Ян Василий. Чингиз-хан

   Глава пятая. ВЕЛИКИЙ КАГАН СЛУШАЕТ ДОНЕСЕНИЕ
   Чингиз-хан отличался высоким ростом крепким
   телосложением. Имел кошачьи глаза.
   (Историк Дхсуз-Зжани, XIII в.)
   Три всадника быстро ехали по дорожке между татарскими юртами. Их шерстяные плащи развевались, как крылья дерущихся орлов. Двое часовых скрестили копья, Всадники сошли с коней, сбросив на белый песок запыленные плащи. Один из прибывших, оправляя красный полосатый халат, воскликнул: - Да будет благословенно имя кагана! Донесение особой важности! Из ближайшей юрты уже бежали два нукера в синих шубах с красными нашивками на рукавах. - Мы прибыли из западной страны, куда ездили послами от великого кагана. Скажи о нашем приезде. Я посол Махмуд-Ялвач. В желтом шатре приоткрылась шелковая занавеска, и оттуда прозвучал приказ. Восемь часовых на дорожке к шатру один за другим повторили: - Великий каган приказал: "Пусть идут". Трое прибывших склонились; скрестив руки на грудя, они направились к шатру. Слуга-китаец пропустил их; они вошли внутрь, не поднимая головы, и опустились на ковер. - Говори! - произнес низкий голос. Махмуд-Ялвач поднял глаза. Он увидел строгое темное лицо с жесткой рыжей бородой. Две седые, скрученные в узлы косы падали на широкие плечи. Из-под лакированной черной шапки с огромным изумрудом пристально всматривались зеленовато-желтые глаза. - Шах Хорезма Алла эд-Дин Мухаммед очень доволен твоими подарками и предложением дружбы. Он охотно согласился дать всякие льготы твоим купцам. Но он разгневался... - Что я назвал его сыном? - Ты, великий, как всегда, угадал. Шах пришел в такую ярость, что моя голова уже слабо держалась на плечах. Глаза кагана зажмурились и протянулись узкими щелками. - Ты уже думал, что тебе будет так? - и каган провел толстым пальцем черту по воздуху. Этого жеста боялись все: так Чингиз-хан осуждал на казнь. - Я успокоил гнев шаха Хорезма, и он посылает тебз "салям" и письмо. - Ты успокоил его гнев? Чем? - голос прозвучал недоверчиво. Глаза всматривались, то расширяясь, то сужаясь. Махмуд-Ялвач стал подробно рассказывать о приеме у шаха Мухаммеда и о том, как ночью к нему прибыл великий визирь и вызвал для тайной беседы. Говоря это, он положил на широкую ладонь Чингиз-хана жемчужину, полученную от Хорезм-шаха, и подробно изложил все, о чем говорил с Мухаммедом. Махмуд-Ялвач чувствовал, не подымая глаз, что каган пристально всматривается в него и старается проникнуть с его затаенные помыслы. - Это все, что ты услышал? - Если я что-либо забыл, прости меня, неспособного! Послышалось сипение: каган был доволен. Он ударил тяжелой рукой по плечу Махмуд-Ялвача. - Ты хитрый мусульманин, Махмуд. Ты неплохо сказал, будто мое войско похоже на струйку дыма во мраке черной ночи. Пусть шах так и думает! Вечером приходите все трое ко мне на обед. Послы вышли из шатра. Каган встал, высокий, сутулый, в черной одежде из грубой парусины, перетянутой широким золотым поясом. Тяжело ступая большими косолапыми ступнями в белых замшевых сапогах, он прошел по шатру, приоткрыл занавеску и следил, как три посла в белых тюрбанах и пестрых халатах садились на запыленных конай и медленно отъезжали. - Время "великого приказания" (выступления в поход) приблизилось. Я подожду "счастливой луны".
   Глава щестая. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ ЧИНГИЗ-ХАНА
   Чингиз-хан не любил спать на лежанках, подогреваемых длинным дымоходом, на каких спали изнеженные китайцы, или на пуховиках, обычных у мусульманских купцов. Каган любил чувствовать под своим боком твердую землю, и китайский старый слуга подстилал ему на ковре только сложенный вдвое кусок хорошо укатанного толстого войлока. Обычно каган сразу засыпал. Он часто видел сны и заставлял шаманов или мудрого своего советника китайца Елю-Чу-Цая объяснять, что эти сны предсказывают, но их объяснениям не всегда доверял, а поступал так, как считал для себя наилучшим. Проснувшись на рассвете, лежа под теплой собольей шубой, каган думал о десятках тысяч своих воинов и коней, о лучшем пути, на котором население сможет прокормить его ненасытную армию, о содержании оставленных в Монголии его пятисот жен с их детьми, рабынями и слугами. Думал он еще о донесениях многочисленных лазутчиков, которых он заранее рассылал в те земли, куда готовил поход; думал и о своих сыновьях, ревнивых и завистливых друг к другу; думал о своих болях в ногах и суставах, думал и о смерти... Каган раскрыл немигающие глаза без верхних ресниц и уставился в одну точку. Он смотрел в щель между полотнищами шатра. Синел уголок неба. Звезды уже померкли. Иногда чернела тень часового нукера, который сходил с места, потом медленно возвращался обратно. Одна тяжелая мысль часто возвращалась к кагану. Накануне похода на запад старая, толстая жена Чингиз-хана, Буртэ, сказала ему, как всегда, мудрые слова. "Великий каган,- произнесла она, склонившись головой до земли и тяжело дыша,- ты пойдешь с войском за горы и пустыни, в неведомые страны, на страшные битвы с другими народами. Подумал ли ты о том, что вражеская стрела может пробить твое могучее сердце или меч иноземного воина разрубит твой стальной шлем? Если из-за этого случится ужасное и непоправимое (она думала, но не решалась сказать слово "смерть") и если вместо тебя на земле останется только твое священное имя, то которому из наших четырех сыновей ты прикажешь быть твоим наследником и владыкой вселенной? Объяви заранее твою волю всем, чтобы потом не возникло войны между нашими сыновьями и братоубийства". До того дня никто не решался даже намекнуть ему о его старости, о том, что его дни, может быть, уже сочтены. Все твердили, что он великий, неизменный, незаменимый и что вселенная без него стоять не может. Одна только старая, верная Буртэ осмелилась заговорить о смерти... Или он в самом деле одряхлел? Нет, он еще покажет всем тайным завистникам, что может вскочить на неоседланного коня, поразить дикого кабана копьем на скаку и отвести руку убийцы, задушив его своими сильными пальцами. Он жестоко расправится со всеми, кто решится говорить о его слабости или старости... Но мудрая, смелая Буртэ все-таки была права, сказав тогда о наследнике. Кого же из четырех сыновей назначит он своим преемником? Больше всех желает смерти отца неукротимый и своевольный Джучи, старший сын. Ему теперь сорок лет, и он, наверное, жаждет вырвать у Чингиз-хана поводья царства, а отца посадить в юрту для дряхлых стариков. Поэтому он отослал сына Джучи подальше, в самый крайний угол своего царства, и приставил к нему тайных соглядатаев, чтобы они доносили о каждом вздохе и помысле Джучи.,. Второй сын, Джагатай, больше хочет гибели своего брата и соперника Джучи, чем смерти отца. Пока оба ненавидят друг друга и борются, они не опасны. И он тогда же решил объявить своим наследником третьего сына, Угедэя; он мягкого и беспечного нрава, любит веселые пиры, охоту с соколами, скачки, он не станет рыть яму, чтобы столкнуть в нее отца. Таков же и младший, четвертый сын, Тули-хан. Они оба любят попойки, огонь властолюбия их не сжигает. Поэтому, отправляясь в поход, Чингиз-хан объявил наследником престола третьего сына - Угедэя. Но этим он еще более озлобил двух старших сыновей, и ему постоянно приходится быть настороже, ожидать покушения, отравленной стрелы, пущенной из темноты, или удара копья сквозь занавеску шатра... С тех пор обиженный Джучи находится постоянно вдали, впереди войска, во главе выделенного ему тумена. Он старается отличиться, привлечь к себе любовь воинов, он ищет славы. Он молод и силен... Хорошо быть молодым!.. Поворачиваясь с боку на бок, каган часто вспоминал слова старой, толстой Вуртэ и думал о своей смерти. Он думал о высоком кургане в степи, где проносятся легкие сайгаки с загнутыми рожками, где высоко в небе медленно крушат орлы... В таких курганах покоятся останки великих богатырей. Самые могущественные владыки народов до скх пор всегда умирали. Но он, Чингиз-хан, могущественнее всех. Разве кто-либо до сих пор покорял такие обширные земли?.. Что такое смерть? Говорят, есть такие ученые лекари, волшебники и колдуны, которые знают камень, обращающий железо в золото. Они могут также приготовить напиток, возвращающий молодость, сварить из девяноста девяти трав драгоценное лекарство, дающее бессмертие... Разве он, простой нукер Темучин, бывший раб с колодкой на шее, не был провозглашен на курултае "посланником неба", Чингиз-ханом? Если синее небо вечно, то и он, его посланник, должен быть вечным. Пусть великий китайский советник Елю-Чу-Цай спешно, завтра же, разошлет во все концы царста строгие приказы, чтобы в ставку кагана немедленно приехали самые ученые мудрецы, умеющие делать чудеса: и китайские даосы, и тибетские колдуны, и алтайские шаманы, и чтобы все они привезли с собой лекарства, дающие силу, молодость и бессмертие. За такие чудесные лекарства он, великий каган, выдаст им такую небывалую награду, какой еще не давал ни один владыка во всей вселенной... Он долго не мог заснуть, ворочался и наконец уже стал дремать, как вдруг почувствовал легкую боль в большом пальце йоги. Что-то сильно его прищемило. Он не испугался. Он знал этот обычный у кочевников условный знак. Кагай приподнял голову, но в темноте ничего не мог заметить. Он хорошо помнил этот знак: еще юношей он так же нажимал палец на ноге любимой невесты Буртэ, тогда тоненькой и юркой, как степной тушканчик. Тогда большой семьей все спали на разостланных войлоках в темной юрте ее сурового отца Дай-Сечена. Кто сидит у его ног? Кто призывает его? Осторожно протянул он руку и почувствовал под ладонью тонкий шелк одежды, сжавшуюся женскую фигуру, узкие плечи; на голове необычная прическа,- кто это? Он притянул ее к себе, и тихий шепот на ухо неправильной ломаной речью объяснял; - Твоя Кюсюльтю, твоя желанная, Кулан-Хатун, приготовить умереть, твоя приходить... Твоя утешай... Твоя - солнце, Кюсюльтю - луна... Это китаянка, служанка молодой жены Кулан-Хатун, которую он зовет "Кюсюльтю". Она бесшумно проскользнула в шатер, как мышь. Кулан призывает его. Каган натянул просторные сапоги, выложенные внутри войлоком, осторожно прошел к выходу, стараясь не задеть двух сыновей, Угедэя и Тули, спавших рядом с ним, и вышел иа шатра.
   ------------Примечание: В Китае, во время завоевания столицы, Чингиз-хану представили Елю-Чу-Цая, потомка раньше царствовавшей династии Киданей. Едю-Чу-Цай славился своим образованием, стихами, знанием китайских законов и придворных церемониалов. Суеверному Чингиз-хану он больше всего понравился как астролог и предсказатель будущего по звездам. Чингиз-хаи назначил ЕлюЧу-Цая своим главным советником по управлению покоренными землями, и Едю-Чу-Цай сделался выдающимся деятелем Монгольской империи. Он отличался нетребовательностью в личной жизни, честностью и умением успокаивать гнев Чингиз-хана. После смерти у Елю-Чу-Цая не нашли никакого богатства,- только книги и астрономические приборы, ------------
   Глава седьмая. В ЮРТЕ КУЛАН-ХАТУН
   Увидишь - красавиц прекраснее нет! Глаза у
   них узки и схожи они С глазами рассерженной
   рыси.
   (Из монгольской песни)
   Тихая ночь веяла холодом от снеговых гор. Луна скрылась за тяжелыми облаками. Кое-где тускло мерцали редкие звезды. Китаянка шла впереди, оставляя за собой нежный аромат цветущего жасмина. Две тени поднялись с земли. - Ха! Кто идет? - "Черный Иртыш"...- прошептала китаянка. - "Покоренная вселенная",- ответил пароль часовой, и тени расступились. Приближаясь к белой юрте, каган думал: "Какую новую причуду сегодня покажет Кюсюльтю? Каждый раз, когда он приходил к ней, отрываясь от бесед с военачальниками, она встречала его по-разному: то она была одета, как китаянка, в шелковой одежде, расшитой необыкновенными цветами, то лежала, охая, под собольим покрывалом, уверяя, что умирает, и просила положить его могучую руку на ее маленькое сердце, то сидела, обхватив голову руками и обливаясь слезами, слушая старую монголку, которая пела старинные монгольские песни про зеленые берега Керулена и одинокое кочевье среди необозримой пустынной степи. Китаянка подняла входную занавеску белой юрты, и каган шагнул внутрь. Посреди юрты горел костер из корней степного кустарника, и душистый дымок завитком подымался к отверстию круглой крыши. Кулан-Хатун сидела, обняв колени, уставившись неподвижными суженными глазами на прыгающие огоньки костра. Вместо обычных шелковых ковров на земле лежали три простых пестрых войлока. В стороне были собраны вьючные сумы, уже зашнурованные, готовые к дороге. Каган остановился при входе. Веселые искры загорелись в его блестящих кошачьих глазах. "Вот она, новая причуда!" - подумал он. Кулан-Хатун очнулась, провела ладонью по глазам с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Она вскочила, закинула голову назад и упала ниц, обняв руками ноги кагана. - Прости меня, великий, незаменимый, единственный во все века, что я потревожила твой сон, или твоя думы, или военный совет. Но я не могу больше оставаться здесь. Отовсюду, из каждой щели грозит смерть и мне и моему маленькому сыну. Я хочу уехать нищей, с одной верной служанкой, и скитаться по степи, где меня никто не узнает. - Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит. Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры, устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше по стенам? Теперь - это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он саы был сорок лет назад. Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын Кюлькан, голый, смуглый, с остриженной черной головой, с двумя косичками над ушами. Она заговорила тихо жалобным, певучим голосом: - Я не могу надеяться ни на что, ни на какую защиту. У меня нет ни отца, ни матери, и из всех братьев остался один - он служит простым нукером, а раньше он имел бы тысячу нукеров. И мой брат тоже скоро погибнет. - Почему он должен погибнуть? - Все мы, меркиты, все наше несчастное племя погибло от мечей нукеров твоего сына с тигровыми глазами, неумолимого, безжалостного сына Джучи. Скоро он приедет сюда, и я буду видеть ненавистного убийцу моего отца и всего нашего рода. Зачем мне оставаться под скалой, которая готова упасть и раздавить меня? Отпусти меня! Все уже уложеко для отъезда. - Джучи-хан сюда не приедет. Он на берегах реки Иргиза готовится к новому походу. А я, еще живой, держу на плечах управление вселенной. О какой иной защите, кроме моей, ты говоришь? Кулан тонкими пальцами провела по глазам, вытирая катившиеся слезы. - Твоего брата, Джемаль-Хаджи, я назначаю начальником шестой сотни моей тысячи нукеров. Завтра я скажу начальнику моей тысячи Чагану, что эта шестая сотня будет охранять я тебя, и твою юрту, и твоего маленького богатыря Кюлькана. Кто смеет бояться, находясь под защитой моей руки? Кулан опустила глаза и сказала тихим, дрожащим голосом : - Тебе самому грозят стрелы... - Какие стрелы? Говори, чьи стрелы? - каган положил руку на плечо Кулан Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в сторону. Ее длинная черная коса мотнулась по войлоку, как ускользавшая змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом: - Говори, кто готовит мне гибель? Кулан спиной прижалась к решетке юрты. - Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе,ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре, следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь - и речь ветра, и стон иволги, и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю? - Все рассказывай, все, что знаешь,- хрипел каган, на выпуская косу. Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах КулаиХатун. - Старики в степи мудро придумали, что наследником, хранителем огня в юрте должен быть всегда самый младший из сыновей хана. Старшие сыновья подрастают и торопятся взять в руки поводья отцовского коня. Поэтому отец их выделяет и ставит им юрты подальше от своей,- пусть сами ведут хозяйство. А пока младший маленький сынок подрастает, отец может спокойно пасти свои табуны. Ты всех одарил, всех сыновей наделил улусами, почему же ты забыл сделать наследником твоего самого маленького сына, Кюлькана? Каган выпустил косу, долго сопел, наконец сказал: - Я оберегаю и мальчика и тебя... Поэтому я и не объявил его наследником. Монголы никогда не станут любить и слушаться сына меркитки. Кулан бросилась на колени. - А вот я не боюсь любить единственного и лучшего в мире, самого необычайного из людей, сына меркитки, тебя, мой повелитель, посланный самим небом, потому что твоя мать, великая Оелун, была не монгольского рода, а из моего племени меркитов. Чингиз-хан, хрипя, поднялся. - Да, ты сказала дельно! Об этом все забыли. И пусть не вспоминают... Твои слова я сохраню в моем сердце. Никуда не смей уезжать. Разложи опять ковры. После военных советов с нойонами я буду приходить к тебе, моя маленькая рысь, моя желанная, моя Кюсюльтю! И каган, тяжело ступая, вышел из юрты. Кулан встала и, сдвинув брови, медленно, в раздумье наматывала на руку свою длинную черную косу. Она позвала служанку. Китаянка крепко спала, прикорнув у стенки. Кулан разбудила ее ударом маленькой ноги и сказала: - Грубиян! Чуть не сломал руку!.. Расстели опять ковры! Вплети еще пучок конского волоса в мою косу,- дикарь чуть не оторвал ее! Завтра большой обед с иноземными послами. Достанешь китайское голубое платье, вышитое серебряными цветами...
   Глава восьмая. КАГАН СЧИТАЕТ ПО ПАЛЬЦАМ
   Каган, обдумывая то, что ему говорила "рассерженная рысь", тихо обходил курган. Перед ним снова поднялась тень. Они обменялись паролями: "Черный Иртыш!" - "Покоренная вселенная!" - Каган узнал в часовом своего старого нукера, сопровождавшего его во всех набегах. - Что услышал? Что увидел? - Там, в далеких горах, много огней. Видишь, точно ожерелье из звезд,это костры жителей этой равнины, убежавших со своими стадами в горы. Они боятся нашего войска. - А что между собой говорят нукеры? - Говорят, что мы всех баранов доедаем, что кони объели всю траву и уж щиплют корни, что мечи просят крови. Поэтому говорят: великий каган мудрее нас, он все видит, все знает, скоро поведет нас туда, где всего вдоволь и нашему и конскому животу. - Верно! Каган все видит, все знает, обо всем подумает. Побеги скорей к начальнику тысячи Чагану. Скажи, что мы приказываем сейчас же садиться на коня, взяв с собой шесть сотен. - Сейчас побегу, мой хан! - Постой! Скажи еще Чагану, что я буду загибать пальцы и ждать его здесь, на кургане, перед этой лужайкой. Монгол, переваливаясь на кривых ногах, побежал вниз с холма, а каган, опустившись на пятки, неподвижно сидел, наставив большое ухо, и вслушивался в звуки, доносившиеся из темноты. Он стал про себя считать: - Раз, два, три, четыре...- и когда доходил до сотни, то загибал один палец. Луна медленно катилась по небу, то заворачиваясь в облако, то снова выползая на темное небо, и тогда юрты нукеров, широким кольцом растянувшиеся вокруг холма, то виднелись, четкие и близкие, то уходили в тень от облака и темнели неясными пятнами. Когда каган досчитал до двухсот и загнул второй палец, между юртами забегали тени, несколько нукеров вскачь помчались в туманную степь. По всему лагерю послышались гортанные крики: - Тревога! Каган продолжал неподвижно сидеть и спокойно считать третью сотню, затем четвертую... Издали послышался глухой гул, он все усиливался, и каган понимал, что это скачет табун в тысячу коней. Табун мчался все ближе и разом остановился у подножия холма. До кагана донесся острый запах лошадиного пота, и налетело облако пыли, на мгновение скрывшее весь лагерь. Каган продолжал считать и загибать пальцы. Из табуна слышались визги и глухие удары лягавшихся коней. Низким хриплым голосом каган проревел: - Чаган! Ойе, Чаган! - Ойе, слушаю! - протяжно из темноты долетел ответ. - Я загнул уже шесть пальцев! Зачем медлишь? - Загни еще два, и мы все будем на конях! Луна опять выплыла из тучи и ярким светом озарила круг между юртами, куда отовсюду бежали монголы. Одни тащили седла и потники, другие вели к своим юртам коней, третьи вскачь проносились к своим заранее назначенным местам. Каган продолжал считать. Он загнул седьмой палец и оглянулся, услышав за собой шаги. Два нукера вели оседланного саврасого коня Чингиз-хана. Ухватившись рукой за гриву, он поднялся в седло и медленно выехал на выступ холма. Сзади него выстроились семь нукеров; один держал знамя с трепетавшими концами. Перед каганом еще во всех направлениях передвигалась гуща коней и всадников. Но все они быстро занимали известные им места, и не успел еще Чингиз-хан загнуть восьмой палец, как перед ним уже стройно протянулись поесть рядов всадников, по сотне в каждом ряду, а впереди выстроились начальник тысячи Чаган и близ него несколько телохранигелей-тургаудов. - Чаган, ко мне! - закричал Чингиз-хан. Чаган подскакал к холму и остановился в трех шагах от кагана. - Ты поедешь к той горе, куда забрались все харачу (простонародье, бедные кочевники) и все длинноухие зайцы из степи. Ты пригонишь сюда весь их скот и не упустишь из рук ни одного барана. Вперед! Чаган повернул коня и поскакал к отряду. - За мной! Отряд двинулся ряд за рядом, сотня за сотней, заворачивая на белевшую в лунном свете дорогу. Каган оставался неподвижным на выступе холма и продолжал высчитывать и загибать пальцы, пока последний всадник не потонул в сумеречной дали. Он загнул десятый палец. - Подготовил ли надменный хвастун, шах Хорезма, такое войско? Мы скоро увидим это в бою под Бухарой.