Йерби Фрэнк. Изгнанник из Спарты

   – Неужели? – сказал Аристон.
   – Ну да, клянусь Афродитой! Понимаешь, мой мальчик, впервые в жизни я влюбился. По-настоящему. Я полюбил всей душой!
   – Ну и как его зовут? – спросил Аристон.
   – Как его зовут? Ха-ха! Вот тут-то ты и ошибаешься! Как ее зовут, друг мой! Мою жену, мою маленькую женушку!
   – Ты что, опять женился? – спросил Аристон.
   – Ну да. Для того чтобы удержать ее, понимаешь? Я не мог с ней расстаться. Не мог. Аристон! Но теперь и этого мало, потому что… – Голос его прервался, и Аристону послышался звук, странно похожий на всхлипывание.
   – Ладно, успокойся, Орхомен, – сказал он. «А ведь Орхомен немного сумасшедший, – подумал он, и сердце его наполнилось жалостью. – Нет, даже не немного. Бывает, что страдания лишают человека рассудка, когда душа его не готова достойно перенести их».
   – Назови мне ее имя, – сказал он.
   – Ее зовут Хлодовехия, или Кассевелона, а может, и так, и так. Честно говоря, я сам толком не знаю.
   – Хлодовехия? Кассевелона? Она что, варварка? Клянусь Афиной, это не эллинские имена!
   – Ну разумеется не эллинские. Она в самом деле варварка – самая прелестная маленькая варварка, какую ты когда-либо видел. Она из Галлии – ну, в общем, ты знаешь, это западнее Сицилии, но ближе, чем Гесперия, у нас там еще есть город Массалия. Одни боги могут понять, что она говорит. Она пробыла в Массалии недостаточно долго, чтобы хорошо выучить греческий язык. Насколько я понял, она родилась в местечке под названием Лютеция – какой-то городок на острове посреди реки, а ее народ называется паризии.
   – А вот это эллинское имя, – заявил Аристон.
   – Вовсе нет. Простое совпадение в языках. Она даже не знает, кто такой Парис. И об Елене ничего не слыхала. и вообще о Гомере.
   – Да просветит ее Афина! – сказал Аристон.
   – Но она прекрасна. Аристон! Ее волосы такие светлые, что кажутся почти белыми.
   – Ха! – хмыкнул Аристон. – Эти осветлители продаются в каждой лавке.
   – Ничего подобного! – Ухмылка Орхомена была похожа на волчий оскал. – Видишь ли, поскольку она варварка из этой самой Галлии – во всяком случае, италиоты называют их галлами…
   – Я прекрасно знаю, где находится Массалия, – перебил его Аристон. – Продолжай, Орхомен.
   –… она еще не научилась ухаживать за своей внешностью. Нет, ты не подумай, она часто моется, от нее всегда хорошо пахнет; но она не бреет волосы на теле и вообще не удаляет их, как наши женщины. И представь себе, они всюду такие же светлые! Абсолютно везде, Аристон! Брови, ресницы, подмышки…
   – Остановись, прошу тебя! – Аристон оборвал его на полуслове. – Не забывай, что она твоя жена, Орхомен! Изволь относиться к ней с должным уважением. Не пристало тебе вслух обсуждать ее тело, да еще на улице.
   – Какой ты все-таки чувствительный, калон! Внешне ты стал мужчиной, но душа у тебя все еще девичья, не так ли? Ну да ладно. Пойдем же! Я хочу познакомить тебя с ней.
   Аристон остановился в нерешительности.
   – Не забывай, что мы в Афинах, – сказал он.
   – Я знаю. Но я не афинянин, и ты тоже. Кроме того, я полагаюсь на это твое проклятое понятие чести. Идем же!
   – Думаю, – сухо заметил Аристон, когда они тронулись в путь, – не пройдет и года, как ты забьешь ее до смерти, как несчастную Таргелию.
   Орхомен встал как вкопанный. Дрожь пробежала по его могучему телу.
   – Какой-то демон сидит во мне, Аристон, – прошептал он. – Мне хочется причинять людям боль, я упиваюсь своей жестокостью. Но это находит на меня только когда я пьян – вот почему я не выпил ни капли с тех пор как встретился с ней. Тем не менее и в этом мне понадобится твоя помощь, мой драгоценный друг. Скажи мне, если я окажусь слишком слаб и не устою перед искушением, ты разрешишь мне прийти к тебе, чтобы протрезветь перед тем, как отправиться домой?
   – Разумеется, – успокоил его Аристон.
   – Ибо я умру, если трону мою Хлодовехию-Кассевелону хоть пальцем! Ведь я так люблю ее, да поможет мне Эрос!
   – Ну так и не трогай ее, – предложил Аристон.
   – А если это сильнее меня? – возразил Орхомен. – Алкивиад как-то сказал, что все люди делятся на тех, кому доставляет удовольствие причинять боль другим, и тех, кому нравится самим ее испытывать. Сдается мне, что ты принадлежишь к последним. О, как ты обожаешь страдать!
   Аристон с удивлением уставился на него. Практически то же самое он слышал от Сократа: «Пойми, Аристон, в твоей любви к маленькой Хрисее нет, в сущности, ничего противоестественного. Я хочу сказать, противоестественного для тебя. Да, она во многом похожа на мою Ксантиппу, а ты не столь кроток и терпелив, как я. Каждый день она будет разыгрывать перед тобой сцены, достойные Тартара. Она из тех, кто просто не может не мучить того, кого любит. Она вечно не уверена в себе, она стыдится своей внешности, и поэтому она на каждом шагу станет подозревать тебя в неверности; она будет кричать на тебя, выходить из себя по всякому поводу. Но все это не имеет значения, точнее, не имело бы значения, если бы я мог быть полностью уверен в том, что душа твоя успокоилась, что ты все еще не ищешь страданий, сам того не ведая, и что тайная страсть к самоуничижению навсегда оставила тебя».
   Он вдруг почувствовал, что письмо под хитоном царапает ему грудь. Однако сейчас время для чтения было явно неподходящее. Да и в конце концов, тот, кто его написал – разумеется, это не могла быть Хрисея, она бы скорее умерла, чем решилась на такое, – мог подождать до вечера.
   – Нам нужно придумать ей нормальное имя вместо этих жутких варварских кличек, – заявил он Орхомену. – Как, ты говоришь, она себя называет?
   – Хлодовехия-Кассевелона, – сказал Орхомен.
   – Единственное, что мне приходит в голову, – это Хлорея. По-гречески, стало быть, зеленая. Нет, не годится. Как там второе?
   – Кассевелона.
   – Может быть, Кассандра?
   – Клянусь Зевсом, нет! Только не это! Это имя принесет несчастье! Во-первых, оно означает «та, что завлекает мужчин», а во-вторых, вспомни, что случилось с самой Кассандрой – и с ней, и с Агамемноном!
   – Пожалуй, ты прав, – согласился Аристон. – Ладно, я, пожалуй, сначала взгляну на нее, а затем уж подберу подходящее имя. А пока, может, ты перестанешь скакать вокруг меня, как козел, и расскажешь мне наконец, в чем тут дело?
   – Я приобрел ее у одного морехода по имени Алет. Он мой старый собутыльник и хорошо изучил мои вкусы. Когда у меня водились деньги, он предоставлял мне лучших мальчиков и девочек перед тем как продать их работорговцам. А теперь он долго пробыл в плавании и не знал, что ты вышвырнул меня из управляющих и что я у же истратил, можно сказать, последний обол и главным образом на мальчиков. Понимаешь, они больше возбуждают зверскую часть моей натуры, чем женщины. Но когда я ее увидел, то совершенно потерял голову. Я дал ему долговую расписку и забрал ее, поклявшись всеми богами Олимпа, что расплачусь на следующей неделе. Он заверил меня в том, что она девственница, и, надо сказать, не обманул. О великий Зевс, сколько крови вылилось из этой бедной крошки! Мне даже пришлось позвать лекаря. Но знаешь, она простила меня, видя мой испуги раскаянье. А теперь она, кажется, начинает привыкать ко мне. Дай мне только время, и я заставлю ее полюбить меня. Вот что зависит теперь от тебя, мой мальчик! О Зевс Громовержец! Кто бы мог подумать…
   – Что именно от меня зависит? – спросил Аристон.
   – Да это самое время. Видишь ли, Алет хочет вернуть ее. Вот почему я женился на ней. Теперь он не может забрать ее у меня без рассмотрения этого дела в суде. Я рассчитывал, что ему придется отправиться в плавание до того, как его иск дойдет до судей, или что к тому времени мне удастся увеличить ее живот до таких размеров, которые растрогают этих старых козлов. Но, увы, я просчитался. И вот, завтра мы предстанем перед дикастерией, если…
   – …если я не выложу денежки, которые требует за нее твой приятель пират, – закончил за него Аристон.
   – Вот именно. Только не говори, что ты мне отказываешь, мой мальчик! Ради Гестии и Геры, не говори этого!
   – Хорошо, – медленно произнес Аристон. – Я не откажу тебе. Но я ссужу тебе деньги на нескольких жестких условиях, Орхомен.
   Орхомен остановился и со страхом посмотрел на него.
   – На каких же? – прошептал он еле слышно.
   – Во-первых: ты вновь становишься управляющим моей самой крупной эргастерией; то, что эта работа тебе по силам, ты уже не раз доказывал. Погоди, я еще не кончил! Я хочу, чтобы ты был строг с работниками, которые явно разленились в последнее время. Но если ты хоть раз кого-то ударишь, даже ладонью, ты немедленно вылетишь. Согласен?
   – Согласен, – сказал Орхомен. – Второе условие?
   – Ты выплатишь мне стоимость твоей жены-рабыни из своего жалованья, Орхомен. Я более не намерен делать тебе подарки. Я не буду торопить тебя, но вернуть долг тебе придется. Ну как?
   – Согласен, – прорычал Орхомен. – Дальше?
   – Мы заходим сейчас в ближайший скрипторий – именно сейчас, пока я еще не видел ее, чтобы тебе не пришло в твою недобрую голову, что я замышляю отнять ее у тебя, – и составляем бумагу в трех копиях – одну ей, другую мне, третью окружному судье, – в которой ты поклянешься именем великой Афины предоставить ей свободу и развод в случае, если ты когда-либо ударишь ее или будешь плохо с ней обращаться. Согласен?
   Орхомен окинул его свирепым взглядом.
   – Я вижу, ты мне не доверяешь, мой мальчик? – сказал он.
   – Скажем так, я хорошо знаю тебя, – спокойно ответил Аристон.
   – Что, в сущности, одно и то же, – вздохнул Орхо– мен. – И ты прав. Хорошо! Пошли составлять твою гнусную бумагу!
   Девушка – скорее девочка, которой не исполнилось и пятнадцати лет, – медленно и робко подошла к ним, и у Аристона перехватило дыхание. Все мысли исчезли, сердце остановилось. Ни в аттическом, ни в дорийском или ионическом наречиях не было подходящего слова, чтобы описать ее красоту. Небесная нимфа – вот все, что он мог придумать. Богиня. Розоперстая Эос, восходящая утром над землей. Сама Афродита, рождающаяся из морской пены. Прекрасная Елена. Ибо именно такой должна была быть Елена, иначе все, что произошло под Троей, лишалось всякого смысла.
   Смертная печаль наполнила его душу. «Поздно, поздно, слишком поздно, – рефреном звучало в его воспаленном мозгу. – Это восхитительное неземное нежное создание – в руках такой грубой скотины, как Орхомен! Нет!» Клянусь Эросом, Афродитой, самой любовью, нет! Но изменить ничего уже было нельзя. Он отвернулся, пытаясь овладеть собой, скрыть горячую соленую влагу, внезапно наполнившую его глаза. Хрисея перестала для него существовать. Ее просто не было. Ни ее, ни письма у него на груди. Он больше не чувствовал его прикосновения.
   Он снова повернулся к ним и сказал, стараясь придать твердость своему голосу:
   – Теперь я знаю, как ее назвать, Орхомен.
   – Как? – спросил Орхомен. – Я вообще-то думал о Кч-ллиопе.
   – Нет. Этого недостаточно. Каллиопа-светлоликая… Верно, но этого мало.
   – Ну а как тогда? – спросил Орхомен.
   – Клеотера, – прошептал Аристон.
   – Клеотера, – задумчиво произнес Орхомен. – Клеотера. – Нежные слоги тяжело перекатывались у него на языке. – Хм-мм… – вдруг он взревел как бык: – Клеотера – Возвышенная Красота! Клянусь Зевсом, это то, что надо! Ты попал в самую точку, мой мальчик! Я знал, что ты что-нибудь придумаешь! Подойди сюда, Клео, познакомься со своим покровителем! Это…
   В этот момент все и произошло. С каким-то мягким журчащим звуком, одновременно напоминающим смех и всхлип, новоявленная Клеотера шагнула вперед и бросилась на шею Аристону.
   Лицо Орхомена сделалось чернее туч, гонимых по небу Зевсом. Он протянул руку, чтобы оторвать девушку – девушку? Голова у Аристона шла кругом. Эту сребролунную и солнечноликую богиню! – от Аристона. Оба услышали гортанные, типично варварские звуки ее речи; издаваемые кем-либо другим, они были бы ужасны, но из ее уст они звучали как необычная возбуждающая музыка, глубокая и теплая, наполненная радостью, как солнечное лето.
   – Мне очень жаль, моя милая, – выдавал из себя Аристон, – но я понимаю только эллинскую речь.
   – Ox! – простонала она. Затем она разомкнула свои объятия и отшатнулась от него. Слезы, как прозрачные жемчужины, сверкали на ее голубых глазах, с мольбой смотревших на Аристона.
   – Прости меня, мой господин! – прошептала она на ломаном колониальном наречии. – Прости меня, я подумала, что ты один из нас! Твои глаза, волосы, твоя борода…
   Орхомен с облегчением расхохотался.
   – Ха-ха-ха! – заливался он. – Она приняла тебя за варвара, своего соплеменника! Видишь ли. Клео, и среди нас встречаЮТСЯ светловолосые. Редко, но встречаются. Вот, например, наы величайший герой Ахилл был светловолосым. Л Одиссей так вообще рыжим. Даже в наше время, в Македонии Фракии. Да ты все равно не понимаешь ни слова из того, что я говорю, не так ли?
   – Нет, господин мой муж, – сказала Клеотера.
   – Да поможет нам Афина! Послушай, Аристон, как ты думаешь, мне когда-нибудь удастся научить ее разговаривать по-человечески?
   – Ты хочешь сказать, по-Эллински? Я попрошу Софокла, чтобы он на время одолжил нам Феорис; лучшего учителя нам не найти. Никто не может сравниться с ней по изысканности речи. Даже сама Парфенопа.
   – Ну хорошо, при условии, что она не станет учить Клео всем этим грязным гетерским штучкам! Они притворяются, что любят мужчин, но… Кстати, мой мальчик, насчет этой ссуды – Алет заявится завтра ровно в десять, и я…
   – Направь его ко мне, – сказал Аристон.
   Он не пошел домой. Он просто не мог. Он был как одержимый. Он бродил по афинским улицам, даже не слыша яростных споров о виновности или невиновности Алкивиада в столь святотатственном осквернении домашних герм. Наконец он остановился; мысли жгли его, как расплавленный свинец, душа корчилась от боли в руках самого безжалостного и умелого палача из всех когда-либо терзавших человека: черной жестокой зависти.
   – Я пойду к Парфенопе! – бушевал он. – Напьюсь как сова Афины! Буду спать с…
   Его шатало, как будто он уже был пьян. В сущности, он и был пьян. От горького вина душевных мук.
   Маленькая начинающая гетера Псилла – разумеется, это не было ее настоящим именем, ибо означало «блоха»; такое прозвище она получила от подруг за свою миниатюрность и живость – очень медленно оторвала свои губы от губ Аристона.
   – В чем дело, милый? – прошептала она. – Обычно мои поцелуи могут возбудить даже покойника.
   – Я не знаю, – пробурчал Аристон. – Наверное, во мне слишком много вина. Нет, слишком много печали.
   – Ну ничего, я тебя мигом вылечу! – заявила Псилла и приступила к делу. Но все ее усилия были тщетны.
   Наконец она села и удивленно посмотрела на него. Она была очень маленькой и очень привлекательной. Ее соски были подрумянены. От нее исходил очень сильный и насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно.
   – Послушай, Псилла, – начал он. Но слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле.
   Хрисея стояла рядом и смотрела на них. Она не плакала. Пока. С ней происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не снаружи, а внутри. Он отчетливо видел этот жуткий процесс самораспада в ее глазах.
   Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся рукой. Это было письмо. То самое, что он весь день проносил под туникой. О существовании которого он давно забыл. Которое упало на пол, когда он сдернул с себя хитон.
   – Прочти его, когда у тебя найдется время, мой господин Аристон, – сказала она ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая скала. – Я думаю, что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила тебе свое тело! Тебе, которому достаточно свистнуть, и в твоем распоряжении будет великое множество тел – восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что принадлежало тебе и все еще принадлежит, она тебе дать не может, о бесконечно прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет. Мою душу. И еще кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая не продается. Верность – да ты даже слова этого не знаешь!
   Она повернулась, шагнула к дверям, затем остановилась и снова оглянулась.
   – По крайней мере, я рада, что она – не мужчина! – произнесла она, еле сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты.
   – Да оставь ты эту старую тощую Гекату, пусть убирается! – сказала Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги.
   Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы.
   – Я пыталась остановить ее! – причитала Парфено-па. – Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать?
   Хрисея открыла глаза.
   – Ты добилась только того, – прошептала она, – что я – о боги, как больно – не попала себе в сердце. А теперь мне придется…
   – Хрис! – простонал Аристон. – О всемогущие боги! Хрис!
   –… мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая… Я думала, что я смелая, но – как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь…
   Она потеряла сознание.
   – О боги, – повторял Аристон, – о боги, боги, боги!
   – Аристон, – рыдала Парфенопа. – Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме?
   Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение.
   – Заткнись, грязная шлюха, – сказал он ровно. – Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом!
   – Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? – ахнула Парфенопа.
   – Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный – но все-таки шанс.
   – О Асклепий, помоги мне, – вознес он молитву к небесам. – И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон – вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас…
   Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи – этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида – вы, любящие чистоту, невинность, непорочность!
   Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной.
   Псилла стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы, по мере того как в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее маленьком личике. Но она не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств Парфенопе; ее даже не рвало. Она изо всех сил помогала ему. Когда он закончил, она посмотрела на него, затем на неподвижную смертельно бледную окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком.
   – Она мертва, не так ли? – прошептала она. – О небеса, отныне каждый год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что знала, что такое любовь и что любовь стоит того, чтобы за нее умереть. Ибо любовь того стоит! О да! О, Аристон, я…
   Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки.
   Или, если хотите, столь милосердны.

Глава XIX

   Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к себе домой. Ему повезло: он не встретил никого из скифских наемников, охранявших ночной покой полиса. Правда, такая встреча не имела бы для него каких-либо серьезных последствий, ибо содержимого его кошелька вполне хватило бы для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой.
   В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый, еле слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть.
   Войдя в спальню, он положил ее на кровать и несколько раз позвонил в колокольчик, разбудив всю женскую прислугу. На их лицах он прочел ужас, любопытство, ту болезненную ненасытную страсть ко всякого рода скандалам и сплетням, что составляет саму суть женской природы; но он не обратил на это никакого внимания.
   – Позаботьтесь о ней, – кратко распорядился он. – Да поосторожнее, глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга!
   Одна из них помчалась на мужскую половину. Остальные склонились над Хрисеей.
   – Бедняжка! – перешептывались они. – Такая маленькая, такая худенькая! Наверное, ее морили голодом. А эта рана! Какой ужас! Кто-то пытался ее убить! Ах! Сколько крови! Интересно…
   – Ничего интересного, – оборвал их Аристон. – Идите и принесите горячую воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите. Наденьте на нее ночную рубашку, только выстиранную и не рваную, если у вас вообще есть нечто подобное, немытые козы!
   Подарг уже стоял перед ним.
   – Подарг, – торжественно обратился к нему Аристон, – ты еще не разучился бегать?
   – Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я защищал твою честь? – обиженно отозвался Подарг.
   – Ну что ж, друг мой, тебе предстоит еще один забег, – сказал Аристон.
   – Самый главный в твоей судьбе. Ибо разыгрывается в нем жизнь. Нет, две жизни. Если она умрет, я не смогу жить.
   – О мой господин! – воскликнул Подарг.
   – Беги к дому врача Офиона. Скажи ему, что я послал тебя за ним и он должен прийти немедленно, несмотря на столь поздний час. Если он откажется, приведи его силой. Впоследствии я заплачу ему достаточно, чтобы он забыл нанесенную ему обиду…
   – Я все понял, мой господин, – сказал Подарг. Аристон снова повернулся к кровати. Служанки уже раздели Хрисею. Ее худоба была просто невероятной. Он легко мог сосчитать каждую ее косточку. «Придется придумать способ, как нарастить на них хоть немного мяса. Если, конечно, она выживет», – подумал он.
   Врач Офион удивленно взглянул на него.
   – Кто обрабатывал эту рану? – спросил он. – Кто зашил ее?
   – Я, – ответил Аристон. Врач улыбнулся:
   В таком случае я должен поздравить тебя со вступлением в братство хирургов, – заявил он. – Хорошая работа. По– жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения.
   Аристон пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу – если это вообще можно было назвать похвалой, ибо, по общему мнению, ученики хирургов годились разве что в мясники – и задал главный вопрос:
   – Она выживет?
   – Думаю, что да. Обычно для здоровой женщины такие раны не смертельны. Если не произошло заражение крови и не начнется омертвление тканей, она должна выжить. Главная опасность не в этом…
   – А в чем же?
   – В голодной смерти. Ты ее вообще когда-нибудь кормишь, друг мой? Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны!
   – До сих пор она не была вверена моим заботам, – осторожно сказал Аристон. – Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что прикрою эти хрупкие косточки плотью.
   – Вот-вот. Это совершенно необходимо. Ей нужно много есть, чтобы преодолеть слабость, вызванную ранением. Супы, особенно мясные, хорошее вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон…
   – Да, Офион?
   –Я не собираюсь доносить на тебя. В любом случае это было бы бессмысленно, так как с твоими деньгами ты бы без труда откупился. и я не принадлежу к сикофантам.
   Аристон улыбнулся. В то время это слово еще не имело значения лживого раболепного льстеца, которое оно приобрело спустя несколько веков в Римской империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста.
   – Продолжай, я слушаю тебя, – сказал он.
   – Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой?
   – На твоем месте, Офион, я задал бы другой вопрос. Какойнибудь более разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны.
   – Хорошо, считай, что я тебе его задал. Итак, где и когда? Если серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось.
   – В спартанской армии. Я был гоплитом.
   – Гоплитом?
   – Ну да. Тяжеловооруженным воином. Специалистом по нанесению подобных ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили.
   – Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но… Ну конечно. Все ясно. Ни один человек, умеющий обращаться с мечом, не нанес бы такой нелепой раны. Тогда кто же, клянусь Афродитой и Эросом? Ну разумеется! Она сделала это сама!