Многих обескураживала его прямолинейность - сам он себя считал по боксерской терминологии "бойцом ближнего боя". Ему ничего не стоило, узнав от кого-нибудь пикантную, отнюдь не для всеобщего оглашения новость, тут же найти "героя" и с улыбкой, со смехом уточнить: а было ли так на самом деле? А может, враки, может, наговорили с три короба? И, видя, в какое дурацкое положение поставил человека, не знающего, смеяться или ругаться, утешал: "Ну, чего распетушился? Со всяким бывает. Вот однажды у меня..." А дальше шел какой-нибудь скабрезный анекдот, который он выдавал за собственное приключение. Рубаха-парень! Однако друзей у него, кроме меня, не было. Вернее, когда-то мы были друзьями, когда он был еще просто Гришей.
У меня не раз с удивлением спрашивали: "Как ты терпишь хлебниковскую беспардонность? Он же тебя ни в грош не ставит - такое говорит, порой уши вянут!" Тут, я думаю, ошибка: трепался он про мою "девственность", "кисейность" и прочее действительно больше, чем надо. Но и не открещивался: да, трепался. Когда же дело доходило до серьезного, до науки, тут уж не скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош. Другое дело, почему я сам терпел его в роли друга... Я считал и оказался в общем-то прав, что у него это все наносное, шелуха. Считал и говорил каждому, кто пытался оспорить, что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем, чем наша научная братия в общем-то нечасто может похвастать, - делом. Трепаться в курилке умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию, обработать, систематизировать полевые наблюдения, поставить сотню-другую невыносимо скучных, однако крайне нужных опытов - здесь Хлебников был не просто на месте, здесь он стоил десятка других, в том числе и самого меня, я не стеснялся в этом признаться. Иногда я в восхищении от его энергии и неутомимости говорил ему совершенно искренне: "Ты, Гриша, семижильный". На что Хлебников Неизменно разражался тирадой о том, что должен собой представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век:
"Ерунда, Стишов! Если хочешь чего-то в жизни добиться - не жалей себя. Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей - все важно. Если хочешь знать это мое глубокое убеждение, - современная наука сплошь состоит из мелочей, кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что их много, и любую мелочь доводить до конца. В общем, мелочей нет, а есть одно - работа. Мотай на ус, Стишов!"
- ...Значит, программу ты не написал. - В его голосе ни осуждения, ни удивления. Только констатация факта. - А экипаж? Где список экипажа?
- Найдем врача и тогда будем комплектовать. Надо же проверить на психологическую совместимость.
Хлебников опять стал искать решение.
- А ты как себя чувствуешь? - спросил он, внимательно оглядев мое лицо, а потом все остальное: с головы до ног. Я, естественно, удивился: с чего бы это? Никогда не проявлял такой трогательной заботы, а тут вдруг...
- Нормально. Жаловаться не на что. Здоров, как бык. Достаточно характеристик?
Если бы рядом была Тая - непременно одернула бы: чего задираешься?
Хлебников кивнул: хорошо. И сказал своим обычным, невозмутимо безапелляционным тоном:
- Пойдем. У нас мало времени.
В моей комнате он говорить не пожелал.
Мы шли по длинному сумрачному коридору - кабинет начальника отдела размещался в другом конце. Обычно в это время в коридоре пусто и тихо - все сидят по лабораториям. Но сегодня, к моему удивлению, многие двери с яркими эмблемами-символами, заменяющими таблички с названиями, распахнуты, тут и там группы "белых халатов". "Доброе утро, Григорий Васильевич! Здравствуйте, Александр Валерьевич!.." А во взглядах ожидание, вопрос. В чем дело? Неужели уже знают об эксперименте? До решения ученого совета? Непостижимо.
Но что, собственно, в этом удивительного? Пять лет мы занимались опытами. Да, знали, все знали, для чего предназначены наши эксперименты - какой бы частностью, каким бы узким вопросом ни занимался каждый из нас, - все равно все знали, в чем наша генеральная задача (как обожает Хлебников эти слова "генеральная", "директивная", "специальная"). Почти шесть тысяч часов провели испытуемые в гермокамерах, многие из них торчат сейчас в ожидании, в коридоре, на нашем пути, шесть тысяч часов провели они в углекислой атмосфере, в. тесноте, в одиночестве, отлично зная, что это лишь поиск, подступы к главному, "Здравствуйте, Григорий Васильевич! Доброе утро, Александр Валерьевич!.." Знают, конечно. Не скрывали, что надоело экспериментировать, ждали, когда наконец в гермокамеру войдут не испытуемые, а испытатели. И не один, а экипаж. На техническом языке это называется "имитация космического полета".
И вдруг я испытываю чувство стыда: чего, собственно, ударился во фрондерство? Он ведь ждал готовую программу, он и в мыслях не мог допустить, что я явлюсь в институт с пятнадцатиминутным опозданием - в такой день! А вместо нормальной, железно аргументированной программы с полным списком медико-биологической аппаратуры, которая у нас в наличии далеко не полностью и которую ему, начальнику отдела и руководителю программы, придется выколачивать из медснаба и прочих организаций правдами и неправдами, вместо списка двух-трех вариантов экипажей и всех остальных документов, без чего немыслимо выходить на ученый совет института, - конечно, он и в мыслях не мог допустить, что вместо всего этого я ему вручу филькину грамоту...
У двери в приемную Хлебников задержался. Подумал, уставившись в дверное, матовое, единственное в этом коридоре стекло без эмблемы и табличек с фамилиями, и спросил:
- Сонина вышла на работу?
Я бы мог и не отвечать: откуда мне знать, если Сонина была в отпуске, если я ее не вызывал, если я...
- Вышла.
Опять окинул меня быстрым, оценивающим взглядом и открыл дверь. Секретарша увидела его, схватила со стола какую-то бумагу.
- Потом, - отодвинул он ее руку с бумагой в сторону.
Кабинет у Хлебникова аскетически великолепен: зеркальнополированный стол - совершенно пустой, если не считать чернильного прибора - плитка из черного обсидиана с торчащей из нее в виде стрелы шариковой ручкой; такой же, вдоль окон, зеркально-полированный стол для заседаний; шкафы у стен, плотно заставленные книгами; еще один столик, в углу, с телефонами и селектором; телевизор "Норма", подключенный к видеоканалу гермокамеры; мягкие зеленые стулья, такая же зеленая дорожкаковер, портреты Ленина и Гагарина... Все. Кабинет директора, надо признать, обставлен гораздо скромнее. Хотя мебели и вещей в нем раза в два больше.
- Вот, - вынул Хлебников из стола пачку бумаг. - Садись и корректируй.
Это была программа и прочие документы по варианту "А"... В чем дело?
- Мы решили использовать культиватор варианта "А", - бесстрастно объяснил Хлебников.
- Вариант "А"? Но...
И тут я понял: вариант "А" - один процент углекислоты. Зависимость между концентрацией углекислоты и эффективностью культиватора примерно пропорциональная: один процент - один человек, три процента - три человека. Вот, значит, откуда взялся вариант "Д"! Та же аппаратура...
- Что "но"? Никаких "но" на ученом совете быть не может. - Голос Хлебникова теперь звучал жестко. - Если у тебя есть сомнения - выкладывай!
- Есть. Это чисто формальный подход к эксперименту, который по сути дела представляет собой уже испытания основных систем корабля с неограниченным сроком полета. А мы пользуемся для отработки не только старыми данными, но и старой конструкции культиватором!
- Тебе разве не известны последние исследования наших коллег?
- То, что ты вчера давал читать? Но это же...
- Не только, - перебил он меня. Открыл один из ящиков стола, порылся и выбросил передо мной листок, опечатанный па ротаторе.
Я пробежал взглядом. "Экспресс-информация. "О влиянии на физиологическое состояние человека повышенных концентраций углекислого газа..." 31 доброволец, мужчины в возрасте от 20 до 23 лет... 70 экспериментов... Содержание углекислого газа в атмосфере (в процентах): 3, 5, 6, 7, 8 и 9... Выводы: "Дыхание газовой смесью, содержащей 4% СО2, в течение 2-х часов вполне переносимо для здорового человека даже при выполнении легкой работы". Об этих экспериментах я не знал - листок экспресс-информации до меня еще не дошел.
- Ну и что? Два часа - не два месяца, ты сам знаешь. Два часа зрители выносят в кинозале три-четыре процента углекислого газа без последствий. А через месяц, ты знаешь, какими могут выйти из гермокамеры испытуемые? И почему все же такая спешка - скажи? Нас дублируют?
- Пока нет.
- Тогда в чем дело?
- Пожар на "Аполлоне" помнишь? - вместо ответа спросил Хлебников.
- Это когда во время испытаний погибло трое астронавтов? Ну, читал... Но это ж еще до первой высадки на Луну! И какое имеет отношение к нам?
Он выдвинул еще один ящик стола, а может, тот самый, откуда извлек листок экспресс-информации, и перебросил мне через стол пачку бумаг.
- Обрати внимание на подчеркнутое.
Это были переводы из американских и английских газет.
"Ассошиэйтед пресс", Нью-Йорк: "Безжалостное пламя унесло жизни трех астронавтов в какую-то долю секунды..."
"Рейтер", Лондон: "Неполадки существовали и в системе жизнеобеспечения, снабжавшей астронавтов кислородом. Когда астронавты утром в тот трагический день впервые вошли в космическую кабину, они пожаловались на "неприятный запах"...
Все это в общих чертах мне было известно из наших газет. За исключением, пожалуй, "неприятного запаха", который, видимо, выделяли контейнеры с гидроокисью лития - поглотителя углекислого газа. Впрочем, в космическом корабле столько аппаратуры и приборов, и каждый может так "неприятно пахнуть"... Конструкторов "Аполлона" газеты обвиняли в том, что они в кабине применили чисто кислородную атмосферу. Однако при чем тут мы?
- Обрати внимание на "неприятный запах" - так пахнет гидроокись лития.
Хлебников не размышлял, а констатировал. Если бы это было предположение, я бы еще мог понять... Но так категорически?
- Следовательно, в космическом корабле опасной является не только кислородная атмосфера, от которой теперь уже отказались, но и сама физико-техническая система жизнеобеспечения.
- Но ты же знаешь, что в наших "Союзах" и "Салютах" такая система отлично функционирует. До сих пор не было никаких осечек.
- Мы должны смотреть в будущее. В дальних полетах требования к безопасности возрастут. В программе этот момент должен быть отражен. Особо следует подчеркнуть, что увеличение концентрации углекислого газа в атмосфере космического корабля увеличивает пожарную безопасность.
А! Вот в чем дело... Действительно, пожарники тушат огонь углекислотой лучшего средства не придумаешь. Но сколько этой углекислоты будет в атмосфере нашей гермокамеры? Три процента... Чистейшая спекуляция! Однако я его понимал: вполне вероятно, один из вопросов к нам, к Хлебникову будет о пожарной безопасности. Три процента углекислоты? Более безопасно даже, чем нормальная, земная атмосфера? Отлично, отлично... Да, ничего не скажешь: Хлебников умеет извлечь из обстоятельств все, что можно.
- А ты не боишься, что совет программу не утвердит?
Хлебников резко поднял голову, секунду-две сверлил мою физиономию острым взглядом.
- Я ничего не боюсь. Но я бы хотел, чтобы программа отражала объективную реальность. У тебя есть сомнения? Выкладывай!
- Чтобы их ликвидировать?
- Чтобы разрешить.
Ну и самоуверенность!
- Я опасаюсь, что в трехпроцентной атмосфере мы получим некомпенсированный ацидоз. Это раз.
- Ты не знаешь, как его ликвидировать?
- Мы умеем ликвидировать только компенсированный.
Мне стоило немалых усилий разговаривать с ним ровно, не повышая голоса. Что, разве он не знает, что мы никогда не имели дело с некомпенсированным ацидозом? Все отлично знает, сам биолог, сам подписывал все отчеты.
Хлебников внимательно рассматривал свой экзотический чернильный прибор. Наконец сказал:
- Сколько тебе нужно времени на изучение литературы?
- Мне не литература нужна, а эксперимент. Литература мне известна.
- Разве тебе недостаточно данных, которые ты почерпнул...
- Нет!
- ...Семьдесят экспериментов!
- По два часа! А мы хотим засадить экипаж в трехпроцентную атмосферу на целый месяц. Я в таких случаях привык полагаться на собственные мозги, а не на чужие.
Он снова посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. Словно не узнавал.
- Мне показалось, что мы вчера выработали с тобой единую точку зрения по всем вопросам программы... - Ни гнева, ни удивления - просто констатация факта. - Ты являешься начальником лаборатории медико-биологических исследований. - Та же констатация. - Тебе было поручено подготовить четкую, обоснованную и неоспоримо аргументированную программу на вариант "Д". - Я непроизвольно развел руками: действительно, было. - Через час двадцать минут начинается заседание совета института, на которое ты должен явиться не только с указанной программой, но и со списками основного и дублирующего состава экипажей и недостающего медико-технического оборудования и аппаратуры. Так? К одиннадцати документы должны быть отпечатаны в четырех экземплярах. Подписывать принесешь прямо на совет. Я распоряжусь, чтобы тебя пропустили.
И уже у двери:
- Вместо себя оставишь Сонину. Я с трудом удержал себя от желания обернуться и посмотреть на него: усмехается?
Да, я прекрасно знал, что от меня ждал Хлебников, почему он приехал ко мне прямо с аэродрома. Представлял, что должен был написать - пункт за пунктом. Понимал и почему нужно отбросить варианты "В" и "Г" и сразу начинать с "Д": время и деньги. Главное - время, деньгами, судя по словам Хлебникова, нас больше не ограничивали. А вот время... Все равно вариантом "Б" мы бы не ограничились - это ясно. Кто сказал "а", тот "скажет "б". Кто сказал "б"... И так далее. Это нужно для науки. В этом нет никаких сомнений. Чтобы сделать правильный выбор из чего-то, нужно твердо знать, из чего выбирать. Вариант "Д" для нас неизбежен. Неизбежен логически. Даже если он даст отрицательный результат, - а скорее всего так и будет. Наука в отрицательных результатах нуждается не меньше, чем в положительных. Это аксиома. Вопрос в малом: стоит ли риск цели...
Утром я шел в институт по снежной аллее. Снег наконец перестал валить, но дорожки расчистить еще не успели - только тропки, протоптанные час-полтора назад, прихваченные морозом, скользкие и неровные. Интересно: первыми утром, очевидно, прошли трое - в ряд. Шли, увлеченные беседой, не очень обращая внимание и на сырой, прихваченный ледяной корочкой снег; и на застывшие, придавленные к земле тяжелыми белыми шубами елочки. А потом по их следам пошли остальные - след в след... Старались, по крайней мере. Но кому-то тропки не нравились... Следы перебегали на соседние, так и потянулись по дорожке три будто вырытые ногами канавки, перепутанные цепочками следов. Не так ли и мы разрабатываем свою систему жизнеобеспечения? Что-то заимствуем у одних, идем по одним следам, перебегаем порой на другие - тоже что-то заимствуем, бывает, оказываемся и на третьем чужом следу, а в целом создается впечатление, что прокладываем глубокую, уверенную тропу. Первыми... А если объективно? Провинциальная, хотя и академическая наука. Дело даже не в оборудовании, которого нам вечно не хватает, и даже не в клинике, которую нам организовать не удастся, видно, никогда хотя бы из-за кадров. Где в городе набрать столько специалистов? Дело, как мне кажется, гораздо глубже: не тот масштаб. Есть какие-то проблемы, которые неизбежно должны решаться масштабно, без оглядки на свои возможности.
Это напоминает ситуацию дворника: вот по этой дорожке сейчас надо бы пустить бульдозер - быстрее и во всех отношениях правильней. Но бульдозер по этой дорожке пустить нельзя не только потому, что таковым институт не располагает: сама дорожка, когда-то и кем-то проложенная, не пропустит бульдозер. Сама дорожка рассчитана только на труд дворника. Так и у нас: с самого начала мы прокладываем узкую дорожку, исходя из своих возможностей, узкую, только по собственным силам. И стоит нам теперь чуть-чуть свернуть в сторону, перейти, допустим, на вариант "Д", несколько расширить фронт работ, как мгновенно выясняется, что за этим шагом в сторону для нас - темный лес. Его надо вырубить прежде, чем расширять тропу. И что же нам остается в этой ситуации? Полагаться на чужой опыт, на то, что кто-то уже в аналогичных обстоятельствах шагнул в сторону, ободрался о колючки, но все же убедился, что не страшно - идти можно.
Конечно, пока мы идем впереди. Но скорее чутьем пробираемся, чем зрением, - слишком узкая у нас получилась тропа. Расширить надо. Однако попробуй расширить - это значит остановиться! Вот какие дела...
Так что же тогда меня так мучает? Что мне мешало сесть и написать программу, какая требуется? Какая требуется Хлебникову... Наш "нир" на него едва ли не молится: "Если Григорий Васильевич сказал... Обязательность!" Какая к черту обязательность - просто цепкая хватка, и никаких послаблений ни себе, ни тем более подчиненным. "Найти! Из-под земли достать! Я же русским языком сказал: это нужно сей час. Ясно? Выполняйте". А "сей час" ему нужны были программа и экипаж. Ясная, непогрешимая программа (какие там остановки дыхания? какой там некомпенсированный ацидоз??) и экипаж, во главе которого должен быть опытный врачмужчина с солидным стажем работы на "скорой помощи" и не старше сорока лет. Как в московском эксперименте - это понятно. И почему со стажем на "скорой" - тоже понятно: три процента углекислоты... Выпить вина за рулем можно, но зачем рисковать, когда есть возможность обезопаситься тонизирующими пилюлями? "Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого... А некомпенсированный ацидоз?!. Конечно, о чем спорить, при трех процентах углекислоты риск значительно меньше, однако он же сам отлично знает, как условно это деление на допустимую критическую и опасную зоны! Кемпбелл, если мне не изменяет память, считает допустимой атмосферу в космическом корабле и с пятью процентами углекислоты, а Вигдорчик считает эти пять процентов уже смертельными. Лазарев же, если мне не изменяет память, смертельную дозу углекислого газа определяет даже в три процента! Наш вариант "Д"... Как можно при таком разнобое мнений полагаться на чужой опыт?
Удивительно даже не это. Подводные лодки плавают уже лет семьдесят, если не больше, Альбицкий во всяком случае опубликовал свои исследования об ацидозе подводников еще в начале века, а до сих пор медики не могут договориться о единой методике. Космос, конечно, заставит, никуда не денешься, но какой ценой? Как это сейчас называется - волюнтаризм? Знать бы лет пять назад, чем закончится хлебниковский энтузиазм: так все было просто, так все было ясно! Просто и ясно при полной неизвестности...
Глава третья Ожидание
За эти четверо бесконечных суток что-то произошло и с Таей.
Я был освобожден от дежурств на пульте - работа шла своим чередом, вся бумажная документация, все графики и данные анализов стекались ко мне на стол, все это надо было "переварить", осмыслить, доложить резюме Хлебникову... Но за всей этой канительной, угнетающей своим однообразием работой я все время помнил: сейчас Тая в лаборатории - сводит данные телеметрии в таблицу, сейчас Тая у пульта - принимает данные по крови от Михаила, сейчас Тая должна ехать домой - отдыхать.
И тогда я отбрасывал бумаги и шел ее искать. Найти было нетрудно: у гермокамеры, в лаборатории или у микробиологов - на третьем этаже. Иногда я ее находил и у самой Мардер. У Руфины она обычно пила черный кофе.
- Домой, хватит, - приказывал я как можно строже.
Тая в зависимости от настроения, а настроение в эти дни, как правило, было скверным, смеялась или с показным - недоумением пожимала плечами: "Скажите, пожалуйста, раскомандовался!" А сегодня вечером вдруг в ответ на мое "Хватит, домой!" (я ее нашел у Мардер) посмотрела на меня долгим, тягучим взглядом, так что я вынужден был отвести глаза, и согласилась:
- Домой так домой.
- А вы, Руфина Карловна?
Руфина сняла очки, тщательно протерла стеклышки и ответила:
- У меня нет командовать мужа.
Это у нее вырвалось так неожиданно и прозвучало так грустно, что я тотчас, сделав вид, что не расслышал, выскочил в коридор: милая, милая Руфина - почему Боданцев не магометанин?
Так что же произошло с Таей? Все эти дни, по крайней мере внешне, она избегала меня. Совсем избежать встреч и разговоров, работая в одной лаборатории и занимаясь одним делом, даже крупно поссорившись, конечно, невозможно. А мы даже и не ссорились, просто на нее накатил очередной "стих"! люблю ли я ее так, как... Не знаю как. И она, по-моему, сама не знает, как я ее должен любить, но тем не менее почему-то убеждена, что и люблю я ее не так, и сам не такой, каким должен быть. И вот - она опять перестала меня замечать. Все, как прежде, и в то же время я для нее исчез. Пропал. Или она для меня пропала?
Иногда мне казалось, что она притворяется, что специально ведет себя так, словно мы чужие, в наказание. Но чем больше я об этом думал, тем больше меня охватывал... страх не страх, но что-то в этом роде: а вдруг она не притворяется, а все так и есть на самом деле? Бывает же, не тот человек, ошиблась... И от этой мысли, не дававшей покоя, саднившей, словно порез, я не находил себе места и при первой же возможности искал с ней встреч: нет, все тот же равнодушный взгляд... И в голосе нотки раздражения: вот, понимаете, привязался на мою голову начальник!
И вдруг так покорно: "Домой так домой". Что за этим скрывается? Просто я ей надоел, отмахнулась от меня? А может... О каком она доме говорила? Я-то знал о каком: о моей квартире. А вот она...
- Дай закурить.
Я дотянулся до выключателя бра - сигареты лежали на стуле. Вытряхнул одну, взял зажигалку, раскурил как следует и вложил ей в рот - сама она раскуривать сигареты не умела. Или не хотела.
Тая потянулась. Есть в ней что-то... кошачье? Гибкая, спортивная фигурка, грациозность... Не знаю. Но мне доставляет огромное удовольствие видеть, как она потягивается, ласкается, дышит в ухо, устраиваясь на моем плече...
- Саша, - заявила она вдруг безапелляционным, прямо-таки хлебниковским тоном, - тебе нужно жениться.
- На ком? Ты же не хочешь.
- Хочешь - не то слово. Не могу.
- Почему? У тебя кто-то есть?
- Не говори глупостей. Не в этом дело. Женщина может быть и одна. А мужчина не должен.
- Опять ты за свое...
- Что поделаешь, я - врач. Ты ведешь физиологически неверный образ жизни. Одиночество на мужчин влияет вредно - угнетается психика, нарушаются гормональные циклы и все остальное.
- Перестань.
- Нет, не перестану. И еще я тебе хочу сказать, что комплектовать экипаж из одних мужчин больше чем на неделю, без предварительных тестов на психологическую совместимость, это... Это может плохо кончиться. Нельзя так подходить к серьезным вещам.
- Прости меня, но гермокамера - это... - Я никак не мог подобрать подходящего слова, едва не сказал "дом свиданий". Чепуха, конечно, она же права, люди должны привыкнуть друг к другу, а тут словно пожар: давай, давай, скорей! И вдруг сообразил:
- Позволь, а откуда ты знаешь про экипаж? Ты же в отпуске!
- Оттуда, откуда и ты.
- От Хлебникова? - в недоумении уставился я на нее. - Но как он тебя нашел?
- Очень просто; позвонил.
- Разве у тебя есть телефон?
- Здравствуйте, - усмехнулась Тая и слегка постучала пальцем по моему лбу. - А еще предлагаешь стать твоей женой. Что ты вообще знаешь обо мне?
- Позволь, но я ведь точно знаю, что у тебя телефона нет.
- Не было, Александр Валерьевич.
- А-а... - сообразил я. - Опять, значит...
- Если бы мне еще было понятно, что скрывается за твоим "опять, значит"...
- Когда же он тебе устроил телефон?
- Кто - он?
- Хлебников, конечно. Кто еще может устроить телефон?
- И квартиру.
Это было уже слишком. Я даже сел от изумления.
- Он устроил тебе квартиру?
- Тебе, - снова усмехнулась Тая. - А мне обещает. Возьми, накурилась.
Я совершенно машинально сунул недокуренную сигарету в рот и затянулся. Что он сказал вчера по поводу женского экипажа? "Во главе с Сониной? По-моему, ее место не в гермокамере..." Ну и скот же! Телефон устроил...
- Не воображай, пожалуйста" больше чем есть на самом деле.
В голосе Таи прорвались нотки раздражения. Она начала злиться. Я" знал, чем это кончится. Зачем она только пришла! Чтобы еще раз поссориться? Сколько уж их было, этих ссор...
- Да я не воображаю. Я что, Хлебникова не знаю?
- Опять ты за свое... - вздохнула Тая. - Скажи, почему ты такой зануда?
- Таким уж уродился.
- Нет, - тихо рассмеялась она. - Родился ты славным, милым ребенком. Я очень хорошо представляю тебя маленьким. Таким беленьким, теплым, ясноглазым... - Протянула руку и разлохматила мне волосы. - И лохматеньким. Вот таким.
У меня не раз с удивлением спрашивали: "Как ты терпишь хлебниковскую беспардонность? Он же тебя ни в грош не ставит - такое говорит, порой уши вянут!" Тут, я думаю, ошибка: трепался он про мою "девственность", "кисейность" и прочее действительно больше, чем надо. Но и не открещивался: да, трепался. Когда же дело доходило до серьезного, до науки, тут уж не скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош. Другое дело, почему я сам терпел его в роли друга... Я считал и оказался в общем-то прав, что у него это все наносное, шелуха. Считал и говорил каждому, кто пытался оспорить, что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем, чем наша научная братия в общем-то нечасто может похвастать, - делом. Трепаться в курилке умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию, обработать, систематизировать полевые наблюдения, поставить сотню-другую невыносимо скучных, однако крайне нужных опытов - здесь Хлебников был не просто на месте, здесь он стоил десятка других, в том числе и самого меня, я не стеснялся в этом признаться. Иногда я в восхищении от его энергии и неутомимости говорил ему совершенно искренне: "Ты, Гриша, семижильный". На что Хлебников Неизменно разражался тирадой о том, что должен собой представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век:
"Ерунда, Стишов! Если хочешь чего-то в жизни добиться - не жалей себя. Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей - все важно. Если хочешь знать это мое глубокое убеждение, - современная наука сплошь состоит из мелочей, кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что их много, и любую мелочь доводить до конца. В общем, мелочей нет, а есть одно - работа. Мотай на ус, Стишов!"
- ...Значит, программу ты не написал. - В его голосе ни осуждения, ни удивления. Только констатация факта. - А экипаж? Где список экипажа?
- Найдем врача и тогда будем комплектовать. Надо же проверить на психологическую совместимость.
Хлебников опять стал искать решение.
- А ты как себя чувствуешь? - спросил он, внимательно оглядев мое лицо, а потом все остальное: с головы до ног. Я, естественно, удивился: с чего бы это? Никогда не проявлял такой трогательной заботы, а тут вдруг...
- Нормально. Жаловаться не на что. Здоров, как бык. Достаточно характеристик?
Если бы рядом была Тая - непременно одернула бы: чего задираешься?
Хлебников кивнул: хорошо. И сказал своим обычным, невозмутимо безапелляционным тоном:
- Пойдем. У нас мало времени.
В моей комнате он говорить не пожелал.
Мы шли по длинному сумрачному коридору - кабинет начальника отдела размещался в другом конце. Обычно в это время в коридоре пусто и тихо - все сидят по лабораториям. Но сегодня, к моему удивлению, многие двери с яркими эмблемами-символами, заменяющими таблички с названиями, распахнуты, тут и там группы "белых халатов". "Доброе утро, Григорий Васильевич! Здравствуйте, Александр Валерьевич!.." А во взглядах ожидание, вопрос. В чем дело? Неужели уже знают об эксперименте? До решения ученого совета? Непостижимо.
Но что, собственно, в этом удивительного? Пять лет мы занимались опытами. Да, знали, все знали, для чего предназначены наши эксперименты - какой бы частностью, каким бы узким вопросом ни занимался каждый из нас, - все равно все знали, в чем наша генеральная задача (как обожает Хлебников эти слова "генеральная", "директивная", "специальная"). Почти шесть тысяч часов провели испытуемые в гермокамерах, многие из них торчат сейчас в ожидании, в коридоре, на нашем пути, шесть тысяч часов провели они в углекислой атмосфере, в. тесноте, в одиночестве, отлично зная, что это лишь поиск, подступы к главному, "Здравствуйте, Григорий Васильевич! Доброе утро, Александр Валерьевич!.." Знают, конечно. Не скрывали, что надоело экспериментировать, ждали, когда наконец в гермокамеру войдут не испытуемые, а испытатели. И не один, а экипаж. На техническом языке это называется "имитация космического полета".
И вдруг я испытываю чувство стыда: чего, собственно, ударился во фрондерство? Он ведь ждал готовую программу, он и в мыслях не мог допустить, что я явлюсь в институт с пятнадцатиминутным опозданием - в такой день! А вместо нормальной, железно аргументированной программы с полным списком медико-биологической аппаратуры, которая у нас в наличии далеко не полностью и которую ему, начальнику отдела и руководителю программы, придется выколачивать из медснаба и прочих организаций правдами и неправдами, вместо списка двух-трех вариантов экипажей и всех остальных документов, без чего немыслимо выходить на ученый совет института, - конечно, он и в мыслях не мог допустить, что вместо всего этого я ему вручу филькину грамоту...
У двери в приемную Хлебников задержался. Подумал, уставившись в дверное, матовое, единственное в этом коридоре стекло без эмблемы и табличек с фамилиями, и спросил:
- Сонина вышла на работу?
Я бы мог и не отвечать: откуда мне знать, если Сонина была в отпуске, если я ее не вызывал, если я...
- Вышла.
Опять окинул меня быстрым, оценивающим взглядом и открыл дверь. Секретарша увидела его, схватила со стола какую-то бумагу.
- Потом, - отодвинул он ее руку с бумагой в сторону.
Кабинет у Хлебникова аскетически великолепен: зеркальнополированный стол - совершенно пустой, если не считать чернильного прибора - плитка из черного обсидиана с торчащей из нее в виде стрелы шариковой ручкой; такой же, вдоль окон, зеркально-полированный стол для заседаний; шкафы у стен, плотно заставленные книгами; еще один столик, в углу, с телефонами и селектором; телевизор "Норма", подключенный к видеоканалу гермокамеры; мягкие зеленые стулья, такая же зеленая дорожкаковер, портреты Ленина и Гагарина... Все. Кабинет директора, надо признать, обставлен гораздо скромнее. Хотя мебели и вещей в нем раза в два больше.
- Вот, - вынул Хлебников из стола пачку бумаг. - Садись и корректируй.
Это была программа и прочие документы по варианту "А"... В чем дело?
- Мы решили использовать культиватор варианта "А", - бесстрастно объяснил Хлебников.
- Вариант "А"? Но...
И тут я понял: вариант "А" - один процент углекислоты. Зависимость между концентрацией углекислоты и эффективностью культиватора примерно пропорциональная: один процент - один человек, три процента - три человека. Вот, значит, откуда взялся вариант "Д"! Та же аппаратура...
- Что "но"? Никаких "но" на ученом совете быть не может. - Голос Хлебникова теперь звучал жестко. - Если у тебя есть сомнения - выкладывай!
- Есть. Это чисто формальный подход к эксперименту, который по сути дела представляет собой уже испытания основных систем корабля с неограниченным сроком полета. А мы пользуемся для отработки не только старыми данными, но и старой конструкции культиватором!
- Тебе разве не известны последние исследования наших коллег?
- То, что ты вчера давал читать? Но это же...
- Не только, - перебил он меня. Открыл один из ящиков стола, порылся и выбросил передо мной листок, опечатанный па ротаторе.
Я пробежал взглядом. "Экспресс-информация. "О влиянии на физиологическое состояние человека повышенных концентраций углекислого газа..." 31 доброволец, мужчины в возрасте от 20 до 23 лет... 70 экспериментов... Содержание углекислого газа в атмосфере (в процентах): 3, 5, 6, 7, 8 и 9... Выводы: "Дыхание газовой смесью, содержащей 4% СО2, в течение 2-х часов вполне переносимо для здорового человека даже при выполнении легкой работы". Об этих экспериментах я не знал - листок экспресс-информации до меня еще не дошел.
- Ну и что? Два часа - не два месяца, ты сам знаешь. Два часа зрители выносят в кинозале три-четыре процента углекислого газа без последствий. А через месяц, ты знаешь, какими могут выйти из гермокамеры испытуемые? И почему все же такая спешка - скажи? Нас дублируют?
- Пока нет.
- Тогда в чем дело?
- Пожар на "Аполлоне" помнишь? - вместо ответа спросил Хлебников.
- Это когда во время испытаний погибло трое астронавтов? Ну, читал... Но это ж еще до первой высадки на Луну! И какое имеет отношение к нам?
Он выдвинул еще один ящик стола, а может, тот самый, откуда извлек листок экспресс-информации, и перебросил мне через стол пачку бумаг.
- Обрати внимание на подчеркнутое.
Это были переводы из американских и английских газет.
"Ассошиэйтед пресс", Нью-Йорк: "Безжалостное пламя унесло жизни трех астронавтов в какую-то долю секунды..."
"Рейтер", Лондон: "Неполадки существовали и в системе жизнеобеспечения, снабжавшей астронавтов кислородом. Когда астронавты утром в тот трагический день впервые вошли в космическую кабину, они пожаловались на "неприятный запах"...
Все это в общих чертах мне было известно из наших газет. За исключением, пожалуй, "неприятного запаха", который, видимо, выделяли контейнеры с гидроокисью лития - поглотителя углекислого газа. Впрочем, в космическом корабле столько аппаратуры и приборов, и каждый может так "неприятно пахнуть"... Конструкторов "Аполлона" газеты обвиняли в том, что они в кабине применили чисто кислородную атмосферу. Однако при чем тут мы?
- Обрати внимание на "неприятный запах" - так пахнет гидроокись лития.
Хлебников не размышлял, а констатировал. Если бы это было предположение, я бы еще мог понять... Но так категорически?
- Следовательно, в космическом корабле опасной является не только кислородная атмосфера, от которой теперь уже отказались, но и сама физико-техническая система жизнеобеспечения.
- Но ты же знаешь, что в наших "Союзах" и "Салютах" такая система отлично функционирует. До сих пор не было никаких осечек.
- Мы должны смотреть в будущее. В дальних полетах требования к безопасности возрастут. В программе этот момент должен быть отражен. Особо следует подчеркнуть, что увеличение концентрации углекислого газа в атмосфере космического корабля увеличивает пожарную безопасность.
А! Вот в чем дело... Действительно, пожарники тушат огонь углекислотой лучшего средства не придумаешь. Но сколько этой углекислоты будет в атмосфере нашей гермокамеры? Три процента... Чистейшая спекуляция! Однако я его понимал: вполне вероятно, один из вопросов к нам, к Хлебникову будет о пожарной безопасности. Три процента углекислоты? Более безопасно даже, чем нормальная, земная атмосфера? Отлично, отлично... Да, ничего не скажешь: Хлебников умеет извлечь из обстоятельств все, что можно.
- А ты не боишься, что совет программу не утвердит?
Хлебников резко поднял голову, секунду-две сверлил мою физиономию острым взглядом.
- Я ничего не боюсь. Но я бы хотел, чтобы программа отражала объективную реальность. У тебя есть сомнения? Выкладывай!
- Чтобы их ликвидировать?
- Чтобы разрешить.
Ну и самоуверенность!
- Я опасаюсь, что в трехпроцентной атмосфере мы получим некомпенсированный ацидоз. Это раз.
- Ты не знаешь, как его ликвидировать?
- Мы умеем ликвидировать только компенсированный.
Мне стоило немалых усилий разговаривать с ним ровно, не повышая голоса. Что, разве он не знает, что мы никогда не имели дело с некомпенсированным ацидозом? Все отлично знает, сам биолог, сам подписывал все отчеты.
Хлебников внимательно рассматривал свой экзотический чернильный прибор. Наконец сказал:
- Сколько тебе нужно времени на изучение литературы?
- Мне не литература нужна, а эксперимент. Литература мне известна.
- Разве тебе недостаточно данных, которые ты почерпнул...
- Нет!
- ...Семьдесят экспериментов!
- По два часа! А мы хотим засадить экипаж в трехпроцентную атмосферу на целый месяц. Я в таких случаях привык полагаться на собственные мозги, а не на чужие.
Он снова посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. Словно не узнавал.
- Мне показалось, что мы вчера выработали с тобой единую точку зрения по всем вопросам программы... - Ни гнева, ни удивления - просто констатация факта. - Ты являешься начальником лаборатории медико-биологических исследований. - Та же констатация. - Тебе было поручено подготовить четкую, обоснованную и неоспоримо аргументированную программу на вариант "Д". - Я непроизвольно развел руками: действительно, было. - Через час двадцать минут начинается заседание совета института, на которое ты должен явиться не только с указанной программой, но и со списками основного и дублирующего состава экипажей и недостающего медико-технического оборудования и аппаратуры. Так? К одиннадцати документы должны быть отпечатаны в четырех экземплярах. Подписывать принесешь прямо на совет. Я распоряжусь, чтобы тебя пропустили.
И уже у двери:
- Вместо себя оставишь Сонину. Я с трудом удержал себя от желания обернуться и посмотреть на него: усмехается?
Да, я прекрасно знал, что от меня ждал Хлебников, почему он приехал ко мне прямо с аэродрома. Представлял, что должен был написать - пункт за пунктом. Понимал и почему нужно отбросить варианты "В" и "Г" и сразу начинать с "Д": время и деньги. Главное - время, деньгами, судя по словам Хлебникова, нас больше не ограничивали. А вот время... Все равно вариантом "Б" мы бы не ограничились - это ясно. Кто сказал "а", тот "скажет "б". Кто сказал "б"... И так далее. Это нужно для науки. В этом нет никаких сомнений. Чтобы сделать правильный выбор из чего-то, нужно твердо знать, из чего выбирать. Вариант "Д" для нас неизбежен. Неизбежен логически. Даже если он даст отрицательный результат, - а скорее всего так и будет. Наука в отрицательных результатах нуждается не меньше, чем в положительных. Это аксиома. Вопрос в малом: стоит ли риск цели...
Утром я шел в институт по снежной аллее. Снег наконец перестал валить, но дорожки расчистить еще не успели - только тропки, протоптанные час-полтора назад, прихваченные морозом, скользкие и неровные. Интересно: первыми утром, очевидно, прошли трое - в ряд. Шли, увлеченные беседой, не очень обращая внимание и на сырой, прихваченный ледяной корочкой снег; и на застывшие, придавленные к земле тяжелыми белыми шубами елочки. А потом по их следам пошли остальные - след в след... Старались, по крайней мере. Но кому-то тропки не нравились... Следы перебегали на соседние, так и потянулись по дорожке три будто вырытые ногами канавки, перепутанные цепочками следов. Не так ли и мы разрабатываем свою систему жизнеобеспечения? Что-то заимствуем у одних, идем по одним следам, перебегаем порой на другие - тоже что-то заимствуем, бывает, оказываемся и на третьем чужом следу, а в целом создается впечатление, что прокладываем глубокую, уверенную тропу. Первыми... А если объективно? Провинциальная, хотя и академическая наука. Дело даже не в оборудовании, которого нам вечно не хватает, и даже не в клинике, которую нам организовать не удастся, видно, никогда хотя бы из-за кадров. Где в городе набрать столько специалистов? Дело, как мне кажется, гораздо глубже: не тот масштаб. Есть какие-то проблемы, которые неизбежно должны решаться масштабно, без оглядки на свои возможности.
Это напоминает ситуацию дворника: вот по этой дорожке сейчас надо бы пустить бульдозер - быстрее и во всех отношениях правильней. Но бульдозер по этой дорожке пустить нельзя не только потому, что таковым институт не располагает: сама дорожка, когда-то и кем-то проложенная, не пропустит бульдозер. Сама дорожка рассчитана только на труд дворника. Так и у нас: с самого начала мы прокладываем узкую дорожку, исходя из своих возможностей, узкую, только по собственным силам. И стоит нам теперь чуть-чуть свернуть в сторону, перейти, допустим, на вариант "Д", несколько расширить фронт работ, как мгновенно выясняется, что за этим шагом в сторону для нас - темный лес. Его надо вырубить прежде, чем расширять тропу. И что же нам остается в этой ситуации? Полагаться на чужой опыт, на то, что кто-то уже в аналогичных обстоятельствах шагнул в сторону, ободрался о колючки, но все же убедился, что не страшно - идти можно.
Конечно, пока мы идем впереди. Но скорее чутьем пробираемся, чем зрением, - слишком узкая у нас получилась тропа. Расширить надо. Однако попробуй расширить - это значит остановиться! Вот какие дела...
Так что же тогда меня так мучает? Что мне мешало сесть и написать программу, какая требуется? Какая требуется Хлебникову... Наш "нир" на него едва ли не молится: "Если Григорий Васильевич сказал... Обязательность!" Какая к черту обязательность - просто цепкая хватка, и никаких послаблений ни себе, ни тем более подчиненным. "Найти! Из-под земли достать! Я же русским языком сказал: это нужно сей час. Ясно? Выполняйте". А "сей час" ему нужны были программа и экипаж. Ясная, непогрешимая программа (какие там остановки дыхания? какой там некомпенсированный ацидоз??) и экипаж, во главе которого должен быть опытный врачмужчина с солидным стажем работы на "скорой помощи" и не старше сорока лет. Как в московском эксперименте - это понятно. И почему со стажем на "скорой" - тоже понятно: три процента углекислоты... Выпить вина за рулем можно, но зачем рисковать, когда есть возможность обезопаситься тонизирующими пилюлями? "Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого... А некомпенсированный ацидоз?!. Конечно, о чем спорить, при трех процентах углекислоты риск значительно меньше, однако он же сам отлично знает, как условно это деление на допустимую критическую и опасную зоны! Кемпбелл, если мне не изменяет память, считает допустимой атмосферу в космическом корабле и с пятью процентами углекислоты, а Вигдорчик считает эти пять процентов уже смертельными. Лазарев же, если мне не изменяет память, смертельную дозу углекислого газа определяет даже в три процента! Наш вариант "Д"... Как можно при таком разнобое мнений полагаться на чужой опыт?
Удивительно даже не это. Подводные лодки плавают уже лет семьдесят, если не больше, Альбицкий во всяком случае опубликовал свои исследования об ацидозе подводников еще в начале века, а до сих пор медики не могут договориться о единой методике. Космос, конечно, заставит, никуда не денешься, но какой ценой? Как это сейчас называется - волюнтаризм? Знать бы лет пять назад, чем закончится хлебниковский энтузиазм: так все было просто, так все было ясно! Просто и ясно при полной неизвестности...
Глава третья Ожидание
За эти четверо бесконечных суток что-то произошло и с Таей.
Я был освобожден от дежурств на пульте - работа шла своим чередом, вся бумажная документация, все графики и данные анализов стекались ко мне на стол, все это надо было "переварить", осмыслить, доложить резюме Хлебникову... Но за всей этой канительной, угнетающей своим однообразием работой я все время помнил: сейчас Тая в лаборатории - сводит данные телеметрии в таблицу, сейчас Тая у пульта - принимает данные по крови от Михаила, сейчас Тая должна ехать домой - отдыхать.
И тогда я отбрасывал бумаги и шел ее искать. Найти было нетрудно: у гермокамеры, в лаборатории или у микробиологов - на третьем этаже. Иногда я ее находил и у самой Мардер. У Руфины она обычно пила черный кофе.
- Домой, хватит, - приказывал я как можно строже.
Тая в зависимости от настроения, а настроение в эти дни, как правило, было скверным, смеялась или с показным - недоумением пожимала плечами: "Скажите, пожалуйста, раскомандовался!" А сегодня вечером вдруг в ответ на мое "Хватит, домой!" (я ее нашел у Мардер) посмотрела на меня долгим, тягучим взглядом, так что я вынужден был отвести глаза, и согласилась:
- Домой так домой.
- А вы, Руфина Карловна?
Руфина сняла очки, тщательно протерла стеклышки и ответила:
- У меня нет командовать мужа.
Это у нее вырвалось так неожиданно и прозвучало так грустно, что я тотчас, сделав вид, что не расслышал, выскочил в коридор: милая, милая Руфина - почему Боданцев не магометанин?
Так что же произошло с Таей? Все эти дни, по крайней мере внешне, она избегала меня. Совсем избежать встреч и разговоров, работая в одной лаборатории и занимаясь одним делом, даже крупно поссорившись, конечно, невозможно. А мы даже и не ссорились, просто на нее накатил очередной "стих"! люблю ли я ее так, как... Не знаю как. И она, по-моему, сама не знает, как я ее должен любить, но тем не менее почему-то убеждена, что и люблю я ее не так, и сам не такой, каким должен быть. И вот - она опять перестала меня замечать. Все, как прежде, и в то же время я для нее исчез. Пропал. Или она для меня пропала?
Иногда мне казалось, что она притворяется, что специально ведет себя так, словно мы чужие, в наказание. Но чем больше я об этом думал, тем больше меня охватывал... страх не страх, но что-то в этом роде: а вдруг она не притворяется, а все так и есть на самом деле? Бывает же, не тот человек, ошиблась... И от этой мысли, не дававшей покоя, саднившей, словно порез, я не находил себе места и при первой же возможности искал с ней встреч: нет, все тот же равнодушный взгляд... И в голосе нотки раздражения: вот, понимаете, привязался на мою голову начальник!
И вдруг так покорно: "Домой так домой". Что за этим скрывается? Просто я ей надоел, отмахнулась от меня? А может... О каком она доме говорила? Я-то знал о каком: о моей квартире. А вот она...
- Дай закурить.
Я дотянулся до выключателя бра - сигареты лежали на стуле. Вытряхнул одну, взял зажигалку, раскурил как следует и вложил ей в рот - сама она раскуривать сигареты не умела. Или не хотела.
Тая потянулась. Есть в ней что-то... кошачье? Гибкая, спортивная фигурка, грациозность... Не знаю. Но мне доставляет огромное удовольствие видеть, как она потягивается, ласкается, дышит в ухо, устраиваясь на моем плече...
- Саша, - заявила она вдруг безапелляционным, прямо-таки хлебниковским тоном, - тебе нужно жениться.
- На ком? Ты же не хочешь.
- Хочешь - не то слово. Не могу.
- Почему? У тебя кто-то есть?
- Не говори глупостей. Не в этом дело. Женщина может быть и одна. А мужчина не должен.
- Опять ты за свое...
- Что поделаешь, я - врач. Ты ведешь физиологически неверный образ жизни. Одиночество на мужчин влияет вредно - угнетается психика, нарушаются гормональные циклы и все остальное.
- Перестань.
- Нет, не перестану. И еще я тебе хочу сказать, что комплектовать экипаж из одних мужчин больше чем на неделю, без предварительных тестов на психологическую совместимость, это... Это может плохо кончиться. Нельзя так подходить к серьезным вещам.
- Прости меня, но гермокамера - это... - Я никак не мог подобрать подходящего слова, едва не сказал "дом свиданий". Чепуха, конечно, она же права, люди должны привыкнуть друг к другу, а тут словно пожар: давай, давай, скорей! И вдруг сообразил:
- Позволь, а откуда ты знаешь про экипаж? Ты же в отпуске!
- Оттуда, откуда и ты.
- От Хлебникова? - в недоумении уставился я на нее. - Но как он тебя нашел?
- Очень просто; позвонил.
- Разве у тебя есть телефон?
- Здравствуйте, - усмехнулась Тая и слегка постучала пальцем по моему лбу. - А еще предлагаешь стать твоей женой. Что ты вообще знаешь обо мне?
- Позволь, но я ведь точно знаю, что у тебя телефона нет.
- Не было, Александр Валерьевич.
- А-а... - сообразил я. - Опять, значит...
- Если бы мне еще было понятно, что скрывается за твоим "опять, значит"...
- Когда же он тебе устроил телефон?
- Кто - он?
- Хлебников, конечно. Кто еще может устроить телефон?
- И квартиру.
Это было уже слишком. Я даже сел от изумления.
- Он устроил тебе квартиру?
- Тебе, - снова усмехнулась Тая. - А мне обещает. Возьми, накурилась.
Я совершенно машинально сунул недокуренную сигарету в рот и затянулся. Что он сказал вчера по поводу женского экипажа? "Во главе с Сониной? По-моему, ее место не в гермокамере..." Ну и скот же! Телефон устроил...
- Не воображай, пожалуйста" больше чем есть на самом деле.
В голосе Таи прорвались нотки раздражения. Она начала злиться. Я" знал, чем это кончится. Зачем она только пришла! Чтобы еще раз поссориться? Сколько уж их было, этих ссор...
- Да я не воображаю. Я что, Хлебникова не знаю?
- Опять ты за свое... - вздохнула Тая. - Скажи, почему ты такой зануда?
- Таким уж уродился.
- Нет, - тихо рассмеялась она. - Родился ты славным, милым ребенком. Я очень хорошо представляю тебя маленьким. Таким беленьким, теплым, ясноглазым... - Протянула руку и разлохматила мне волосы. - И лохматеньким. Вот таким.