Страница:
Не раз приходилось видеть, как резко меняются лица людей, достигших чего-то значительного. Чем дольше я всматривалась в тебя, тем более убеждалась в том, что слава не испортила твоего лица. Но все-таки благополучие свой след на нем оставило. Вероятно, у тебя есть машина, просторная, многокомнатная квартира. По вечерам ты подрёмываешь у телевизора или играешь в шахматы с соседом. А может, с женой? Или она не интеллектуалка? Впрочем, тебе всегда нравились простушки-спортсменки. Я ведь тоже из их категории.
Все-таки благо, что будущее закрыто для человека. Не понимаю людей, хватающих за руки цыганок и прочих гадалок. Неужели им не страшно? Лично я предпочитаю путешествовать не в завтрашний, а во вчерашний день, как можно дальше стоящий от сегодняшнего. И цепь моего письменного обращения к тебе тоже в этом: вернуться в прошлое, чтобы яснее разглядеть тот шаг, который так круто изменил мою жизнь. Не думай, что плачусь, вовсе нет. Слезы давно иссякли. Я анализирую.
Возвращаюсь в лето, которое мы провели в Пицунде, у моих родственников. Впервые увидев тебя, дядя Гурам сказал: «Ну, Ирма, теперь интернационал нашего рода расширится». Если помнишь, мой отец — грузин, мать — коми. И вот теперь дядя Гурам имел в виду гипотетического ребёнка, в котором будет ещё и русско-украинская кровь.
Пицунда привела тебя в восторг. Ты восхищался цветением магнолий и ленкоранской акации, по полдня не выходил из моря и не мог налюбоваться знаменитыми пицундскими соснами. Дядя Гурам и тётушка Нино жарили в нашу честь шашлыки на дворовом мангале и угощали вином собственного изготовления. В саду, между стволами старых платанов, был подвешен гамак, и однажды вечером, качаясь в нем, ты сказал мне на ухо: «Ирма, я теперь знаю, что такое рай».
В тот вечер мы долго смотрели на звезды. Они, как птицы, сидели прямо на ветках ночных деревьев. Ты говорил, что со временем человечество найдёт себе новый дом, а старушке-Земле даст возможность отдохнуть и омолодиться. Ещё ты говорил, что по окончании института будешь работать в астрогородке, мол, есть такая возможность. Только бы не было войны. Я наивно спросила: «А как со мной?» Но тут же прикусила язык: ты ведь не делал мне предложения, а я уже мысленно связывала своё будущее с твоим. Но в тот вечер ты был щедр и весел. «Будешь учить звездолётчиков сражаться на рапирах с инопланетными чудовищами», — пошутил ты. И мы размечтались, что хорошо бы и впрямь работать в космосе. А между тем, столько дел ожидало нас на Земле!
Как зовут твою супругу? Неужели Зоя? Нет, это было бы слишком: Линейка — твоя жена. В Пицунде ты нет-нет, да вспоминал о ней. Правда, с усмешечкой. Линейка нравилась тебе, я всегда чувствовала это. Ты часто удивлялся, каким образом она, такая изящная, такая интеллигентная, залетела к нам в машбюро, а не преподаёт где-нибудь в школе или университете. Почему же тебя не волновало то, что я тоже порчу пальцы за машинкой?
В то пицундское лето я была хороша, как никогда. В такие пики женщина должна выходить замуж, но у тебя впереди была интернатура, и мы решили подождать.
В начале сентября мне удалось достать путёвку в Одессу, где тебе предлагали интернатуру. Теперь ты, конечно, догадываешься, к каким воспоминаниям я подвожу. Но прежде чем окунуться в них, выпей стакан сока или выкури сигарету, а я на минуту вернусь в кафе, где позавчера встретила тебя.
— Профессор Буков, — обратился к тебе француз, чем-то похожий на знаменитого киноактёра. — Здесь, в этой интимной обстановке, можно расслабиться и поговорить о том, что волнует. Скажите откровенно, поддерживаете ли вы мнение, будто вирус «БД» стимулирует дрейф генов?
Ты улыбнулся:
— Дорогой доктор Ружен, и в официальной, и в интимной обстановке я говорю всегда то, что думаю. Несомненно, последствия вируса будут сказываться ещё долгое время, возможно, не одно десятилетие. И не только в связи с горизонтальным переносом информации. Словом, работёнки нам хватит до конца жизни.
Ты произнёс это так весело, будто речь шла о хоккейном матче или театральном представлении, и меня это покоробило. Конечно, врачи привыкают ко всему, даже к смертям, но можно ли с улыбкой говорить о последствиях «БД»?
Ниже ты поймёшь истоки моего занудства.
Усаживайся поудобней, и я освежу твою память. Не знаю, что это было — модное поветрие или духовная потребность, но в Одессе ты окунулся в чтение философской литературы. Искал ли какую-то истину, опору в душе или, желая не отстать от веяний времени, потребительски поглощал информацию, ещё не ставшую расхожей для обывателей? Для меня это до сих пор загадка.
Правда, время было трудное. Кажется, не находилось человека, который не чувствовал бы, что жизнь всего рода человеческого на грани гибели. «Холодная война» принесла много жертв и нашей стороне, и стороне противника: духовные убийства во всем мире ежегодно увеличивали количество алкоголиков, душевнобольных, наркоманов, уголовников… Кое-кто ударился в мистику, религию, ожидание «второго пришествия».
Однажды у телевизора мне пришло в голову, что часть человечества сошла с ума, причём уже давно, поэтому и висит над Землёй угроза войны. Для меня вдруг перестали существовать какие — либо движущие силы прогресса. Я видела одно: творчество природы в облике людей и нависшую над ними бомбу. Чёрный, безмолвный космос родил хрупкий цветок — человека, эту сплошную боль: иголкой к нему прикоснись, и то вскрикнет. Не зверя, ублажающего своё чрево и тело, а существо, которое мыслит, любит, надеется, а на него нацелены острия ракет, ножи в спину, разнообразнейший набор болезней, катастроф. Поистине свеча па ветру… Но уж коль столько бед он сумел одолеть, значит, и впрямь таится в нем нечто непостижимое. И вот, выходит, сам замахнулся на собственный род.
Ты с жаром цитировал своим новым одесским друзьям философов всех веков, восхищался их мудростью и все повторял постулат о трех китах нравственности. Первый кит — совесть, якобы родившаяся из чувства полового стыда, второй — жалость (любовь), третий — благоговение перед природой.
Ты очень много читал, и мне было с тобой интересно.
Первые две недели в Одессе прошли столь же счастливо, сколь и месяц в Пицунде. И хотя ты был слишком занят, работая в клинике, мы успели побывать на Ланжероне, — стояли прекрасные тёплые дни, купальный сезон ещё не кончился, — дважды ходили в оперный театр на гастроли группы «Да Скала», посетили несколько музеев и даже спускались в катакомбы.
По соседству с нашим пансионатом располагалась духовная семинария, и парни с длинными волосами, в чёрных рясах, часто бегали к нам на танцплощадку. Ты, конечно, не преминул познакомиться с ними, тебе хотелось пофилософствовать, но братья оказались довольно убогими на размышления и, вероятно, зная о своей несостоятельности по многим интересующим тебя вопросам, советовали поговорить с неким Василием, их собратом.
Как сейчас вижу уютную пансионатскую беседку, где мы с братом Василием проболтали допоздна. В тот вечер я прозевала ужин, зато была сыта вашей духовной беседой.
Брат Василий выглядел старше тебя из-за длинных волос и бакенбардов, переходящих в аккуратную бородку, а оказался твоим однолеткой. Поначалу беседа не клеилась, и Василий насмешливо поглядывал на нас. Вероятно, он был из традиционно поповской семьи, что отпечаталось на его холёном, полном достоинства лице. Стало вдруг неловко за тебя, не знающего к чему приступить, и я бесхитростно брякнула:
— Нас интересует, как вы докажете существование бога.
Василий улыбнулся мне, точно ребёнку.
— А разве есть доказательство его отсутствия? — сказал он.
— Не то, Ирма, не то, — поморщился ты и наконец сформулировал вопрос: — Признайтесь, вы же верите совсем не в того, с нимбом над головой?
— Конечно. Я верю в некий космический разум, более развитой, чем человеческий.
— Да, для его улавливания сконструированы радиолокаторы и радиотелескопы, заброшены в космос пластинки из анодированного золота с зашифрованной информацией о Земле. За семнадцать миллиардов лет после Большого взрыва у Вселенной наверняка было время создать цивилизацию более высокую, чем наша. А может, мы живём в электроне или в иной элементарной частице. Но это не означает, что мы должны бить поклоны чему-то неведомому, составной частью чего, быть может, являемся. Скорей всего, о нас и не догадываются, как мы не догадываемся о мирах, которые, возможно, у нас под ногтями.
— Однако и вовсе низвели человека. Явный перегиб. Нет, он не микроб, и ему нужна сильная рука. А без обрядов, традиций он, пожалуй, перестанет ощущать её, даже если и уверует в её существование.
— Но уже давно появились люди без рабской психологии.
— Вы имеете в виду таких, как вы? — усмехнулся брат Василий.
— Хотя бы.
— Тогда почему многие из вас с интересом и надеждой все же смотрят в небо?
— Вовсе не из желания обрести хозяина. Нами движет жажда познания истины.
— Здесь-то мы и сходимся с вами.
— А по-моему, наоборот, — возмутился ты, и мне понравилось, с каким пылом продолжал: — Именно здесь наши пути-дорожки разбегаются. Вы признаёте нечто высшее априори, без доказательств, и тем самым выдаёте догматичность своей организации. На каком-то этапе человечеству, возможно, и было необходимо это учреждение, как ему нужно ещё государство. Даже если бы человек и впрямь был создан «по образу и подобию», не унижал бы он само божество, ставя на первое место страх перед ним, не осознавая себя его частицей и, следовательно, достойным уважения?
— Кто вам сказал, что в основе религии страх?
— А разве история не подтверждает этого?
— В основе истинной религии не страх, а вера. Надеюсь, вы не будете отрицать, что мировая культура взросла на библейской и евангельской нравственности?
— Эта нравственность — плод человеческого разума, поисков и заблуждений людей, а не высшей силы. Ничего, со временем наука станет по-настоящему крылатой и нам откроется такое волшебство материи, что дух захватит, а евангельские чудеса покажутся наивными сказками.
— Порой мне кажется, — задумчиво сказал брат Василий, — что и вы, и мы без толку размахиваем картонными мечами.
— А вы хотели бы картон превратить в сталь?
— Господь с вами, я не о том. Вчера мне попалась на Дерибасовской вот эта книжонка. Называется «Миражи вечной жизни».
— Я уже успел прочесть её, — сказал ты, недовольно морщась. — Книги подобного рода не дают ничего уму и сердцу ни верующего, ни атеиста. Даже наоборот. То, что мучило лучших людей всех времён, здесь беззастенчиво предано в руки догматиков.
— Вы имеете в виду мечту о бессмертии?
— Да. Её нельзя путать с верой в загробную жизнь.
— На ваш взгляд, мечта о бессмертии осуществима?
— В какой-то мере. Возможно, быть бессмертным скучновато, но прожить свой жизненный срок во всей полноте до появления инстинкта смерти, чтобы умереть безболезненно, с ощущением прожитой жизни, как выполненного долга перед людьми и собой — это высокая идея человечества. Она же тянет за собой и высочайшую нравственность. Люди совершённого общества не смогут быть счастливы, осознавая, что фундамент их счастья — миллиарды безвременно оборванных жизней. Следовательно, их наука, искусство будут вдохновляться делом оживления прошлых поколений. Когда-нибудь это и объединит всех людей. Преступно отдавать такую мечту в руки разных сектантов и фанатиков, как делает автор этой книги.
В ту минуту я была рада за тебя. И подумала: медики — вот кто со временем станет центральной фигурой общества. И, конечно, учителя, дающие здоровье духовное.
— Вы так уверены в науке? — спросил брат Василий.
— Наука — моя вера.
— А вам не кажется, что в последнее время она извратила своё развитие и не способствует прогрессу, а регрессу?
— Наука всегда была двуликим Янусом. Классический пример: одной спичкой можно сжечь город и сварить обед. Все зависит от того, в чьих она руках.
— Да-да, — согласился Василий. — Бог и дьявол постоянно соперничают друг с другом. Диамат это называет борьбой противоположностей, а суть, если разобраться, одна и та же. Разная лишь терминология. Я бы сказал, образность.
— Не только, — отпарировал ты. — У вас в борьбе бога и дьявола человек не присутствует. Мы же, атеисты, эти противоположности видим в самом человеке.
— А вот скажите, вы очень верите в самого себя?
— То есть?
Мне показалось, что ты растерялся.
— Верите ли вы в то, что ваши личные возможности беспредельны?
— Нет. Конечно же, есть предел. К примеру, я не могу разбежаться и взлететь, не могу долго находиться в воде. Да мало ли что не по силам мне.
— Ну вот. Как вы можете верить в беспредельное могущество некоего абстрактного человека, если не верите даже в собственные силы, ибо весь ваш опыт говорит вам: вы бессильны перед многими природными явлениями, вы смертны.
— Но этот же опыт мне доказывает, что там, где бессилен один человек, всемогущи многие. Я не могу без крыльев взлететь в воздух, но могу это сделать, скажем, при помощи таких достижений человеческого разума, как дельтаплан, самолёт. Да, один я не в силах построить космический корабль, но существует коллективный гений человечества. Впрочем, своих подлинных возможностей я ещё не открыл. Но на пороге этого. И когда познаю самого себя, то, возможно, окончательно уверую в то, что я и есть бог.
— Вы слишком самонадеянны, — усмехнулся брат Василий. — Но какой смысл видите вы в пустой, без бога, Вселенной?
— Для меня космос не пустынен. Он наполнен созидающей материей, которая обладает более удивительным свойством, чем все вымечтанные людьми боги. Мне нравится, что материя взывает не к преклонению перед ней, а к изучению, познанию, разгадке её тайн. Именно это и объединит людей будущего.
Я слушала тебя, любовалась вдохновением, с каким ты бросал в лицо брату Василию свои контраргументы, но не могла понять, где кончаешься ты книжный и начинаешься настоящий. Ведь только вчера ты рассуждал о трех китах нравственности, с которыми человечество покончило, а теперь ставишь его на престол самого господа бога. Брат Василий показался мне более цельным. Для него существовал Некто, движущий судьбами людскими, и его вера в этого Некто была основой его морали. Ты же верил в чудесность материи, но поскольку та была безлика, то безликой была и основа твоей нравственности.
Через пару недель этот разговор имел продолжение в обстоятельствах, напрямую связанных с моими последующими бедами, поэтому и напомнила о нем в подробностях.
Как разразилась та катастрофа? Минуло уже восемнадцать лет, а она и сейчас перед глазами.
Все началось с сообщения по радио о том, что в районе Тихого океана, вблизи Галапагосских островов, акванавты английского научно-исследовательского судна случайно подцепили тралом и подняли на борт небольшой цилиндрический контейнер с клеймом, по которому трудно было определить, какому государству он принадлежит. Судно причалило к острову Сабины, высадило туда экспедицию и выгрузило контейнер. Поскольку было неизвестно, что он заключал в себе, везти его на материк не рискнули. Но человек — существо любопытное, контейнер все же вскрыли. Он оказался почти пустым, лишь небольшая горстка сероватого вещества, похожего на пепел, навела на мысль, что это, возможно, радиоактивные отходы. Были приняты меры предосторожности, любопытствующие посмеялись над своей наивностью, запаяли контейнер и на моторке забросили его подальше от берега. А на следующий день члены экспедиции и почти все население острова свалилось с ног от неизвестной болезни.
Я сохранила одно из первых описаний этого заболевания, вызванного, как выяснилось позже, выпущенным из цилиндра вирусом. Осталось загадкой: синтезирован ли вирус в бактериологической лаборатории и для чего-то заключён в цилиндр или же самозародился в радиоактивных отходах? С невероятной быстротой, почти за две недели, он облетел весь земной шар и вызвал глобальную эпидемию.
«Все было, как обычно, — пишет первая жертва вируса Дин Томпсон. — В честь прибытия на биостанцию был дан обед, на котором подали экзотические блюда: черепаховый суп, деликатесы из яиц биссы и рыбы-собаки, плов с мидиями, икру нерки.
В открытом летнем кинотеатре показали один из привезённых нами фильмов. Собралось все местное население острова, было шумно и по-праздничному весело. Никто и не предполагал, что завтра эти загорелые крепкие люди слягут в судорогах неведомой болезни.
Ночью я проснулся от звона и шума в голове и подумал, что, вероятно, не прошла бесследно рюмка местной настойки из какого-то растения с жёлтыми ягодами. Во рту пересохло. Я встал и, стараясь не разбудить врача и радиста, вышел из времянки в поисках воды. Возле входа стоял бидон, я плеснул в кружку тепловатой, слегка солёной на вкус жидкости и осмотрелся. Светало. Я поднял голову и протёр глаза. Что за чертовщина! Небо надо мной было разлинеено чёткими красными полосами. Такого рассвета я ещё не видел и удивился, но не очень — мало ли что бывает на свете. Пошатываясь побрёл в помещение. Нет, мне явно нездоровилось и, возможно, поднялась температура. Войдя в комнату, услышал стоны. Радист катался по кровати, будто его кто-то кусал. Я зажёг свет и обмер. Вместо Джо Райтера на кровати лежало существо, увидев которое, я вскрикнул. Оно же, кинув взгляд на меня, в свою очередь дико закричало и полезло с головой под простынь. Я взглянул на кровать врача и, теряя сознание, рухнул на пол. Когда же очнулся, свет был погашен, и голос Патрика Пьезо, нашего доктора, успокаивающе говорил мне: «Держите себя в руках, Дин. Что-то случилось, но мы должны владеть собой. Вы не узнали меня, я — вас. Не падайте в обморок, сейчас включу свет и попробуем разобраться в том, что произошло».
Патрик зажёг свет, и я прикусил губу, чтобы вновь не закричать. Вместо чёрной шевелюры его голову украшали волосы чудовищно бурого цвета, каким в сельской местности подчас красят заборы. Такого же цвета были брови и ресницы. Лицо вздулось и покрылось яркими, величиной с пуговицу, лимонными пятнами, а по губам будто мазнули белилами. С радистом творилось то же самое. Я подошёл к зеркалу на стене и вместо своего лица увидел такую же маску. В довершение всего мои карие глаза отливали зловещей краснотой — дьявол, да и только.
— Что будем делать, ребята? — Голосом врача сказало стоящее передо мной чудище.
Радист застонал и опять заметался по кровати. Патрик, как и я, с трудом держался на ногах.
Когда рассвело, выяснилось, что все население острова и члены нашей экспедиции обрели эти жуткие маски».
Эту небольшую заметку я вырезала из центральной газеты, которая попалась мне среди бумажного хлама при чистке квартиры перед тем, как ехать в Интернополь. Возбудителем болезни оказался неизвестный науке вирус «БД», названный в народе «бурым дьяволом». Он молниеносно двигался с запада на восток, и не было государства, которого бы он не задел. Во многих странах ввели военное положение. Медики ещё не успели выработать вакцину против «БД», и вирус оставлял после себя не только летальный исход, но и уходящие далеко в будущее последствия. Два дня человек бился в судорогах, на третий, самый тяжёлый, наступал паралич конечностей, длящийся сутки, а при худшем исходе — остающийся навсегда. К счастью, таких случаев было не много. Наблюдались странные галлюцинации, в период которых многие видели как бы фрагменты из своего будущего. И ещё с неделю больной приходил в себя. Если удавалось преодолеть паралич, то явных осложнений после болезни не было. Но, как выяснилось позже, вирус влиял на генетический аппарат, нацеливаясь на тех, кто ещё не родился. Ужаснее всего было то, что лишь двадцать процентов женщин, перенёсших «БД», впоследствии оказывались способными к деторождению. Но дети от них полноценными были не всегда.
Впрочем, эти проценты тебе известны.
Когда фронт пандемии настиг Одессу, я оказалась в числе первых больных. Здесь же, на территории пансионата, оборудовали изолятор, в который поместили человек двадцать, а на следующий день ещё пятнадцать. Хорошо, что ты не видел, как обезобразила меня болезнь. И хотя я знала, что это временно, при взгляде в зеркало у меня подкашивались ноги, и к горлу подступала тошнота. Мне казалось, что я уже не стану прежней, и мы расстанемся навсегда.
Для всего человечества тот год был не менее великим испытанием, чем годы мировых войн. Впервые в истории Земли у людей появился общий враг, порождённый враждой, раздором. Однако произошло неожиданное: общая глобальная опасность объединила не только медиков шести континентов, но и всех, кто осознал реальность угрозы планете. Перед «БД» все были равны и, наблюдая по телепередачам страшную хронику эпидемии, неожиданно ощутили, как мал земной шар и как необходима людская солидарность для противостояния какой-либо беде. Ведь, кроме «бурого дьявола», землянам угрожали кометы, землетрясения, наводнения и прочие природные стихии, несчастные случаи, не говоря уже о главном — ядерной войне. Мы до сих пор не осмыслили важность того переломного этапа в сознании людей. Человечество впервые ощутило себя единым родом. Был создан Международный Фронт Врачей, в который вошли медики почти всех крупных государств. Белые халаты надели даже военнослужащие, далёкие от медицины. На два-три месяца многие города превратились в громадные лазареты. Закрывались учреждения, заводы, школы, институты. Те, кто стояли на ногах, самоотверженно ухаживали за больными. Там, где метод борьбы с вирусом был разработан оперативно, меньше было и жертв. Стоило запаниковать, как все рушилось. В нескольких крупных промышленных центрах ряда стран переполох привёл к грандиозным пожарам, мародёрству, вспышкам преступности.
Население успокаивали, объясняя, что болезнь лишь в отдельных случаях приводит к плохому исходу. Но когда отнимаются руки и ноги, поди знай, на тридцать это часов или навсегда. У кого-то не выдерживало сердце, наблюдались нервные срывы.
Как только началась эпидемия, территорию пансионата закрыли для посторонних. Но ты перелез через забор, и я видела в окно, как ты полдня околачивался возле изолятора, что-то объясняя сёстрам и врачам. Твоя настырность надоела, тебе выдали халат и разрешили войти в палату, Я тут же юркнула с головой под одеяло, чтобы не испугать тебя своим видом. Минут через десять ты сидел у моего изголовья, гладя меня через одеяло по голове и говоря что-то неубедительно-успокаивающее. Лучше бы ты явился на следующий день, когда я стала неподвижным бревном на целые сутки. Но, как выяснилось позже, ты уже сам тогда заболел.
Чего только я не передумала за те тридцать часов неподвижности… Рядом со мной лежала семнадцатилетняя Оля Бойченко, красивая черноглазая украинка с чёрной косой, превратившейся в бурую мочалку. Я старалась не смотреть на её изменившееся лицо. Когда Олю парализовало, она не плакала, как это было с другими женщинами, а без умолку говорила, говорила, посылая проклятья кому-то неведомому, по чьей злой воле терпит такие муки. Монолог её выглядел примерно так: «Вот, вот, доигрались, допрыгались, довоевались. Выпустили джина из бутылки. Долго же думали, долго, и вот на тебе, изобрели. Мало бомбочек, нагородили нечто позаковыристей. О детях, о детях подумали бы, изверги проклятые. Племяшек у меня, Юрочка, худенький, тоненький, не дай бог заболеет этой бурой чумой, не выдержит ведь. Ну, и сволочи. Мало вам взрывчатки по несколько тонн на голову, ещё и бактерии изобрели. Бездетные сами, что ли? Или никого не любите? Нет у вас жён и матерей? Черт бессердечный, сатана родил вас, а не женщина. Это же сколько можно заниматься собственным уничтожением? Это что за планета такая ненормальная, где люди грызут друг другу глотки! Сигналы шлёте иным мирам… Да на кой вы сдались им, если в родном доме такой бедлам учиняете! Смотрят, небось, с какой-нибудь звезды на Землю в телескопы и плечами пожимают: что это у них там творится?! И не ждите, не прилетят! Нечего им тут делать в этом кавардаке. Ох, и что же теперь со мной будет? Ни рук, ни ног — будто кто отрубил. Накормить бы вирусной похлёбкой того гада, который придумал все это. А ведь была, была я счастлива, прыгала, на дерево могла залезть белкою, все мальчишки в классе были влюблены в меня. И вот какой-то скотине захотелось превратить меня в паралитичку. И эта сволочь может спокойно есть, спать, улыбаться? И ей не снятся чёрные сны? И эта гадина носит имя — человек? Доктор, доктор, у меня уже и челюсть немеет. Неужели речи лишусь? Тогда начну думать, так крепко думать, что нелюдям чёрные сны сниться станут».
С постели она поднялась, но вряд ли стала матерью.
В нашей палате умерли двое. Были смертельные случаи и в других палатах. Только сейчас я понимаю, какое понадобилось духовное напряжение, чтобы пережить все это. Нина Василькова, самая начитанная из нас, декламировала наизусть стихи об абсолюте, с которым якобы сливается все живое после кончины. Но меня такое будущее не устраивало — ведь при этом я лишилась бы собственной индивидуальности, порвала связь со всем, к чему была привязана.
Вера Петровна, геолог по профессии, пересказала прочитанную когда-то книгу итальянского физика об опытах на берегу Венецианского залива — ночью на инфракрасную плёнку были засняты неизвестные объекты, которые якобы существуют в некоем параллельном мире и проходят сквозь наш мир, влияя на наше сознание.
Все-таки благо, что будущее закрыто для человека. Не понимаю людей, хватающих за руки цыганок и прочих гадалок. Неужели им не страшно? Лично я предпочитаю путешествовать не в завтрашний, а во вчерашний день, как можно дальше стоящий от сегодняшнего. И цепь моего письменного обращения к тебе тоже в этом: вернуться в прошлое, чтобы яснее разглядеть тот шаг, который так круто изменил мою жизнь. Не думай, что плачусь, вовсе нет. Слезы давно иссякли. Я анализирую.
Возвращаюсь в лето, которое мы провели в Пицунде, у моих родственников. Впервые увидев тебя, дядя Гурам сказал: «Ну, Ирма, теперь интернационал нашего рода расширится». Если помнишь, мой отец — грузин, мать — коми. И вот теперь дядя Гурам имел в виду гипотетического ребёнка, в котором будет ещё и русско-украинская кровь.
Пицунда привела тебя в восторг. Ты восхищался цветением магнолий и ленкоранской акации, по полдня не выходил из моря и не мог налюбоваться знаменитыми пицундскими соснами. Дядя Гурам и тётушка Нино жарили в нашу честь шашлыки на дворовом мангале и угощали вином собственного изготовления. В саду, между стволами старых платанов, был подвешен гамак, и однажды вечером, качаясь в нем, ты сказал мне на ухо: «Ирма, я теперь знаю, что такое рай».
В тот вечер мы долго смотрели на звезды. Они, как птицы, сидели прямо на ветках ночных деревьев. Ты говорил, что со временем человечество найдёт себе новый дом, а старушке-Земле даст возможность отдохнуть и омолодиться. Ещё ты говорил, что по окончании института будешь работать в астрогородке, мол, есть такая возможность. Только бы не было войны. Я наивно спросила: «А как со мной?» Но тут же прикусила язык: ты ведь не делал мне предложения, а я уже мысленно связывала своё будущее с твоим. Но в тот вечер ты был щедр и весел. «Будешь учить звездолётчиков сражаться на рапирах с инопланетными чудовищами», — пошутил ты. И мы размечтались, что хорошо бы и впрямь работать в космосе. А между тем, столько дел ожидало нас на Земле!
Как зовут твою супругу? Неужели Зоя? Нет, это было бы слишком: Линейка — твоя жена. В Пицунде ты нет-нет, да вспоминал о ней. Правда, с усмешечкой. Линейка нравилась тебе, я всегда чувствовала это. Ты часто удивлялся, каким образом она, такая изящная, такая интеллигентная, залетела к нам в машбюро, а не преподаёт где-нибудь в школе или университете. Почему же тебя не волновало то, что я тоже порчу пальцы за машинкой?
В то пицундское лето я была хороша, как никогда. В такие пики женщина должна выходить замуж, но у тебя впереди была интернатура, и мы решили подождать.
В начале сентября мне удалось достать путёвку в Одессу, где тебе предлагали интернатуру. Теперь ты, конечно, догадываешься, к каким воспоминаниям я подвожу. Но прежде чем окунуться в них, выпей стакан сока или выкури сигарету, а я на минуту вернусь в кафе, где позавчера встретила тебя.
— Профессор Буков, — обратился к тебе француз, чем-то похожий на знаменитого киноактёра. — Здесь, в этой интимной обстановке, можно расслабиться и поговорить о том, что волнует. Скажите откровенно, поддерживаете ли вы мнение, будто вирус «БД» стимулирует дрейф генов?
Ты улыбнулся:
— Дорогой доктор Ружен, и в официальной, и в интимной обстановке я говорю всегда то, что думаю. Несомненно, последствия вируса будут сказываться ещё долгое время, возможно, не одно десятилетие. И не только в связи с горизонтальным переносом информации. Словом, работёнки нам хватит до конца жизни.
Ты произнёс это так весело, будто речь шла о хоккейном матче или театральном представлении, и меня это покоробило. Конечно, врачи привыкают ко всему, даже к смертям, но можно ли с улыбкой говорить о последствиях «БД»?
Ниже ты поймёшь истоки моего занудства.
Усаживайся поудобней, и я освежу твою память. Не знаю, что это было — модное поветрие или духовная потребность, но в Одессе ты окунулся в чтение философской литературы. Искал ли какую-то истину, опору в душе или, желая не отстать от веяний времени, потребительски поглощал информацию, ещё не ставшую расхожей для обывателей? Для меня это до сих пор загадка.
Правда, время было трудное. Кажется, не находилось человека, который не чувствовал бы, что жизнь всего рода человеческого на грани гибели. «Холодная война» принесла много жертв и нашей стороне, и стороне противника: духовные убийства во всем мире ежегодно увеличивали количество алкоголиков, душевнобольных, наркоманов, уголовников… Кое-кто ударился в мистику, религию, ожидание «второго пришествия».
Однажды у телевизора мне пришло в голову, что часть человечества сошла с ума, причём уже давно, поэтому и висит над Землёй угроза войны. Для меня вдруг перестали существовать какие — либо движущие силы прогресса. Я видела одно: творчество природы в облике людей и нависшую над ними бомбу. Чёрный, безмолвный космос родил хрупкий цветок — человека, эту сплошную боль: иголкой к нему прикоснись, и то вскрикнет. Не зверя, ублажающего своё чрево и тело, а существо, которое мыслит, любит, надеется, а на него нацелены острия ракет, ножи в спину, разнообразнейший набор болезней, катастроф. Поистине свеча па ветру… Но уж коль столько бед он сумел одолеть, значит, и впрямь таится в нем нечто непостижимое. И вот, выходит, сам замахнулся на собственный род.
Ты с жаром цитировал своим новым одесским друзьям философов всех веков, восхищался их мудростью и все повторял постулат о трех китах нравственности. Первый кит — совесть, якобы родившаяся из чувства полового стыда, второй — жалость (любовь), третий — благоговение перед природой.
Ты очень много читал, и мне было с тобой интересно.
Первые две недели в Одессе прошли столь же счастливо, сколь и месяц в Пицунде. И хотя ты был слишком занят, работая в клинике, мы успели побывать на Ланжероне, — стояли прекрасные тёплые дни, купальный сезон ещё не кончился, — дважды ходили в оперный театр на гастроли группы «Да Скала», посетили несколько музеев и даже спускались в катакомбы.
По соседству с нашим пансионатом располагалась духовная семинария, и парни с длинными волосами, в чёрных рясах, часто бегали к нам на танцплощадку. Ты, конечно, не преминул познакомиться с ними, тебе хотелось пофилософствовать, но братья оказались довольно убогими на размышления и, вероятно, зная о своей несостоятельности по многим интересующим тебя вопросам, советовали поговорить с неким Василием, их собратом.
Как сейчас вижу уютную пансионатскую беседку, где мы с братом Василием проболтали допоздна. В тот вечер я прозевала ужин, зато была сыта вашей духовной беседой.
Брат Василий выглядел старше тебя из-за длинных волос и бакенбардов, переходящих в аккуратную бородку, а оказался твоим однолеткой. Поначалу беседа не клеилась, и Василий насмешливо поглядывал на нас. Вероятно, он был из традиционно поповской семьи, что отпечаталось на его холёном, полном достоинства лице. Стало вдруг неловко за тебя, не знающего к чему приступить, и я бесхитростно брякнула:
— Нас интересует, как вы докажете существование бога.
Василий улыбнулся мне, точно ребёнку.
— А разве есть доказательство его отсутствия? — сказал он.
— Не то, Ирма, не то, — поморщился ты и наконец сформулировал вопрос: — Признайтесь, вы же верите совсем не в того, с нимбом над головой?
— Конечно. Я верю в некий космический разум, более развитой, чем человеческий.
— Да, для его улавливания сконструированы радиолокаторы и радиотелескопы, заброшены в космос пластинки из анодированного золота с зашифрованной информацией о Земле. За семнадцать миллиардов лет после Большого взрыва у Вселенной наверняка было время создать цивилизацию более высокую, чем наша. А может, мы живём в электроне или в иной элементарной частице. Но это не означает, что мы должны бить поклоны чему-то неведомому, составной частью чего, быть может, являемся. Скорей всего, о нас и не догадываются, как мы не догадываемся о мирах, которые, возможно, у нас под ногтями.
— Однако и вовсе низвели человека. Явный перегиб. Нет, он не микроб, и ему нужна сильная рука. А без обрядов, традиций он, пожалуй, перестанет ощущать её, даже если и уверует в её существование.
— Но уже давно появились люди без рабской психологии.
— Вы имеете в виду таких, как вы? — усмехнулся брат Василий.
— Хотя бы.
— Тогда почему многие из вас с интересом и надеждой все же смотрят в небо?
— Вовсе не из желания обрести хозяина. Нами движет жажда познания истины.
— Здесь-то мы и сходимся с вами.
— А по-моему, наоборот, — возмутился ты, и мне понравилось, с каким пылом продолжал: — Именно здесь наши пути-дорожки разбегаются. Вы признаёте нечто высшее априори, без доказательств, и тем самым выдаёте догматичность своей организации. На каком-то этапе человечеству, возможно, и было необходимо это учреждение, как ему нужно ещё государство. Даже если бы человек и впрямь был создан «по образу и подобию», не унижал бы он само божество, ставя на первое место страх перед ним, не осознавая себя его частицей и, следовательно, достойным уважения?
— Кто вам сказал, что в основе религии страх?
— А разве история не подтверждает этого?
— В основе истинной религии не страх, а вера. Надеюсь, вы не будете отрицать, что мировая культура взросла на библейской и евангельской нравственности?
— Эта нравственность — плод человеческого разума, поисков и заблуждений людей, а не высшей силы. Ничего, со временем наука станет по-настоящему крылатой и нам откроется такое волшебство материи, что дух захватит, а евангельские чудеса покажутся наивными сказками.
— Порой мне кажется, — задумчиво сказал брат Василий, — что и вы, и мы без толку размахиваем картонными мечами.
— А вы хотели бы картон превратить в сталь?
— Господь с вами, я не о том. Вчера мне попалась на Дерибасовской вот эта книжонка. Называется «Миражи вечной жизни».
— Я уже успел прочесть её, — сказал ты, недовольно морщась. — Книги подобного рода не дают ничего уму и сердцу ни верующего, ни атеиста. Даже наоборот. То, что мучило лучших людей всех времён, здесь беззастенчиво предано в руки догматиков.
— Вы имеете в виду мечту о бессмертии?
— Да. Её нельзя путать с верой в загробную жизнь.
— На ваш взгляд, мечта о бессмертии осуществима?
— В какой-то мере. Возможно, быть бессмертным скучновато, но прожить свой жизненный срок во всей полноте до появления инстинкта смерти, чтобы умереть безболезненно, с ощущением прожитой жизни, как выполненного долга перед людьми и собой — это высокая идея человечества. Она же тянет за собой и высочайшую нравственность. Люди совершённого общества не смогут быть счастливы, осознавая, что фундамент их счастья — миллиарды безвременно оборванных жизней. Следовательно, их наука, искусство будут вдохновляться делом оживления прошлых поколений. Когда-нибудь это и объединит всех людей. Преступно отдавать такую мечту в руки разных сектантов и фанатиков, как делает автор этой книги.
В ту минуту я была рада за тебя. И подумала: медики — вот кто со временем станет центральной фигурой общества. И, конечно, учителя, дающие здоровье духовное.
— Вы так уверены в науке? — спросил брат Василий.
— Наука — моя вера.
— А вам не кажется, что в последнее время она извратила своё развитие и не способствует прогрессу, а регрессу?
— Наука всегда была двуликим Янусом. Классический пример: одной спичкой можно сжечь город и сварить обед. Все зависит от того, в чьих она руках.
— Да-да, — согласился Василий. — Бог и дьявол постоянно соперничают друг с другом. Диамат это называет борьбой противоположностей, а суть, если разобраться, одна и та же. Разная лишь терминология. Я бы сказал, образность.
— Не только, — отпарировал ты. — У вас в борьбе бога и дьявола человек не присутствует. Мы же, атеисты, эти противоположности видим в самом человеке.
— А вот скажите, вы очень верите в самого себя?
— То есть?
Мне показалось, что ты растерялся.
— Верите ли вы в то, что ваши личные возможности беспредельны?
— Нет. Конечно же, есть предел. К примеру, я не могу разбежаться и взлететь, не могу долго находиться в воде. Да мало ли что не по силам мне.
— Ну вот. Как вы можете верить в беспредельное могущество некоего абстрактного человека, если не верите даже в собственные силы, ибо весь ваш опыт говорит вам: вы бессильны перед многими природными явлениями, вы смертны.
— Но этот же опыт мне доказывает, что там, где бессилен один человек, всемогущи многие. Я не могу без крыльев взлететь в воздух, но могу это сделать, скажем, при помощи таких достижений человеческого разума, как дельтаплан, самолёт. Да, один я не в силах построить космический корабль, но существует коллективный гений человечества. Впрочем, своих подлинных возможностей я ещё не открыл. Но на пороге этого. И когда познаю самого себя, то, возможно, окончательно уверую в то, что я и есть бог.
— Вы слишком самонадеянны, — усмехнулся брат Василий. — Но какой смысл видите вы в пустой, без бога, Вселенной?
— Для меня космос не пустынен. Он наполнен созидающей материей, которая обладает более удивительным свойством, чем все вымечтанные людьми боги. Мне нравится, что материя взывает не к преклонению перед ней, а к изучению, познанию, разгадке её тайн. Именно это и объединит людей будущего.
Я слушала тебя, любовалась вдохновением, с каким ты бросал в лицо брату Василию свои контраргументы, но не могла понять, где кончаешься ты книжный и начинаешься настоящий. Ведь только вчера ты рассуждал о трех китах нравственности, с которыми человечество покончило, а теперь ставишь его на престол самого господа бога. Брат Василий показался мне более цельным. Для него существовал Некто, движущий судьбами людскими, и его вера в этого Некто была основой его морали. Ты же верил в чудесность материи, но поскольку та была безлика, то безликой была и основа твоей нравственности.
Через пару недель этот разговор имел продолжение в обстоятельствах, напрямую связанных с моими последующими бедами, поэтому и напомнила о нем в подробностях.
Как разразилась та катастрофа? Минуло уже восемнадцать лет, а она и сейчас перед глазами.
Все началось с сообщения по радио о том, что в районе Тихого океана, вблизи Галапагосских островов, акванавты английского научно-исследовательского судна случайно подцепили тралом и подняли на борт небольшой цилиндрический контейнер с клеймом, по которому трудно было определить, какому государству он принадлежит. Судно причалило к острову Сабины, высадило туда экспедицию и выгрузило контейнер. Поскольку было неизвестно, что он заключал в себе, везти его на материк не рискнули. Но человек — существо любопытное, контейнер все же вскрыли. Он оказался почти пустым, лишь небольшая горстка сероватого вещества, похожего на пепел, навела на мысль, что это, возможно, радиоактивные отходы. Были приняты меры предосторожности, любопытствующие посмеялись над своей наивностью, запаяли контейнер и на моторке забросили его подальше от берега. А на следующий день члены экспедиции и почти все население острова свалилось с ног от неизвестной болезни.
Я сохранила одно из первых описаний этого заболевания, вызванного, как выяснилось позже, выпущенным из цилиндра вирусом. Осталось загадкой: синтезирован ли вирус в бактериологической лаборатории и для чего-то заключён в цилиндр или же самозародился в радиоактивных отходах? С невероятной быстротой, почти за две недели, он облетел весь земной шар и вызвал глобальную эпидемию.
«Все было, как обычно, — пишет первая жертва вируса Дин Томпсон. — В честь прибытия на биостанцию был дан обед, на котором подали экзотические блюда: черепаховый суп, деликатесы из яиц биссы и рыбы-собаки, плов с мидиями, икру нерки.
В открытом летнем кинотеатре показали один из привезённых нами фильмов. Собралось все местное население острова, было шумно и по-праздничному весело. Никто и не предполагал, что завтра эти загорелые крепкие люди слягут в судорогах неведомой болезни.
Ночью я проснулся от звона и шума в голове и подумал, что, вероятно, не прошла бесследно рюмка местной настойки из какого-то растения с жёлтыми ягодами. Во рту пересохло. Я встал и, стараясь не разбудить врача и радиста, вышел из времянки в поисках воды. Возле входа стоял бидон, я плеснул в кружку тепловатой, слегка солёной на вкус жидкости и осмотрелся. Светало. Я поднял голову и протёр глаза. Что за чертовщина! Небо надо мной было разлинеено чёткими красными полосами. Такого рассвета я ещё не видел и удивился, но не очень — мало ли что бывает на свете. Пошатываясь побрёл в помещение. Нет, мне явно нездоровилось и, возможно, поднялась температура. Войдя в комнату, услышал стоны. Радист катался по кровати, будто его кто-то кусал. Я зажёг свет и обмер. Вместо Джо Райтера на кровати лежало существо, увидев которое, я вскрикнул. Оно же, кинув взгляд на меня, в свою очередь дико закричало и полезло с головой под простынь. Я взглянул на кровать врача и, теряя сознание, рухнул на пол. Когда же очнулся, свет был погашен, и голос Патрика Пьезо, нашего доктора, успокаивающе говорил мне: «Держите себя в руках, Дин. Что-то случилось, но мы должны владеть собой. Вы не узнали меня, я — вас. Не падайте в обморок, сейчас включу свет и попробуем разобраться в том, что произошло».
Патрик зажёг свет, и я прикусил губу, чтобы вновь не закричать. Вместо чёрной шевелюры его голову украшали волосы чудовищно бурого цвета, каким в сельской местности подчас красят заборы. Такого же цвета были брови и ресницы. Лицо вздулось и покрылось яркими, величиной с пуговицу, лимонными пятнами, а по губам будто мазнули белилами. С радистом творилось то же самое. Я подошёл к зеркалу на стене и вместо своего лица увидел такую же маску. В довершение всего мои карие глаза отливали зловещей краснотой — дьявол, да и только.
— Что будем делать, ребята? — Голосом врача сказало стоящее передо мной чудище.
Радист застонал и опять заметался по кровати. Патрик, как и я, с трудом держался на ногах.
Когда рассвело, выяснилось, что все население острова и члены нашей экспедиции обрели эти жуткие маски».
Эту небольшую заметку я вырезала из центральной газеты, которая попалась мне среди бумажного хлама при чистке квартиры перед тем, как ехать в Интернополь. Возбудителем болезни оказался неизвестный науке вирус «БД», названный в народе «бурым дьяволом». Он молниеносно двигался с запада на восток, и не было государства, которого бы он не задел. Во многих странах ввели военное положение. Медики ещё не успели выработать вакцину против «БД», и вирус оставлял после себя не только летальный исход, но и уходящие далеко в будущее последствия. Два дня человек бился в судорогах, на третий, самый тяжёлый, наступал паралич конечностей, длящийся сутки, а при худшем исходе — остающийся навсегда. К счастью, таких случаев было не много. Наблюдались странные галлюцинации, в период которых многие видели как бы фрагменты из своего будущего. И ещё с неделю больной приходил в себя. Если удавалось преодолеть паралич, то явных осложнений после болезни не было. Но, как выяснилось позже, вирус влиял на генетический аппарат, нацеливаясь на тех, кто ещё не родился. Ужаснее всего было то, что лишь двадцать процентов женщин, перенёсших «БД», впоследствии оказывались способными к деторождению. Но дети от них полноценными были не всегда.
Впрочем, эти проценты тебе известны.
Когда фронт пандемии настиг Одессу, я оказалась в числе первых больных. Здесь же, на территории пансионата, оборудовали изолятор, в который поместили человек двадцать, а на следующий день ещё пятнадцать. Хорошо, что ты не видел, как обезобразила меня болезнь. И хотя я знала, что это временно, при взгляде в зеркало у меня подкашивались ноги, и к горлу подступала тошнота. Мне казалось, что я уже не стану прежней, и мы расстанемся навсегда.
Для всего человечества тот год был не менее великим испытанием, чем годы мировых войн. Впервые в истории Земли у людей появился общий враг, порождённый враждой, раздором. Однако произошло неожиданное: общая глобальная опасность объединила не только медиков шести континентов, но и всех, кто осознал реальность угрозы планете. Перед «БД» все были равны и, наблюдая по телепередачам страшную хронику эпидемии, неожиданно ощутили, как мал земной шар и как необходима людская солидарность для противостояния какой-либо беде. Ведь, кроме «бурого дьявола», землянам угрожали кометы, землетрясения, наводнения и прочие природные стихии, несчастные случаи, не говоря уже о главном — ядерной войне. Мы до сих пор не осмыслили важность того переломного этапа в сознании людей. Человечество впервые ощутило себя единым родом. Был создан Международный Фронт Врачей, в который вошли медики почти всех крупных государств. Белые халаты надели даже военнослужащие, далёкие от медицины. На два-три месяца многие города превратились в громадные лазареты. Закрывались учреждения, заводы, школы, институты. Те, кто стояли на ногах, самоотверженно ухаживали за больными. Там, где метод борьбы с вирусом был разработан оперативно, меньше было и жертв. Стоило запаниковать, как все рушилось. В нескольких крупных промышленных центрах ряда стран переполох привёл к грандиозным пожарам, мародёрству, вспышкам преступности.
Как только началась эпидемия, территорию пансионата закрыли для посторонних. Но ты перелез через забор, и я видела в окно, как ты полдня околачивался возле изолятора, что-то объясняя сёстрам и врачам. Твоя настырность надоела, тебе выдали халат и разрешили войти в палату, Я тут же юркнула с головой под одеяло, чтобы не испугать тебя своим видом. Минут через десять ты сидел у моего изголовья, гладя меня через одеяло по голове и говоря что-то неубедительно-успокаивающее. Лучше бы ты явился на следующий день, когда я стала неподвижным бревном на целые сутки. Но, как выяснилось позже, ты уже сам тогда заболел.
Чего только я не передумала за те тридцать часов неподвижности… Рядом со мной лежала семнадцатилетняя Оля Бойченко, красивая черноглазая украинка с чёрной косой, превратившейся в бурую мочалку. Я старалась не смотреть на её изменившееся лицо. Когда Олю парализовало, она не плакала, как это было с другими женщинами, а без умолку говорила, говорила, посылая проклятья кому-то неведомому, по чьей злой воле терпит такие муки. Монолог её выглядел примерно так: «Вот, вот, доигрались, допрыгались, довоевались. Выпустили джина из бутылки. Долго же думали, долго, и вот на тебе, изобрели. Мало бомбочек, нагородили нечто позаковыристей. О детях, о детях подумали бы, изверги проклятые. Племяшек у меня, Юрочка, худенький, тоненький, не дай бог заболеет этой бурой чумой, не выдержит ведь. Ну, и сволочи. Мало вам взрывчатки по несколько тонн на голову, ещё и бактерии изобрели. Бездетные сами, что ли? Или никого не любите? Нет у вас жён и матерей? Черт бессердечный, сатана родил вас, а не женщина. Это же сколько можно заниматься собственным уничтожением? Это что за планета такая ненормальная, где люди грызут друг другу глотки! Сигналы шлёте иным мирам… Да на кой вы сдались им, если в родном доме такой бедлам учиняете! Смотрят, небось, с какой-нибудь звезды на Землю в телескопы и плечами пожимают: что это у них там творится?! И не ждите, не прилетят! Нечего им тут делать в этом кавардаке. Ох, и что же теперь со мной будет? Ни рук, ни ног — будто кто отрубил. Накормить бы вирусной похлёбкой того гада, который придумал все это. А ведь была, была я счастлива, прыгала, на дерево могла залезть белкою, все мальчишки в классе были влюблены в меня. И вот какой-то скотине захотелось превратить меня в паралитичку. И эта сволочь может спокойно есть, спать, улыбаться? И ей не снятся чёрные сны? И эта гадина носит имя — человек? Доктор, доктор, у меня уже и челюсть немеет. Неужели речи лишусь? Тогда начну думать, так крепко думать, что нелюдям чёрные сны сниться станут».
С постели она поднялась, но вряд ли стала матерью.
В нашей палате умерли двое. Были смертельные случаи и в других палатах. Только сейчас я понимаю, какое понадобилось духовное напряжение, чтобы пережить все это. Нина Василькова, самая начитанная из нас, декламировала наизусть стихи об абсолюте, с которым якобы сливается все живое после кончины. Но меня такое будущее не устраивало — ведь при этом я лишилась бы собственной индивидуальности, порвала связь со всем, к чему была привязана.
Вера Петровна, геолог по профессии, пересказала прочитанную когда-то книгу итальянского физика об опытах на берегу Венецианского залива — ночью на инфракрасную плёнку были засняты неизвестные объекты, которые якобы существуют в некоем параллельном мире и проходят сквозь наш мир, влияя на наше сознание.