Страница:
Не скажу, что школьные годы были для неё беспечными. Хотя её уважали и любили, все равно находился сорванец, который бросал вслед ранящие реплики.
Я подозревала, что Айка сумела придумать для себя свой собственный мир. Нет, она не уединялась от окружающих, активно участвовала в школьных делах, ей поручали выпускать стенгазету и заниматься с отстающими. Но всякий раз, когда кто-либо остро напоминал о том, что она не такая, как все, девочка отгораживалась невидимой стеной. Эта стена была без шипов и колючек, однако мало кому удавалось проникнуть сквозь неё. С другой стороны, я радовалась тому, что дочь создавала внутреннюю защиту от ударов, но в то же время опасалась, как бы однажды она не замкнулась в своей скорлупе.
Когда Айка перешла в шестой класс, я заметила, что ученики относятся к ней по-разному: кто жадно ловил каждое её слово, кто откровенно выражал свою снисходительность и даже некоторое презрение к её бездвижному существованию. Находились и такие, кто терпеть её не мог за то, что она как бы нарушала школьную гармонию, а поскольку была остра на язычок, то, конечно, врагов приобретала довольно легко. И все же многие её любили — при всем своём несчастье она не была злой. Вспоминая дни собственной болезни, я представляла, какие ежедневные психологические перегрузки приходится ей переносить. Хотя она и умела маскировать своё настроение, я научилась распознавать его по едва заметным признакам: внезапно мелькнувшей в глазах тени, мимолётной задумчивости или недетской складке у губ. Бывали часы, когда Айка будто выпадала из реальности: могла держать в руках книгу, но взгляд её блуждал где-то мимо страниц. В такие минуты я не окликала её — казалось, сделай это, и она сорвётся с какого-то невидимого карниза. Где, в каких мирах бродило её воображение?
К концу шестого класса её подружки заметно повзрослели, вытянулись, и кое-кто уже дружил с мальчиками. Однажды я увидела, как Айка внимательно разглядывает своё отражение в створке открытого окна. Она сидела на кровати и, одёргивая маечку на уже слегка заметной груди, поворачивалась в профиль перед оконным зеркалом. Что-то ёкнуло во мне, и я поспешила тихо прикрыть дверь. Айка была неплохо сложена, не составляло труда представить её на ногах.
А знаешь, что испытывает мать больного ребёнка, глядя на здоровых его сверстников? Я прошла и сквозь это. Когда же умерла моя мама — Айке исполнилось четырнадцать, — ко мне стал свататься один отставник, но я дала себе слово, что посвящу жизнь дочери…
Ошибаются те, кто считает, что к несчастью привыкают. Я шила Айке выпускное платье и горько думала о том, как бы сложилось все по-иному, будь Айка здоровой.
В зале её посадили в первом ряду, с краю, чтобы удобней было вручить аттестат зрелости. На ней было скромное платье из голубого шелка, которое очень шло к её светлым волосам. Скажу без преувеличения, она была одной из красивейших выпускниц, и это обстоятельство ещё сильнее подчёркивало драматизм её положения.
Я тайком наблюдала за ней. Мне казалось, что она слегка растеряна от обилия людей, музыки. И все-таки праздник отражался в её глазах не сумрачной тенью, а, если можно так сказать, грустным весельем. Она искренне любовалась одноклассниками, и лицо её пылало так, как если бы она тоже танцевала с этими разнаряженными девочками и мальчиками. Неожиданно к Айке подошёл парень лет двадцати, из гостей, и пригласил на танец. Я уловила, как напряглось её лицо, дрогнули губы и на шее выступили розовые пятна. К парню подбежал одноклассник Айки, схватил его за руку и оттащил в сторону. Однако поздно — вечер был испорчен.
Айка собиралась поступать на исторический факультет и сожалела, что нет футурологического: она мечтала научиться видеть сквозь годы. Но узнав, что в Интернополе разработана новая методика лечения последствий «БД», мы пока думали только об этом.
Через несколько дней лечащий врач Айки, пожилая, вечно сонная женщина с голубиными глазами, сообщила, что пришёл ответ на запрос о родителях девочки.
Я смутилась. «По-моему, — сказала я, — такой ответ давно получен».
— Нам нужно было кое-что уточнить, и вот что выяснилось.
Врач с каким-то нездоровым интересом взглянула на меня, отчего стало не по себе.
— Я нарушаю юридическую тайну, но хочу сказать нечто для вас любопытное. Дело в том, что Айка — дочь известного врача по «БД». Так что теперь у неё есть возможность находиться непосредственно под его наблюдением и не где-нибудь, а в центре изучения последствии вируса, в Интернополе.
— Но, может, я не захочу этого, — почему-то возразила я.
— Захотите. Это же дочь самого крупного в этой области специалиста.
И знаешь, чью фамилию я услышала?
Теперь, мой дорогой, ты понял, зачем я так подробно рассказала тебе эту историю?
Часть 2
Я подозревала, что Айка сумела придумать для себя свой собственный мир. Нет, она не уединялась от окружающих, активно участвовала в школьных делах, ей поручали выпускать стенгазету и заниматься с отстающими. Но всякий раз, когда кто-либо остро напоминал о том, что она не такая, как все, девочка отгораживалась невидимой стеной. Эта стена была без шипов и колючек, однако мало кому удавалось проникнуть сквозь неё. С другой стороны, я радовалась тому, что дочь создавала внутреннюю защиту от ударов, но в то же время опасалась, как бы однажды она не замкнулась в своей скорлупе.
Когда Айка перешла в шестой класс, я заметила, что ученики относятся к ней по-разному: кто жадно ловил каждое её слово, кто откровенно выражал свою снисходительность и даже некоторое презрение к её бездвижному существованию. Находились и такие, кто терпеть её не мог за то, что она как бы нарушала школьную гармонию, а поскольку была остра на язычок, то, конечно, врагов приобретала довольно легко. И все же многие её любили — при всем своём несчастье она не была злой. Вспоминая дни собственной болезни, я представляла, какие ежедневные психологические перегрузки приходится ей переносить. Хотя она и умела маскировать своё настроение, я научилась распознавать его по едва заметным признакам: внезапно мелькнувшей в глазах тени, мимолётной задумчивости или недетской складке у губ. Бывали часы, когда Айка будто выпадала из реальности: могла держать в руках книгу, но взгляд её блуждал где-то мимо страниц. В такие минуты я не окликала её — казалось, сделай это, и она сорвётся с какого-то невидимого карниза. Где, в каких мирах бродило её воображение?
К концу шестого класса её подружки заметно повзрослели, вытянулись, и кое-кто уже дружил с мальчиками. Однажды я увидела, как Айка внимательно разглядывает своё отражение в створке открытого окна. Она сидела на кровати и, одёргивая маечку на уже слегка заметной груди, поворачивалась в профиль перед оконным зеркалом. Что-то ёкнуло во мне, и я поспешила тихо прикрыть дверь. Айка была неплохо сложена, не составляло труда представить её на ногах.
А знаешь, что испытывает мать больного ребёнка, глядя на здоровых его сверстников? Я прошла и сквозь это. Когда же умерла моя мама — Айке исполнилось четырнадцать, — ко мне стал свататься один отставник, но я дала себе слово, что посвящу жизнь дочери…
Ошибаются те, кто считает, что к несчастью привыкают. Я шила Айке выпускное платье и горько думала о том, как бы сложилось все по-иному, будь Айка здоровой.
В зале её посадили в первом ряду, с краю, чтобы удобней было вручить аттестат зрелости. На ней было скромное платье из голубого шелка, которое очень шло к её светлым волосам. Скажу без преувеличения, она была одной из красивейших выпускниц, и это обстоятельство ещё сильнее подчёркивало драматизм её положения.
Я тайком наблюдала за ней. Мне казалось, что она слегка растеряна от обилия людей, музыки. И все-таки праздник отражался в её глазах не сумрачной тенью, а, если можно так сказать, грустным весельем. Она искренне любовалась одноклассниками, и лицо её пылало так, как если бы она тоже танцевала с этими разнаряженными девочками и мальчиками. Неожиданно к Айке подошёл парень лет двадцати, из гостей, и пригласил на танец. Я уловила, как напряглось её лицо, дрогнули губы и на шее выступили розовые пятна. К парню подбежал одноклассник Айки, схватил его за руку и оттащил в сторону. Однако поздно — вечер был испорчен.
Айка собиралась поступать на исторический факультет и сожалела, что нет футурологического: она мечтала научиться видеть сквозь годы. Но узнав, что в Интернополе разработана новая методика лечения последствий «БД», мы пока думали только об этом.
Через несколько дней лечащий врач Айки, пожилая, вечно сонная женщина с голубиными глазами, сообщила, что пришёл ответ на запрос о родителях девочки.
Я смутилась. «По-моему, — сказала я, — такой ответ давно получен».
— Нам нужно было кое-что уточнить, и вот что выяснилось.
Врач с каким-то нездоровым интересом взглянула на меня, отчего стало не по себе.
— Я нарушаю юридическую тайну, но хочу сказать нечто для вас любопытное. Дело в том, что Айка — дочь известного врача по «БД». Так что теперь у неё есть возможность находиться непосредственно под его наблюдением и не где-нибудь, а в центре изучения последствии вируса, в Интернополе.
— Но, может, я не захочу этого, — почему-то возразила я.
— Захотите. Это же дочь самого крупного в этой области специалиста.
И знаешь, чью фамилию я услышала?
Теперь, мой дорогой, ты понял, зачем я так подробно рассказала тебе эту историю?
Часть 2
Смятенья тела и души
Юноша помог им удобней устроиться на высоком, как в старинном кабриолете, сиденье и закрутил педалями.
— Пожалуйста, не так быстро, — попросила Ирма.
Подобная просьба была ему не внове: он часто показывал город тем, кто не в состоянии пройтись по нему собственными ногами.
— Как рикша, — шепнула Айка на ухо матери. — А может, и впрямь из Индии?
— Возможно.
На душе у Ирмы было скверно. Долго ли Айке быть в санатории? Встреча с Буковым не принесла утешения, наоборот, только растравила забытое. Хотя то, что дочь будет лечиться под присмотром отца, чуть успокаивало. Ирма так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, откуда узнал об их приезде, о том, что Айка — его дочь?
Похоже, город нравился девочке — вон как хлопает ресницами и крутит головой. Об Интернополе Айка знала до сих пор лишь по газетам, радио и телепередачам. Его построили за фантастически короткий срок — пять лет! — четырнадцать интернациональных бригад. Международный Фронт Врачей сражался здесь с жестоким недугом, объединив людей разных наций, и это придавало городу особый смысл. Каждая улица имела своё лицо и название: Итальянская, Австралийская, Польская, Индийская, Японская… Журналисты, описывая Интернополь, обычно поражались, как при таком смешении национальных стилей удалось избежать эклектики. Лёгкие строения из розового актунита, летом охлаждающего здания от южного солнца, а зимой утепляющего их, перемежались домами из местного ракушечника. Отдельные районы Интернополя в миниатюре повторяли кварталы разных уголков мира, но в целом город представлял слаженный ансамбль, гармонично, естественно соединяющий разнообразие архитектурных форм.
Был соблазн построить огромный полис-дом с эскалаторными коммуникациями, искусственным климатом ярусных улиц. Но потом спохватились, вспомнив о таких врачах, как солнце, море и воздух.
Город был разделён на три зоны: лечебную, жилую и культурно-производственную. Лечебная зона раскинулась вдоль побережья корпусами научно-исследовательских институтов, санаториев, пансионатов. В жилой зоне в основном располагался персонал Международного Фронта Врачей. В культурно — производственной находились реабилитационный и электронно-вычислительный центры, где спинальные больные не только лечились, но и в меру сил занимались спортом, работали. В этой же зоне располагалась юношеская обсерватория и редакция газеты на эсперанто «Урбо де Суно» («Город Солнца»).
Окружная автотрасса очищала город от машин. Велоколяски, бесшумные авиатакси и на некоторых участках движущиеся тротуары составляли основной транспорт. И всюду обилие зелени: клумбы с розами и тюльпанами, каштановые и софоровые аллеи, кактусовые островки и газоны с диковинными растениями, привезёнными издалека. Здания не выше четырнадцати этажей искусно перемежались с невысокими строениями, стилизованными под древние архитектурные памятники. Город был многоязычным, пёстрым в одежде, ярким от солнца, и если бы не присутствие на его улицах инвалидных колясок, мог бы сойти за образец Города Дружбы. Миниатюрные аккуратные площади, живописные здания с лепкой, каменной резьбой и мозаичной инкрустацией радовали глаз своей нестандартностью. Айка узнавала восточный стиль эпохи Великих Моголов, западную готику, античность, древнерусскую сказочность. Разные времена и пространства удивительно соединились и переплелись. И все-таки побеждал дух всеобщей современности. Он проявлялся и в модерновых лечебных зданиях, похожих на лёгкие белые корабли, несущие свой груз надежды, и в вечернем освещении города, когда на улицах зажигались наземные, высотой в метр, фонари, а на домах для ориентации светились люминесцентные указатели.
С ночным городом Айка встретилась позже, а в тот день он сверкал в блеске солнца и зелени и как-то сразу вошёл в неё, пробудив мечты о лучшем.
Улицы не были многолюдны, велотакси двигалось умеренно, и можно было хорошо рассмотреть все, что попадало в поле зрения. А глаз цеплялся за многое. На незапруженных в этот жаркий полдень тротуарах каждый был на виду. Вот прошла группка стройных индианок в светлых сари, и таксист игриво помахал им рукой. Площадь пересёк парень в широкополой шляпе и потёртых джинсах — ковбой, да и только, но, скорее всего, из местных модников. Сопровождая спинальников на колясках, прошагали двое медиков — японцев в голубых костюмах и кремовых пилотках с алыми крестами.
На площади Науки стоял памятник Альберту Швейцеру. Врач, музыкант, философ и миссионер, прищурив глаза, смотрел в сторону морского простора, ветер раздувал его бронзовый плащ, а солнце высвечивало на постаменте бессмертные слова: «Страдание враждебно бытию. Страдание — спутник несовершенной морали, порождение несовершенной организации общества ».
Корпуса лечебной зоны почти вплотную приближались к морю. В приёмном пункте санатория «Амикецо», что в переводе с эсперанто означало «Дружба», молоденькая медсестра-японочка быстро оформила историю болезни и уже решала, куда определять Айку, как у Ирмы сорвалось с языка:
— Интересно, из-за рубежа едут те, у кого толстые кошельки?
— Вовсе нет! — Японочку, кажется, возмутил вопрос. — У филиалов МКВ[1] довольно демократичный принцип отбора. Сюда отправляют с самыми тяжёлыми формами осложнений после «БД». Как раз чаще всего тех, кто победнее — ведь лечение здесь бесплатное.
В палате, куда поместили Айку, стояли четыре ортопедические койки с металлическими рамами, прикреплёнными к спинкам, платяной шкаф, тумбочки. Двери на манер вагонных открывались, вдвигаясь в стены, образуя широкий проход для проездов на креслах и колясках. Шторы на окнах, опускающиеся при прямых солнечных лучах, придавали комнате подобие домашнего уюта. В углу — кресло на колёсах.
С балкона открывался вид на море, виднелась жёлтая полоска пляжа, редкие деревца маслин.
— Заезд только начался, вам повезло, — улыбнулась японочка. — Можете выбирать любое место.
— Вон там, — кивнула Айка в сторону окна, и сестра помогла ей перебраться с тележки на кровать.
— Если понадобится няня, нажмите синюю кнопку, для сестры — красную. — Японочка указала на щиток у изголовья кровати. — Сегодня немного поскучаете, а завтра кто-нибудь подселится.
— Честно говоря, я бы не хотела никакой компании, — призналась Айка, когда сестра ушла.
— Ну, голубушка, потерпи уж, — сказала Ирма со вздохом, раскладывая по ящикам тумбочки туалетные принадлежности, стопку тетрадей, пакеты с фруктами. — Захочешь уединиться, выедешь в парк. Ты же видела: спуститься вниз не проблема. А парк, хоть и молодой, но замечательный: аллеи, беседки, есть и совсем дикие уголки.
Палату заселили только на третий день. Соседками Айки оказались толстушка из Полтавы Шура Зубко и две венгерки — Кинга Халас и Габриела Ковач. Айка была самой младшей. Старшей, Габриеле Ковач, исполнилось тридцать. Все четверо были лежачими, а Габриела и Шура пока не могли даже сидеть.
Корпус был отстроен недавно, ещё пахло свежей краской, и новосёлы сразу ощутили себя хозяевами. Многим предстояло жить здесь не месяц и не два.
Через неделю санаторий превратился в многоликий шумный дом, странный и непривычный для постороннего глаза. По вечерам инвалидные коляски заполняли санаторский парк, собирались вокруг игральных столиков, окружали шахматную площадку.
Айке долго не хотелось покидать палату. Кинга уже перезнакомилась со всеми. Она с трудом заставляла себя трижды в день выезжать в столовую, и хотя ничем не отличалась от окружающих, чувствовала себя в новой среде неловко.
Удручающе действовала на всех замкнутая, угрюмая Габриела, но постепенно девушки привыкли к тому, что она часами лежит, уставясь в потолок, вероятно, заново проживая в мыслях прошлое. Заболела она три месяца назад — «БД» все ещё давал неожиданные всплески, хотя против него уже была выработана вакцина.
Габриелу не утешали, зная, что слезливые поглаживания по голове будут только раздражать. Желая облегчить её состояние, нянечки и сестры откликались па любые её капризы. Вопреки режиму она просила не завозить её с балкона даже в самое пекло. Ей хотелось одиночества. В Кечкемете у неё остались двое детей и муж. Вероятно, она мысленно прощалась с ними, хотя чуть ли ни каждый день, громыхая костылями, санаторский почтальон француз Мишель приносил ей письма. Зато Кинга в отличие от Габриелы то ли по молодости, то ли из-за характера была неунывающей хохотушкой. С быстрыми чёрными глазами и цыганскими волосами, распущенными по плечам, она не производила впечатления больной, вмиг обзавелась множеством знакомых в других палатах и любила рассказывать разные истории, анекдоты и санаторские сплетни. Весёлость её раздражала лишь Габриелу, но Шура и Айка с любопытством выслушивали её болтовню. Особенно, когда та рассказывала о своих прошлых приключениях.
— Будто знала, что со мной несчастье случится: успела трижды побывать замужем, — сказала Кинга с грустным хвастовством.
— А мальчик от какого по счёту мужа? — угрюмо поинтересовалась Габриела.
— От третьего. Как родила его, так вскоре и сплавила к свекрухе — пусть забавляется, коль сынок её такой прыткий. Впрочем, мужья у меня были что надо. Все трое — как с икон списаны: высокие, статные, я каждому до плеча еле доставала. Первый — кинорежиссёр. Казалось бы, что я ему — детдомовская недоучка. Мало актрисулек, что ли? Но он так понравился мне, что как увидела, — сразу решила — женю на себе. А уж если я решила, так оно и будет. В то время я работала в кечкеметской больнице санитаркой. Познакомились мы с Андрашом в парке. Я возьми да и представься ему студенткой мединститута, а в больнице, мол, практику прохожу. Наврала ещё, что на пианино играю. В первые дни знакомства перед его приходом ставила на проигрыватель какой-нибудь фортепьянный концерт, а услышав его звонок в дверь, хлопала крышкой пианино, — взяла в доме быта напрокат, — будто и впрямь играть умею. Словом, корчила из себя черт-те что. Он все просил что-нибудь при нем исполнить. А я то палец забинтую — вроде как порезалась, то ещё какую отговорку найду. Словом, вскоре разгадал он мои хитрости, но все равно женился. А разошлись из-за его скупости — даже цветы ни разу не преподнёс.
Габора в дискотеке подцепила. Правда, я не любила туда ходить, — как на ярмарке себя продаёшь, да ещё и краснеешь оттого, что не всегда покупают. На белом танце я обвела зал глазами и выбрала самого красивого парня. Очень он удивился моей смелости, подмигнул дружкам, и потом, танцуя со мной, перемигивался с ними. Ах так, разозлилась я, непременно тебя заарканю. Притворилась в тот вечер легкодоступной, курящей и вообще стервой. После танцев эдак небрежно говорю: «Буду не против, ежели проводите меня». У него челюсть так и отвисла. Словом, заинтересовался моим нахальством. Тут я возьми, да и возведи между ним и собой неприступную стену, будто во всем Кечкемете нет женщины более недосягаемой, чем я.
Ну, а за третьего вышла потому, что соседи заклевали — беременная, а не расписана. Я бы и не расписывалась — он моложе на четыре года, мальчишка. Но вдруг вильнул в сторону. Задело это меня, вот и приструнила тем, что сказала: «Ты никогда не нравился мне, просто хотела ребёнка, а ты был бы мне обузой». У него же чертовское самолюбие — немедленно потащил в загс.
— Ну и пройдоха же ты, — откровенно возмутилась Габриела.
Но Кинга и в этот раз не обиделась на неё, лишь негромко рассмеялась.
— А знаете, — перевела она разговор на другую тему, — вот присматриваюсь я к людям и прихожу к выводу, что человек по сути своей одинаков, родился ли он в бамбуковой хижине или на тридцатом этаже небоскрёба. Все ждут и хотят любви, мечтают о чем-нибудь удивительном.
— Все это ужасно, — вновь возмутилась Габриела.
— Что именно? — вскинулась Кинга. Она собиралась в парк и наводила вечерний марафет: пудрилась, подкрашивала брови и ресницы.
— Кому ты желаешь здесь понравиться? — безжалостно спросила Габриеле.
Кинга продолжала молча возиться с косметикой.
— Представь, влюбишься в какого-нибудь спинальника или он в тебя. И что из этого получится?
— Жаль, отсюда тебе не виден вечерний парк. Знаешь, сколько уже здесь влюблённых? Молодые ведь.
— Кошмар.
— Прекрасно, а не кошмар, — рассердилась Кинга. — Люди не дают задавить себя болячкам, а ты зарылась в них и знать ничего не знаешь, даже писем домой не пишешь.
Нездоровой желтизны лицо Габриелы расплылось в подобие улыбки.
— Ну представь, — сказала она тоном старшей, дающей наставления неразумной молодой подруге, — у двоих спинальников родится третий, скорее всего, тоже спинальник. Ничего себе семейка.
— Что же ты предлагаешь, вообще запретить нам смотреть друг на друга? А может быть, нас уничтожить?
— Не знаю. — Габриела отвернулась к стене.
«Она рассуждает, как, возможно, рассуждают о нас здоровые», — подумала Айка о Габриеле, и ей стало тоскливо.
По субботам и воскресеньям морские купания отменялись. Да и в обычные дни не разрешали заплывать за буёк. А уж под водой плавать и вовсе запрещалось. Айка тихо страдала от этих ограничений, но, пообжившись, вскоре нашла выход. Однажды, разъезжая в коляске по прибрежному парку, она попала в безлюдный уголок. Густые кусты маслин подходили близко к воде, однако нужно было преодолеть метров десять песка, в котором коляска застревала. Пришлось замаскировать её в кустах, чтобы не увидели из корпуса, и пробираться к воде по-пластунски. Бежевый купальный костюм делал её незаметной на песке и, оглянувшись на бойницы санаторских окон, она преодолела опасное расстояние, воображая себя чуть ли не под обстрелом врага. С наслаждением окунувшись, поплыла в сторону городского пляжа, где можно было купаться сколько угодно и как угодно. Но шумное многолюдье отпугивало, и она выбрала участок между двумя пляжами. Вода здесь была прозрачной, просматривался каждый камешек, испуганно шныряли стайки мелких рыбёшек, зависали розовые и голубые парашюты медуз.
Вдоволь накупавшись, вылезла на песок. «Почему ноги, живые в воде, на суше бессильны?» — в который раз спрашивала себя. Опираясь о коляску, попробовала встать и осела на песок. Долго лежала неподвижно, потом вновь были попытки одолеть ватную пустоту, и снова все кончалось неудачей.
По камке, выброшенной недавним штормом, бродил баклан. «Даже эта птица удачливее меня», — подумала Айка, Скользнула взглядом по бёдрам, обтянутым трикотажным купальником, провела рукой по влажной груди — все было молодо, живо, и если бы не эти бездвижные чурки, загадочным образом оживающие в море…
Отогревшись, снова бултыхалась в воду. Так бы вот и жить здесь, не ощущая своей неполноценности.
Долго плавала среди бурых зарослей морской травы, а вынырнув, увидела почти рядом чёрную голову в маске, с водяным ружьём. Лицо парня было опущено вниз, наружу торчала лишь дыхательная трубка. Парень изогнулся и резко исчез под водой. Она поспешила следом, но он погнался за стаей морских окуньков. Выстрелив пару раз, охотник вынырнул. Айка всплыла следом.
— Ты что, голодный? Сходи в столовку и закажи ухи. Много ли настреляешь своей палкой, — выкрикнула сердито.
Парень стянул маску на лоб, его смуглое лицо с интересом обернулось к ней.
— Ты, жалостливая, — сказал отфыркиваясь, — иди работать вон туда, ежели такая сердобольная, — он кивнул в сторону санатория. — Там твоё сердечко найдёт много объектов для сострадания.
Слегка приплюснутый у переносицы нос. Раскосые глаза. Под стеклом маски черно блестит мокрый чуб.
— И вообще, ты далеко заплыла от берега, мотай назад к мамочке.
— А я санаторская, — сказала с вызовом. Он недоверчиво взглянул на неё:
— Лечишься там, что ли?
— Лечусь.
— Не ври. Там все паралитики.
— Представь, и я паралитик, — зло бросила Айка.
Он даже улыбнулся её реплике.
— Не может быть, так классно плаваешь. Она угрюмо повернулась к тому месту, где в кустах стояла замаскированная коляска.
Парень поспешил за ней.
— Уйди, — попросила она через плечо.
— Не уйду! — весело прокричал он. — Посмотрю, как ты передвигаешься.
— Ну смотри, смотри, — мстительно пробормотала Айка, подплывая к берегу.
— Притвора, — все ещё не верил парень, следуя за ней.
Волна швырнула её на песок. Не оборачиваясь, она поползла по нему.
— Дура! — выругался парень. — Я тоже так умею. А копировать больных — некрасиво и бессовестно.
Стиснув зубы, она ползла к кустам, где стояла коляска, взобралась в неё и подставила себя солнцу. Краем глаза глянула в сторону моря: парень стоял по колено в воде, глядя на неё с растерянным испугом.
— То-то, — сказала Айка, устало прикрывая глаза. — Фома неверующий. — И вспомнила того, усатого, который на выпускном пригласил танцевать, не подозревая о её неподвижности.
Надо же, такой прекрасный день, а настроение испорчено. Она вновь посмотрела туда, где стоял парень, но его уже не было, лишь трубка от маски торчала далеко в море, удаляясь в сторону городского пляжа.
— Так-то лучше, — проговорила облегчённо. — Плыви, плыви, голубчик. Там тебе не принесут огорчений, там совсем иной мир. А мой тебе никогда не постичь, даже если будешь напрягать все свои извилины.
Теперь она часто бывала здесь. Лёжа на песке, любила воображать, что находится на обычном пляже, вот позагорает, а потом встанет и пойдёт купаться. Нужно только забыть о том, что в кустах инвалидная коляска.
Здесь никто не мешал думать и входить в то особое состояние, которое она открыла давно, ещё в раннем детстве. Ей было пять лет, когда впервые осталась дома одна. Как только за матерью захлопнулась дверь, что-то сжалось и напряглось внутри. Хотела крикнуть, чтобы не уходила, но было поздно. И тогда, спасаясь от одиночества и страха, решила мысленно следовать за ней. Представила, как мать выходит из подъезда, сворачивает налево и пересекает улицу. Дорогу к рынку Айка помнила — однажды бабушка возила её туда, и ей очень понравилась пёстрая рыночная суета, обилие всевозможных овощей, фруктов. Особое впечатление произвёл прилавок, на котором стояли клетки с канарейками и попугаями, продавались разноцветные аквариумные рыбки, ушастые кролики и диковинные нутрии. Бабушка купила ей тогда австралийского попугайчика Петрушу, который через неделю улетел из нечаянно открывшейся клетки.
Теперь она как бы шла рядом с матерью, держась за её руку — так чётко и ясно видела витрины магазинов, людей, мчащиеся автомобили, что на какое-то время выпала из домашней реальности. Вот мама заглянула в посудный магазин, подошла к полкам, заставленным кухонной утварью, сервизами, вазами, выбрала небольшую белую кастрюльку, расписанную по белой эмали красными жар-птицами.
Айка продолжала невидимо идти рядом. Вместе вошли в рыночные ворота, зашагали мимо торговок зеленью, овощами, фруктами. Мама купила пучок лука, петрушку, шпинат, сунула все это в кастрюльку. В дальнем углу рынка продавалась разная живность, хрюкали в мешках поросята, вытягивали шеи из корзин гуси и утки, и вдруг сердце Айки радостно забилось — она увидела собак: две огромные овчарки с медалями на ошейниках, а рядом с ними забавные толстобокие щенки. Чуть поодаль высокая тётка держала за пазухой чёрного щенка. «Мама, хочу щеночка», — вырвалось у Айки. И, будто услышав её, мать остановилась.
— Что за порода? — спросила она тётку.
— Шпиц, — встрепенулась та. — Покупайте, не пожалеете. Очень умный, сообразительный и добрый. — Вынув щенка из-за пазухи, тётка чмокнула его в мордочку и засюсюкала:
— Ах ты, лапушка моя, дорогулечка, расставаться с тобой не хочется. Но если дама даст пятнадцать рублей…
— Десять, — поторговалась мама.
— Что вы! — Тётка даже замахала на неё. — Это же чистых кровей! Взгляните на эти ножки в носочках — точёные, как у оленёнка. А лает — звоночек, да и только.
— Ну, ладно, — согласилась мама и протянула ей деньги. Тётка схватила их, поспешно сунула щенка в мамину кошёлку и растворилась в базарной толпе.
Айка проследила весь путь матери домой, и как только она открыла дверь, крикнула:
— А я знаю, что ты купила!
— Ни за что не отгадаешь, — сказала мама.
— А вот знаю, знаю! — Айка забила руками по одеялу, заёрзала в нетерпении. — Давай его скорее сюда!
— Пожалуйста, не так быстро, — попросила Ирма.
Подобная просьба была ему не внове: он часто показывал город тем, кто не в состоянии пройтись по нему собственными ногами.
— Как рикша, — шепнула Айка на ухо матери. — А может, и впрямь из Индии?
— Возможно.
На душе у Ирмы было скверно. Долго ли Айке быть в санатории? Встреча с Буковым не принесла утешения, наоборот, только растравила забытое. Хотя то, что дочь будет лечиться под присмотром отца, чуть успокаивало. Ирма так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, откуда узнал об их приезде, о том, что Айка — его дочь?
Похоже, город нравился девочке — вон как хлопает ресницами и крутит головой. Об Интернополе Айка знала до сих пор лишь по газетам, радио и телепередачам. Его построили за фантастически короткий срок — пять лет! — четырнадцать интернациональных бригад. Международный Фронт Врачей сражался здесь с жестоким недугом, объединив людей разных наций, и это придавало городу особый смысл. Каждая улица имела своё лицо и название: Итальянская, Австралийская, Польская, Индийская, Японская… Журналисты, описывая Интернополь, обычно поражались, как при таком смешении национальных стилей удалось избежать эклектики. Лёгкие строения из розового актунита, летом охлаждающего здания от южного солнца, а зимой утепляющего их, перемежались домами из местного ракушечника. Отдельные районы Интернополя в миниатюре повторяли кварталы разных уголков мира, но в целом город представлял слаженный ансамбль, гармонично, естественно соединяющий разнообразие архитектурных форм.
Был соблазн построить огромный полис-дом с эскалаторными коммуникациями, искусственным климатом ярусных улиц. Но потом спохватились, вспомнив о таких врачах, как солнце, море и воздух.
Город был разделён на три зоны: лечебную, жилую и культурно-производственную. Лечебная зона раскинулась вдоль побережья корпусами научно-исследовательских институтов, санаториев, пансионатов. В жилой зоне в основном располагался персонал Международного Фронта Врачей. В культурно — производственной находились реабилитационный и электронно-вычислительный центры, где спинальные больные не только лечились, но и в меру сил занимались спортом, работали. В этой же зоне располагалась юношеская обсерватория и редакция газеты на эсперанто «Урбо де Суно» («Город Солнца»).
Окружная автотрасса очищала город от машин. Велоколяски, бесшумные авиатакси и на некоторых участках движущиеся тротуары составляли основной транспорт. И всюду обилие зелени: клумбы с розами и тюльпанами, каштановые и софоровые аллеи, кактусовые островки и газоны с диковинными растениями, привезёнными издалека. Здания не выше четырнадцати этажей искусно перемежались с невысокими строениями, стилизованными под древние архитектурные памятники. Город был многоязычным, пёстрым в одежде, ярким от солнца, и если бы не присутствие на его улицах инвалидных колясок, мог бы сойти за образец Города Дружбы. Миниатюрные аккуратные площади, живописные здания с лепкой, каменной резьбой и мозаичной инкрустацией радовали глаз своей нестандартностью. Айка узнавала восточный стиль эпохи Великих Моголов, западную готику, античность, древнерусскую сказочность. Разные времена и пространства удивительно соединились и переплелись. И все-таки побеждал дух всеобщей современности. Он проявлялся и в модерновых лечебных зданиях, похожих на лёгкие белые корабли, несущие свой груз надежды, и в вечернем освещении города, когда на улицах зажигались наземные, высотой в метр, фонари, а на домах для ориентации светились люминесцентные указатели.
С ночным городом Айка встретилась позже, а в тот день он сверкал в блеске солнца и зелени и как-то сразу вошёл в неё, пробудив мечты о лучшем.
Улицы не были многолюдны, велотакси двигалось умеренно, и можно было хорошо рассмотреть все, что попадало в поле зрения. А глаз цеплялся за многое. На незапруженных в этот жаркий полдень тротуарах каждый был на виду. Вот прошла группка стройных индианок в светлых сари, и таксист игриво помахал им рукой. Площадь пересёк парень в широкополой шляпе и потёртых джинсах — ковбой, да и только, но, скорее всего, из местных модников. Сопровождая спинальников на колясках, прошагали двое медиков — японцев в голубых костюмах и кремовых пилотках с алыми крестами.
На площади Науки стоял памятник Альберту Швейцеру. Врач, музыкант, философ и миссионер, прищурив глаза, смотрел в сторону морского простора, ветер раздувал его бронзовый плащ, а солнце высвечивало на постаменте бессмертные слова: «Страдание враждебно бытию. Страдание — спутник несовершенной морали, порождение несовершенной организации общества ».
Корпуса лечебной зоны почти вплотную приближались к морю. В приёмном пункте санатория «Амикецо», что в переводе с эсперанто означало «Дружба», молоденькая медсестра-японочка быстро оформила историю болезни и уже решала, куда определять Айку, как у Ирмы сорвалось с языка:
— Интересно, из-за рубежа едут те, у кого толстые кошельки?
— Вовсе нет! — Японочку, кажется, возмутил вопрос. — У филиалов МКВ[1] довольно демократичный принцип отбора. Сюда отправляют с самыми тяжёлыми формами осложнений после «БД». Как раз чаще всего тех, кто победнее — ведь лечение здесь бесплатное.
В палате, куда поместили Айку, стояли четыре ортопедические койки с металлическими рамами, прикреплёнными к спинкам, платяной шкаф, тумбочки. Двери на манер вагонных открывались, вдвигаясь в стены, образуя широкий проход для проездов на креслах и колясках. Шторы на окнах, опускающиеся при прямых солнечных лучах, придавали комнате подобие домашнего уюта. В углу — кресло на колёсах.
С балкона открывался вид на море, виднелась жёлтая полоска пляжа, редкие деревца маслин.
— Заезд только начался, вам повезло, — улыбнулась японочка. — Можете выбирать любое место.
— Вон там, — кивнула Айка в сторону окна, и сестра помогла ей перебраться с тележки на кровать.
— Если понадобится няня, нажмите синюю кнопку, для сестры — красную. — Японочка указала на щиток у изголовья кровати. — Сегодня немного поскучаете, а завтра кто-нибудь подселится.
— Честно говоря, я бы не хотела никакой компании, — призналась Айка, когда сестра ушла.
— Ну, голубушка, потерпи уж, — сказала Ирма со вздохом, раскладывая по ящикам тумбочки туалетные принадлежности, стопку тетрадей, пакеты с фруктами. — Захочешь уединиться, выедешь в парк. Ты же видела: спуститься вниз не проблема. А парк, хоть и молодой, но замечательный: аллеи, беседки, есть и совсем дикие уголки.
Палату заселили только на третий день. Соседками Айки оказались толстушка из Полтавы Шура Зубко и две венгерки — Кинга Халас и Габриела Ковач. Айка была самой младшей. Старшей, Габриеле Ковач, исполнилось тридцать. Все четверо были лежачими, а Габриела и Шура пока не могли даже сидеть.
Корпус был отстроен недавно, ещё пахло свежей краской, и новосёлы сразу ощутили себя хозяевами. Многим предстояло жить здесь не месяц и не два.
Через неделю санаторий превратился в многоликий шумный дом, странный и непривычный для постороннего глаза. По вечерам инвалидные коляски заполняли санаторский парк, собирались вокруг игральных столиков, окружали шахматную площадку.
Айке долго не хотелось покидать палату. Кинга уже перезнакомилась со всеми. Она с трудом заставляла себя трижды в день выезжать в столовую, и хотя ничем не отличалась от окружающих, чувствовала себя в новой среде неловко.
Удручающе действовала на всех замкнутая, угрюмая Габриела, но постепенно девушки привыкли к тому, что она часами лежит, уставясь в потолок, вероятно, заново проживая в мыслях прошлое. Заболела она три месяца назад — «БД» все ещё давал неожиданные всплески, хотя против него уже была выработана вакцина.
Габриелу не утешали, зная, что слезливые поглаживания по голове будут только раздражать. Желая облегчить её состояние, нянечки и сестры откликались па любые её капризы. Вопреки режиму она просила не завозить её с балкона даже в самое пекло. Ей хотелось одиночества. В Кечкемете у неё остались двое детей и муж. Вероятно, она мысленно прощалась с ними, хотя чуть ли ни каждый день, громыхая костылями, санаторский почтальон француз Мишель приносил ей письма. Зато Кинга в отличие от Габриелы то ли по молодости, то ли из-за характера была неунывающей хохотушкой. С быстрыми чёрными глазами и цыганскими волосами, распущенными по плечам, она не производила впечатления больной, вмиг обзавелась множеством знакомых в других палатах и любила рассказывать разные истории, анекдоты и санаторские сплетни. Весёлость её раздражала лишь Габриелу, но Шура и Айка с любопытством выслушивали её болтовню. Особенно, когда та рассказывала о своих прошлых приключениях.
— Будто знала, что со мной несчастье случится: успела трижды побывать замужем, — сказала Кинга с грустным хвастовством.
— А мальчик от какого по счёту мужа? — угрюмо поинтересовалась Габриела.
— От третьего. Как родила его, так вскоре и сплавила к свекрухе — пусть забавляется, коль сынок её такой прыткий. Впрочем, мужья у меня были что надо. Все трое — как с икон списаны: высокие, статные, я каждому до плеча еле доставала. Первый — кинорежиссёр. Казалось бы, что я ему — детдомовская недоучка. Мало актрисулек, что ли? Но он так понравился мне, что как увидела, — сразу решила — женю на себе. А уж если я решила, так оно и будет. В то время я работала в кечкеметской больнице санитаркой. Познакомились мы с Андрашом в парке. Я возьми да и представься ему студенткой мединститута, а в больнице, мол, практику прохожу. Наврала ещё, что на пианино играю. В первые дни знакомства перед его приходом ставила на проигрыватель какой-нибудь фортепьянный концерт, а услышав его звонок в дверь, хлопала крышкой пианино, — взяла в доме быта напрокат, — будто и впрямь играть умею. Словом, корчила из себя черт-те что. Он все просил что-нибудь при нем исполнить. А я то палец забинтую — вроде как порезалась, то ещё какую отговорку найду. Словом, вскоре разгадал он мои хитрости, но все равно женился. А разошлись из-за его скупости — даже цветы ни разу не преподнёс.
Габора в дискотеке подцепила. Правда, я не любила туда ходить, — как на ярмарке себя продаёшь, да ещё и краснеешь оттого, что не всегда покупают. На белом танце я обвела зал глазами и выбрала самого красивого парня. Очень он удивился моей смелости, подмигнул дружкам, и потом, танцуя со мной, перемигивался с ними. Ах так, разозлилась я, непременно тебя заарканю. Притворилась в тот вечер легкодоступной, курящей и вообще стервой. После танцев эдак небрежно говорю: «Буду не против, ежели проводите меня». У него челюсть так и отвисла. Словом, заинтересовался моим нахальством. Тут я возьми, да и возведи между ним и собой неприступную стену, будто во всем Кечкемете нет женщины более недосягаемой, чем я.
Ну, а за третьего вышла потому, что соседи заклевали — беременная, а не расписана. Я бы и не расписывалась — он моложе на четыре года, мальчишка. Но вдруг вильнул в сторону. Задело это меня, вот и приструнила тем, что сказала: «Ты никогда не нравился мне, просто хотела ребёнка, а ты был бы мне обузой». У него же чертовское самолюбие — немедленно потащил в загс.
— Ну и пройдоха же ты, — откровенно возмутилась Габриела.
Но Кинга и в этот раз не обиделась на неё, лишь негромко рассмеялась.
— А знаете, — перевела она разговор на другую тему, — вот присматриваюсь я к людям и прихожу к выводу, что человек по сути своей одинаков, родился ли он в бамбуковой хижине или на тридцатом этаже небоскрёба. Все ждут и хотят любви, мечтают о чем-нибудь удивительном.
— Все это ужасно, — вновь возмутилась Габриела.
— Что именно? — вскинулась Кинга. Она собиралась в парк и наводила вечерний марафет: пудрилась, подкрашивала брови и ресницы.
— Кому ты желаешь здесь понравиться? — безжалостно спросила Габриеле.
Кинга продолжала молча возиться с косметикой.
— Представь, влюбишься в какого-нибудь спинальника или он в тебя. И что из этого получится?
— Жаль, отсюда тебе не виден вечерний парк. Знаешь, сколько уже здесь влюблённых? Молодые ведь.
— Кошмар.
— Прекрасно, а не кошмар, — рассердилась Кинга. — Люди не дают задавить себя болячкам, а ты зарылась в них и знать ничего не знаешь, даже писем домой не пишешь.
Нездоровой желтизны лицо Габриелы расплылось в подобие улыбки.
— Ну представь, — сказала она тоном старшей, дающей наставления неразумной молодой подруге, — у двоих спинальников родится третий, скорее всего, тоже спинальник. Ничего себе семейка.
— Что же ты предлагаешь, вообще запретить нам смотреть друг на друга? А может быть, нас уничтожить?
— Не знаю. — Габриела отвернулась к стене.
«Она рассуждает, как, возможно, рассуждают о нас здоровые», — подумала Айка о Габриеле, и ей стало тоскливо.
По субботам и воскресеньям морские купания отменялись. Да и в обычные дни не разрешали заплывать за буёк. А уж под водой плавать и вовсе запрещалось. Айка тихо страдала от этих ограничений, но, пообжившись, вскоре нашла выход. Однажды, разъезжая в коляске по прибрежному парку, она попала в безлюдный уголок. Густые кусты маслин подходили близко к воде, однако нужно было преодолеть метров десять песка, в котором коляска застревала. Пришлось замаскировать её в кустах, чтобы не увидели из корпуса, и пробираться к воде по-пластунски. Бежевый купальный костюм делал её незаметной на песке и, оглянувшись на бойницы санаторских окон, она преодолела опасное расстояние, воображая себя чуть ли не под обстрелом врага. С наслаждением окунувшись, поплыла в сторону городского пляжа, где можно было купаться сколько угодно и как угодно. Но шумное многолюдье отпугивало, и она выбрала участок между двумя пляжами. Вода здесь была прозрачной, просматривался каждый камешек, испуганно шныряли стайки мелких рыбёшек, зависали розовые и голубые парашюты медуз.
Вдоволь накупавшись, вылезла на песок. «Почему ноги, живые в воде, на суше бессильны?» — в который раз спрашивала себя. Опираясь о коляску, попробовала встать и осела на песок. Долго лежала неподвижно, потом вновь были попытки одолеть ватную пустоту, и снова все кончалось неудачей.
По камке, выброшенной недавним штормом, бродил баклан. «Даже эта птица удачливее меня», — подумала Айка, Скользнула взглядом по бёдрам, обтянутым трикотажным купальником, провела рукой по влажной груди — все было молодо, живо, и если бы не эти бездвижные чурки, загадочным образом оживающие в море…
Отогревшись, снова бултыхалась в воду. Так бы вот и жить здесь, не ощущая своей неполноценности.
Долго плавала среди бурых зарослей морской травы, а вынырнув, увидела почти рядом чёрную голову в маске, с водяным ружьём. Лицо парня было опущено вниз, наружу торчала лишь дыхательная трубка. Парень изогнулся и резко исчез под водой. Она поспешила следом, но он погнался за стаей морских окуньков. Выстрелив пару раз, охотник вынырнул. Айка всплыла следом.
— Ты что, голодный? Сходи в столовку и закажи ухи. Много ли настреляешь своей палкой, — выкрикнула сердито.
Парень стянул маску на лоб, его смуглое лицо с интересом обернулось к ней.
— Ты, жалостливая, — сказал отфыркиваясь, — иди работать вон туда, ежели такая сердобольная, — он кивнул в сторону санатория. — Там твоё сердечко найдёт много объектов для сострадания.
Слегка приплюснутый у переносицы нос. Раскосые глаза. Под стеклом маски черно блестит мокрый чуб.
— И вообще, ты далеко заплыла от берега, мотай назад к мамочке.
— А я санаторская, — сказала с вызовом. Он недоверчиво взглянул на неё:
— Лечишься там, что ли?
— Лечусь.
— Не ври. Там все паралитики.
— Представь, и я паралитик, — зло бросила Айка.
Он даже улыбнулся её реплике.
— Не может быть, так классно плаваешь. Она угрюмо повернулась к тому месту, где в кустах стояла замаскированная коляска.
Парень поспешил за ней.
— Уйди, — попросила она через плечо.
— Не уйду! — весело прокричал он. — Посмотрю, как ты передвигаешься.
— Ну смотри, смотри, — мстительно пробормотала Айка, подплывая к берегу.
— Притвора, — все ещё не верил парень, следуя за ней.
Волна швырнула её на песок. Не оборачиваясь, она поползла по нему.
— Дура! — выругался парень. — Я тоже так умею. А копировать больных — некрасиво и бессовестно.
Стиснув зубы, она ползла к кустам, где стояла коляска, взобралась в неё и подставила себя солнцу. Краем глаза глянула в сторону моря: парень стоял по колено в воде, глядя на неё с растерянным испугом.
— То-то, — сказала Айка, устало прикрывая глаза. — Фома неверующий. — И вспомнила того, усатого, который на выпускном пригласил танцевать, не подозревая о её неподвижности.
Надо же, такой прекрасный день, а настроение испорчено. Она вновь посмотрела туда, где стоял парень, но его уже не было, лишь трубка от маски торчала далеко в море, удаляясь в сторону городского пляжа.
— Так-то лучше, — проговорила облегчённо. — Плыви, плыви, голубчик. Там тебе не принесут огорчений, там совсем иной мир. А мой тебе никогда не постичь, даже если будешь напрягать все свои извилины.
Теперь она часто бывала здесь. Лёжа на песке, любила воображать, что находится на обычном пляже, вот позагорает, а потом встанет и пойдёт купаться. Нужно только забыть о том, что в кустах инвалидная коляска.
Здесь никто не мешал думать и входить в то особое состояние, которое она открыла давно, ещё в раннем детстве. Ей было пять лет, когда впервые осталась дома одна. Как только за матерью захлопнулась дверь, что-то сжалось и напряглось внутри. Хотела крикнуть, чтобы не уходила, но было поздно. И тогда, спасаясь от одиночества и страха, решила мысленно следовать за ней. Представила, как мать выходит из подъезда, сворачивает налево и пересекает улицу. Дорогу к рынку Айка помнила — однажды бабушка возила её туда, и ей очень понравилась пёстрая рыночная суета, обилие всевозможных овощей, фруктов. Особое впечатление произвёл прилавок, на котором стояли клетки с канарейками и попугаями, продавались разноцветные аквариумные рыбки, ушастые кролики и диковинные нутрии. Бабушка купила ей тогда австралийского попугайчика Петрушу, который через неделю улетел из нечаянно открывшейся клетки.
Теперь она как бы шла рядом с матерью, держась за её руку — так чётко и ясно видела витрины магазинов, людей, мчащиеся автомобили, что на какое-то время выпала из домашней реальности. Вот мама заглянула в посудный магазин, подошла к полкам, заставленным кухонной утварью, сервизами, вазами, выбрала небольшую белую кастрюльку, расписанную по белой эмали красными жар-птицами.
— Что за порода? — спросила она тётку.
— Шпиц, — встрепенулась та. — Покупайте, не пожалеете. Очень умный, сообразительный и добрый. — Вынув щенка из-за пазухи, тётка чмокнула его в мордочку и засюсюкала:
— Ах ты, лапушка моя, дорогулечка, расставаться с тобой не хочется. Но если дама даст пятнадцать рублей…
— Десять, — поторговалась мама.
— Что вы! — Тётка даже замахала на неё. — Это же чистых кровей! Взгляните на эти ножки в носочках — точёные, как у оленёнка. А лает — звоночек, да и только.
— Ну, ладно, — согласилась мама и протянула ей деньги. Тётка схватила их, поспешно сунула щенка в мамину кошёлку и растворилась в базарной толпе.
Айка проследила весь путь матери домой, и как только она открыла дверь, крикнула:
— А я знаю, что ты купила!
— Ни за что не отгадаешь, — сказала мама.
— А вот знаю, знаю! — Айка забила руками по одеялу, заёрзала в нетерпении. — Давай его скорее сюда!