- Вот, Гриша, послушай: "К концу эксперимента появились начальные признаки некомпенсированного ацидоза".
- А у нас ацидоз разве не наблюдался?
- Наблюдался, но компенсированный!
- Естественно, здесь углекислоты четыре процента.
- Да, но...
- Что еще?
Что еще? Я пробежал взглядом по карандашным крыжикам. Ага, это уже убедительней...
- Вот кое-что и посущественней. "У двух испытуемых на протяжении двух последних ночей во время сна обнаружены кратковременные остановки дыхания на двадцать-тридцать секунд..."
- Читай дальше.
Я пробежал по строкам: "Однако эти испытуемые при опросе утром не предъявляли жалоб на какие-нибудь нарушения во время сна".
- Чего разыгрывать комедию? Ты ведь сам все внимательно читал.
Я отложил доклад на стол, снял очки, похлопал по одному карману, по другому. Где сигареты?
- Не нервничай. Сигареты у тебя в пиджаке. А пиджак на спинке кресла. Так я жду твоего резюме, Стишов.
- Какое резюме? - Я старался говорить как можно спокойнее, хотя, видит бог, выдержать миролюбивый тон мне было нелегко. Но орать я не умею, на Хлебникова орать - вообще глотку попусту драть, не действует, да к тому же как-никак начальство... - Какое ты от меня ждешь резюме?
Хлебников наконец сел. Неприятное чувство, когда на тебя посматривают сверху вниз, да еще говорят при этом назидательным тоном. Да еще требуют при этом резюме на основе чужих экспериментов. Тут и в своих-то не всегда знаешь, какие сделать выводы...
- Саша, - вдруг перешел на человеческий тон Хлебников. - Нам бессмысленно заниматься вариантом "Б".
- Почему?
- Потому что вес и габариты физико-химической системы...
- Московской?
- Да, московской. - Он вынул из кармана блокнот, нашел нужный листок, раскрыл на этом месте и передал блокнот мне. - Вот вес и габариты физико-химической системы.
Я пробежал взглядом цифры. М-да... Неплохие цифры.
- Но вариант "Б", - вернул я блокнот, - конкурирует ведь?
- А зачем нам конкурировать?
- Ничего не понимаю...
Я и в самом деле ничего не понимал. Четыре года мы осторожно, этап за этапом, осваивали углекислую атмосферу: полпроцента, процент, полтора... И каждая новая ступенька давала нам возможность уменьшить вес аппаратуры на тридцать-сорок процентов. Уже сейчас вариант "Б" давал нам право говорить о том, что на орбитальных станциях с длительным сроком существования можно и нужно монтировать не физико-химическую, а нашу, биологическую систему жизнеобеспечения. Наша система если не компактней и легче, то надежней в любом случае. И вдруг - "Зачем нам конкурировать?"
- Мы должны быть вне конкуренции, Стишов. Вот оно в чем дело! Вне конкуренции...
- Тут дело не в чести мундира, - продолжал Хлебников, опять сбиваясь на назидательный тон. - Надо видеть перспективу. Физикохимическая система выход из положения, решение, лежащее на поверхности. Это, кстати, понимают и американцы. Для полета на Марс и они думают уже не о физико-химической, а о биологической системе. Ты знаком с их расчетами? Если на Марс будет направлен корабль с экипажем в шесть человек, то система жизнеобеспечения, принятая для программы "Аполлон", потребует запас пищи, воды и кислорода около сорока тонн. Это нереально. Это значит, что в сторону Марса нужно забрасывать два железнодорожных вагона. Таких ракет нет. Боюсь, и не будет. Тебе понятно почему?
Понятно. Соотношение между полезным грузом и весом самой ракеты для полета даже на Луну - один к десяти тысячам, а ракета на Марс в свете этих данных получится весом в полмиллиона тонн... Боданцев мне этой арифметикой оба уха прожужжал. Непонятно другое: зачем Хлебникову понадобился еще один урок ликбеза по космической технике? Нельзя же всерьез предполагать, что я не знаю этих цифр и данных. Эта цифра - шесть тонн - висит над нами, словно дамоклов меч. Шесть тонн, согласно расчетам Боданцева, - вес биологической системы жизнеобеспечения. Восстанавливающей запасы продуктов, кислорода и воды. Для экипажа в том же составе - шесть человек. Мы должны уложиться в эти шесть тонн - иначе вся наша "нир"[8] гроша ломаного не стоит. Но чудес на свете не бывает, и шесть тонн вместо сорока можно получить в единственном случае: если экипаж корабля будет в состоянии жить в углекислой атмосфере. Одним словом, за выигрыш в весе все равно нужно платить, и платить крупно. К чему эта душеспасительная лекция? Я не восторженная школьница, которую можно очаровать подобной арифметикой. Я знаю ей цену - этой арифметике.
- На орбитальные станции мы со своей системой не успели, - продолжал Хлебников, - с любым вариантом от "А" до "Д". Орбитальные станции уже существуют. И конструкторы не пойдут на новшество, пока оно не испытано в космосе. Поэтому нам надо сразу ответить на вопрос: для чего мы готовим свою биологическую систему жизнеобеспечения.
- Для чего же?
- Прежде всего - для лунных станций
- А они будут?
- Будут.
- Еще для чего?
- Для кораблей с неограниченным сроком полета.
- И ты считаешь, открыл мне Америку? Хлебников замолчал. Посмотрел на меня исподлобья - и отрезал:
- Пусть мы потеряем в случае неудачи лишних полгода, но мы создадим и отработаем систему, которая будет вне всякой конкуренции.
Это я уже понял. Шагнем сразу в завтрашний день - зачем нам тратить время на сегодняшний? Хорошо хоть не отбрасывает возможность провала. Полгода... Да разве в случае неудачи мы за полгода расхлебаем все неприятности?
- Так какой же все-таки утвердили вариант?
- Нам утвердили долгосрочную программу, а не вариант. - В голосе Хлебникова опять пробились иронические нотки: пора бы знать, мой друг Стишов, как он любил говаривать в прошлые времена, что и где утверждается. А вариант будет утверждаться завтра. На ученом совете института.
- Ясно.
- Боюсь, что тебе еще не все ясно.
- Я должен отстаивать вариант "Д"?
- Ты должен иметь твердую точку зрения.
- Собственную?
- Разумеется, собственную. - Пауза. - Вытекающую из нашей общей.
Хлебников внимательно посмотрел на меня. Сплоченность и единство - вот его девиз, который он проводит в жизнь в нашем отделе экологии человека, пунктуально, повсеместно и беспрекословно. А раз единство, то разве могут быть различные мнения?
- К заседанию совета ты должен иметь конкретную программу медико-биологических исследований.
- На основании чего? Ведь мы добрались только до полутора процентов!
- На основании тех данных, которые получены нашими коллегами.
Хлебников подправил листки доклада и подвинул их мне.
- Завтра к девяти у тебя должен быть черновик программы.
- Но ты отдаешь себе отчет в том, чем это может кончиться?
- Отрицательным результатом.
Я посмотрел на Хлебникова: шутит?
- Я допускаю отрицательный результат. Но хочу надеяться на положительный. И ты должен сделать все, чтобы застраховать нас от неудачи.
- Если бы это зависело от меня!
- И от тебя в том числе. От того, насколько ты сможешь все предусмотреть. Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого. Может, такие паузы во сне для физиологии дело обычное?
- Прости меня...
Я развел руками: считать такое нормальным!.. Однако на Хлебникова мой красноречивый жест не произвел никакого впечатления.
- Значит, аппаратура работала грязно. Фиксировала совсем не то, что было на самом деле.
- Но я смею сомневаться?
- В чем? В успехе?
Теперь Хлебников уже не иронизировал, а смеялся. Это трудно передать, как он смеется, - без тени улыбки, только интонациями в голосе, но ощущение именно такое: смеется.
- Ясно...
- Боюсь, что и на этот раз тебе еще не все ясно.
- Еще не все?
Я попытался скопировать хлебниковский сарказм - чисто инстинктивно, так получилось. А вышло, что просто-напросто глупо удивился.
- Завтра на совете мы должны утвердить составы экипажей.
- Ну и что?
- Ты ведь знаешь, что в составе экипажа должен быть врач?
- Я давно об этом твержу. А штаты?
- Штаты - моя забота. А ты позаботься, чтобы в числе членов экипажа был врач в возрасте до сорока лет с солидным стажем. Лучше - с опытом "скорой помощи".
О, это уже кое-что значит. Слава богу, хоть здесь камень дал трещину: врач в гермокамере - половина риска долой. И штаты он, выходит, в Москве все же пробил...
- Но это не так-то просто: надо же узнать человека, присмотреться, исследовать организм...
- Кстати, москвичи в состав экипажа тоже ввели врача.
- Но у нас все врачи женщины. Комплектовать женский экипаж?
- Во главе с Сониной? - иронически посмотрел на меня Хлебников. По-моему, ее место не в гермокамере.
- При чем тут Сонина!
Я почувствовал, что краснею - опять эти дурацкие намеки! "По-моему, ее место не в гермокамере...? А в моей постели? Это ты хотел сказать? Давай, давай, тем более что, как говорят на профсоюзном собрании, есть веские, хотя и косвенные основания.
- Женский экипаж отпадает.
- Почему? У москвичей мужской?
- Эксперимент длительный. Женская физиология нам может испортить все результаты. Да и психология - тоже... Года три назад ты мне говорил о каком-то враче со "скорой", который хотел бы работать у нас. Ты его хорошо знаешь? Давно?
Я посмотрел на него в изумлении: вот память! Позавидуешь...
- Действительно, был такой разговор. Так когда это было!
- А у тебя есть другие кандидатуры?
Я развел руками: у меня вообще не было никаких кандидатур.
- Одевайся, - Хлебников посмотрел на часы. - Подброшу. К врачу. Вопрос нужно решить сегодня.
- Сейчас? Но к чему такая спешка?
- Так ты его давно знаешь? - вместо ответа повторил свой вопрос Хлебников, высыпая на ладонь несколько мелких гомеопатических пилюль тонизирующих и отбивающих запах вина: раз выпил, значит, надо предохраниться и на случай встречи с ГАИ...
- Да лет пятнадцать, наверное.
Хлебников кивнул - все ясно, оделся перед зеркалом - все на место, бросил - "Жду в машине", и вышел.
Я знал только одного врача со "скорой" - Михаила Куницына.
Да, действительно, был у меня с ним однажды такой разговор - года три назад, хорошо помню - хотел он к нам перейти, очень хотел. И я, значит, доложил Хлебникову, тот выслушал - врачимужчины, а тем более со стажем "скорой", нам нужны были позарез, но дополнительную штатную единицу для моей лаборатории пожалел... Но запомнил ведь!
...Я часто, особенно раньше, сейчас уже сгладилось, приутихло, пытался понять: что же произошло? Почему именно я оказался третьим лишним... Проклятый вопрос, даже сейчас, четырнадцать лет спустя, едва останусь один на один с докучливой, как старость, памятью в своей тишайшей квартире, саднит, словно трофическая язва...
Все мы, как утверждают психоаналитики, с комплексами: четырнадцать лет, а закрою глаза - черная вода, белые призраки у ног... "Не смотрите на меня".
Но чаще возникает другое видение: рыжая белка. Так отчетливо я ее вижу... Цо-цо-цо!
Самая вкусная, самая пахучая земляника растет у опушек. Туда, к опушке, мы и идем. Идем сквозь высокую, густую траву, и там, где над травой поднимаются зонтики зубчатого папоротника, нам кланяются, расступаясь, грациозные лилии. Лепестки у лилий крапчатые, закрученные спиралью, словно завитые, оттого и зовут их царскими кудрями, а моя спутница называет их по-местному - саранками. Она еще юная студентка, моя спутница, ей еще предстоит разочарование, когда педантичный профессор объяснит на лекции, что эти крапчатые саранки относятся к роду гусиного лука.
"Правда, красивые? - говорит она. - Жаль, не пахнут. Но мы их все равно заберем с собой. Ладно?"
"Ладно, Наташа. Заберем".
Лес редеет, теплые солнечные пятна все чаще встречаются у нас под ногами, и там, где сосны останавливаются перед полями, мы встречаем белку.
Увидев нас, белка стремглав взлетает на сосну, метра на три, и сердито цокает: "Цо-цо-цо!" Хвост трубой, уши метелочками, а сама такая рыжая, словно только что из дамской парикмахерской, где ее основательно прополоскали в иранской хне.
Белка косит на нас бусинками-глазками и вдруг как фыркнет "Фу!" И так это у нее получается удачно и громко, что моя спутница вскрикивает и прячется у меня на груди: "Он!.."
И вот - третий лишний... Нас разделила тишина, как из тяжелого стекла стена... Но не криви душой, мой милый отшельник! Ах какое удовлетворение ты испытывал, узнавая, что ничего путного из врача Куницына, из "самого лучшего, самого талантливого" так и не получилось: два года патологоанатомом, два - гистологом, еще три года эмбриологом... А призвание нашел на "скорой". Ах, ах!..
Я встретил его под Октябрьские праздники. Нелепая это была встреча...
В первое мгновение Михаил мне показался еще более длинным - эдакий несуразный столб у дверей почтамта, где обычно назначают свидания. На нем была потрепанная штормовка, вязаная шапочка, на ногах кеды. И роскошный бело-розовый букет хризантем!
Я стоял в оцепенении, я уговаривал себя, что надо пройти мимо, но какая-то неудержимая сила заставляла меня топтаться около почтамта до тех пор, пока он не заметил меня сам. Заметил, обрадованно взмахнул букетом... И я, как послушная собачка, двинулся к нему.
Он, конечно, ждал Наташу. Семейное положение на его привычки не повлияло никак: все та же удивления достойная тяга в глухие места, все то же "трёканье"... Что ему семья, Наташа! Найдет на карте местечко с заковыристым имечком и - рюкзак за плечи, а прощание, конечно, у почтамта... У них, убеждал он меня, это уже традиция - перед каждой разлукой они встречаются здесь, словно только вчера познакомились, И пусть хоть гром падет на землю встреча должна состояться, цветы должны быть вручены.
Помню, было мгновение, когда я словно огляделся - словно со стороны себя увидел: что за комедия? Белые цветы, свидания у почтамта... Вообще, оказываясь рядом с Михаилом, я не раз замечал: реальный мир и для меня самого каким-то необъяснимым образом преломлялся настолько, что и сам я становился... искусственным, что ли Как в дурном спектакле.
Не зная, как выпутаться из этой фальшивой ситуации - сам уж в лицедея превратился! - я спросил первое, что пришло на ум: "А Наташа почему не пришла?" И тотчас почувствовал, что задел больное место. Михаил мгновенно сник, беспомощно оглянулся: широкий, нарядный проспект, гирлянды разноцветных ламп, транспаранты, портреты, шумный поток автомобилей...
"Праздник уже", - сказал он каким-то неуверенным тоном, и меня осенило: вот почему он лицедействует - с Наташей у него неладно! А он, похоже, и сам уже почувствовал, что выдал себя: "Понимаешь, я заезжал на работу, а Наташа ждала тетку, - та обещала с Машкой посидеть. Да, видно, не пришла..." И уже уверенно: "Конечно, ей некуда было деть Машку. Ее ни на секунду нельзя оставить одну. Машка у нас кошмар!" - сделал он ударение на первом слоге, и я опять почувствовал себя участником какого-то дурного спектакля.
Мы свернули в переулок, прошли небольшой сквер, поосеннему устланный желтыми листьями, и оказались у большого старого дома. Я порывался сказать, что меня ждут, что неловко вот так, ни с того ни с сего вваливаться в гости, но Михаил своими рассказами о Машке даже рта мне не дал открыть.
Дверь открылась сразу, словно она стояла за ней я ждала. Мне показалось даже, что Михаил не успел позвонить, только дотронулся до кнопки, а дверь уже открылась.
"Вот, - сказал Михаил, одновременно вручая ей букет хризантем и подталкивая меня. - Едва привел".
Он еще что-то хотел сказать, но тут Наташа увидела меня, и подчеркнутое безразличие, делавшее ее круглое, такое милое и доброе лицо жестким, даже злым, мгновенно сменилось изумлением: "Вы?" - "Да вот, видите..." - "О боже! Откуда? Да проходите же, проходите!"
И все тотчас встало на свои места, и уже через минуту мне казалось, что мы никогда и не расставались.
"Ты замерз? - спросил Михаил на ходу, сбрасывая штормовку. - Я сейчас кофе соображу. Все равно на дневную электричку уже опоздал... А вы пока потрёкайте".
Потрёкайте...
Мы остались вдвоем. Наташа стояла против меня и покачивала головой: "Так вот ты какой теперь..."
"Садитесь, - сказала она, смутившись. - Да снимите же пальто, о боже!" *
"О боже!" - вслед за ней повторил и я, рассмеялся и сбросил пальто. "О боже!" она произносила с тысячью оттенков, я когда-то в них отлично разбирался, и часто это восклицание заменяло ей целую речь, она знала, что я все пойму и без слов. Без лишних слов. Это был своего рода пароль - из того еще, древнего времени. Потом на смену этому паролю пришел другой: "Трёкать".
Она вышла на минуту, и я огляделся. Да, я в этой комнате бывал и раньше, когда здесь жили Наташа с матерью, но тогда все было проще... вернее обычней. А теперь... На стенах - географические карты, большой ковер, ниспадающий на тахту, в простенке между стеллажом и окном - портреты Циолковского, Вернадского и Козо-Полянского, все небольшого формата, очевидно, выдраны из книги, но удивило, помню, меня не это, а само сочетание: отец космонавтики, основатель учения о биосфере и - эволюционист Козо-Полянский? Такое сочетание... Кто из них - Наташа или Михаил - молится на этот триумвират? Впрочем, вопрос возник и пропал без ответа, ибо в следующее мгновение я уже удивился по-настоящему - подоконник меня удивил: чашки Петри, высокие стеклянные цилиндры, наполненные растворами, микроскоп, предметные стекла, штативы с пробирками, гемометр, стекла Гаряева[9]... Почти полный набор Эрлиха... Что это? Домашняя лаборатория врача? Зачем она ему? И без того комната напоминает кабинет завуча школы, а тут еще эта медтехника... Неужели он свою "нир" из Института эмбриогенеза перенес на дом? Да, мне ведь говорили - не помню уж кто, кажется, в том же Институте эмбриогенеза: оттуда он ушел "по принципиальным разногласиям", отказался признать какую-то работу за повое слово в иммунологии - едва ли не своего "завлаба", - однако со своей темой не расстался, продолжал ставить опыты не то с алексинами, не то с гамма-глобулинами, в своей бывшей лаборатории, кстати, и завлаб, что самое странное, не возражал - разрешал ему пользоваться и виварием и аппаратурой... "Тысячелетняя цивилизация пришла в конце концов к парадоксальному факту... 58 жизней ежеминутно, 30 миллионов ежегодно..." И там же, в Институте эмбриогенеза, обругал, говорят, своих коллег "тульскими самоварами".
Но бог с ним, с его хобби, со всеми его вселенскими идеями - врач-то он во всяком случае отличный. Такое уважение на "скорой"!.. Такого врача в гермокамеру - как у Христа за пазухой... Хлебников прав - тут двух мнений и быть не могло, но согласится ли?..
Михаил провел меня в какую-то комнату: письменный стол, пара стульев, кушетка, застланная простыней и байковым одеялом. Почему-то никогда в голову не приходило, что врачи "скорой" тоже имеют кабинеты. "Комната отдыха", поправил Михаил. И тут же:
- Так что случилось?
Михаил сидел на кушетке, уронив руки. Во всей его долговязой фигуре, во всем облике сквозила безграничная усталость - я никогда раньше не видел его таким. И постарел он за эти три года на все десять.
- Что у тебя произошло? Ты так плохо выглядишь...
- Ерунда. Устал немного. Так что? Но думал он совершенно очевидно совсем о другом - не о моем неожиданном визите.
- Так что случилось? - повторил Михаил, и по горячечному блеску его глаз, по глянцевитой на скулах, странно смуглой среди зимы коже я решил: болен.
- Скажи, ты здоров?
Отмахнулся. А я никак не мог подобраться к главному и вовсе не потому, что боялся или не решался передать предложение Хлебникова. Чувствовал: бесполезно. Не пойдет он к нам. Вспомнил, что сказала мне Наташа - да тогда же, под Октябрьские праздники, когда Михаил затащил меня домой: "Он всегда так переживает, когда у него неудача на дежурстве, как будто Машка умерла..." Да, видать, именно здесь, на "скорой", его место.
- А что это у тебя... Загар? На юге был?
- Загар, - кивнул Михаил. - Под ультрафиолетом загораю.
Значит, все-таки болен. К чему тогда разговор о переходе к нам? Нам, а тем более в экипаж испытателей, нужны абсолютно здоровые люди.
- Да говорю же тебе, что я совершенно здоров! - повысил голос Михаил. - И Наташа здорова, и Машка здорова - не тяни время, в любой момент могут вызвать в диспетчерскую. Что у тебя стряслось?
- Ну что же... Можно закурить?
- Кури.
- А ты бросил?
- Давно.
Я поискал взглядом, куда стряхнуть пепел, не нашел ничего подходящего и стряхнул в ладонь. Молчание затягивалось до неприличия, надо было кончать этот нелепый визит, а меня что-то держало - за язык держало. Решился наконец:
- Нам срочно нужен врач. Со стажем работы на "скорой". - Подождал реакции Михаила - тот даже бровью не повел, словно ничего и не слышал - и добавил, ставя точки над "i": - В гермокамеру, в экипаж испытателей.
Теперь он отреагировал. Медленно поднял на меня взгляд, так же медленно поднес руку к шее, стянул фонендоскоп, положил на стол.
- Зачем вам нужен врач со стажем на "скорой"?
Пришлось объяснять начистоту.
- Мы перешли на атмосферу с повышенным содержанием углекислого газа. С обычной у нас ничего не выходят - система жизнеобеспечения получается громоздкой и тяжелой. До сих пор работали с одно - и полуторапроцентной атмосферой. Теперь нам нужно проверить работоспособность экипажа и системы в целом в атмосфере с содержанием углекислого газа в три процента.
- Что это вам даст?
- Чем выше в воздухе концентрация углекислоты, тем выше активность хлореллы. А, значит, на борту космического корабля ее нужно будет иметь меньше. Примерно прямая пропорциональность: на одного человека при однопроцентной атмосфере шестьсот граммов сухой хлореллы, а при трех процентах - соответственно меньше...
Услышав мою арифметику, Михаил странным образом преобразился.
- У вас есть проверенные данные? - он так и впился в меня взглядом.
- Конечно. Раз запускаем эксперимент на людях...
- Меня интересуют как раз люди, а не кролики. На людях у вас есть проверенные данные?
Я сам уставился на него в удивлении, откуда вдруг такая заинтересованность?
- Разумеется! Мы уже четыре года работаем с углекислой атмосферой.
Михаил встал. Машинальным жестом, словно успокаивая головную боль, потер ладонью лоб, еще несколько секунд - не веря, что ли? - смотрел на меня в упор, а потом повернулся и отошел к окну. Там, у окна, в глубокой задумчивости он стоял, наверное, с минуту, если не две. Я понял, что он обо мне забыл.
- Михаил...
И в то же мгновение ожил динамик на стене.
- Доктор Куницын, зайдите в диспетчерскую. Повторяю ...
Михаил вернулся к столу, взял фонендоскоп и приказал:
- Пойдем.
Я оделся, он тоже накинул на халат легкое пальто, нахлобучил шапку и распахнул, приглашая, дверь.
- Ты где живешь?
Я назвал адрес. Он кивнул: ясно.
- Подожди меня здесь, - указал рукой - на одно из кресел в вестибюле, направляясь в диспетчерскую.
Оттуда вышел почти тотчас. Сзади, за ним - помощник с чемоданчиком. Значит, на вызов.
- Поехали. Подбросим тебя домой.
Михаил сел со мной - сзади. Меня на сиденье мотало из стороны в сторону так, что я вынужден был цепляться за что попало: ехали с сиреной, на большой скорости. Михаил же на носилках сидел, лишь покачиваясь. Да и помощник его тоже сидел, не держась ни за что.
- Ожог, - проговорил парень, заметив, как меня мотает из стороны в сторону. - Торопимся. Шоферы у нас классные, только бы под колеса никто не попал.
Вдруг машина взвизгнула тормозами, меня потянуло направо, на стенку, отделявшую нас от водителя, а Михаил, словно ныряя, рывком открыл дверцу.
- Дальше сам дойдешь.
Когда я уже выбрался на тротуар, добавил:
- Я читал о ваших работах. Молодцы! И ни одного вопроса по физиологии эксперимента! Я-то, честно говоря, надеялся в его лице приобрести союзника...
- Здравствуй, Григорий Васильевич. - Для меня было полной неожиданностью, что он сидит в моей комнате. - Такая мерзкая погода... Лучше бы уж мороз, чем этот слякотный снег.
Он кивнул, не то здороваясь, не то соглашаясь, что погода и в самом деле мерзкая, и выразительно при этом поглядел на свои часы:
- У тебя часы не отстают, Стишов?
- Девять с четвертью.
- Да, - подтвердил он. - Девять с четвертью. Где программа?
Я разделся, повесил в настенный шкаф пальто, снял шапку, стянул шарф и только после этого протянул ему листки.
- Это все? - воззрился на меня Хлебников удивленно.
- Я не уверен, что и это нужно.
Он несколько секунд без всякого выражения - ни гнева, ни даже легкого недовольства - смотрел на меня, и я понял, что он ищет выход. Он слишком дорожил своей нервной системой и своим временем, чтобы тратить их - свою драгоценную нервную систему и не менее драгоценное время - на меня. Просто отложил в памяти, на одну из бесчисленных ее полочек, какой-то оргвывод, и когда-нибудь он его, этот оргвывод, извлечет оттуда. Когда-нибудь при случае. Но не сейчас. Сейчас не до этого. Сейчас у него горит земля под ногами - через два часа ученый совет, а идти на совет с пустыми руками никак нельзя.
Мне всегда доставляет удовольствие наблюдать, как Хлебников работает тут уж он действительно "предмет для подражания". Работает он в любой обстановке, в любых обстоятельствах: что-то прикидывает, перебирает варианты, отшлифовывает формулировки. Покончит с одним делом, отложит в. памяти результат - принимается за следующее. Он и сейчас, разглядывая меня, работал: расставлял по пунктам программу действий, комплектовал экипаж испытателей, подбивал баланс по фонду зарплаты...
Он сидел за моим столом - воплощение собранности и организованности: белоснежная рубашка, модный пестрый галстук, модный в темно-серую клеточку костюм (во всем отделе Хлебников был единственный, на кого не распространялось "железное", им же неукоснительно поддерживаемое правило ходить только в белом или синем халате - по профессиональному признаку. Правил нет без исключений!), модные квадратные очки, модная, под "молодежную", стрижка. Туфли, я не сомневался, у него тоже модные. Он терпеть не мог неряшливости, разболтанности, опозданий, многословия... Много чего он не терпел и много с чем боролся как мог, но никогда при этом не повышая ни голоса, ни своих прав начальника отдела. Он знал, что можно, а что нельзя, он знал цену себе и каждому из нас, своих подчиненных, и переубедить его в чем-то было невозможно. Он был из числа людей, считавшихся с фактами лишь постольку, поскольку их можно истолковать так, как надо. Для дела. Впрочем, он таким не был, а стал. Стал после смерти Сварога.
- А у нас ацидоз разве не наблюдался?
- Наблюдался, но компенсированный!
- Естественно, здесь углекислоты четыре процента.
- Да, но...
- Что еще?
Что еще? Я пробежал взглядом по карандашным крыжикам. Ага, это уже убедительней...
- Вот кое-что и посущественней. "У двух испытуемых на протяжении двух последних ночей во время сна обнаружены кратковременные остановки дыхания на двадцать-тридцать секунд..."
- Читай дальше.
Я пробежал по строкам: "Однако эти испытуемые при опросе утром не предъявляли жалоб на какие-нибудь нарушения во время сна".
- Чего разыгрывать комедию? Ты ведь сам все внимательно читал.
Я отложил доклад на стол, снял очки, похлопал по одному карману, по другому. Где сигареты?
- Не нервничай. Сигареты у тебя в пиджаке. А пиджак на спинке кресла. Так я жду твоего резюме, Стишов.
- Какое резюме? - Я старался говорить как можно спокойнее, хотя, видит бог, выдержать миролюбивый тон мне было нелегко. Но орать я не умею, на Хлебникова орать - вообще глотку попусту драть, не действует, да к тому же как-никак начальство... - Какое ты от меня ждешь резюме?
Хлебников наконец сел. Неприятное чувство, когда на тебя посматривают сверху вниз, да еще говорят при этом назидательным тоном. Да еще требуют при этом резюме на основе чужих экспериментов. Тут и в своих-то не всегда знаешь, какие сделать выводы...
- Саша, - вдруг перешел на человеческий тон Хлебников. - Нам бессмысленно заниматься вариантом "Б".
- Почему?
- Потому что вес и габариты физико-химической системы...
- Московской?
- Да, московской. - Он вынул из кармана блокнот, нашел нужный листок, раскрыл на этом месте и передал блокнот мне. - Вот вес и габариты физико-химической системы.
Я пробежал взглядом цифры. М-да... Неплохие цифры.
- Но вариант "Б", - вернул я блокнот, - конкурирует ведь?
- А зачем нам конкурировать?
- Ничего не понимаю...
Я и в самом деле ничего не понимал. Четыре года мы осторожно, этап за этапом, осваивали углекислую атмосферу: полпроцента, процент, полтора... И каждая новая ступенька давала нам возможность уменьшить вес аппаратуры на тридцать-сорок процентов. Уже сейчас вариант "Б" давал нам право говорить о том, что на орбитальных станциях с длительным сроком существования можно и нужно монтировать не физико-химическую, а нашу, биологическую систему жизнеобеспечения. Наша система если не компактней и легче, то надежней в любом случае. И вдруг - "Зачем нам конкурировать?"
- Мы должны быть вне конкуренции, Стишов. Вот оно в чем дело! Вне конкуренции...
- Тут дело не в чести мундира, - продолжал Хлебников, опять сбиваясь на назидательный тон. - Надо видеть перспективу. Физикохимическая система выход из положения, решение, лежащее на поверхности. Это, кстати, понимают и американцы. Для полета на Марс и они думают уже не о физико-химической, а о биологической системе. Ты знаком с их расчетами? Если на Марс будет направлен корабль с экипажем в шесть человек, то система жизнеобеспечения, принятая для программы "Аполлон", потребует запас пищи, воды и кислорода около сорока тонн. Это нереально. Это значит, что в сторону Марса нужно забрасывать два железнодорожных вагона. Таких ракет нет. Боюсь, и не будет. Тебе понятно почему?
Понятно. Соотношение между полезным грузом и весом самой ракеты для полета даже на Луну - один к десяти тысячам, а ракета на Марс в свете этих данных получится весом в полмиллиона тонн... Боданцев мне этой арифметикой оба уха прожужжал. Непонятно другое: зачем Хлебникову понадобился еще один урок ликбеза по космической технике? Нельзя же всерьез предполагать, что я не знаю этих цифр и данных. Эта цифра - шесть тонн - висит над нами, словно дамоклов меч. Шесть тонн, согласно расчетам Боданцева, - вес биологической системы жизнеобеспечения. Восстанавливающей запасы продуктов, кислорода и воды. Для экипажа в том же составе - шесть человек. Мы должны уложиться в эти шесть тонн - иначе вся наша "нир"[8] гроша ломаного не стоит. Но чудес на свете не бывает, и шесть тонн вместо сорока можно получить в единственном случае: если экипаж корабля будет в состоянии жить в углекислой атмосфере. Одним словом, за выигрыш в весе все равно нужно платить, и платить крупно. К чему эта душеспасительная лекция? Я не восторженная школьница, которую можно очаровать подобной арифметикой. Я знаю ей цену - этой арифметике.
- На орбитальные станции мы со своей системой не успели, - продолжал Хлебников, - с любым вариантом от "А" до "Д". Орбитальные станции уже существуют. И конструкторы не пойдут на новшество, пока оно не испытано в космосе. Поэтому нам надо сразу ответить на вопрос: для чего мы готовим свою биологическую систему жизнеобеспечения.
- Для чего же?
- Прежде всего - для лунных станций
- А они будут?
- Будут.
- Еще для чего?
- Для кораблей с неограниченным сроком полета.
- И ты считаешь, открыл мне Америку? Хлебников замолчал. Посмотрел на меня исподлобья - и отрезал:
- Пусть мы потеряем в случае неудачи лишних полгода, но мы создадим и отработаем систему, которая будет вне всякой конкуренции.
Это я уже понял. Шагнем сразу в завтрашний день - зачем нам тратить время на сегодняшний? Хорошо хоть не отбрасывает возможность провала. Полгода... Да разве в случае неудачи мы за полгода расхлебаем все неприятности?
- Так какой же все-таки утвердили вариант?
- Нам утвердили долгосрочную программу, а не вариант. - В голосе Хлебникова опять пробились иронические нотки: пора бы знать, мой друг Стишов, как он любил говаривать в прошлые времена, что и где утверждается. А вариант будет утверждаться завтра. На ученом совете института.
- Ясно.
- Боюсь, что тебе еще не все ясно.
- Я должен отстаивать вариант "Д"?
- Ты должен иметь твердую точку зрения.
- Собственную?
- Разумеется, собственную. - Пауза. - Вытекающую из нашей общей.
Хлебников внимательно посмотрел на меня. Сплоченность и единство - вот его девиз, который он проводит в жизнь в нашем отделе экологии человека, пунктуально, повсеместно и беспрекословно. А раз единство, то разве могут быть различные мнения?
- К заседанию совета ты должен иметь конкретную программу медико-биологических исследований.
- На основании чего? Ведь мы добрались только до полутора процентов!
- На основании тех данных, которые получены нашими коллегами.
Хлебников подправил листки доклада и подвинул их мне.
- Завтра к девяти у тебя должен быть черновик программы.
- Но ты отдаешь себе отчет в том, чем это может кончиться?
- Отрицательным результатом.
Я посмотрел на Хлебникова: шутит?
- Я допускаю отрицательный результат. Но хочу надеяться на положительный. И ты должен сделать все, чтобы застраховать нас от неудачи.
- Если бы это зависело от меня!
- И от тебя в том числе. От того, насколько ты сможешь все предусмотреть. Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого. Может, такие паузы во сне для физиологии дело обычное?
- Прости меня...
Я развел руками: считать такое нормальным!.. Однако на Хлебникова мой красноречивый жест не произвел никакого впечатления.
- Значит, аппаратура работала грязно. Фиксировала совсем не то, что было на самом деле.
- Но я смею сомневаться?
- В чем? В успехе?
Теперь Хлебников уже не иронизировал, а смеялся. Это трудно передать, как он смеется, - без тени улыбки, только интонациями в голосе, но ощущение именно такое: смеется.
- Ясно...
- Боюсь, что и на этот раз тебе еще не все ясно.
- Еще не все?
Я попытался скопировать хлебниковский сарказм - чисто инстинктивно, так получилось. А вышло, что просто-напросто глупо удивился.
- Завтра на совете мы должны утвердить составы экипажей.
- Ну и что?
- Ты ведь знаешь, что в составе экипажа должен быть врач?
- Я давно об этом твержу. А штаты?
- Штаты - моя забота. А ты позаботься, чтобы в числе членов экипажа был врач в возрасте до сорока лет с солидным стажем. Лучше - с опытом "скорой помощи".
О, это уже кое-что значит. Слава богу, хоть здесь камень дал трещину: врач в гермокамере - половина риска долой. И штаты он, выходит, в Москве все же пробил...
- Но это не так-то просто: надо же узнать человека, присмотреться, исследовать организм...
- Кстати, москвичи в состав экипажа тоже ввели врача.
- Но у нас все врачи женщины. Комплектовать женский экипаж?
- Во главе с Сониной? - иронически посмотрел на меня Хлебников. По-моему, ее место не в гермокамере.
- При чем тут Сонина!
Я почувствовал, что краснею - опять эти дурацкие намеки! "По-моему, ее место не в гермокамере...? А в моей постели? Это ты хотел сказать? Давай, давай, тем более что, как говорят на профсоюзном собрании, есть веские, хотя и косвенные основания.
- Женский экипаж отпадает.
- Почему? У москвичей мужской?
- Эксперимент длительный. Женская физиология нам может испортить все результаты. Да и психология - тоже... Года три назад ты мне говорил о каком-то враче со "скорой", который хотел бы работать у нас. Ты его хорошо знаешь? Давно?
Я посмотрел на него в изумлении: вот память! Позавидуешь...
- Действительно, был такой разговор. Так когда это было!
- А у тебя есть другие кандидатуры?
Я развел руками: у меня вообще не было никаких кандидатур.
- Одевайся, - Хлебников посмотрел на часы. - Подброшу. К врачу. Вопрос нужно решить сегодня.
- Сейчас? Но к чему такая спешка?
- Так ты его давно знаешь? - вместо ответа повторил свой вопрос Хлебников, высыпая на ладонь несколько мелких гомеопатических пилюль тонизирующих и отбивающих запах вина: раз выпил, значит, надо предохраниться и на случай встречи с ГАИ...
- Да лет пятнадцать, наверное.
Хлебников кивнул - все ясно, оделся перед зеркалом - все на место, бросил - "Жду в машине", и вышел.
Я знал только одного врача со "скорой" - Михаила Куницына.
Да, действительно, был у меня с ним однажды такой разговор - года три назад, хорошо помню - хотел он к нам перейти, очень хотел. И я, значит, доложил Хлебникову, тот выслушал - врачимужчины, а тем более со стажем "скорой", нам нужны были позарез, но дополнительную штатную единицу для моей лаборатории пожалел... Но запомнил ведь!
...Я часто, особенно раньше, сейчас уже сгладилось, приутихло, пытался понять: что же произошло? Почему именно я оказался третьим лишним... Проклятый вопрос, даже сейчас, четырнадцать лет спустя, едва останусь один на один с докучливой, как старость, памятью в своей тишайшей квартире, саднит, словно трофическая язва...
Все мы, как утверждают психоаналитики, с комплексами: четырнадцать лет, а закрою глаза - черная вода, белые призраки у ног... "Не смотрите на меня".
Но чаще возникает другое видение: рыжая белка. Так отчетливо я ее вижу... Цо-цо-цо!
Самая вкусная, самая пахучая земляника растет у опушек. Туда, к опушке, мы и идем. Идем сквозь высокую, густую траву, и там, где над травой поднимаются зонтики зубчатого папоротника, нам кланяются, расступаясь, грациозные лилии. Лепестки у лилий крапчатые, закрученные спиралью, словно завитые, оттого и зовут их царскими кудрями, а моя спутница называет их по-местному - саранками. Она еще юная студентка, моя спутница, ей еще предстоит разочарование, когда педантичный профессор объяснит на лекции, что эти крапчатые саранки относятся к роду гусиного лука.
"Правда, красивые? - говорит она. - Жаль, не пахнут. Но мы их все равно заберем с собой. Ладно?"
"Ладно, Наташа. Заберем".
Лес редеет, теплые солнечные пятна все чаще встречаются у нас под ногами, и там, где сосны останавливаются перед полями, мы встречаем белку.
Увидев нас, белка стремглав взлетает на сосну, метра на три, и сердито цокает: "Цо-цо-цо!" Хвост трубой, уши метелочками, а сама такая рыжая, словно только что из дамской парикмахерской, где ее основательно прополоскали в иранской хне.
Белка косит на нас бусинками-глазками и вдруг как фыркнет "Фу!" И так это у нее получается удачно и громко, что моя спутница вскрикивает и прячется у меня на груди: "Он!.."
И вот - третий лишний... Нас разделила тишина, как из тяжелого стекла стена... Но не криви душой, мой милый отшельник! Ах какое удовлетворение ты испытывал, узнавая, что ничего путного из врача Куницына, из "самого лучшего, самого талантливого" так и не получилось: два года патологоанатомом, два - гистологом, еще три года эмбриологом... А призвание нашел на "скорой". Ах, ах!..
Я встретил его под Октябрьские праздники. Нелепая это была встреча...
В первое мгновение Михаил мне показался еще более длинным - эдакий несуразный столб у дверей почтамта, где обычно назначают свидания. На нем была потрепанная штормовка, вязаная шапочка, на ногах кеды. И роскошный бело-розовый букет хризантем!
Я стоял в оцепенении, я уговаривал себя, что надо пройти мимо, но какая-то неудержимая сила заставляла меня топтаться около почтамта до тех пор, пока он не заметил меня сам. Заметил, обрадованно взмахнул букетом... И я, как послушная собачка, двинулся к нему.
Он, конечно, ждал Наташу. Семейное положение на его привычки не повлияло никак: все та же удивления достойная тяга в глухие места, все то же "трёканье"... Что ему семья, Наташа! Найдет на карте местечко с заковыристым имечком и - рюкзак за плечи, а прощание, конечно, у почтамта... У них, убеждал он меня, это уже традиция - перед каждой разлукой они встречаются здесь, словно только вчера познакомились, И пусть хоть гром падет на землю встреча должна состояться, цветы должны быть вручены.
Помню, было мгновение, когда я словно огляделся - словно со стороны себя увидел: что за комедия? Белые цветы, свидания у почтамта... Вообще, оказываясь рядом с Михаилом, я не раз замечал: реальный мир и для меня самого каким-то необъяснимым образом преломлялся настолько, что и сам я становился... искусственным, что ли Как в дурном спектакле.
Не зная, как выпутаться из этой фальшивой ситуации - сам уж в лицедея превратился! - я спросил первое, что пришло на ум: "А Наташа почему не пришла?" И тотчас почувствовал, что задел больное место. Михаил мгновенно сник, беспомощно оглянулся: широкий, нарядный проспект, гирлянды разноцветных ламп, транспаранты, портреты, шумный поток автомобилей...
"Праздник уже", - сказал он каким-то неуверенным тоном, и меня осенило: вот почему он лицедействует - с Наташей у него неладно! А он, похоже, и сам уже почувствовал, что выдал себя: "Понимаешь, я заезжал на работу, а Наташа ждала тетку, - та обещала с Машкой посидеть. Да, видно, не пришла..." И уже уверенно: "Конечно, ей некуда было деть Машку. Ее ни на секунду нельзя оставить одну. Машка у нас кошмар!" - сделал он ударение на первом слоге, и я опять почувствовал себя участником какого-то дурного спектакля.
Мы свернули в переулок, прошли небольшой сквер, поосеннему устланный желтыми листьями, и оказались у большого старого дома. Я порывался сказать, что меня ждут, что неловко вот так, ни с того ни с сего вваливаться в гости, но Михаил своими рассказами о Машке даже рта мне не дал открыть.
Дверь открылась сразу, словно она стояла за ней я ждала. Мне показалось даже, что Михаил не успел позвонить, только дотронулся до кнопки, а дверь уже открылась.
"Вот, - сказал Михаил, одновременно вручая ей букет хризантем и подталкивая меня. - Едва привел".
Он еще что-то хотел сказать, но тут Наташа увидела меня, и подчеркнутое безразличие, делавшее ее круглое, такое милое и доброе лицо жестким, даже злым, мгновенно сменилось изумлением: "Вы?" - "Да вот, видите..." - "О боже! Откуда? Да проходите же, проходите!"
И все тотчас встало на свои места, и уже через минуту мне казалось, что мы никогда и не расставались.
"Ты замерз? - спросил Михаил на ходу, сбрасывая штормовку. - Я сейчас кофе соображу. Все равно на дневную электричку уже опоздал... А вы пока потрёкайте".
Потрёкайте...
Мы остались вдвоем. Наташа стояла против меня и покачивала головой: "Так вот ты какой теперь..."
"Садитесь, - сказала она, смутившись. - Да снимите же пальто, о боже!" *
"О боже!" - вслед за ней повторил и я, рассмеялся и сбросил пальто. "О боже!" она произносила с тысячью оттенков, я когда-то в них отлично разбирался, и часто это восклицание заменяло ей целую речь, она знала, что я все пойму и без слов. Без лишних слов. Это был своего рода пароль - из того еще, древнего времени. Потом на смену этому паролю пришел другой: "Трёкать".
Она вышла на минуту, и я огляделся. Да, я в этой комнате бывал и раньше, когда здесь жили Наташа с матерью, но тогда все было проще... вернее обычней. А теперь... На стенах - географические карты, большой ковер, ниспадающий на тахту, в простенке между стеллажом и окном - портреты Циолковского, Вернадского и Козо-Полянского, все небольшого формата, очевидно, выдраны из книги, но удивило, помню, меня не это, а само сочетание: отец космонавтики, основатель учения о биосфере и - эволюционист Козо-Полянский? Такое сочетание... Кто из них - Наташа или Михаил - молится на этот триумвират? Впрочем, вопрос возник и пропал без ответа, ибо в следующее мгновение я уже удивился по-настоящему - подоконник меня удивил: чашки Петри, высокие стеклянные цилиндры, наполненные растворами, микроскоп, предметные стекла, штативы с пробирками, гемометр, стекла Гаряева[9]... Почти полный набор Эрлиха... Что это? Домашняя лаборатория врача? Зачем она ему? И без того комната напоминает кабинет завуча школы, а тут еще эта медтехника... Неужели он свою "нир" из Института эмбриогенеза перенес на дом? Да, мне ведь говорили - не помню уж кто, кажется, в том же Институте эмбриогенеза: оттуда он ушел "по принципиальным разногласиям", отказался признать какую-то работу за повое слово в иммунологии - едва ли не своего "завлаба", - однако со своей темой не расстался, продолжал ставить опыты не то с алексинами, не то с гамма-глобулинами, в своей бывшей лаборатории, кстати, и завлаб, что самое странное, не возражал - разрешал ему пользоваться и виварием и аппаратурой... "Тысячелетняя цивилизация пришла в конце концов к парадоксальному факту... 58 жизней ежеминутно, 30 миллионов ежегодно..." И там же, в Институте эмбриогенеза, обругал, говорят, своих коллег "тульскими самоварами".
Но бог с ним, с его хобби, со всеми его вселенскими идеями - врач-то он во всяком случае отличный. Такое уважение на "скорой"!.. Такого врача в гермокамеру - как у Христа за пазухой... Хлебников прав - тут двух мнений и быть не могло, но согласится ли?..
Михаил провел меня в какую-то комнату: письменный стол, пара стульев, кушетка, застланная простыней и байковым одеялом. Почему-то никогда в голову не приходило, что врачи "скорой" тоже имеют кабинеты. "Комната отдыха", поправил Михаил. И тут же:
- Так что случилось?
Михаил сидел на кушетке, уронив руки. Во всей его долговязой фигуре, во всем облике сквозила безграничная усталость - я никогда раньше не видел его таким. И постарел он за эти три года на все десять.
- Что у тебя произошло? Ты так плохо выглядишь...
- Ерунда. Устал немного. Так что? Но думал он совершенно очевидно совсем о другом - не о моем неожиданном визите.
- Так что случилось? - повторил Михаил, и по горячечному блеску его глаз, по глянцевитой на скулах, странно смуглой среди зимы коже я решил: болен.
- Скажи, ты здоров?
Отмахнулся. А я никак не мог подобраться к главному и вовсе не потому, что боялся или не решался передать предложение Хлебникова. Чувствовал: бесполезно. Не пойдет он к нам. Вспомнил, что сказала мне Наташа - да тогда же, под Октябрьские праздники, когда Михаил затащил меня домой: "Он всегда так переживает, когда у него неудача на дежурстве, как будто Машка умерла..." Да, видать, именно здесь, на "скорой", его место.
- А что это у тебя... Загар? На юге был?
- Загар, - кивнул Михаил. - Под ультрафиолетом загораю.
Значит, все-таки болен. К чему тогда разговор о переходе к нам? Нам, а тем более в экипаж испытателей, нужны абсолютно здоровые люди.
- Да говорю же тебе, что я совершенно здоров! - повысил голос Михаил. - И Наташа здорова, и Машка здорова - не тяни время, в любой момент могут вызвать в диспетчерскую. Что у тебя стряслось?
- Ну что же... Можно закурить?
- Кури.
- А ты бросил?
- Давно.
Я поискал взглядом, куда стряхнуть пепел, не нашел ничего подходящего и стряхнул в ладонь. Молчание затягивалось до неприличия, надо было кончать этот нелепый визит, а меня что-то держало - за язык держало. Решился наконец:
- Нам срочно нужен врач. Со стажем работы на "скорой". - Подождал реакции Михаила - тот даже бровью не повел, словно ничего и не слышал - и добавил, ставя точки над "i": - В гермокамеру, в экипаж испытателей.
Теперь он отреагировал. Медленно поднял на меня взгляд, так же медленно поднес руку к шее, стянул фонендоскоп, положил на стол.
- Зачем вам нужен врач со стажем на "скорой"?
Пришлось объяснять начистоту.
- Мы перешли на атмосферу с повышенным содержанием углекислого газа. С обычной у нас ничего не выходят - система жизнеобеспечения получается громоздкой и тяжелой. До сих пор работали с одно - и полуторапроцентной атмосферой. Теперь нам нужно проверить работоспособность экипажа и системы в целом в атмосфере с содержанием углекислого газа в три процента.
- Что это вам даст?
- Чем выше в воздухе концентрация углекислоты, тем выше активность хлореллы. А, значит, на борту космического корабля ее нужно будет иметь меньше. Примерно прямая пропорциональность: на одного человека при однопроцентной атмосфере шестьсот граммов сухой хлореллы, а при трех процентах - соответственно меньше...
Услышав мою арифметику, Михаил странным образом преобразился.
- У вас есть проверенные данные? - он так и впился в меня взглядом.
- Конечно. Раз запускаем эксперимент на людях...
- Меня интересуют как раз люди, а не кролики. На людях у вас есть проверенные данные?
Я сам уставился на него в удивлении, откуда вдруг такая заинтересованность?
- Разумеется! Мы уже четыре года работаем с углекислой атмосферой.
Михаил встал. Машинальным жестом, словно успокаивая головную боль, потер ладонью лоб, еще несколько секунд - не веря, что ли? - смотрел на меня в упор, а потом повернулся и отошел к окну. Там, у окна, в глубокой задумчивости он стоял, наверное, с минуту, если не две. Я понял, что он обо мне забыл.
- Михаил...
И в то же мгновение ожил динамик на стене.
- Доктор Куницын, зайдите в диспетчерскую. Повторяю ...
Михаил вернулся к столу, взял фонендоскоп и приказал:
- Пойдем.
Я оделся, он тоже накинул на халат легкое пальто, нахлобучил шапку и распахнул, приглашая, дверь.
- Ты где живешь?
Я назвал адрес. Он кивнул: ясно.
- Подожди меня здесь, - указал рукой - на одно из кресел в вестибюле, направляясь в диспетчерскую.
Оттуда вышел почти тотчас. Сзади, за ним - помощник с чемоданчиком. Значит, на вызов.
- Поехали. Подбросим тебя домой.
Михаил сел со мной - сзади. Меня на сиденье мотало из стороны в сторону так, что я вынужден был цепляться за что попало: ехали с сиреной, на большой скорости. Михаил же на носилках сидел, лишь покачиваясь. Да и помощник его тоже сидел, не держась ни за что.
- Ожог, - проговорил парень, заметив, как меня мотает из стороны в сторону. - Торопимся. Шоферы у нас классные, только бы под колеса никто не попал.
Вдруг машина взвизгнула тормозами, меня потянуло направо, на стенку, отделявшую нас от водителя, а Михаил, словно ныряя, рывком открыл дверцу.
- Дальше сам дойдешь.
Когда я уже выбрался на тротуар, добавил:
- Я читал о ваших работах. Молодцы! И ни одного вопроса по физиологии эксперимента! Я-то, честно говоря, надеялся в его лице приобрести союзника...
- Здравствуй, Григорий Васильевич. - Для меня было полной неожиданностью, что он сидит в моей комнате. - Такая мерзкая погода... Лучше бы уж мороз, чем этот слякотный снег.
Он кивнул, не то здороваясь, не то соглашаясь, что погода и в самом деле мерзкая, и выразительно при этом поглядел на свои часы:
- У тебя часы не отстают, Стишов?
- Девять с четвертью.
- Да, - подтвердил он. - Девять с четвертью. Где программа?
Я разделся, повесил в настенный шкаф пальто, снял шапку, стянул шарф и только после этого протянул ему листки.
- Это все? - воззрился на меня Хлебников удивленно.
- Я не уверен, что и это нужно.
Он несколько секунд без всякого выражения - ни гнева, ни даже легкого недовольства - смотрел на меня, и я понял, что он ищет выход. Он слишком дорожил своей нервной системой и своим временем, чтобы тратить их - свою драгоценную нервную систему и не менее драгоценное время - на меня. Просто отложил в памяти, на одну из бесчисленных ее полочек, какой-то оргвывод, и когда-нибудь он его, этот оргвывод, извлечет оттуда. Когда-нибудь при случае. Но не сейчас. Сейчас не до этого. Сейчас у него горит земля под ногами - через два часа ученый совет, а идти на совет с пустыми руками никак нельзя.
Мне всегда доставляет удовольствие наблюдать, как Хлебников работает тут уж он действительно "предмет для подражания". Работает он в любой обстановке, в любых обстоятельствах: что-то прикидывает, перебирает варианты, отшлифовывает формулировки. Покончит с одним делом, отложит в. памяти результат - принимается за следующее. Он и сейчас, разглядывая меня, работал: расставлял по пунктам программу действий, комплектовал экипаж испытателей, подбивал баланс по фонду зарплаты...
Он сидел за моим столом - воплощение собранности и организованности: белоснежная рубашка, модный пестрый галстук, модный в темно-серую клеточку костюм (во всем отделе Хлебников был единственный, на кого не распространялось "железное", им же неукоснительно поддерживаемое правило ходить только в белом или синем халате - по профессиональному признаку. Правил нет без исключений!), модные квадратные очки, модная, под "молодежную", стрижка. Туфли, я не сомневался, у него тоже модные. Он терпеть не мог неряшливости, разболтанности, опозданий, многословия... Много чего он не терпел и много с чем боролся как мог, но никогда при этом не повышая ни голоса, ни своих прав начальника отдела. Он знал, что можно, а что нельзя, он знал цену себе и каждому из нас, своих подчиненных, и переубедить его в чем-то было невозможно. Он был из числа людей, считавшихся с фактами лишь постольку, поскольку их можно истолковать так, как надо. Для дела. Впрочем, он таким не был, а стал. Стал после смерти Сварога.