Страница:
Буков свернув в аллею, но, не дойдя до беседующих несколько метров, остановился, узнав в девушке Айку. Невольно шагнул за куст сирени. «Вот так тихоня», — подумал с досадным удивлением. И где только подхватила такого? Рослый, крепкий. Так и кажется, что возьмёт сейчас под мышку коляску и сиганёт через забор.
Айка говорила что-то строгое и укоризненное.
— Меня не было в городе, — оправдывался парень, не сводя с неё раскосых глаз.
— Где же ты был?
— Где был, там уже нет, и никогда не задавай таких вопросов.
— Это почему же? — обиделась она. — Я должна знать, Гали, что с тобой ничего не случилось. Имею же я право волноваться за тебя, ты ведь мой друг, не так ли?
— Однако я не люблю допросов.
— Тогда и я ничего не расскажу!
— А что у тебя такое могло произойти? — Он даже рассмеялся, но затем смущённо осёкся: — Впрочем, с тобой все время что-то происходит. Это «что-то» — не внешнее, я заметил давно. Оно отражается на твоём лице. Но ты молчишь.
— И буду молчать, — сказала она чуть не плача.
— Ну и глупышка. — Он осторожно коснулся её щеки — Клянусь, дурного не делаю. Никогда не думай обо мне плохо. Обещаешь? Я сейчас совсем не тот, каким был раньше. Поэтому ничего дурного со мной не случится.
— Ладно, — сказала примиряюще. — Не будем ссориться. Что так смотришь?
— Ресницы тушью намазала?
— Всю неделю мазала, а ты не приходил.
Гали затрясся в смехе. Он хохотал, откинув голову, сверкая белыми зубами на смуглом лице, и так заразителен был его смех, что Айка тоже улыбнулась.
— Чудачка, — сказал он, все ещё подрагивая от смеха. — Ты ведь нравишься мне именно не крашеной. Расписанную я могу на любой улице найти, а тебе даже лучше не мазаться. У тебя и так ресницы длинные, тёмные, а сейчас искусственные, как у куклы. — Он вздохнул и взял её руки в ладони. — Пошли к морю, я сегодня приготовил тебе сюрприз.
— «Пошли», — фыркнула Айка.
Гали вспылил:
— Не будь занудой. Хочешь, отнесу? Мне это совсем не тяжело.
— Ещё чего! Уже пора в корпус, скоро отбой.
— Тогда жди здесь, я мигом, тут недалеко, — и он побежал в сторону пляжа.
— Гали!
Полуобернувшись, он махнул рукой и скрылся за кустами.
Айка что-то замурлыкала. Развернув коляску, поехала в корпус. Буков решил было подойти к ней, но побоялся спугнуть её настроение и подождал, пока она проедет мимо. Тихо двинулся следом. Уже почти совсем стемнело, зажглись наземные фонари. Буков ждал, когда Айка выедет на площадку перед корпусом, но не успела она свернуть туда, как послышался цокот копыт. Буков повернул голову и остолбенел: из-за кустов навстречу коляске вышел конь. Коляска замерла. Остановился и конь. Рядом с ним тут же вырос Гали, схватил коня под уздцы и подвёл к Айке.
— Что это? — тихо выдавила она.
— Ты ведь хотела коня. Вот тебе конь. Помнишь, я обещал, — сказал он с лёгким придыханием, не скрывая радости от своего сюрприза. — Хотя он не белый, а вороной, но все равно красивый. Правда же? Я привязал его к нашей маслине, ждал, пока стемнеет.
Айка потрясённо молчала. Затем спросила чуть слышно:
— Украл?
Гали сник:
— Ну вот, опять.
— Не обижайся, — встрепенулась она, не сводя глаз с коня. — Я совсем не хотела тебя обидеть. Но все-таки откуда он?
— Откуда-откуда, не все ли равно. Взял у одного деда. Этот красавец у него сено для пригородного хозяйства возит.
— Значит, все же украл, — упала голосом Айка.
— Не украл, а взял на время. Сегодня же отведу назад, хозяин и не узнает. А вообще-то, я поговорю с ним, скажу, что конь очень нужен. Ты ведь сама уверяла, что тебе необходим конный спорт. Вот и давай попробуем. Честное слово, я поставлю тебя на ноги! А то заладила: Буков да Буков. А твой Буков не мычит, не телится. Ты уже второй месяц в санатории, а что толку?
— Да в таких санаториях годами лежат.
— А ты не должна годами! Ну так что, проедемся?
— Боязно как-то.
— Ерунда!
Лёгким рывком парень вытащил Айку из коляски, усадил на коня и сам ловко вскочил на него, одной рукой, обхватив девушку за талию, а другой затягивая узду. Конь негромко заржал и, грациозно помахивая хвостом, пошёл по аллее. Наземные фонари высвечивали стройные, сильные ноги животного. Буков зашагал было следом, но потом раздумал. «Пожалуй, верховая езда не помешает. Надо бы поднять об этом вопрос на очередном коллоквиуме, связаться с ипподромом, — решил он. — Но куда смотрит сторож? По территории верхом скачут, а он и ухом не ведёт?»
По цокоту копыт можно было определить, что, объехав здание физиотерапии, всадники двинулись к библиотеке и уже возвращаются назад. Буков свернул к главному корпусу. «Нет, этот Гали — парень что надо, — подумал он. — Но и опасный своей бесшабашностью. Бедная девочка, теперь она уж точно влюбится в него».
Вот уже с полчаса Айка смотрела в сторону городского пляжа и думала о том, что Гали естественней было бы находиться по ту сторону решётчатой ограды, где длинноногие девушки спортивного вида резво гоняли по кромке прибоя мяч, катались на катамаранах и загорали в почти незаметных купальниках телесного цвета.
Хотя солнце ещё не спряталось в тучи, уже погромыхивало, дул резковатый ветер, с горизонта шли барашки надвигающегося шторма.
В столовой Айка была настолько поглощена мыслями о предстоящей сегодня поездке верхом, что не заметила, как сидящие напротив Имант и Олесь отпускали в её адрес шуточки на эсперанто.
— Слышишь? — легонько толкнула её локтем Кинга. — Они говорят, что ты мечтательная, как пушкинская Татьяна и что за тобой сегодня приедет принц на авто с алыми парусами.
— Почему на авто?
— Это у них спроси.
Айка усмехнулась — шутники близки к истине. Однако промолчала, пожалев, что не договорилась встретиться с Гали у корпуса, чтобы все видели, как они гарцуют на коне. Но пока нет разрешения администрации, лучше не нарываться на неприятность. И так уже её одиночные купания засекли, ворчат, что нарушает режим. Даже девчатам в палате не призналась, отчего вырядилась на пляж в брюках.
Гали запаздывал. Вот уже по настилу санаторского пляжа поехали на солнечные ванны. Теперь улизнуть тайком вряд ли удастся.
Через час стало ясно, что он не придёт. Но досада от сорванной поездки не могла заглушить приподнятого расположения духа. Со вчерашнего вечера что-то вдруг изменилось в ней. Всю ночь видела себя на коне с Гали. Как обнимал её, поддерживая, чтобы не упала.
Рано утром, когда к постели подошла нянечка, молодая, но отчего-то всегда с печальными глазами много повидавшего человека, Айка тихо сказала: «Алла, вы даже не представляете, как вы счастливы». Нянечка удивлённо взглянула на неё и растерялась так, что не нашла ответа. «Да-да, — улыбнулась Айка, — многим для счастья не хватает всего лишь воображения».
Даже к девчонкам городского пляжа Айка сегодня испытывала нечто вроде снисходительной симпатии. Так, должно быть, относятся к младшим старшие сестры, которым есть что скрывать.
Надвинув на глаза панамку, она вмиг ощутила, как подкатывает к груди ознобный холодок перед чем-то неизведанным, медленно надвигающимся на неё. Что-то должно было сейчас случиться, и она приготовилась. Тело напряглось струной, а уже через минуту расслабленно поплыло в чем-то зыбком, ещё не оформившемся в образы.
Вначале показалось, что понесло на Альфанту, к Юку, с которым не общалась уже дней пять. Но вот будто кто-то шепнул на ухо: «Эсперейя. Будущее землян».
Планета вынырнула из красно-синего кокона, вертящегося в облачке матового тумана. Города, искусно имитирующие пчелиные соты и птичьи гнёзда в кронах деревьев, люди, похожие на землян, но с иным выражением лиц, несущих на себе печать неведомого знания, неведомых чувств… Человек, внезапно выросший перед ней, был странно похож на кого-то. Вот только на кого? От попытки выяснить это заломило в висках.
Часть 3
Айка говорила что-то строгое и укоризненное.
— Меня не было в городе, — оправдывался парень, не сводя с неё раскосых глаз.
— Где же ты был?
— Где был, там уже нет, и никогда не задавай таких вопросов.
— Это почему же? — обиделась она. — Я должна знать, Гали, что с тобой ничего не случилось. Имею же я право волноваться за тебя, ты ведь мой друг, не так ли?
— Однако я не люблю допросов.
— Тогда и я ничего не расскажу!
— А что у тебя такое могло произойти? — Он даже рассмеялся, но затем смущённо осёкся: — Впрочем, с тобой все время что-то происходит. Это «что-то» — не внешнее, я заметил давно. Оно отражается на твоём лице. Но ты молчишь.
— И буду молчать, — сказала она чуть не плача.
— Ну и глупышка. — Он осторожно коснулся её щеки — Клянусь, дурного не делаю. Никогда не думай обо мне плохо. Обещаешь? Я сейчас совсем не тот, каким был раньше. Поэтому ничего дурного со мной не случится.
— Ладно, — сказала примиряюще. — Не будем ссориться. Что так смотришь?
— Ресницы тушью намазала?
— Всю неделю мазала, а ты не приходил.
Гали затрясся в смехе. Он хохотал, откинув голову, сверкая белыми зубами на смуглом лице, и так заразителен был его смех, что Айка тоже улыбнулась.
— Чудачка, — сказал он, все ещё подрагивая от смеха. — Ты ведь нравишься мне именно не крашеной. Расписанную я могу на любой улице найти, а тебе даже лучше не мазаться. У тебя и так ресницы длинные, тёмные, а сейчас искусственные, как у куклы. — Он вздохнул и взял её руки в ладони. — Пошли к морю, я сегодня приготовил тебе сюрприз.
— «Пошли», — фыркнула Айка.
Гали вспылил:
— Не будь занудой. Хочешь, отнесу? Мне это совсем не тяжело.
— Ещё чего! Уже пора в корпус, скоро отбой.
— Тогда жди здесь, я мигом, тут недалеко, — и он побежал в сторону пляжа.
— Гали!
Полуобернувшись, он махнул рукой и скрылся за кустами.
Айка что-то замурлыкала. Развернув коляску, поехала в корпус. Буков решил было подойти к ней, но побоялся спугнуть её настроение и подождал, пока она проедет мимо. Тихо двинулся следом. Уже почти совсем стемнело, зажглись наземные фонари. Буков ждал, когда Айка выедет на площадку перед корпусом, но не успела она свернуть туда, как послышался цокот копыт. Буков повернул голову и остолбенел: из-за кустов навстречу коляске вышел конь. Коляска замерла. Остановился и конь. Рядом с ним тут же вырос Гали, схватил коня под уздцы и подвёл к Айке.
— Что это? — тихо выдавила она.
— Ты ведь хотела коня. Вот тебе конь. Помнишь, я обещал, — сказал он с лёгким придыханием, не скрывая радости от своего сюрприза. — Хотя он не белый, а вороной, но все равно красивый. Правда же? Я привязал его к нашей маслине, ждал, пока стемнеет.
Айка потрясённо молчала. Затем спросила чуть слышно:
— Украл?
Гали сник:
— Ну вот, опять.
— Не обижайся, — встрепенулась она, не сводя глаз с коня. — Я совсем не хотела тебя обидеть. Но все-таки откуда он?
— Откуда-откуда, не все ли равно. Взял у одного деда. Этот красавец у него сено для пригородного хозяйства возит.
— Значит, все же украл, — упала голосом Айка.
— Не украл, а взял на время. Сегодня же отведу назад, хозяин и не узнает. А вообще-то, я поговорю с ним, скажу, что конь очень нужен. Ты ведь сама уверяла, что тебе необходим конный спорт. Вот и давай попробуем. Честное слово, я поставлю тебя на ноги! А то заладила: Буков да Буков. А твой Буков не мычит, не телится. Ты уже второй месяц в санатории, а что толку?
— Да в таких санаториях годами лежат.
— А ты не должна годами! Ну так что, проедемся?
— Боязно как-то.
— Ерунда!
Лёгким рывком парень вытащил Айку из коляски, усадил на коня и сам ловко вскочил на него, одной рукой, обхватив девушку за талию, а другой затягивая узду. Конь негромко заржал и, грациозно помахивая хвостом, пошёл по аллее. Наземные фонари высвечивали стройные, сильные ноги животного. Буков зашагал было следом, но потом раздумал. «Пожалуй, верховая езда не помешает. Надо бы поднять об этом вопрос на очередном коллоквиуме, связаться с ипподромом, — решил он. — Но куда смотрит сторож? По территории верхом скачут, а он и ухом не ведёт?»
По цокоту копыт можно было определить, что, объехав здание физиотерапии, всадники двинулись к библиотеке и уже возвращаются назад. Буков свернул к главному корпусу. «Нет, этот Гали — парень что надо, — подумал он. — Но и опасный своей бесшабашностью. Бедная девочка, теперь она уж точно влюбится в него».
Вот уже с полчаса Айка смотрела в сторону городского пляжа и думала о том, что Гали естественней было бы находиться по ту сторону решётчатой ограды, где длинноногие девушки спортивного вида резво гоняли по кромке прибоя мяч, катались на катамаранах и загорали в почти незаметных купальниках телесного цвета.
Хотя солнце ещё не спряталось в тучи, уже погромыхивало, дул резковатый ветер, с горизонта шли барашки надвигающегося шторма.
В столовой Айка была настолько поглощена мыслями о предстоящей сегодня поездке верхом, что не заметила, как сидящие напротив Имант и Олесь отпускали в её адрес шуточки на эсперанто.
— Слышишь? — легонько толкнула её локтем Кинга. — Они говорят, что ты мечтательная, как пушкинская Татьяна и что за тобой сегодня приедет принц на авто с алыми парусами.
— Почему на авто?
— Это у них спроси.
Айка усмехнулась — шутники близки к истине. Однако промолчала, пожалев, что не договорилась встретиться с Гали у корпуса, чтобы все видели, как они гарцуют на коне. Но пока нет разрешения администрации, лучше не нарываться на неприятность. И так уже её одиночные купания засекли, ворчат, что нарушает режим. Даже девчатам в палате не призналась, отчего вырядилась на пляж в брюках.
Гали запаздывал. Вот уже по настилу санаторского пляжа поехали на солнечные ванны. Теперь улизнуть тайком вряд ли удастся.
Через час стало ясно, что он не придёт. Но досада от сорванной поездки не могла заглушить приподнятого расположения духа. Со вчерашнего вечера что-то вдруг изменилось в ней. Всю ночь видела себя на коне с Гали. Как обнимал её, поддерживая, чтобы не упала.
Рано утром, когда к постели подошла нянечка, молодая, но отчего-то всегда с печальными глазами много повидавшего человека, Айка тихо сказала: «Алла, вы даже не представляете, как вы счастливы». Нянечка удивлённо взглянула на неё и растерялась так, что не нашла ответа. «Да-да, — улыбнулась Айка, — многим для счастья не хватает всего лишь воображения».
Даже к девчонкам городского пляжа Айка сегодня испытывала нечто вроде снисходительной симпатии. Так, должно быть, относятся к младшим старшие сестры, которым есть что скрывать.
Надвинув на глаза панамку, она вмиг ощутила, как подкатывает к груди ознобный холодок перед чем-то неизведанным, медленно надвигающимся на неё. Что-то должно было сейчас случиться, и она приготовилась. Тело напряглось струной, а уже через минуту расслабленно поплыло в чем-то зыбком, ещё не оформившемся в образы.
Вначале показалось, что понесло на Альфанту, к Юку, с которым не общалась уже дней пять. Но вот будто кто-то шепнул на ухо: «Эсперейя. Будущее землян».
Планета вынырнула из красно-синего кокона, вертящегося в облачке матового тумана. Города, искусно имитирующие пчелиные соты и птичьи гнёзда в кронах деревьев, люди, похожие на землян, но с иным выражением лиц, несущих на себе печать неведомого знания, неведомых чувств… Человек, внезапно выросший перед ней, был странно похож на кого-то. Вот только на кого? От попытки выяснить это заломило в висках.
Часть 3
Чрез человека
Он знал, что сидит в кресле, опутанный электродами, датчиками, но душа или то, что называют ею, далеко за тридевять земель отсюда. Зрительные образы, настолько яркие, что вызывали чувственные ощущения, обволакивали его, втягивали в действие, и он порою терялся: где все-таки находится, на Эсперейе или на Земле?
«Ну почему, — отчаянно билась мысль, — почему лишь вдали от родной планеты можно в полную меру, с такой восторженной силой и глубиной постичь земные зори, бесконечность степных пространств, торжественность храма лесов, синеву неба и вод? Почему, лишь потеряв то, что дорого сердцу, осознаешь суть утраченного?»
Брызги прибоя окатили с ног до головы. Он сделал шаг назад, разбежался и бросил тело в сверкающую зелень волн. Солнце обнимало воздух и расплёскивало свой неистовый жар, превращая его в ласку и тепло, «Хорошо, хорошо-то как!» — бормотал он, энергично загребая руками. Обернулся к полоске пляжа и не узнал его: величавый берёзовый лес раскинулся на том месте, где минуту назад был жёлтый песок. И выходил он уже не из пенного прибоя, а шёл босиком по росной траве. Слева, из стеклянной глубины озера, медленно поднималось раскалённое светило, превращая белесую долину в розовую утреннюю праздничность. Смущённо заалели стволы берёз, шустрая звонкая пичуга протренькала всему миру, как чудесно жить на Земле. Он вошёл в лес, и все вокруг затрепетало, зазвенело в золотом ливне льющихся сквозь листву лучей. Он шёл и шёл напрямик, впереди мерцали дрожащие в утреннем мареве деревья, и не было конца их стройным рядам. Вдруг лес распахнулся, и он оказался в родительском доме, где мать подавала тарелку дымящегося ароматного борща, а напротив сидел отец и шуршал газетой. Сам же он был мальчишкой с ободранными, загорелыми до черноты коленками и ссадинами на руках. И так хорошо, так покойно и благостно было на душе оттого, что родители живы, что борщ вкусен, а за окном ждёт дружок Вовка со спиннингом и пластмассовым ведёрком.
Потом опять все заволокло туманом, из которого медленно выплыл нежный овал девичьего лица. Лёгким касанием руки девушка повернула его голову, и он увидел в кресле мужчину средних лет, такого розовощёкого, будто тот выскочил из-под душа высокого давления. Человек сидел под приподнятым прозрачным колпаком и пристально разглядывал его: очень знакомый лоб, губы, глубоко посаженные глаза… Долго вглядывались друг в друга, пока наконец пришло понимание, что смотрит в зеркало.
— Стас Радов, вы слышите меня?
— Лия? — узнал он лаборантку, — Никак не привыкну.
— Пора бы. — Ему подали стакан магнитной воды. Он кивком поблагодарил и заметил, как пальцы судорожно сжали стакан.
— А где остальные?
— Убедились, что все в порядке и ушли в двадцать пятую. Там сложная ситуация.
Пальцы рук и ног слегка покалывало, суставы окостенели, трудно было повернуть шею, согнуть колено. Он знал, что через полчаса это исчезнет: уже второй раз проходил процедуру КО — клеточного обновления, и всегда такая неприятная реакция. Вновь посмотрел в зеркало. Житель Эсперейи, восставший из праха , — незримо было начертано на его лбу. Точнее, житель Земли, ибо именно с Земли доставляли на Эсперейю контейнеры с реплигенами землян.
В кресле КО обновлялось не только тело — память с особой остротой возвращала первую жизнь . Почти месяц как бы заново переживаешь её отдельные эпизоды, яркие до иллюзий. В эти дни его комната наполняется голосами друзей и недругов, любимых женщин, близких и родных, безвозвратно утерянных, а теперь оживших не только в памяти, но и в надеждах, которым, быть может, со временем суждено сбыться.
Лия развернула его кресло и включила голограф с программой космических пейзажей. Он усмехнулся: девушка все делает по инструкции, но ему вовсе не хочется развлекаться. Попросил выключить. Экран погас и ещё с полминуты переливался цветными тенями.
То, что ему не просто вернули жизнь, а задействовали резервные миллионы мозговых клеток, которые раньше были отключены, он понял в первые же дни репликации, шесть лет тому назад. Расщепление сознания оказалось ничем иным, как способностью организма жить на нескольких регистрах, и он без особых усилий переключался с одного на другой. Тот, первый человек помнил земные рассветы и закаты, запах асфальта после дождя, детскую нежность ребёнка и улыбку жены. Второй с жадностью осваивал жизнь в новом мире, не уставая удивляться каждому дню.
Ощущая себя то землянином, то эсперейцем, Радов, однако, не входил в конфликт с самим собой. Тоска землянина по прошлому гармонично переливалась в активную деятельность эсперейца.
И лишь после КО в нем что-то переворачивалось, нападала хандра, а память о прошлом становилась пронзительной и будоражащей.
Хотя Эсперейя была почти аналогом Земли, в снах и грёзах родная планета виделась несравненно прекрасней: воды в её реках были звонче, небо синее, ветры ласковей и яростней. Обновлённая память возвращала детали, которые, казалось, навсегда исчезли ещё в той жизни. Видеоплёнка мозга скрупулёзно запечатлела каждый миг его прошлого и теперь выдавала кадры самых разных лет. Радов с горечью убеждался в том, что ко многому был слеп и глух. «Папа, папочка!» — Юрка и Лена тащат его за руки в воду, и их мокрые загорелые лица сияют от восторга. «Ты сегодня устал», — говорит жена, проводя рукой по его лбу. Её волосы пахнут ромашковым шампунем и ещё чем-то уютным, домашним и родным. Он ловит её руку, прижимает к щеке, но думает совсем не о ней, а о том, что на совещании надо бы поговорить о сотрудничестве с естественным доктором — природой. И снова, снова эта женщина. Она идёт за ним с упорством следователя, решившего до конца понять характер преступления. Ну любил её, любил, а потом все кануло куда-то, и его ли в том вина? А вот о том, тёмном, лучше не сейчас, лучше вообще никогда не вспоминать. Оно же накатывается вновь и вновь, и никуда от него не деться. Вот она, его девочка, которую он когда-то предал по молодой дурости.
— Я видел тебя с парнем. Кто он?
— Мой друг.
— Это я сразу понял.
— Странно, что вас интересуют мои дела.
— Очень даже нормально. И ты прекрасно знаешь почему. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймёшь меня.
— Никогда!
— Поймёшь. Быть может, не простишь, но поймёшь. А тетрадь — твоя работа? Так и знал. Поздравляю: у тебя неплохой слог, цепкая память и глаз. Но зачем же так зло? Я бы не хотел, чтобы моя дочь выросла злючкой.
— Ваша?
— Моя. И, пожалуйста, не заплывай далеко. Я ведь знаю, где ты купаешься. Езда верхом не запрещается, однако извещай персонал, если надумаешь ускакать куда-нибудь. Все-таки у нас санаторий, анархия здесь не пройдёт.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что разрешили купаться и скакать верхом. Только я и сама бы…
— Дерзкая. В меня. Ничего, девочка, ничего. Все правильно.
…Но без того дня не обойтись. Так и не узнал, что случилось в соседней квартире, отчего вспыхнул пожар. «Спасите! Там моя бабушка!» — моталась по лестничной площадке второклассница Майка, кашляя от дыма, ползущего из дверей квартиры. Он разогнался, вышиб дверь ногой и, задыхаясь, почти на ощупь пробрался в комнату, где возле кровати лежала без памяти старушка. Схватил её с трудом поволок к выходу. Она оказалась довольно тяжёлой. Пламя гудело и плясало в голове, глазах, груди. И тут на него что-то упало, сбило с ног и, проваливаясь в чёрную пропасть, он успел подумать: «Ну вот и все».
— Стас! — тормошила его Лия.
Он долго смотрел на неё, потом, вздохнув, спросил:
— Как по-вашему, сколько мне лет?
— Разве это имеет значение? Мы измеряем личное время не годами, а периодами от одного КО до другого. Правда, наше КО несколько иное, с поправкой на физиологию эсперейцев.
— Тогда мне всего лишь два годика, милая валькирия. Вас удивил мой вопрос, а я думаю вот о чем: придёт ли для меня час, когда я вдруг устану и теперь уже навсегда закрою глаза: «Я сделал все, что мог»?
— Не волнуйтесь, этот миг настаёт для каждого. Однако зачем о нем думать заранее?
— Ох, знала бы ты, девочка, что такое страх неожиданной смерти. Уж лучше не знать. Под этим страхом прожило много поколений землян. Вы свободны от него и уже поэтому счастливы. Скажи, ты ощущаешь себя счастливой?
— С таким же успехом вы могли бы задать этот вопрос и себе. — Лия обернулась, на миг оставив возню с аппаратурой. Лицо её светилось интересом.
— Обретя спокойствие, я лишился многого. Впрочем, спокойствие — не то слово, его нет и сейчас. Есть уверенность в том, что я полностью осуществлю себя, а это немало. Мои единовременники, или, как их называет Тах Олин, прошловременники, были нацелены на преодоление этой природной кары — неестественной смерти, на что уходили время и силы. Каждый день, будто на поле битвы, умирал кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей. Нежданная смерть маячила за спиной у всех и заставляла любить жизнь во всех её проявлениях.
— Но она же породила и пороки, фанатизм, словом, все самое скверное, — возразила Лия.
— Как ни странно, смерть — родительница и высоких порывов духа: часто внушала вдохновение художникам, заставляла шевелить мозгами учёных.
— По-вашему, у нас застой мысли, искусства?
— Разумеется, нет. Мысль приобрела безграничность, и это прекрасно. Искусство становится самой жизнью. Но мне чего-то не хватает. А чего — не пойму.
— Возможно, ощущения опасности, риска?
— Не знаю. Заболев, я уверен, что непременно выздоровею. Если вдруг сорвусь с многометровой высоты или буду тонуть в море, меня все равно спасут. Было бы тоскливо, если бы не стремление и надежда вернуть всех, кого потерял. Но вдруг исчерпаю свою жизненную энергию, так и не встретившись ни с кем?
Радов вновь задумался. Вспомнились первые дни адаптации. Её цель была в том, чтобы противостоять неожиданностям, которые готовила новая жизнь, увильнуть от стрессов и шоков. Биотехническая цивилизация Эсперейи вызывала в нем и восторг, и недоумение, поэтому несколько лет он был сродни пятилетнему ребёнку, постоянно задающему вопросы, и не просто обживал Эсперейю, но проникался её философией и тем главным, что лежало в основе её цивилизации.
Не сразу поверил он в то, что, скажем, неандерталец может приспособиться к жизни на Эсперейе, став по своему интеллекту вровень с её жителями. Но оказалось, что человеческая психика обладает огромнейшими резервами, и, сохранив в коридорах памяти прошлое, может вобрать в себя и сегодняшний день, и завтрашний, совместив первую жизнь с новой.
— Стас, опять вы куда-то пропали, — раздался голос Лии.
Он потёр виски и обернулся к девушке.
— Вы жили в годы Великого Напряжения. Из книг я знаю, что этот период был не из лучших для развития духа. Человек порой падал в такие бездуховные ямы, выкарабкаться из которых было нелегко.
Лия села напротив Радова. Минуты, когда удавалось его разговорить, всегда были значительны, и она старалась не упускать их. Всем известна молчаливость этого репликанта, но уж если начинал вспоминать прошлое, сотрудники лаборатории включали первый подвернувшийся под руку фоник, так как Радов часто рассказывал нечто такое, чего в книгах не найдёшь. И сейчас Лия незаметно включила аппарат.
— Годы Напряжения… — глуховато произнёс он. — Что вы знаете о них? Я читал работы ваших учёных, и мне было смешно, любопытно и странно. Я даже подумал: не является ли в таком случае вся история, зафиксированная в книгах, своего рода художественным вымыслом? Ведь на самом деле все было иначе.
— Но остались мемуары, записки, дневники людей того периода, недоверчиво возразила Лия.
— Все так. Но видишь ли, в каждом времени есть нечто неосязаемое, носящееся в воздухе, как аромат цветов, который трудно передать на бумаге. Кроме того, у каждого времени свой цвет и вкус. Я согласен с общим определением значимости того периода: в годы Великого Напряжения рождался новый человек. Правда, тогда мы не думали об этом, хотя и явно ощущали, как в нас появляется нечто новое. Представь себе поколение, которое постоянно слышит о том, что миру угрожает ядерная война.
— Вероятно, оно адаптировалось?
— Неужели можно привыкнуть к угрозе смерти? Впрочем, старые люди в деревнях всегда спокойно относились к этому и порой заблаговременно делали себе гробы. Но в годы Великого Напряжения о смерти вынуждены были думать даже дети.
— Я нигде не читала об этом.
— У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало явным и обрело второй, волшебный смысл.
— Почему волшебный?
— Да потому, что многого он ещё не мог научно объяснить.
— Выходит, скатился к первобытному мышлению?
— Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного человека, но как если бы тот был вооружён небольшим багажом научных знаний. И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений, как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намёки на мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к биению своего сердца — Радов сделал паузу, потёр лоб, вызывая что-то из памяти.
— То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?
— Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил этому, чуть было не кинулся в другую крайность — самоуничижение. Но о первых контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей, рождённых годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но эти, разнополюсные — наиболее яркие. Один из них — человек-захватчик. Более гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика — все и сразу! Я говорю об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света, захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще. Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть спиртным — лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы вновь не увидеться с ними.
— Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.
— Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай. Райскую жизнь, сказал бы я, вы ещё должны заслужить своим потом, выстрадать. Да и что такое в вашем представлении рай? — распалялся Радов перед воображаемыми собеседниками. — Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы ещё не все сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.
— Неужели вам отказали, Стас? — Лия искренне огорчилась.
— Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков — аморально. Они ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить век Репликации.
— Это очень сложный вопрос, не нам его решать.
— Знаю. Репликаторы уже не терпят меня — постоянно толкусь у них со своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.
— Ну-ка, поднимитесь.
Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу, другую, покрутил руками, головой.
— Все в порядке. — Он сделал несколько гимнастических упражнений с приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.
— Пока ещё не могу вас оставить, — предупредила Лия.
— Идёмте-ка в двадцать пятую. Что там у них?
Явно разочарованная тем, что беседа прервалась, Лия пошла следом.
Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его стенах, испещрённых выдержками из иммортальной лирики, нет строк Маяковского: «Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений». Когда-то просьбу поэта «Воскреси, своё дожить хочу!», понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: «Сердце мне вложи! Кровицу — до последних жил. В череп мысль вдолби. Я своё не дожил на земле, своё не долюбил!»
Радова тяготил тот случайный факт, что именно он одним из первых получил реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что, оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): «Смерть, почему же мы твои рабы? Что мы уснём навеки, ты нам врёшь: Проснёмся мы — и ты тогда умрёшь!»; Александр Пушкин (XIX век): «О други, не хочу я умирать!», Илья Сельвинский (XX век): «Мы вновь сквозь вековое забытьё взойдём в телесности, а не в расподьях»; Эрих Скорцелли (XXI век): «Но не господь, наука воскресит»; Мария Жордан (XXVII век): «И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет»; 2 Бенедикт Гленский (XXX век): «Он — бог, он — великий новатор, наш завтрашний репликатор!»
«Ну почему, — отчаянно билась мысль, — почему лишь вдали от родной планеты можно в полную меру, с такой восторженной силой и глубиной постичь земные зори, бесконечность степных пространств, торжественность храма лесов, синеву неба и вод? Почему, лишь потеряв то, что дорого сердцу, осознаешь суть утраченного?»
Брызги прибоя окатили с ног до головы. Он сделал шаг назад, разбежался и бросил тело в сверкающую зелень волн. Солнце обнимало воздух и расплёскивало свой неистовый жар, превращая его в ласку и тепло, «Хорошо, хорошо-то как!» — бормотал он, энергично загребая руками. Обернулся к полоске пляжа и не узнал его: величавый берёзовый лес раскинулся на том месте, где минуту назад был жёлтый песок. И выходил он уже не из пенного прибоя, а шёл босиком по росной траве. Слева, из стеклянной глубины озера, медленно поднималось раскалённое светило, превращая белесую долину в розовую утреннюю праздничность. Смущённо заалели стволы берёз, шустрая звонкая пичуга протренькала всему миру, как чудесно жить на Земле. Он вошёл в лес, и все вокруг затрепетало, зазвенело в золотом ливне льющихся сквозь листву лучей. Он шёл и шёл напрямик, впереди мерцали дрожащие в утреннем мареве деревья, и не было конца их стройным рядам. Вдруг лес распахнулся, и он оказался в родительском доме, где мать подавала тарелку дымящегося ароматного борща, а напротив сидел отец и шуршал газетой. Сам же он был мальчишкой с ободранными, загорелыми до черноты коленками и ссадинами на руках. И так хорошо, так покойно и благостно было на душе оттого, что родители живы, что борщ вкусен, а за окном ждёт дружок Вовка со спиннингом и пластмассовым ведёрком.
Потом опять все заволокло туманом, из которого медленно выплыл нежный овал девичьего лица. Лёгким касанием руки девушка повернула его голову, и он увидел в кресле мужчину средних лет, такого розовощёкого, будто тот выскочил из-под душа высокого давления. Человек сидел под приподнятым прозрачным колпаком и пристально разглядывал его: очень знакомый лоб, губы, глубоко посаженные глаза… Долго вглядывались друг в друга, пока наконец пришло понимание, что смотрит в зеркало.
— Стас Радов, вы слышите меня?
— Лия? — узнал он лаборантку, — Никак не привыкну.
— Пора бы. — Ему подали стакан магнитной воды. Он кивком поблагодарил и заметил, как пальцы судорожно сжали стакан.
— А где остальные?
— Убедились, что все в порядке и ушли в двадцать пятую. Там сложная ситуация.
Пальцы рук и ног слегка покалывало, суставы окостенели, трудно было повернуть шею, согнуть колено. Он знал, что через полчаса это исчезнет: уже второй раз проходил процедуру КО — клеточного обновления, и всегда такая неприятная реакция. Вновь посмотрел в зеркало. Житель Эсперейи, восставший из праха , — незримо было начертано на его лбу. Точнее, житель Земли, ибо именно с Земли доставляли на Эсперейю контейнеры с реплигенами землян.
Лия развернула его кресло и включила голограф с программой космических пейзажей. Он усмехнулся: девушка все делает по инструкции, но ему вовсе не хочется развлекаться. Попросил выключить. Экран погас и ещё с полминуты переливался цветными тенями.
То, что ему не просто вернули жизнь, а задействовали резервные миллионы мозговых клеток, которые раньше были отключены, он понял в первые же дни репликации, шесть лет тому назад. Расщепление сознания оказалось ничем иным, как способностью организма жить на нескольких регистрах, и он без особых усилий переключался с одного на другой. Тот, первый человек помнил земные рассветы и закаты, запах асфальта после дождя, детскую нежность ребёнка и улыбку жены. Второй с жадностью осваивал жизнь в новом мире, не уставая удивляться каждому дню.
И лишь после КО в нем что-то переворачивалось, нападала хандра, а память о прошлом становилась пронзительной и будоражащей.
Хотя Эсперейя была почти аналогом Земли, в снах и грёзах родная планета виделась несравненно прекрасней: воды в её реках были звонче, небо синее, ветры ласковей и яростней. Обновлённая память возвращала детали, которые, казалось, навсегда исчезли ещё в той жизни. Видеоплёнка мозга скрупулёзно запечатлела каждый миг его прошлого и теперь выдавала кадры самых разных лет. Радов с горечью убеждался в том, что ко многому был слеп и глух. «Папа, папочка!» — Юрка и Лена тащат его за руки в воду, и их мокрые загорелые лица сияют от восторга. «Ты сегодня устал», — говорит жена, проводя рукой по его лбу. Её волосы пахнут ромашковым шампунем и ещё чем-то уютным, домашним и родным. Он ловит её руку, прижимает к щеке, но думает совсем не о ней, а о том, что на совещании надо бы поговорить о сотрудничестве с естественным доктором — природой. И снова, снова эта женщина. Она идёт за ним с упорством следователя, решившего до конца понять характер преступления. Ну любил её, любил, а потом все кануло куда-то, и его ли в том вина? А вот о том, тёмном, лучше не сейчас, лучше вообще никогда не вспоминать. Оно же накатывается вновь и вновь, и никуда от него не деться. Вот она, его девочка, которую он когда-то предал по молодой дурости.
— Я видел тебя с парнем. Кто он?
— Мой друг.
— Это я сразу понял.
— Странно, что вас интересуют мои дела.
— Очень даже нормально. И ты прекрасно знаешь почему. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймёшь меня.
— Никогда!
— Поймёшь. Быть может, не простишь, но поймёшь. А тетрадь — твоя работа? Так и знал. Поздравляю: у тебя неплохой слог, цепкая память и глаз. Но зачем же так зло? Я бы не хотел, чтобы моя дочь выросла злючкой.
— Ваша?
— Моя. И, пожалуйста, не заплывай далеко. Я ведь знаю, где ты купаешься. Езда верхом не запрещается, однако извещай персонал, если надумаешь ускакать куда-нибудь. Все-таки у нас санаторий, анархия здесь не пройдёт.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что разрешили купаться и скакать верхом. Только я и сама бы…
— Дерзкая. В меня. Ничего, девочка, ничего. Все правильно.
…Но без того дня не обойтись. Так и не узнал, что случилось в соседней квартире, отчего вспыхнул пожар. «Спасите! Там моя бабушка!» — моталась по лестничной площадке второклассница Майка, кашляя от дыма, ползущего из дверей квартиры. Он разогнался, вышиб дверь ногой и, задыхаясь, почти на ощупь пробрался в комнату, где возле кровати лежала без памяти старушка. Схватил её с трудом поволок к выходу. Она оказалась довольно тяжёлой. Пламя гудело и плясало в голове, глазах, груди. И тут на него что-то упало, сбило с ног и, проваливаясь в чёрную пропасть, он успел подумать: «Ну вот и все».
— Стас! — тормошила его Лия.
Он долго смотрел на неё, потом, вздохнув, спросил:
— Как по-вашему, сколько мне лет?
— Разве это имеет значение? Мы измеряем личное время не годами, а периодами от одного КО до другого. Правда, наше КО несколько иное, с поправкой на физиологию эсперейцев.
— Тогда мне всего лишь два годика, милая валькирия. Вас удивил мой вопрос, а я думаю вот о чем: придёт ли для меня час, когда я вдруг устану и теперь уже навсегда закрою глаза: «Я сделал все, что мог»?
— Не волнуйтесь, этот миг настаёт для каждого. Однако зачем о нем думать заранее?
— Ох, знала бы ты, девочка, что такое страх неожиданной смерти. Уж лучше не знать. Под этим страхом прожило много поколений землян. Вы свободны от него и уже поэтому счастливы. Скажи, ты ощущаешь себя счастливой?
— С таким же успехом вы могли бы задать этот вопрос и себе. — Лия обернулась, на миг оставив возню с аппаратурой. Лицо её светилось интересом.
— Обретя спокойствие, я лишился многого. Впрочем, спокойствие — не то слово, его нет и сейчас. Есть уверенность в том, что я полностью осуществлю себя, а это немало. Мои единовременники, или, как их называет Тах Олин, прошловременники, были нацелены на преодоление этой природной кары — неестественной смерти, на что уходили время и силы. Каждый день, будто на поле битвы, умирал кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей. Нежданная смерть маячила за спиной у всех и заставляла любить жизнь во всех её проявлениях.
— Но она же породила и пороки, фанатизм, словом, все самое скверное, — возразила Лия.
— Как ни странно, смерть — родительница и высоких порывов духа: часто внушала вдохновение художникам, заставляла шевелить мозгами учёных.
— По-вашему, у нас застой мысли, искусства?
— Разумеется, нет. Мысль приобрела безграничность, и это прекрасно. Искусство становится самой жизнью. Но мне чего-то не хватает. А чего — не пойму.
— Возможно, ощущения опасности, риска?
— Не знаю. Заболев, я уверен, что непременно выздоровею. Если вдруг сорвусь с многометровой высоты или буду тонуть в море, меня все равно спасут. Было бы тоскливо, если бы не стремление и надежда вернуть всех, кого потерял. Но вдруг исчерпаю свою жизненную энергию, так и не встретившись ни с кем?
Радов вновь задумался. Вспомнились первые дни адаптации. Её цель была в том, чтобы противостоять неожиданностям, которые готовила новая жизнь, увильнуть от стрессов и шоков. Биотехническая цивилизация Эсперейи вызывала в нем и восторг, и недоумение, поэтому несколько лет он был сродни пятилетнему ребёнку, постоянно задающему вопросы, и не просто обживал Эсперейю, но проникался её философией и тем главным, что лежало в основе её цивилизации.
Не сразу поверил он в то, что, скажем, неандерталец может приспособиться к жизни на Эсперейе, став по своему интеллекту вровень с её жителями. Но оказалось, что человеческая психика обладает огромнейшими резервами, и, сохранив в коридорах памяти прошлое, может вобрать в себя и сегодняшний день, и завтрашний, совместив первую жизнь с новой.
— Стас, опять вы куда-то пропали, — раздался голос Лии.
Он потёр виски и обернулся к девушке.
— Вы жили в годы Великого Напряжения. Из книг я знаю, что этот период был не из лучших для развития духа. Человек порой падал в такие бездуховные ямы, выкарабкаться из которых было нелегко.
Лия села напротив Радова. Минуты, когда удавалось его разговорить, всегда были значительны, и она старалась не упускать их. Всем известна молчаливость этого репликанта, но уж если начинал вспоминать прошлое, сотрудники лаборатории включали первый подвернувшийся под руку фоник, так как Радов часто рассказывал нечто такое, чего в книгах не найдёшь. И сейчас Лия незаметно включила аппарат.
— Годы Напряжения… — глуховато произнёс он. — Что вы знаете о них? Я читал работы ваших учёных, и мне было смешно, любопытно и странно. Я даже подумал: не является ли в таком случае вся история, зафиксированная в книгах, своего рода художественным вымыслом? Ведь на самом деле все было иначе.
— Но остались мемуары, записки, дневники людей того периода, недоверчиво возразила Лия.
— Все так. Но видишь ли, в каждом времени есть нечто неосязаемое, носящееся в воздухе, как аромат цветов, который трудно передать на бумаге. Кроме того, у каждого времени свой цвет и вкус. Я согласен с общим определением значимости того периода: в годы Великого Напряжения рождался новый человек. Правда, тогда мы не думали об этом, хотя и явно ощущали, как в нас появляется нечто новое. Представь себе поколение, которое постоянно слышит о том, что миру угрожает ядерная война.
— Вероятно, оно адаптировалось?
— Неужели можно привыкнуть к угрозе смерти? Впрочем, старые люди в деревнях всегда спокойно относились к этому и порой заблаговременно делали себе гробы. Но в годы Великого Напряжения о смерти вынуждены были думать даже дети.
— Я нигде не читала об этом.
— У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало явным и обрело второй, волшебный смысл.
— Почему волшебный?
— Да потому, что многого он ещё не мог научно объяснить.
— Выходит, скатился к первобытному мышлению?
— Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного человека, но как если бы тот был вооружён небольшим багажом научных знаний. И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений, как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намёки на мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к биению своего сердца — Радов сделал паузу, потёр лоб, вызывая что-то из памяти.
— То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?
— Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил этому, чуть было не кинулся в другую крайность — самоуничижение. Но о первых контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей, рождённых годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но эти, разнополюсные — наиболее яркие. Один из них — человек-захватчик. Более гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика — все и сразу! Я говорю об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света, захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще. Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть спиртным — лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы вновь не увидеться с ними.
— Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.
— Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай. Райскую жизнь, сказал бы я, вы ещё должны заслужить своим потом, выстрадать. Да и что такое в вашем представлении рай? — распалялся Радов перед воображаемыми собеседниками. — Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы ещё не все сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.
— Неужели вам отказали, Стас? — Лия искренне огорчилась.
— Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков — аморально. Они ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить век Репликации.
— Это очень сложный вопрос, не нам его решать.
— Знаю. Репликаторы уже не терпят меня — постоянно толкусь у них со своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.
— Ну-ка, поднимитесь.
Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу, другую, покрутил руками, головой.
— Все в порядке. — Он сделал несколько гимнастических упражнений с приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.
— Пока ещё не могу вас оставить, — предупредила Лия.
— Идёмте-ка в двадцать пятую. Что там у них?
Явно разочарованная тем, что беседа прервалась, Лия пошла следом.
Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его стенах, испещрённых выдержками из иммортальной лирики, нет строк Маяковского: «Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений». Когда-то просьбу поэта «Воскреси, своё дожить хочу!», понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: «Сердце мне вложи! Кровицу — до последних жил. В череп мысль вдолби. Я своё не дожил на земле, своё не долюбил!»
Радова тяготил тот случайный факт, что именно он одним из первых получил реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что, оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): «Смерть, почему же мы твои рабы? Что мы уснём навеки, ты нам врёшь: Проснёмся мы — и ты тогда умрёшь!»; Александр Пушкин (XIX век): «О други, не хочу я умирать!», Илья Сельвинский (XX век): «Мы вновь сквозь вековое забытьё взойдём в телесности, а не в расподьях»; Эрих Скорцелли (XXI век): «Но не господь, наука воскресит»; Мария Жордан (XXVII век): «И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет»; 2 Бенедикт Гленский (XXX век): «Он — бог, он — великий новатор, наш завтрашний репликатор!»