Ягупова Светлана Владимировна. Феникс

   Шум крыльев заставил обернуться. На подоконник опустился икар. Радов охнул и нырнул в постель. Икар тоненько рассмеялся.
   — Не бейтесь, — сказал он нежным голосом, оправляя на грудке белые перья, золотисто светящиеся на солнце. — Извините, что без спросу. Меня послал Илим. Он почему-то не может связаться с вами, а ему нужно сообщить что-то важное.
   — Это я, по его же совету, экранировался, — пробормотал Радов, во все глаза разглядывая маленькое существо с точёным профилем юной девушки. — А вы кто будете?
   — Меня зовут Тироль. Я из отряда связистов, но готовлюсь к космополетам.
   — Её оливковое личико с огромными радужными глазами смотрело па Радова смущённо и не без любопытства. — Мне нравятся репликанты, — призналась она. — Особенно дети. Они думают, что я из сказки, и часто приглашают в гости.
   — Ты милая, Тироль. Спасибо тебе. Передай Илиму, что скоро буду у него.
   — И все? — В голосе Тироль прозвучала грусть.
   — Что же ещё? — растерялся Радов.
   Тироль взмахнула белыми крыльями и улетела.
   Радов покачал головой. Надо же, никак не привыкнет к подобным неожиданностям. Встал, выключил гелиофок, надел свободную белую тунику и через весь город зашагал к Илиму.
 
   Вчера магучи не выдавали своего присутствия — вероятно, знали, что Радов здесь впервые и хватит с него впечатлений от икаров и спиролетчиков. Но их желание шуткой прощупать психику и логику мышления гостя было так велико, что он почувствовал это сразу, как только вышел из гостиницы. Хорошо, что Лия предупредила о возможных неожиданностях: не очень испугался, когда за ним увязалось нечто, похожее на облако, стелящееся по земле, живое, пульсирующее дыханием. Внутри вспыхивали прожилки красных и голубых молний, и оно слегка потрескивало, исходя ароматом то сирени, то миндаля. Радов шёл, искоса поглядывая на странного попутчика. Что ему надо? Неожиданно из облака вытянулась длинная тонкая рука и схватила его за тунику. Он сердито остановился.
   — Если это фокусы магучей, то совсем не остроумные. Просто хулиганство.
   Поблёскивая розовыми отполированными ногтями, рука дружески потрепала его по щеке. Он брезгливо отшатнулся, зашагал дальше, и она мгновенно растворилась в облаке, которое приняло облик ртутного шара, сделало несколько кругов возле Радова и испарилось.
   Он ступил на движущийся тротуар. Под ногами оказалась зеркальная поверхность. По всей обозримой длине стояли вверх ногами двойники Радова. Поднял руку, желая убедиться в том, что это и впрямь его отражения, по двойники не шелохнулись. Он спрыгнул с тротуара и так неловко, что очутился под брюхом автогусеницы, везущем в школу детей-репликаптов. Гусеница резко затормозила, обдав его горячим воздухом. Под весёлые возгласы и свист детей он встал и, досадуя на себя, двинулся дальше.
   — Дядя! — кивнул ему, широко улыбаясь, белобрысый мальчишка. — У вас единственный способ умереть — сесть в ракету и взорвать её в космосе.
   Да, он знал, что если бы гусеница раздавила его, то к следующему дню ему восстановили бы все органы, и он вновь был бы цел и невредим. Но при этом сердито напомнили бы, что каждая подобная «смерть» производит мутацию в его жизненной энергии, а это нежелательно, так как определённое число мутаций может превратить его в человека, который постепенно забудет все, что было с ним в первой жизни. Однако магучи шутят нечестно — ему вовсе не хочется терять память о прошлом.
   О магучах он слышал давно, но пока ещё не был знаком ни с одним. Кое-кто относил к магучам Лера, но того это всегда раздражало, он считал, что слишком серьёзно относится к жизни, а магучи — это шуты и иллюзионисты. Лер был не прав, однако его раздражение можно понять: магучи не принимали участия в репликации, хотя и не отрицали её важность. У них были свои, подчас тайные, граничащие с чудом, методы оживления попавших в катастрофу эсперейцев, по в основном они заботились о том, как придать жизни весёлый оттенок аттракциона, а это не всем нравилось. Вот и сейчас, не спросив Радова, до шуток ли ему, они забавлялись, подстраивая фокус за фокусом.
   Теплица Илима была уже совсем близко, когда Радов увидел, что навстречу ему, медленно постукивая колёсами на стыках, движется неизвестно откуда взявшийся поезд. Настоящий, какие ходили в двадцатом веке, зелёный, с белой полосой по центру вагонов, на которой светилась надпись: «Земля — Эсперейя». Поезд весело промчался мимо Радова. Из окон приветственно махали люди, и каждое лицо было до боли знакомым. Мама с отцом, жена и дети. Ирма, Айка, друзья.
   Призрачный поезд неспешно прошёл сквозь идущих по городу людей, и, когда скрылся, Радов догадался, что пассажиров поезда вычитали из его подсознания магучи. Но с какой целью?
   Не успев до конца осмыслить случившееся, он неожиданно очутился перед зданием сфероидной формы. Его втянуло вовнутрь эскалатором и через несколько метров выбросило в помещение с невысоким купольным сводом, плавно переходящим в стены, отливающие узорами красновато поблёскивающей мозаики.
   — Садитесь, — скрестив руки, перед ним стоял человек с широкими соломенными бровями и густым снопом таких же волос. На нем была длинная, стального цвета хламида, на шее висел зеркальный кулон, смахивающий на сосульку. — Извините наши проказы, но все это из лучших побуждений, — пропел он густым баритоном, вибрирующим контрабасной струной. — Степ. — Он протянул руку.
   По Радов был так рассержен, что своей не подал.
   — Это что? — Он обвёл глазами комнату. — Очередная ваша забава?
   Степ улыбнулся:
   — Нет, это реальность.
   — Но кто дал вам право так бесцеремонно вмешиваться в мою жизнь? Я шёл в гости к спиролетчику, а вы зачем-то приволокли меня сюда.
   — Ваш новый знакомый тоже будет здесь.
   Радов поморщился, как от зубной боли. Вездесущность магуча (а в том, что Степ был магучем, сомнений не было) отталкивала и пугала.
   — Илим позвал вас по поводу нашего дела, — добавил Степ. — Не удивляйтесь, если увидите ещё одного вашего знакомого.
   В руках у Стёпа не было волшебной палочки, но Радову почудилось, что тот сделал какое-то телодвижение, и посреди комнаты мгновенно вырос Илим с золотистой головой подсолнуха, а в кресле напротив появился Лер.
   — Дружище, я не фантом, — расхохотался Лер, увидев изумлённую физиономию Радова. — Степ — единственный магуч, которого я не просто уважаю, но и люблю. Не сомневаюсь, что он успел уже позабавляться с вами.
   Радов не понимал, что происходит. Встал, подошёл к Илиму, потрогал его лепестки, засиявшие золотой аурой, пожал руку Леру, подошёл к Стёпу. Ладонь магуча была жёсткой и прохладной.
   — Вот и хорошо, — сказал Степ. — Даю слово, что больше не буду над вами шутить. Однако заметьте — я не играл с вами, я вас изучал, и вы мне понравились.
   — Стас, как вам моя связистка Тироль? — спросил Илим, не разжимая ниточки рта.
   — Прелестное существо. — Радов уселся в кресло, все ещё не до конца веря в то, что его не разыгрывают.
   Поглядывая на Радова, Степ крупными шагами мерял комнату. Остановился у кресла Лера, положил руку на его плечо.
   — Ну что, начнём?
   Лер кивнул, обвёл взглядом присутствующих. — Я ведь, Стас, не зря послал вас сюда, в Минос.
   — Знаю. Тах Олин доложил. — Надумали нас развлечь.
   Лер улыбнулся:
   — Не только. Лично вы, Стас Радов, нужны для более серьёзного дела. — Лер слегка замешкался, провёл ладонью по бритой голове.
   — Вам знакомо такое имя — Таир Дегарт?
   — Да. Сейчас он на Земле. Но мы никогда не виделись.
   — Таир — ваш соотечественник. Более того, вы жили в одно время и в одном городе. У меня даже есть подозрение, что вы были знакомы.
   — Какое его первое имя?
   — Разрешите пока оставить это в секрете. Так вот, сегодня ночью Таир совершил преступление.
   — А именно?
   — Взял почву в двух произвольно выбранных им районах.
   — Его накажут?
   — Лет на пять — шесть отлучат от полётов и, возможно, отправят на Айгору. Для него это тяжёлое испытание, тем более, что над привезённой им почвой мы все же будем работать. Комиссия, однако, намерена возвратить эту почву на Землю.
   Радов вскочил.
   — Если он взял её в предместьях моего города…
   — Мы не должны идти на поводу эмоций и личных желаний, — холодновато произнёс Степ. — Но уж коль такое случилось с Таиром, значит, им владело нечто большее, чем просто любопытство. В единичных случаях нарушение инструкций несёт в себе заряд нравственности. Илим связался с Таиром и выяснил, что им двигало одно из величайших чувств — любовь. Это, разумеется, не оправдание, и все же мы должны ему помочь. Самое главное, Стас, ради чего вас пригласили сюда, — это намерение предложить сотрудничество с нами. Мы хотим помешать возврату почвы с Эсперейи и намерены реплицировать тех, кого Таир так пылко желает увидеть. Ему удалось уловить и несколько энергоматриц. Если они совпадут с реплигенами, состоится первая целенаправленная встреча репликантов.
   — Стас, в нас сидят художники, которые не могут спокойно взирать на то, как их герои ходят с обрубленными концами судеб. Вы понимаете меня? — Лер смотрел испытывающе и проницательно.
   — Я согласен, согласен! — выпалил Радов, взволнованный всем, что так неожиданно обрушилось на него.
   Тепло одобрения разлилось вокруг Илима, и это не прошло мимо внимания старшего репликатора.
   — А вы, Илим, будете нашим агентом, — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Лер. — Нам очень понадобится ваше мыслевидение. Как только Дегарт вернётся, мы соберёмся вновь.

Часть 4
Ночь сомнамбул

   Сидит в зыбкой тени маслин, прикрыв лицо панамкой, меж двумя пляжами, будто на собственной, суверенной территории, и нет ей дела до беззаботного гама правого пляжа и сосредоточенных усилий левого, санаторского, где вместо топчанов — коляски, с которых санитары помогают больным спускаться в воду и выбираться оттуда.
   — Айналайн! — осторожно, чтобы не испугать, Гали притронулся к её локтю. Не шевельнулась. Сдёрнул с лица панамку. Глаза закрыты, на лбу испарина. — Айка, на солнце спать вредно, — он легонько потряс её за плечо.
   Веки её дрогнули, медленно открылись, но взгляд был невидящим, устремлённым в такую даль и высь, что, заглянув туда, Гали ощутил головокружение и покалывание в груди. Провёл ладонью по влажному лбу девушки. Губы её шевельнулись, однако скользнувшего по ним слова он не разобрал. Наконец, глубоко вздохнув, Айка очнулась. Повела взглядом и, увидев склонённое над ней загорелое лицо с раскосыми глазами, улыбнулась.
   — Тебя долго не было, я немного вздремнула.
   Гали молча смотрел на неё, понимая, что Айка чего-то не договаривает.
   — Где ты была?
   — Это я тебе должна задать такой вопрос. — Она загнула поля панамки и натянула на голову.
   — Ты не все рассказываешь о себе. С тобою что-то происходит, а я не понимаю что.
   Она достала из сумки часы. Половина двенадцатого. Полтора часа ждала на солнцепёке, голова раскалывается, а он ещё и допрашивает. Ну как объяснить то, в чем и сама не может разобраться? Эсперейя, будущее землян… Что это? Яркие, до галлюцинаций, фантазии или реальное проникновение в завтрашний день?
   — Мне снятся страшные сны.
   И она рассказала о Радове — Букове, икарах и спиролетчиках, обо всем, что привиделось за то время, пока ожидала его. Он слушал с интересом и удивлением: при всей фантастичности рассказанное было похоже скорее на выдумку, чем на сновидение.
   — Это, конечно, из твоих тетрадей. Но неважно. Я бы тоже хотел когда-нибудь повториться.
   — Мы будем жить всегда, вечно, — уверяла Айка.
   — Разумеется. — Он весело тряхнул чубом. — Это Букову суждено то умирать, то воскресать, а мы с тобой бессмертны. По этому поводу предлагаю искупаться. Но почему ты не рвёшь на мне волосы и не называешь обормотом за то, что не привёл Орлика?
   — Я никогда не доставляю тебе удовольствия скандалами.
   — А жаль. Так вот, на въезде в город меня остановил постовой и потребовал на Орлика документ. Я сказал, что это ведь не пятьдесят и даже не тридцать лошадиных сил, а всего одна и заправляется мой транспорт не бензином, а сеном, но он и слушать не захотел. Пришлось вернуться к деду. Ничего, к следующему выходному обязательно раздобуду бумагу и нас пропустят не только в город, но и на твою Эсперейю.
   — Я, пожалуй, поеду в палату, — сказала она. — Голова разламывается и усталость, будто мешки таскала.
   — По ты и впрямь пыталась поднять нечто неподъёмное. Это надо же такое придумать: репликация, клеточное обновление. Сиди спокойно, я сам. — Он поставил рычаги на нейтралку и повёз её в корпус.
   Айка все ещё не могла полностью прийти в себя: увиденное на Эсперейе хаотично мелькнуло в памяти. Хотелось пить.
   Палата пустовала: Габриела и Шура загорали на балконе, Кинга была на пляже. Гали открыл дверь, и девушки вмиг натянули на себя простыни. Он помог Айке перебраться на кровать, присел рядом.
   — Завези, пожалуйста, девочек, — попросила Айка. — Им уже пора.
   Он закатил кровати в палату и собрался уходить, когда Габриела вспомнила, что у её мужа сегодня день рождения и надо бы послать телеграмму.
   — Пишите, я отнесу, — Гали опять сел возле Айки.
   — У вас что, роман? — беспардонно спросила Габриела, черкая по тетрадному листу шариковой ручкой.
   — Габра, — одёрнула её Шура.
   — Советую не убиваться всерьёз, — Габриела оторвалась от бумаги и, усмехаясь, взглянула на Айку. — Парень твой ничего, симпатичный, но это как раз и плохо.
   — Вы, кажется, пишете телеграмму, — хмуровато напомнил Гали.
   Шумно раздвинулась дверь и в палату вкатилась раскрасневшаяся от солнца и ветра Кинга.
   — Такой ветроган! Надвигается гроза. О, у нас гость. — Она осеклась. — Надолго? Мне надо переодеться.
   — Однако твои подруги не очень любезны, — сказал Гали.
   — За любезностями не по тому адресу обратились, — отпарировала Кинга.
   — Вот, пожалуйста. — Габриела протянула телеграмму и деньги.
   Он взял их, кивнул Айке и вышел, бросив в узкую щель вагонной двери: — До свиданья, сердитые девочки!
   — Какие все же мы злые, — с досадой сказала Шура, когда дверь задвинулась.
   Айка молча легла на подушку.
   Кинга стягивала с себя платье.
   — С ними только так и надо, без церемоний. А твой, Айка, из породы бабников. Я их хорошо знаю. Так что не очень расстраивайся. Захотелось мальчику чего-нибудь эдакого, десертного, нервишки пощекотать экзотическим романом. Так будь умней, не клюй с ходу, обмозгуй, что и как. Присмотришься и увидишь — все это не то.
   — С каких это пор ты обрела змеиную мудрость? — приподнявшись на локтях, Габриела с интересом смотрела на Кингу. — Тебе что, изменил твой прибалт?
   — Девочки, ну что вы с утра цапаетесь, — тоненько протянула Шура. По-детски добродушная и мягкосердечная, она всегда выступала в роли примирителя.
   Натянув на лицо простыню, Кинга судорожно всхлипнула. В палате напряжённо замолчали. Ветер захлопал по этажам форточками, где-то разбилось стекло. Айка села и толчком двинула коляску к балконной двери, чтобы ту не открыло сквозняком.
   К неуравновешенности Кинги привыкли, но сейчас поняли: что-то случилось. Перегнувшись через кровать, Айка притронулась к её плечу. Кинга съёжилась и уже громко, взахлёб расплакалась.
   Такое бывало — иногда кто-нибудь вот так срывался. Любые слова тогда казались фальшивыми. В таких случаях лучше помолчать, но не слишком долго, иначе может начаться истерика.
   Шура включила радио, зазвучала весёлая фортепьянная пьеса. Кинга схватила с тумбочки чашку и швырнула в репродуктор. Шура поспешно выдернула из розетки шнур.
   — Надоело! Осточертело! Все и всё! — иступленно кричала Кинга, комкая простыню и сбрасывая её па пол. Лицо её покрылось багровыми пятнами, волосы растрепались, потекла и размазалась по щекам тушь с ресниц. — Ненавижу! К чертям! — Голос её сорвался на визг.
   Айка схватила полотенце и с криком: «Молчать!» хлестнула им по Кинге. Та смолкла и недоуменно обернулась к ней:
   — Ты чего?
   — Дала концерт, и хватит.
   Кинга прерывисто втянула воздух и замолчала.
   — Дура ты, Кинга. — Габриела достала из тумбочки клубок ниток и спицы: всякий раз, когда её что-нибудь раздражало, она принималась за вязание. — Ты что, будешь теперь устраивать нам истерики по поводу каждого своего неудачного флирта? Да ведь завтра же заглядишься ещё на кого-нибудь. И такое будет всегда, такой уж у тебя характер. А вот Айка, уйди от неё Гали, ни на кого не посмотрит.
   — Ой, девочки, как мне жаль нас всех, — по-бабьи запричитала Шура, но Габриела резко одёрнула её:
   — Оставь свою жалость при себе, ещё будет случай нахлебаться её по уши.
   Кто-то постучал, дверь медленно поползла в стену. На пороге появился Пит Тэйбл, санаторский поэт-англичанин. Лицо его, как всегда, светилось таким достоинством, будто он сидел не в коляске, а на королевском троне. Увидев его, Кинга стремительно подняла с полу простыню и укрылась с головой.
   — Можно? — Пит въехал в палату и направился к Айке. Он отлично знал пять языков, на трех писал стихи, и Айка порой сомневалась, какова же истинная его национальность. Почему-то все стихи его были об осенних и зимних лесах и о невстреченной девушке с синими глазами. — Вот, прочёл. — Он положил на Айкину тумбочку альманах поэзии. — Сегодня после полдника собирается комитет, будем составлять программу субботнего концерта. Приходи. А это Кинге — от Иманта. — На книгу лёг запечатанный конверт.
   Пит неспешно развернулся и скрылся за дверью. Кинга метнулась к тумбочке, разорвала конверт и, шмыгнув носом, тонко протянула:
   — Совсем ребёнок! Хотя и на два года старше меня.
   — Все вы тут ещё дети, — со вздохом проговорила Габриела, быстро снуя спицами.
   Айке вспомнилось лицо Гали, когда он, войдя в палату, впервые увидел ортопедические койки с «балканскими рамами». Как, должно быть, ему здесь все странно.
   За два месяца она уже привыкла и к обстановке, и к подругам, и к персоналу. По вечерам, когда гасили свет, часто лежала с открытыми глазами, думая сразу обо всех, кто находился в этих стенах. Порой санаторий казался ноевым ковчегом, собравшим на своём борту людей разных национальностей и сословий. У боли нет национальных различий. Во всех концах света с одинаковой тревогой думают близкие и родные о тех, кто в этом санатории, как долго продлится лечение, с каким результатом.
   Гали не подозревает, что здесь идёт борьба не только за здоровье, но и за жизнь. Коварный вирус, отняв способность ходить, оставил больше надежд на хороший исход, чем любое травматическое поражение спинного мозга, целостность которого сохранена, но какие-то не совсем понятные процессы нарушают двигательную функцию ног. Умопомрачительная тренировка мышц и суставов даёт результаты. Однако далеко не у каждого хватает воли и веры в выздоровление. Видел бы Гали, как часами терзает она свои ноги, подвешивая их бинтами к «раме», стараясь растормошить еле заметные двигательные рефлексы. Со стороны посмотришь — вполне нормальные конечности. Кажется, стоит спустить их на пол и встанешь. Но ощущение это ложно — что-то не срабатывает, защёлкивается, не в спинном даже, а в головном мозгу, как уверяет литература по «БД», и никак не найдут отмычку от той потайной двери… Даже метод адаптированного биоуправления бессилен.
   Два часа до обеда обычно проходят в тренировках и массажах. Если в это время пройтись по палатам всех этажей, заглянуть в физиотерапевтические кабинеты, всюду увидишь одну и ту же картину, которую можно обозначить одним словом: преодоление. Сквозь стиснутые зубы, сквозь боль, упадок веры. Бывает, что в безнадёжных случаях вдруг появляются результаты явных сдвигов и наоборот — там, где все шло нормально, нехватка усилий сводит достигнутое к нулю.
   В Айкиной палате лучше всех шли дела у Кинги. Возможно, помощником была её неукротимая энергия и постоянное состояние влюблённости в кого-нибудь. Повиснув на костылях, Кинга уже могла сделать несколько шагов по палате. Воодушевлённая запиской Иманта, она привязала к ногам гипсовые лангеты, встала на костыли и довольно уверенно зашагала от одной койки к другой. У неё была крепенькая, ладная фигурка, и даже на костылях, с лангетами, в короткой больничной рубашке она смотрелась неплохо. Лицо её в вертикальном положении всякий раз изумляло девушек — таким оно становилось симпатичным и оживлённым, хотя в нем и застывали напряжённость, опаска сделать неверный шаг. Встав на ноги, Кинга была более внимательной к сопалатницам, добродушно журила их, называя лежебоками, и старалась каждому оказать хоть какую-нибудь, пусть самую малую услугу: что-то подать, взбить подушку, помочь подтянуться на «раме».
   За окнами бушевала гроза. Кинга отодвинула от балконной двери коляску и закрыла дверь на щеколду, включив в помрачневшей палате свет. Ей доставляло явное удовольствие хоть что-то сделать такое, что было не под силу другим. Покрутившись по палате, выглянула в коридор, но, вспомнив, что стоит в ночнушке, быстро задвинула дверь — напротив находилась мужская палата.
   Наблюдая за Книгой, Айка подумала: внять её советам, что ли? Все-таки у неё солидный опыт в сердечных делах. Скрутить, погасить в себе то робкое пока ещё пламя, которое грозит не только радостью, но ещё более бедой…
   Скрипят блоки на «раме» у Габриелы; хотя она меньше всех верит в целебное действие тренажа, однако не отказывается от этой последней надежды — к лекарствам отношение и того хуже. По-прежнему неважнецкие дела у Шуры — сильные боли в спине не позволяют ей активно раздражать мышцы ног.
   Опять стук в дверь.
   — Девочки, это я, — слышится знакомый голос санаторского почтальона Мишеля. — Никого не вижу, ничего не слышу, можете не прятаться. — Он входит, стуча костылями и деланно прищурив глаза. — Письмецо Габриеле. Остальным пишут. Айка, это что за урка вёз тебя?
   — Почему «урка»? — смутилась она.
   — Слишком лихой вид у этого парня. Смотри, девочка, не шали. — Он шутливо погрозил пальцем и загромыхал из палаты.
   — Раз-два-три, раз-два-три, — шепчет Щура, превозмогая боль.
   Нога подтягивалась на резине всего сантиметров на десять, но этого оказалось достаточным, чтобы губы её судорожно кривились, а на лбу проступил пот.
   И снова дверь с шумом раздвигается. На пороге мать.
   — А вот и я, — говорит Ирма, обвешанная сетками и сумками. — Купила все, что заказали.
   В палате оживление. По тумбочкам раскладываются свежие овощи и фрукты.
   — Ого, арбуз! — восторгается Кинга. Наконец мать усаживается возле Айки. Усталые складки возле глаз, снова полночи просидела за перепечаткой.
   — Давай делить работу пополам, — решительно говорит Айка. — Я здесь томлюсь от скуки, а ты изматываешь себя.
   — Да-да, — машинально кивает Ирма, выкладывая на тумбочку огурцы, помидоры, виноград. — А кто это сегодня был у тебя?
   — Уже доложили? И кого это так взволновало?
   — Почему ты перестала откровенничать со мной? — В глазах Ирмы озабоченность и тревога. — Ещё хотела спросить… — Она запнулась. — Ты не занимаешься сочинительством?
   — Не понимаю.
   — Видишь ли, кто-то передал Букову тетрадь, в которой якобы от моего имени описана наша с тобой жизнь, ну и то, что ты — его дочь. Он считает, что это моя проделка. Айка… Зачем ты сделала это? Хотела таким способом наказать его?
   — Да.
   — Но ведь это жестоко. Это просто ужасно. — Ирма полезла в сумочку за валидолом. — Ты даже не представляешь, как это чудовищно. Имеешь ли ты право быть судьёй?
   — Имею, — резко ответила она.
   — Нет! — почти выкрикнула Ирма, и девушки, живо обсуждавшие достоинство южных базаров, смолкли. — Не имеешь, — сказала она упавшим тоном. — И никто не имеет, кроме него самого.
   — Не волнуйся. — Айка усмехнулась, вспомнив сегодняшнее утро. — Его ждёт потрясающее будущее, какое нам и не снилось.
   Что-то заподозрив, мать долгим взглядом посмотрела на дочь.
   — Я не всегда тебя понимаю и порою боюсь, — сказала она. — Мне давно казалось, что ты вот-вот выкинешь нечто эдакое… Неужели мои опасения подтверждаются?
   — Мама! — Айка не на шутку расстроилась. — Ты очень огорчена? Я признаюсь ему во всем, и он не будет подозревать тебя. Я давно не питаю к нему неприязни, это было поначалу, когда я ещё не знала его. Теперь все по-другому. В санатории его любят. Он заботлив и внимателен, и не только ко мне. Даже если бы ты ничего сейчас не сказала, я бы все равно призналась ему. Мне хотелось, чтобы он вернулся к тебе.
   — Ох, до чего же ты наивная! — всплеснула руками Ирма.
 
   Набор развлечений в «Амикецо» был, как и в обычных санаториях: шахматы, шашки, бильярд, настольный теннис. Правда, бильярдный стол чуть пониже, а в теннисный шарик впаяна капроновая нитка, чтобы удобней было поднимать его с полу. В палатах цветные телевизоры. По субботам кино. Не было лишь одного мероприятия, особенно привлекательного для молодёжи, — танцев. Однако на танцплощадке раз в неделю устраивали танцы для сотрудников. По поводу этой площадки сломали немало копий. Одно из санаторских собраний целиком посвятили вопросу — быть ей или не быть? Сердобольные женщины считали кощунственным сам факт её существования. «Это все равно, что стадион для безногих!» — запальчиво кричала в лицо Букову заведующая первым отделением, крупная женщина с квадратными скулами. «Великолепная идея! — воскликнул в пику ей Буков. — Как это мы сразу не сообразили? Непременно сделаем и небольшой стадион — место для этого есть. Неужели неясно, что нельзя отгораживать наших больных от мира? Или, по-вашему, глядя на танцующих, они будут скрипеть зубами от злости и рыдать в подушки? Да ничего подобного».