Страница:
По приезде в Краков встретил Маркиз там панночку, в смысле — девушку из знатного рода, сказочной красоты, да и обвенчался с ней, благо были они оба католиками-единоверцами. И стали они жить-поживать да добра наживать. А как через год прилетело из Франции известие о скоропостижной смерти Карла IX да как дал король Генрих деру из Польши, так что только его там и видели, остался Маркиз и еще несколько приближенных короля в Кракове в полном одиночестве, без какой бы то ни было связи с родиной.
Впрочем, по признанию самого Маркиза, он по той родине не особенно-то и кручинился: охота в поместье была отменная, хозяйство приносило доход, жена — детишек, а что еще нужно-то человеку для полного счастья? Лично Маркизу ничего более нужно и не было. И жил он так поживал много лет…
Увы, ничто не вечно под луной! Прошли годы. Жена Маркиза умерла. Дети повзрослели да разбрелись кто куда, хозяйство постепенно пришло в упадок, а сам он залез в долги. И, по собственному же его признанию, страшно обрадовался, когда ему в числе прочих бояр предложили сопровождать невесту треклятого самозванца Дмитрия Марину Мнишек в Москву.
Чем закончил оный самозванец вместе с оною невестой, было известно всей России, а вот судьбы шляхтичей сложились по-разному. Кто-то, почувствовав запах паленого, поспешил удалиться на родину, предпочтя жизнь призрачной наживе. Иные, напротив, обрадовались смуте русской, углядев в ней возможность пограбить да побеспредельничать, понасильничать да побесчинствовать. Словом, оттянуться по полной программе.
Среди последних оказался и Старый Маркиз, справедливо полагавший, что возвращаться в разоренное, заложенное-перезаложенное польское имение ему резона никакого нет.
Ну а Вседержитель Небесный соответственно не видел пока что никакого резона призывать старого грешника на последний суд, и тот, в отличие от тысяч иных шляхтичей, упокоившихся по всей необъятной России от Черного до Белого морей, спокойно доживал свой век в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева, замаливая на свой католический манер свои многочисленные грехи да забавляя вологодский народ диковинными своими байками.
Необходимо отметить, что байки сии воспринимались народом с изрядной долей сомнения.
Во-первых, Маркиз явно что-то путал с количеством сыновей славного и могучего короля Генриха II. Он утверждал, что их было четверо, в то время как вся мировая история, по крайней мере в той ее части, которая была известна вологжанам, настаивала, что у царя, короля, равно как и у любого государя иного ранга, могло быть не более трех сыновей. Меньше — пожалуйста! Больше — ни в коем случае! В конце-то концов, государь — это же вам не землепашец какой безродный, которому в темное время суток, оставив лошадку в хлеву и соху в сарае, нечем было больше заняться, кроме как окучиванием своей бабы. Государь — человек исключительно занятой, отец нации, так сказать, и больше трех отпрысков мужского пола ему… собственноручно никак не одолеть.
Во-вторых, описание этих самых сыновей также не укладывалось в рамки привычной логики. Общеизвестно, что государевы дети должны быть наделены совершенно определенным набором личных черт и характеристик, что, собственно, и отличает их от детей, скажем, кухаркиных. Один из них непременно должен быть умный, второй — ни то ни се, ну а третий, разумеется, дурак. Что же касается сыновей славного и могучего короля Генриха II, то все они, если верить Маркизу, соответствовали второму типу, то есть дураками в буквальном смысле этого слова не были, но и на умных никоим образом не вытягивали. И это опять-таки противоречило здравому смыслу и законам мировой истории.
Ну и, наконец, в-третьих, Маркиз однозначно был не в ладах с географией. Свою мифическую Францию, где правили короли с аномально большим потомством, он располагал за Польшей, если смотреть со стороны Вологды. Но ведь любому цивилизованному человеку, вышедшему из цыплячьего возраста, доподлинно известно, что сразу за Польшей начинается Балтийское море, за ним лежит Великий океан, ну а за океаном, как и положено, располагается Индия, ибо что еще может располагаться за океаном?
И никаких Франций там нет и быть не может!
По этому пункту, правда, мнения разделились. Кое-кто выдвигал версию, что Францией может именоваться отдаленная, западная область Польши, имеющая собственное название, но являющаяся вместе с тем столь же неотъемлемой частью Речи Посполитой, как Урал является неотъемлемой частью России, а остров Тайвань — неотъемлемой частью Китая.
Но тут, однако, появлялось встречное возражение, касающееся языка Старого Маркиза. Как ни крути, но на Урале-то говорят на русском языке, а на Тайване соответственно на китайском, только буквы свои замысловатые, иероглифические, малюют немного иначе, нежели в континентальной части Поднебесной империи.
Язык же Старого Маркиза разительно отличался от польского. Кое-что общее, безусловно, имелось, но так… по мелочам. В целом же говор был совершенно чужой. Несравненно более чужой, нежели шляхетский, набивший оскомину всей Руси за последнее десятилетие.
Ввиду этой самой оскомины общаться с Маркизом на польском, разумевшемся кое-кем из вологжан с пятого на десятое, никто не хотел. И его диковинные, вызывающие столько споров и разногласий истории так и остались бы для вологодского народа неизвестными, если бы не Шурик…
С первого же дня появления военнопленного в их доме он проявлял к нему повышенный интерес. Как-никак это был его личный трофей. Такой же, как и чудная иглообразная сабля, именовавшаяся, если верить самому Маркизу, шпагой.
Эта самая шпага, выскобленная от грязи, отполированная до блеска и наточенная в отцовской кузнице до бритвенной остроты, являлась предметом его особой гордости.
Авторитет Шурика, как непосредственного участника битвы за Кирилло-Белозерский монастырь, среди вологодских мальцов и без того был велик. А уж когда он, препоясавшись перевязью со шпагой, выходил со сверстниками за городскую околицу и в очередной раз заводил рассказ об этой самой битве, лихими ударами отточенного клинка снося макушки репейных и крапивных кустов, олицетворявших поверженных им шляхтичей, на него и вовсе смотрели как на былинного витязя!
Самым страшным наказанием для Шурика с момента обретения шпаги стало ее изъятие отцом на более или менее длительный срок за какую-нибудь провинность…
Невзирая на благородное происхождение Старого Маркиза, Чучнев-старший сразу же указал ему место, которое французский шляхтич должен был занять в его доме. И находилось это место где-то между ребятней кузнеца количеством в восемь ртов и дворовыми псами числом в три морды. В принципе ничего удивительного здесь не было: первый вологодский кузнец и перед своими-то боярами шапку отродясь не ломал, а уж про пленного Маркиза и говорить нечего! Убить не убили? Вот тем пускай и довольствуется! Какие ж ему, басурману, еще почести-то потребны?!
Да Маркиз в общем-то никаких почестей и не требовал. Жил себе поживал, наслаждаясь летом — ясным солнышком, а зимой — теплой печкой, осенью — крышей над головой, а весной — девичьими хороводами над рекой, до которых он был великий охотник. Принять душеспасительное православное крещение он, хотя это ему не раз предлагалось, отказался, уповая, видимо, на молитвы далекого, но привычного папы римского.
Кое-кто спервоначалу опасался, что Старый Маркиз может дать деру, но потом эти опасения рассеялись сами собой: бежать уж больно далеко, а годков-то ему уже будь здоров, да и раны давали о себе знать.
Ввиду этого пленный спокойно сидел в Вологде, не помышляя о побеге. Единственным темным пятном в его жизни на первых порах был лишь недостаток общения. Сообразив, что разговаривать с ним на польском языке никто не станет из-за неприязни местного населения к оному языку, а на французском не будут изъясняться просто по незнанию этого самого французского, Старый Маркиз замкнулся в себе и лишь изредка ронял словечко-другое.
Но если он эти словечки ронял, то Шурик, донельзя любознательный и сметливый от природы, все их аккуратно подбирал. Ему было чертовски интересно, почему, получая от кого-нибудь краюшку хлеба, Маркиз говорит «мерси», а, передавая другому какую-нибудь вещь и получая за это благодарственный кивок, шепчет «силь ву пле». Когда же он ронял на пол дрова, не донеся их до печи, либо совершал другую оплошность по неловкости или же элементарному незнанию русского быта и ловил на себе суровый взгляд хозяина дома или же его супруги, то опускал глаза и, пробормотав «пардон», принимался исправлять ошибку.
Таким вот образом, подбирая словечко за словечком, Шурик в скором времени насобирал изрядную коллекцию всевозможных «мерси», «пардонов» и «силь ву пле». Смысл некоторых, самых ходовых, слов был ему понятен, другие же являли собой загадку, но все они крепко засели в голове Шурика, и однажды он решился на смелый эксперимент. Как-то раз по весне, года через полтора после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, он помогал Старому Маркизу колоть дрова на дворе и, передав ему топор, услышал привычное уже «мерси». Не растерявшись, Шурик ответил, как и полагается в данной ситуации: «Силь ву пле!» А в следующую секунду, когда топор выпал из рук изумленного старика и ляпнул его по ноге (благо еще обухом, а не лезвием), закрепил эффект, извинившись: «Пардон, мсье».
Вообще-то эффект от шутки получился самый неожиданный. Шурик был готов к тому, что иноземец, разъярившись, накинется на него с бранью и придется утекать от него во все лопатки, а то и мамку на помощь звать. Но Маркиз вместо этого прослезился, не скрывая умиления, и осыпал его целым ворохом восторженных фраз, из которых Шурик худо-бедно разобрал, что старик сам не свой от радости, услыхав после стольких лет родную речь!
С этого дня их отношения резко изменились. Ранним ли утром, отгоняя корову в поле, в рабочий ли полдень, шагая к отцу в кузницу с обедом, поздним ли вечером, замкнув круг дневных хлопот, Шурик и Старый Маркиз всегда находили время уединиться на часок-другой и потолковать промеж собой на родном языке пожилого француза.
Понятное дело, поначалу эти беседы выходили более чем примитивными из-за того, что Шурик знал до обидного мало слов, а те, что знал, не всегда умел грамотно состыковать, чтобы получилось нормальное предложение. Но терпение и труд все перетрут. День за днем словарный запас Шурика рос и увеличивался, день за днем он овладевал правилами и особенностями изменения этих самых слов и построения предложений, день за днем отрабатывал немыслимое французское произношение, способное свести с ума любого русского человека.
Старый Маркиз был терпеливым учителем. Таким его отчасти сделала жизнь, а отчасти осознание того, что это его последний и единственный шанс пообщаться на родном языке.
Год спустя Шурик уже сравнительно бегло болтал по-французски и понимал практически все, что говорил Старый Маркиз, а говорил тот исключительно много, стосковавшись, видать, по взаимопониманию.
Был, правда, момент, когда лингвистические упражнения парочки оказались под угрозой. Прознав о потехе, затеянной его сыном совместно с пленным чужеземцем, Чучнев-старший пришел в неописуемую ярость и, отлупив наследника почем зря, настрого запретил наперед заниматься подобной ахинеей, сказав, что изучение чужого языка — первый шаг на пути к чужой вере и соответственно погибели православной души.
Отчаянное положение спас воевода Данила Петрович. Как и все вологодские ратники, он частенько наведывался и в кузню, и в дом Чучнева, и в этот раз его визит оказался как нельзя кстати.
За минувшие годы герой кирилло-белозерской битвы обзавелся настоящими боярскими хоромами, женой и окладистой русой бородой, прибавив себе веса и солидности во всех смыслах этих слов. Узнав о причинах домашнего скандала, он вразумил кузнеца, сказав, что истинного православного человека, коим, несомненно, является Шурик, чужой язык с пути истинного не собьет, а вот польза от него может быть преизрядная. По меньшей мере, сказал он, можно будет разузнать, из каких краев прибыл в Польшу сам Старый Маркиз.
Не смея перечить воеводе, кузнец поворчал-поворчал да и успокоился, полагаясь на мудрость начальства. А Шурик со Старым Маркизом продолжили свою «потеху» и даже усложнили ее со временем, прибавив к устным беседам письмо.
Старый Маркиз, правда, сразу же оговорился, что выводить буквы собственной рукой он не мастер (да и где это видано, чтобы представитель благородного воинского сословия письму был обучен?!), но латиницу худо-бедно разбирает. Ввиду этого они с Шуриком вырезали из дерева латинский алфавит, и француз, знакомя своего ученика с новыми словами, наглядно демонстрировал, как их составлять из отдельных букв…
По мере того как лексикон Шурика увеличивался и он овладевал искусством жонглирования новыми словами, его беседы со Старым Маркизом приобретали характер все более и более пространный. Если на первых порах они ограничивались обсуждением погоды и констатацией того, что трава зеленая, снег белый, а небо вне всяких сомнений голубое, то теперь уже могли говорить о вполне отвлеченных предметах. Маркиз рассказывал Шурику о своей далекой родине, о Польше, где провел столько лет, о поездке в Москву и многолетних скитаниях по России. Долго ли, коротко ли, но добрались они и до диковинной иглообразной сабли Старого Маркиза…
Как-то раз, прогуливаясь вместе с ним по саду и подстригая кусты черной смородины лихими ударами трофейного клинка, Шурик выразил сомнение в том, что подобное оружие годится на что-либо большее. В том смысле, что им едва ли можно эффективно сражаться в реальном бою. В ответ на это Старый Маркиз посмеялся над ним, сказав, что эффективным или же неэффективным оружие делает рука, этим оружием владеющая. Само же по себе, отдельно от бойца, любое оружие не что иное, как кусок металла более или менее изящной формы. Он предложил Шурику одолжить ему на время утраченную шпагу (таким вот неблагозвучным словом окрестил он свою саблю), а самому вооружиться любым предметом на свое усмотрение и попробовать одолеть его. Мысль показалась Шурику исключительно интересной, и он отдал шпагу Маркизу, а сам вывернул из забора лесину покрепче, твердо намереваясь отстоять свою точку зрения, крепко заехав французу по балде.
Однако не вышло…
Взяв в руки шпагу, старик словно преобразился, помолодел, скинув лет двадцать, если не все тридцать. Приняв изящную боевую стойку, он без видимых трудностей отражал все удары супротивника, либо уклоняясь от них элегантными финтами, либо отводя их едва заметными движениями шпаги. Помимо этого Маркиз не забывал и сам атаковать, причем делал это с такой почти неуловимой легкостью, что острый клинок словно по волшебству появлялся перед горлом, лицом или грудью Шурика, заставляя того отступать и оступаться самым позорным образом.
В общем, короткого, трехминутного, поединка вполне хватило, чтобы Шурик полностью изменил свое мнение об оружии, попавшем в его руки, и навсегда зарекся использовать его в качестве садового секатора. Удовлетворенный результатом, Старый Маркиз вернул ему шпагу, еще раз высказавшись в том смысле, что «не оружие делает человека воином, а воин превращает железо в оружие».
С этого дня Шурик загорелся мыслью овладеть диковинным оружием, стать мастером фехтования, как назвал это искусство француз. Слова Старого Маркиза о том, что, «хорошо владея шпагой и правильно сообразуя силу натренированной руки с мощью крепкого тела, направленной велением просветленного разума и сердца, обращенного к Богу, можно одолеть любого противника», произвели на него сильное впечатление. Он довел отца просто до белого каления, пока тот не согласился отковать ему шпагу, подобную Маркизовой, чтобы они могли тренироваться на пару с французом. Впрочем, как подозревал Шурик, отцу и самому было небезынтересно потрудиться над совершенно новым, необычным оружием, внеся разнообразие в бесконечную череду сабель и бердышей, выходивших из-под его могучего молота десятками.
Конечно, шпага, изготовленная Чучневым-старшим, сильно уступала своим видом трофейной, однако весом и длиной клинка была абсолютно идентична ей.
Заполучив ее в свои руки, Шурик самым ловким образом сумел договориться со Старым Маркизом, вернув ему утраченное оружие в обмен на обещание обучить его искусству фехтования. Разумеется, француз понимал, что в любой момент может снова лишиться своей фамильной шпаги, однако соблазн владеть и распоряжаться ею хотя бы временно заставил его пойти на эту сделку.
Равно как и желание продолжать занятия с Шуриком, весьма скрашивающие его дни.
Так или иначе, но их уроки из области сугубо лингвистической переместились в область высокого воинского искусства, как Старый Маркиз именовал фехтование.
Едва начав заниматься с ним воинским делом, которое, к слову сказать, в очередной раз вызвало неодобрение отца и прямо противоположную реакцию воеводы Данилы Петровича, Шурик сразу же почувствовал, что перед ним настоящий мастер клинка, столь же искусный в фехтовании, как, скажем, Чучнев-старший искусен в кузнечном деле.
Когда Старый Маркиз, приняв необычную, но, несмотря на это, красивую и элегантную боевую стойку, демонстрировал ему приемы атаки и обороны, изящными, трудноуловимыми движениями шпаги вспарывая воздух, Шурик просто любовался им, забывая обо всем на свете! Словно наяву представлял он себе молодого Маркиза, разгуливающего по улицам столицы французского королевства города Парижа со шпагой на боку и вступающего в бой с каждым встречным драконом (существование коих француз вообще-то отрицал) во имя спасения прекрасных принцесс (существование коих он признавал, ну а коль уж есть принцессы, то как же не быть драконам?! Это ж закон природы! Это ж, пардон, любому младенцу понятно!). И ему совсем не улыбалось оказаться на месте одного из таких драконов!
Обучение шло и не быстро, и не медленно. В конце концов, главным занятием взрослеющего Шурика была помощь отцу по кузнечной части, которая отнимала у него большую часть времени, а главным занятием стареющего француза — помощь по дому, тоже не укладывающаяся в полчаса. Но, несмотря на это, они ежедневно выкраивали немного времени, чтобы поупражняться в шпажном бою, составлявшем первостепенную отраду для них обоих.
Поворчав как положено, Чучнев-старший оказал сыну посильную помощь, выкроив из старых запасов, подготовленных вообще-то уже на перековку, две короткие кольчужные рубахи, призванные обезопасить фехтовальщиков от случайностей, которыми, как известно, изобилуют подобные молодецкие потехи [1]. Облачившись в эти рубахи, Старый Маркиз с Шуриком могли не опасаться, что в запале учебно-тренировочного боя покалечат друг друга особо сильным ударом.
Впрочем, никакая кольчуга все равно не могла полностью уберечь бойцов от синяков и ссадин, неизбежных при забавах с любым оружием. Отягощая свою старческую, подсохшую уже десницу благородным клинком (так он в основном именовал шпагу), француз мгновенно молодел душой — что было заметно по его веселым, искрящимся глазам, и телом — что чувствовалось по его тяжелым, полновесным ударам, которыми он щедро одарял Шурика.
Не имея никакого опыта и проигрывая поначалу Старому Маркизу в силе, Шурик раз за разом, день за днем терпел досадные поражения и возвращался домой весь покрытый синяками, ни жив ни мертв от стыда и разочарования в собственных силах. Несколько раз он даже зарекался, мысленно правда, брать в руки шпагу и уклонялся от занятий под предлогом недомогания или же усталости от кузнечного ремесла. Но уже через пару дней его начинала донимать тоска по изящным, стремительным росчеркам сверкающих клинков; по резким, отрывистым выкрикам, которыми Старый Маркиз неизменно сопровождал их поединки и которые, по мнению Шурика, едва ли носили пристойный характер; и по удивительным рассказам француза, коими тот скрашивал минуты отдыха в перерывах между схватками. И он снова вытаскивал из чулана шпагу и брел в сад, где под раскидистыми яблонями у них имелось заветное местечко для поединков, неизвестно с какой стати именовавшееся ристалищем. Это самое ристалище представляло собой пятиметровый круг земли, вытоптанный настолько, что, казалось, ни одна травинка уже никогда не сможет пробиться через этот панцирь, утрамбованный ногами фехтовальщиков за бесчисленные часы тренировок.
И поскольку пословицу «ученье и труд все перетрут» народ придумал вовсе не от нечего делать, а потому что так оно и есть, бесчисленные часы тренировок не прошли даром. Как не прошло даром и время, проведенное Шуриком в отцовской кузнице. Мышцы его с годами налились спелой молодецкой силой, кость раздалась вширь, став крепкой и тяжелой, а ноги обрели столь необходимую твердость. И все это его старый наставник использовал как фундамент, на котором он год за годом методично и неторопливо возводил здание по-настоящему грамотного, ловкого, вышколенного, искусного бойца, снаряженного солидным запасом лучших фехтовальных приемов, связок и комбинаций, распространенных не только во Франции, но и в других странах, где посчастливилось бывать Маркизу. За восемь лет, что продолжались их занятия, Шурик стал настоящим мастером клинка. По крайней мере, так говорил француз. И Шурику очень хотелось ему верить…
Он занимался с Шуриком, покуда силы его не пошли на убыль и старая фамильная шпага не стала слишком тяжелой для его обессилевшей руки. Зимой 7131 года от Сотворения мира, в десятилетнюю годовщину пленения, Старый Маркиз сильно занемог и слег окончательно. Травница Марфа, с незапамятных времен врачевавшая дом Чучневых, пыталась побороть его хворь самыми сильными настоями и отварами, но потом сдалась, сказав, что у старика в организме иссяк «жизненный родничок» и никакие настои и отвары тут уже не помогут. Проще говоря, жизненные силы Маркиза естественным путем пришли в упадок (годков-то уж ему было о-го-го! В нашем климате и свои-то столько редко живут, не говоря уж про уроженцев теплых стран!), и теперь ему могло помочь разве что святое православное крещение. Но француз от такового отказался, отчего вслух все обозвали его упрямым ослом, но про себя конечно же позавидовали стойкости его неправильной католической веры.
И когда вскорости после наступления нового, 7132 года, в октябре Вседержитель Небесный призвал его к себе, освободив наконец-то от тягостных земных пут, Жана Батистена, маркиза де Фиссон, уроженца города Артаньян французской земли Гасконь, схоронили поблизости от кладбищенской ограды Успенского Горнего монастыря города Вологды. Креста на могиле старого греховодника, естественно, не установили, но металлическая оградка могилы, оплаченная воеводой Данилой Петровичем и выкованная отцом и сыном Чучневыми, сплетенная из витых столбиков и украшенная библейскими орнаментами, долго еще привлекала к себе внимание дивной красотой.
Своим наследником француз, естественно, сделал Шурика. И хотя все его наследство заключалось в одной лишь шпаге, строго говоря и так принадлежавшей Шурику как военный трофей, сам факт получения наследства не мог не радовать отрока, смягчая боль утраты человека, за десять лет ставшего ему почти родным.
Глава 2
Впрочем, по признанию самого Маркиза, он по той родине не особенно-то и кручинился: охота в поместье была отменная, хозяйство приносило доход, жена — детишек, а что еще нужно-то человеку для полного счастья? Лично Маркизу ничего более нужно и не было. И жил он так поживал много лет…
Увы, ничто не вечно под луной! Прошли годы. Жена Маркиза умерла. Дети повзрослели да разбрелись кто куда, хозяйство постепенно пришло в упадок, а сам он залез в долги. И, по собственному же его признанию, страшно обрадовался, когда ему в числе прочих бояр предложили сопровождать невесту треклятого самозванца Дмитрия Марину Мнишек в Москву.
Чем закончил оный самозванец вместе с оною невестой, было известно всей России, а вот судьбы шляхтичей сложились по-разному. Кто-то, почувствовав запах паленого, поспешил удалиться на родину, предпочтя жизнь призрачной наживе. Иные, напротив, обрадовались смуте русской, углядев в ней возможность пограбить да побеспредельничать, понасильничать да побесчинствовать. Словом, оттянуться по полной программе.
Среди последних оказался и Старый Маркиз, справедливо полагавший, что возвращаться в разоренное, заложенное-перезаложенное польское имение ему резона никакого нет.
Ну а Вседержитель Небесный соответственно не видел пока что никакого резона призывать старого грешника на последний суд, и тот, в отличие от тысяч иных шляхтичей, упокоившихся по всей необъятной России от Черного до Белого морей, спокойно доживал свой век в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева, замаливая на свой католический манер свои многочисленные грехи да забавляя вологодский народ диковинными своими байками.
Необходимо отметить, что байки сии воспринимались народом с изрядной долей сомнения.
Во-первых, Маркиз явно что-то путал с количеством сыновей славного и могучего короля Генриха II. Он утверждал, что их было четверо, в то время как вся мировая история, по крайней мере в той ее части, которая была известна вологжанам, настаивала, что у царя, короля, равно как и у любого государя иного ранга, могло быть не более трех сыновей. Меньше — пожалуйста! Больше — ни в коем случае! В конце-то концов, государь — это же вам не землепашец какой безродный, которому в темное время суток, оставив лошадку в хлеву и соху в сарае, нечем было больше заняться, кроме как окучиванием своей бабы. Государь — человек исключительно занятой, отец нации, так сказать, и больше трех отпрысков мужского пола ему… собственноручно никак не одолеть.
Во-вторых, описание этих самых сыновей также не укладывалось в рамки привычной логики. Общеизвестно, что государевы дети должны быть наделены совершенно определенным набором личных черт и характеристик, что, собственно, и отличает их от детей, скажем, кухаркиных. Один из них непременно должен быть умный, второй — ни то ни се, ну а третий, разумеется, дурак. Что же касается сыновей славного и могучего короля Генриха II, то все они, если верить Маркизу, соответствовали второму типу, то есть дураками в буквальном смысле этого слова не были, но и на умных никоим образом не вытягивали. И это опять-таки противоречило здравому смыслу и законам мировой истории.
Ну и, наконец, в-третьих, Маркиз однозначно был не в ладах с географией. Свою мифическую Францию, где правили короли с аномально большим потомством, он располагал за Польшей, если смотреть со стороны Вологды. Но ведь любому цивилизованному человеку, вышедшему из цыплячьего возраста, доподлинно известно, что сразу за Польшей начинается Балтийское море, за ним лежит Великий океан, ну а за океаном, как и положено, располагается Индия, ибо что еще может располагаться за океаном?
И никаких Франций там нет и быть не может!
По этому пункту, правда, мнения разделились. Кое-кто выдвигал версию, что Францией может именоваться отдаленная, западная область Польши, имеющая собственное название, но являющаяся вместе с тем столь же неотъемлемой частью Речи Посполитой, как Урал является неотъемлемой частью России, а остров Тайвань — неотъемлемой частью Китая.
Но тут, однако, появлялось встречное возражение, касающееся языка Старого Маркиза. Как ни крути, но на Урале-то говорят на русском языке, а на Тайване соответственно на китайском, только буквы свои замысловатые, иероглифические, малюют немного иначе, нежели в континентальной части Поднебесной империи.
Язык же Старого Маркиза разительно отличался от польского. Кое-что общее, безусловно, имелось, но так… по мелочам. В целом же говор был совершенно чужой. Несравненно более чужой, нежели шляхетский, набивший оскомину всей Руси за последнее десятилетие.
Ввиду этой самой оскомины общаться с Маркизом на польском, разумевшемся кое-кем из вологжан с пятого на десятое, никто не хотел. И его диковинные, вызывающие столько споров и разногласий истории так и остались бы для вологодского народа неизвестными, если бы не Шурик…
С первого же дня появления военнопленного в их доме он проявлял к нему повышенный интерес. Как-никак это был его личный трофей. Такой же, как и чудная иглообразная сабля, именовавшаяся, если верить самому Маркизу, шпагой.
Эта самая шпага, выскобленная от грязи, отполированная до блеска и наточенная в отцовской кузнице до бритвенной остроты, являлась предметом его особой гордости.
Авторитет Шурика, как непосредственного участника битвы за Кирилло-Белозерский монастырь, среди вологодских мальцов и без того был велик. А уж когда он, препоясавшись перевязью со шпагой, выходил со сверстниками за городскую околицу и в очередной раз заводил рассказ об этой самой битве, лихими ударами отточенного клинка снося макушки репейных и крапивных кустов, олицетворявших поверженных им шляхтичей, на него и вовсе смотрели как на былинного витязя!
Самым страшным наказанием для Шурика с момента обретения шпаги стало ее изъятие отцом на более или менее длительный срок за какую-нибудь провинность…
Невзирая на благородное происхождение Старого Маркиза, Чучнев-старший сразу же указал ему место, которое французский шляхтич должен был занять в его доме. И находилось это место где-то между ребятней кузнеца количеством в восемь ртов и дворовыми псами числом в три морды. В принципе ничего удивительного здесь не было: первый вологодский кузнец и перед своими-то боярами шапку отродясь не ломал, а уж про пленного Маркиза и говорить нечего! Убить не убили? Вот тем пускай и довольствуется! Какие ж ему, басурману, еще почести-то потребны?!
Да Маркиз в общем-то никаких почестей и не требовал. Жил себе поживал, наслаждаясь летом — ясным солнышком, а зимой — теплой печкой, осенью — крышей над головой, а весной — девичьими хороводами над рекой, до которых он был великий охотник. Принять душеспасительное православное крещение он, хотя это ему не раз предлагалось, отказался, уповая, видимо, на молитвы далекого, но привычного папы римского.
Кое-кто спервоначалу опасался, что Старый Маркиз может дать деру, но потом эти опасения рассеялись сами собой: бежать уж больно далеко, а годков-то ему уже будь здоров, да и раны давали о себе знать.
Ввиду этого пленный спокойно сидел в Вологде, не помышляя о побеге. Единственным темным пятном в его жизни на первых порах был лишь недостаток общения. Сообразив, что разговаривать с ним на польском языке никто не станет из-за неприязни местного населения к оному языку, а на французском не будут изъясняться просто по незнанию этого самого французского, Старый Маркиз замкнулся в себе и лишь изредка ронял словечко-другое.
Но если он эти словечки ронял, то Шурик, донельзя любознательный и сметливый от природы, все их аккуратно подбирал. Ему было чертовски интересно, почему, получая от кого-нибудь краюшку хлеба, Маркиз говорит «мерси», а, передавая другому какую-нибудь вещь и получая за это благодарственный кивок, шепчет «силь ву пле». Когда же он ронял на пол дрова, не донеся их до печи, либо совершал другую оплошность по неловкости или же элементарному незнанию русского быта и ловил на себе суровый взгляд хозяина дома или же его супруги, то опускал глаза и, пробормотав «пардон», принимался исправлять ошибку.
Таким вот образом, подбирая словечко за словечком, Шурик в скором времени насобирал изрядную коллекцию всевозможных «мерси», «пардонов» и «силь ву пле». Смысл некоторых, самых ходовых, слов был ему понятен, другие же являли собой загадку, но все они крепко засели в голове Шурика, и однажды он решился на смелый эксперимент. Как-то раз по весне, года через полтора после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, он помогал Старому Маркизу колоть дрова на дворе и, передав ему топор, услышал привычное уже «мерси». Не растерявшись, Шурик ответил, как и полагается в данной ситуации: «Силь ву пле!» А в следующую секунду, когда топор выпал из рук изумленного старика и ляпнул его по ноге (благо еще обухом, а не лезвием), закрепил эффект, извинившись: «Пардон, мсье».
Вообще-то эффект от шутки получился самый неожиданный. Шурик был готов к тому, что иноземец, разъярившись, накинется на него с бранью и придется утекать от него во все лопатки, а то и мамку на помощь звать. Но Маркиз вместо этого прослезился, не скрывая умиления, и осыпал его целым ворохом восторженных фраз, из которых Шурик худо-бедно разобрал, что старик сам не свой от радости, услыхав после стольких лет родную речь!
С этого дня их отношения резко изменились. Ранним ли утром, отгоняя корову в поле, в рабочий ли полдень, шагая к отцу в кузницу с обедом, поздним ли вечером, замкнув круг дневных хлопот, Шурик и Старый Маркиз всегда находили время уединиться на часок-другой и потолковать промеж собой на родном языке пожилого француза.
Понятное дело, поначалу эти беседы выходили более чем примитивными из-за того, что Шурик знал до обидного мало слов, а те, что знал, не всегда умел грамотно состыковать, чтобы получилось нормальное предложение. Но терпение и труд все перетрут. День за днем словарный запас Шурика рос и увеличивался, день за днем он овладевал правилами и особенностями изменения этих самых слов и построения предложений, день за днем отрабатывал немыслимое французское произношение, способное свести с ума любого русского человека.
Старый Маркиз был терпеливым учителем. Таким его отчасти сделала жизнь, а отчасти осознание того, что это его последний и единственный шанс пообщаться на родном языке.
Год спустя Шурик уже сравнительно бегло болтал по-французски и понимал практически все, что говорил Старый Маркиз, а говорил тот исключительно много, стосковавшись, видать, по взаимопониманию.
Был, правда, момент, когда лингвистические упражнения парочки оказались под угрозой. Прознав о потехе, затеянной его сыном совместно с пленным чужеземцем, Чучнев-старший пришел в неописуемую ярость и, отлупив наследника почем зря, настрого запретил наперед заниматься подобной ахинеей, сказав, что изучение чужого языка — первый шаг на пути к чужой вере и соответственно погибели православной души.
Отчаянное положение спас воевода Данила Петрович. Как и все вологодские ратники, он частенько наведывался и в кузню, и в дом Чучнева, и в этот раз его визит оказался как нельзя кстати.
За минувшие годы герой кирилло-белозерской битвы обзавелся настоящими боярскими хоромами, женой и окладистой русой бородой, прибавив себе веса и солидности во всех смыслах этих слов. Узнав о причинах домашнего скандала, он вразумил кузнеца, сказав, что истинного православного человека, коим, несомненно, является Шурик, чужой язык с пути истинного не собьет, а вот польза от него может быть преизрядная. По меньшей мере, сказал он, можно будет разузнать, из каких краев прибыл в Польшу сам Старый Маркиз.
Не смея перечить воеводе, кузнец поворчал-поворчал да и успокоился, полагаясь на мудрость начальства. А Шурик со Старым Маркизом продолжили свою «потеху» и даже усложнили ее со временем, прибавив к устным беседам письмо.
Старый Маркиз, правда, сразу же оговорился, что выводить буквы собственной рукой он не мастер (да и где это видано, чтобы представитель благородного воинского сословия письму был обучен?!), но латиницу худо-бедно разбирает. Ввиду этого они с Шуриком вырезали из дерева латинский алфавит, и француз, знакомя своего ученика с новыми словами, наглядно демонстрировал, как их составлять из отдельных букв…
По мере того как лексикон Шурика увеличивался и он овладевал искусством жонглирования новыми словами, его беседы со Старым Маркизом приобретали характер все более и более пространный. Если на первых порах они ограничивались обсуждением погоды и констатацией того, что трава зеленая, снег белый, а небо вне всяких сомнений голубое, то теперь уже могли говорить о вполне отвлеченных предметах. Маркиз рассказывал Шурику о своей далекой родине, о Польше, где провел столько лет, о поездке в Москву и многолетних скитаниях по России. Долго ли, коротко ли, но добрались они и до диковинной иглообразной сабли Старого Маркиза…
Как-то раз, прогуливаясь вместе с ним по саду и подстригая кусты черной смородины лихими ударами трофейного клинка, Шурик выразил сомнение в том, что подобное оружие годится на что-либо большее. В том смысле, что им едва ли можно эффективно сражаться в реальном бою. В ответ на это Старый Маркиз посмеялся над ним, сказав, что эффективным или же неэффективным оружие делает рука, этим оружием владеющая. Само же по себе, отдельно от бойца, любое оружие не что иное, как кусок металла более или менее изящной формы. Он предложил Шурику одолжить ему на время утраченную шпагу (таким вот неблагозвучным словом окрестил он свою саблю), а самому вооружиться любым предметом на свое усмотрение и попробовать одолеть его. Мысль показалась Шурику исключительно интересной, и он отдал шпагу Маркизу, а сам вывернул из забора лесину покрепче, твердо намереваясь отстоять свою точку зрения, крепко заехав французу по балде.
Однако не вышло…
Взяв в руки шпагу, старик словно преобразился, помолодел, скинув лет двадцать, если не все тридцать. Приняв изящную боевую стойку, он без видимых трудностей отражал все удары супротивника, либо уклоняясь от них элегантными финтами, либо отводя их едва заметными движениями шпаги. Помимо этого Маркиз не забывал и сам атаковать, причем делал это с такой почти неуловимой легкостью, что острый клинок словно по волшебству появлялся перед горлом, лицом или грудью Шурика, заставляя того отступать и оступаться самым позорным образом.
В общем, короткого, трехминутного, поединка вполне хватило, чтобы Шурик полностью изменил свое мнение об оружии, попавшем в его руки, и навсегда зарекся использовать его в качестве садового секатора. Удовлетворенный результатом, Старый Маркиз вернул ему шпагу, еще раз высказавшись в том смысле, что «не оружие делает человека воином, а воин превращает железо в оружие».
С этого дня Шурик загорелся мыслью овладеть диковинным оружием, стать мастером фехтования, как назвал это искусство француз. Слова Старого Маркиза о том, что, «хорошо владея шпагой и правильно сообразуя силу натренированной руки с мощью крепкого тела, направленной велением просветленного разума и сердца, обращенного к Богу, можно одолеть любого противника», произвели на него сильное впечатление. Он довел отца просто до белого каления, пока тот не согласился отковать ему шпагу, подобную Маркизовой, чтобы они могли тренироваться на пару с французом. Впрочем, как подозревал Шурик, отцу и самому было небезынтересно потрудиться над совершенно новым, необычным оружием, внеся разнообразие в бесконечную череду сабель и бердышей, выходивших из-под его могучего молота десятками.
Конечно, шпага, изготовленная Чучневым-старшим, сильно уступала своим видом трофейной, однако весом и длиной клинка была абсолютно идентична ей.
Заполучив ее в свои руки, Шурик самым ловким образом сумел договориться со Старым Маркизом, вернув ему утраченное оружие в обмен на обещание обучить его искусству фехтования. Разумеется, француз понимал, что в любой момент может снова лишиться своей фамильной шпаги, однако соблазн владеть и распоряжаться ею хотя бы временно заставил его пойти на эту сделку.
Равно как и желание продолжать занятия с Шуриком, весьма скрашивающие его дни.
Так или иначе, но их уроки из области сугубо лингвистической переместились в область высокого воинского искусства, как Старый Маркиз именовал фехтование.
Едва начав заниматься с ним воинским делом, которое, к слову сказать, в очередной раз вызвало неодобрение отца и прямо противоположную реакцию воеводы Данилы Петровича, Шурик сразу же почувствовал, что перед ним настоящий мастер клинка, столь же искусный в фехтовании, как, скажем, Чучнев-старший искусен в кузнечном деле.
Когда Старый Маркиз, приняв необычную, но, несмотря на это, красивую и элегантную боевую стойку, демонстрировал ему приемы атаки и обороны, изящными, трудноуловимыми движениями шпаги вспарывая воздух, Шурик просто любовался им, забывая обо всем на свете! Словно наяву представлял он себе молодого Маркиза, разгуливающего по улицам столицы французского королевства города Парижа со шпагой на боку и вступающего в бой с каждым встречным драконом (существование коих француз вообще-то отрицал) во имя спасения прекрасных принцесс (существование коих он признавал, ну а коль уж есть принцессы, то как же не быть драконам?! Это ж закон природы! Это ж, пардон, любому младенцу понятно!). И ему совсем не улыбалось оказаться на месте одного из таких драконов!
Обучение шло и не быстро, и не медленно. В конце концов, главным занятием взрослеющего Шурика была помощь отцу по кузнечной части, которая отнимала у него большую часть времени, а главным занятием стареющего француза — помощь по дому, тоже не укладывающаяся в полчаса. Но, несмотря на это, они ежедневно выкраивали немного времени, чтобы поупражняться в шпажном бою, составлявшем первостепенную отраду для них обоих.
Поворчав как положено, Чучнев-старший оказал сыну посильную помощь, выкроив из старых запасов, подготовленных вообще-то уже на перековку, две короткие кольчужные рубахи, призванные обезопасить фехтовальщиков от случайностей, которыми, как известно, изобилуют подобные молодецкие потехи [1]. Облачившись в эти рубахи, Старый Маркиз с Шуриком могли не опасаться, что в запале учебно-тренировочного боя покалечат друг друга особо сильным ударом.
Впрочем, никакая кольчуга все равно не могла полностью уберечь бойцов от синяков и ссадин, неизбежных при забавах с любым оружием. Отягощая свою старческую, подсохшую уже десницу благородным клинком (так он в основном именовал шпагу), француз мгновенно молодел душой — что было заметно по его веселым, искрящимся глазам, и телом — что чувствовалось по его тяжелым, полновесным ударам, которыми он щедро одарял Шурика.
Не имея никакого опыта и проигрывая поначалу Старому Маркизу в силе, Шурик раз за разом, день за днем терпел досадные поражения и возвращался домой весь покрытый синяками, ни жив ни мертв от стыда и разочарования в собственных силах. Несколько раз он даже зарекался, мысленно правда, брать в руки шпагу и уклонялся от занятий под предлогом недомогания или же усталости от кузнечного ремесла. Но уже через пару дней его начинала донимать тоска по изящным, стремительным росчеркам сверкающих клинков; по резким, отрывистым выкрикам, которыми Старый Маркиз неизменно сопровождал их поединки и которые, по мнению Шурика, едва ли носили пристойный характер; и по удивительным рассказам француза, коими тот скрашивал минуты отдыха в перерывах между схватками. И он снова вытаскивал из чулана шпагу и брел в сад, где под раскидистыми яблонями у них имелось заветное местечко для поединков, неизвестно с какой стати именовавшееся ристалищем. Это самое ристалище представляло собой пятиметровый круг земли, вытоптанный настолько, что, казалось, ни одна травинка уже никогда не сможет пробиться через этот панцирь, утрамбованный ногами фехтовальщиков за бесчисленные часы тренировок.
И поскольку пословицу «ученье и труд все перетрут» народ придумал вовсе не от нечего делать, а потому что так оно и есть, бесчисленные часы тренировок не прошли даром. Как не прошло даром и время, проведенное Шуриком в отцовской кузнице. Мышцы его с годами налились спелой молодецкой силой, кость раздалась вширь, став крепкой и тяжелой, а ноги обрели столь необходимую твердость. И все это его старый наставник использовал как фундамент, на котором он год за годом методично и неторопливо возводил здание по-настоящему грамотного, ловкого, вышколенного, искусного бойца, снаряженного солидным запасом лучших фехтовальных приемов, связок и комбинаций, распространенных не только во Франции, но и в других странах, где посчастливилось бывать Маркизу. За восемь лет, что продолжались их занятия, Шурик стал настоящим мастером клинка. По крайней мере, так говорил француз. И Шурику очень хотелось ему верить…
Он занимался с Шуриком, покуда силы его не пошли на убыль и старая фамильная шпага не стала слишком тяжелой для его обессилевшей руки. Зимой 7131 года от Сотворения мира, в десятилетнюю годовщину пленения, Старый Маркиз сильно занемог и слег окончательно. Травница Марфа, с незапамятных времен врачевавшая дом Чучневых, пыталась побороть его хворь самыми сильными настоями и отварами, но потом сдалась, сказав, что у старика в организме иссяк «жизненный родничок» и никакие настои и отвары тут уже не помогут. Проще говоря, жизненные силы Маркиза естественным путем пришли в упадок (годков-то уж ему было о-го-го! В нашем климате и свои-то столько редко живут, не говоря уж про уроженцев теплых стран!), и теперь ему могло помочь разве что святое православное крещение. Но француз от такового отказался, отчего вслух все обозвали его упрямым ослом, но про себя конечно же позавидовали стойкости его неправильной католической веры.
И когда вскорости после наступления нового, 7132 года, в октябре Вседержитель Небесный призвал его к себе, освободив наконец-то от тягостных земных пут, Жана Батистена, маркиза де Фиссон, уроженца города Артаньян французской земли Гасконь, схоронили поблизости от кладбищенской ограды Успенского Горнего монастыря города Вологды. Креста на могиле старого греховодника, естественно, не установили, но металлическая оградка могилы, оплаченная воеводой Данилой Петровичем и выкованная отцом и сыном Чучневыми, сплетенная из витых столбиков и украшенная библейскими орнаментами, долго еще привлекала к себе внимание дивной красотой.
Своим наследником француз, естественно, сделал Шурика. И хотя все его наследство заключалось в одной лишь шпаге, строго говоря и так принадлежавшей Шурику как военный трофей, сам факт получения наследства не мог не радовать отрока, смягчая боль утраты человека, за десять лет ставшего ему почти родным.
Глава 2
ПРОРОЧЕСТВО
…А тополиный пух все кружился и кружился, словно настоящая снежная поземка клубясь под лошадиными копытами и колесами многочисленных Телег и оседая на обочине.
— Апчхи! — сказал шевалье д'Артаньян, и крестьянин, ведущий под уздцы ослика, тянущего в свою очередь двухколесную телегу, груженную соломой, опасливо обернулся в его сторону и, помедлив мгновение, стянул-таки с головы шапку и поклонился ему.
Презрительно глянув на него с высоты своего положения, шевалье дал коню шпоры и обогнал телегу вместе с обоими ослами, влекущими ее вперед.
По мере приближения к парижским предместьям транспортный поток, состоящий из телег различных форм и размеров, а также всадников, становился все плотнее и плотнее. Теперь уже не получалось мчаться по дороге, оставляя позади одно лье за другим. Напротив, приходилось тащиться довольно медленно, то обгоняя самому, то пропуская вперед других. Последнее, впрочем, случалось нечасто, потому как, невзирая ни на какое движение, юноша не мог позволить себе роскоши неторопливой езды и настойчиво пробивал заторы когда взглядом, а когда и бранным словом, сметая со своего пути крестьян, спешивших пораньше занять место на столичных рынках со своей сельхозпродукцией. Не для того, понимаешь, мыслил он, я вставал ни свет ни заря, чтобы торчать в дорожных пробках! Сегодня к заутрене, хоть тресни, я должен быть уже в Париже…
И только когда дорога сделала последний поворот перед городской заставой, он смирил буйный аллюр своей лошади и, свернув, очутился перед дверью трактира — последнего форпоста провинции перед стольным градом Парижем.
И все-таки они ошибались, подумал шевалье, рассматривая вывеску трактира. И Старый Маркиз, и Игнатий Корнеич ошибались, утверждая, что во Франции нет драконов. Уж один-то наверняка имеется. Д'Артаньян усмехнулся, глядя на вычурно-дефективного Змея Горыныча, которому художник забыл пририсовать пару голов, то ли пожалев краски, то ли решив, что чудище и без того получилось ужасное. Однако бравый рыцарь, замахнувшийся на страшилище мечом, ужаса, похоже, не испытывал, намереваясь лишить ящерообразного монстра последней головы. Мания величия, помноженная на комплекс собственной неполноценности, оценил творение французского маляра д'Артаньян, переступая порог трактира «Дракон и герцог».
— Апчхи! — сказал шевалье д'Артаньян, и крестьянин, ведущий под уздцы ослика, тянущего в свою очередь двухколесную телегу, груженную соломой, опасливо обернулся в его сторону и, помедлив мгновение, стянул-таки с головы шапку и поклонился ему.
Презрительно глянув на него с высоты своего положения, шевалье дал коню шпоры и обогнал телегу вместе с обоими ослами, влекущими ее вперед.
По мере приближения к парижским предместьям транспортный поток, состоящий из телег различных форм и размеров, а также всадников, становился все плотнее и плотнее. Теперь уже не получалось мчаться по дороге, оставляя позади одно лье за другим. Напротив, приходилось тащиться довольно медленно, то обгоняя самому, то пропуская вперед других. Последнее, впрочем, случалось нечасто, потому как, невзирая ни на какое движение, юноша не мог позволить себе роскоши неторопливой езды и настойчиво пробивал заторы когда взглядом, а когда и бранным словом, сметая со своего пути крестьян, спешивших пораньше занять место на столичных рынках со своей сельхозпродукцией. Не для того, понимаешь, мыслил он, я вставал ни свет ни заря, чтобы торчать в дорожных пробках! Сегодня к заутрене, хоть тресни, я должен быть уже в Париже…
И только когда дорога сделала последний поворот перед городской заставой, он смирил буйный аллюр своей лошади и, свернув, очутился перед дверью трактира — последнего форпоста провинции перед стольным градом Парижем.
И все-таки они ошибались, подумал шевалье, рассматривая вывеску трактира. И Старый Маркиз, и Игнатий Корнеич ошибались, утверждая, что во Франции нет драконов. Уж один-то наверняка имеется. Д'Артаньян усмехнулся, глядя на вычурно-дефективного Змея Горыныча, которому художник забыл пририсовать пару голов, то ли пожалев краски, то ли решив, что чудище и без того получилось ужасное. Однако бравый рыцарь, замахнувшийся на страшилище мечом, ужаса, похоже, не испытывал, намереваясь лишить ящерообразного монстра последней головы. Мания величия, помноженная на комплекс собственной неполноценности, оценил творение французского маляра д'Артаньян, переступая порог трактира «Дракон и герцог».