– Очень, – сказал Ипполит. -Я, например, предпочитаю мальчиков, хотя должен признать, что с женщинами в кровати бывает очень приятно.
   – Наверно, – безразлично откликнулся Аристон. – Орхомен говорит, что мой отец – самый мудрый человек на свете. Настоящий философ. Он дважды в неделю посещает отца на его маленькой ферме. Отчим поступил великодушно, не правда ли? Ну, когда купил Талу свободу, сделал его вольноотпущенником и дал крохотный участок земли.
   – Нет, – покачал головой Ипполит. – В этом не было великодушия.
   Аристон внимательно поглядел на дядю.
   – Ты прав. Не было. Ведь, не сделай он этого, его сочли бы жадным, да? И кто-нибудь очень скоро заметил бы, как я похож на Тала. Орхомен уже заметил. А так отчим дал бы понять всему полису, что подозревает или знает…
   Ипполит покачал головой.
   – Нет, – сухо проронил он, – Теламон дал бы понять это себе.
   – О! – прошептал Аристон.
   – Не думай больше об этом, мой мальчик. Пожалуй, на сегодня достаточно неприятных бесед, особенно если учесть твое состояние. И потом, мне нужно идти…
   – Куда? – спросил Аристон.
   – К Сарпедону, отцу Ламии. Ты же знаешь, несколько месяцев назад мне исполнилось тридцать лет. Теперь по закону я не могу участвовать в процессиях. Совершеннолетний мужчина, который отказывается выполнить свой священный долг перед полисом, то есть еженощно резвиться в кровати с какой-нибудь неаппетитной телкой, чтобы произвести на свет будущих воинов, дабы они защищали и прославляли Спарту, лишается всех своих привилегий. Так что я больше не могу пожирать глазами прелестные формы нагого Иксиона или твоего Лизандра, танцующих священные танцы! Или же любоваться Феопой, Фебой или Фило-мелой… ты ведь знаешь, я человек без предрассудков в том, что касается любви. Однако через неделю праздник Артемиды Орфийской и…
   – Чтобы не пропустить его, ты женишься на девушке, которую почти не знаешь. О любви я и не говорю…
   – Хуже нет, когда человек женится по любви, мой мальчик. А Ламию я знаю. Вполне. Уточнять насколько – не пристало такому благородному человеку, как я. И она мне, в общем-то, подходит. Она кругленькая, розовощекая, пухленькая и жадная… до всего. К сожалению, Сарпедон – противный старикашка. Он целых два месяца торговался со мной из-за приданого. Но я его все равно надул, не волнуйся. Короче, когда придет твоя матушка, будь с ней подобрее, хорошо? Она красива, но ведь это твоя мать! Так что постарайся сдержать глупую ревность, племянничек. В конце концов, чего добился Эдип, убив Лая? А он убил его, не догадываясь, кто это. В общем, прости Талу то, что он когда-то порезвился на скалистых горках. Будь хозяином жизни. Святотатцем, грешником и насмешником, как я… Иными словами, цивилизованным человеком. И тебе больше не захочется убивать людей. Возрадуйся, племянничек, я ухожу!
   Через пару минут после ухода Ипполита в комнату вошла Арисба, рабыня врача Полора, которую тот одолжил Ипполиту, чтобы она выхаживала его племянника. Арисба явно еле дождалась, пока Ипполит уйдет. Она наклонилась и поцеловала Аристона долгим поцелуем, щекоча его языком. Он не сопротивлялся. Ему нравилось, как Арисба целуется. Она была очень опытной. Затем она совершила грубое святотатство – пощупала, каков результат ее поцелуев. И кощунственно улыбнулась.
   – Еще пару недель – и мы попробуем, – сказала Арисба.
   Когда пара недель, о которых говорила Арисба, прошла, Аристон гулял по саду с илиархом Орхоменом и думать забыл про рабыню. Орхомен рассказывал ужасно смешную историю о том, как он накануне еле вызволил дядю Аристона из лап спартанских женщин, которые собрались его побить, а может, хотели сотворить с ним и что-нибудь похуже.
   – Они валяли его в грязи, – говорил илиарх, – и весело колошматили. Какая-то степенная толстуха села ему на голову. Ты спросишь, что сделал в ответ старый Толстопуз? Взял и впился зубами мегере в задницу! От ее вопля даже одиннадцатая и тринадцатая илы обратились бы в бегство!
   Они бы решили, что афиняне наконец отважились на них напасть. И поверь. Аристон, нам в тот момент действительно требовалась помощь воинов! Даже Благомыслящие – и те добрее чинных спартанских женщин!
   Аристон рассмеялся. Самым странным в этой истории было то, что Орхомен говорил правду. Женщины высшей касты считали, что закоренелый холостяк оскорбляет их женское достоинство… может быть, подумал Аристон, потому что у их дочерей на выданье был такой небольшой выбор подходящих женихов. И по старинному обычаю им разрешалось откровенно портить жизнь человеку, достигшему тридцатилетия и не женившемуся. Поэтому в Спарте не было ни одного холостяка, которому бы исполнился тридцать один год, не говоря уж о мужчинах постарше. Даже вдовцам не позволялось долго горевать. Это правило не знало исключений, так что деваться было некуда. Допустим, если бы Ипполит не согласился до следующих Дионисий-ских торжеств на то нищенское приданое, которое вредный Сарпедон давал за пухленькой и похотливой Ламией, благородные спартанские дамы втолкнули бы его в темную комнату, где бы беднягу ждали все косоглазые, прыщавые, плоскогрудые девицы, которым уже стукнуло двадцать, а никто к ним не посватался. И в конце концов, из комнаты выплыла бы какая-нибудь голая, окровавленная, ликующая амазонка, таща за бороду или волосы полумертвого Толстопуза. Он был бы ей пожизненной наградой за победу в борьбе без правил, в которой в ход шли зубы, ногти, локти, колени, ноги и кулаки. Причем девушки сражались так яростно, что в итоге три четверти претенденток оказывались наутро у городских лекарей, а пару раз девицы послабее даже погибали.
   – Теперь Ипполит клянется, – прищелкнул языком Орхомен, – что возьмет за себя Ламию вообще без приданого. На нее хотя бы приятно взглянуть, и с ней, наверно, будет весело в постели… Правда, по-моему, твоему дяде Толстопузу это уже известно наверняка.
   – Не сомневаюсь, – откликнулся Аристон. – Но скажи, друг Орхомен, зачем ты пришел на самом деле? Я ведь недаром сын илота. Я так же легко, как и он, распознаю притворство.
   – Притворство? – переспросил илиарх. – Ну, что ты, Аристон, я никогда…
   – Чепуха! Это именно притворство. Ты по натуре человек серьезный, друг мой. А тут целый день как-то чересчур веселишься. Да и веселишься-то вынужденно. Тебе кажется, что моя жизнь в опасности? Ты думаешь, периэки отомстят человеку, из-за которого тридцать их соотечественников убили, а почти вдвое больше обратили в рабство? Не вини их. Я… я благословляю периэкские кинжалы.
   Орхомен отвел взгляд. Потом опять посмотрел на Аристона.
   – Нет, дело не в этом, – сказал он. – Пока, хвала Зевсу, периэки ведут себя смирно.
   – Но тогда в чем же дело? – спросил Аристон. Темные глаза Орхомена впились в его лицо.
   – Понимаешь… – начал он. И осекся.
   – Ну, давай! Говори! – сказал Аристон.
   – Дело… дело в твоей матушке. Она очень переживает из-за того, что ты так к ней относишься. Или переживала. Сейчас ее, наверно, ничто не волнует.
   Аристон поднял на него глаза:
   – Продолжай, друг мой.
   – Благородный Теламон сейчас в Аттике, выступил в ежегодный поход против афинян. Ей не к кому было обратиться… Ты ведь это понимаешь, правда? Разумеется, от такого насмешника, как твой дядя Ипполит, толку никакого…
   – Продолжай, – повторил Аристон.
   – Поэтому она попросила меня передать Талу, чтобы он навестил ее. А я – о Афина, богиня мудрости, прости мне мою глупость! – возразил, что для Тала входить в дом стратега, когда Теламона нет, равносильно самоубийству. Причем в этом случае его ожидает очень мучительная смерть. Тогда она велела узнать: может, он примет ее у себя?
   – Продолжай. – Аристона почти не было слышно.
   – Во имя Аида, Аристон, пойми же! Они не старые, дряхлые развалины, а люди в расцвете лет! Она пошла к нему, чтобы попросить его увидеться с тобой, поговорить… Чтобы ты перестал ее обвинять…
   – Шлюха! – сказал Аристон.
   – Это кощунство, ты сам знаешь! Она все равно твоя мать. Таких прекрасных, наивных женщин еще надо поискать! Не будь она до такой степени наивной, она бы поняла тогда, что должно произойти. Аристон, Аристон… они хранили мечту друг о друге восемнадцать лет! А Тал… ты бы видел его сейчас… Он ходит в чистой одежде из тонкого полотна, постриг и завил свою рыжую бороду, вымыл волосы, причесался, надушился… локоны полыхают на плечах ярким пламенем…
   – Ты его любишь, – сказал Аристон.
   – Да. И не стыжусь этого. Но я соглашаюсь с его доводами, когда он говорит, что мужчины не должны ложиться с мужчинами, что боги создали мужское тело и женское, дабы они дополняли друг друга. Мы меч, а они ножны, мы…
   –« Перестань. Значит, теперь они… снова любовники, да?
   – Да, – прошептал Орхомен.
   – Я убью его, – спокойно сказал Аристон. – Клянусь Гестией и Артемидой!
   Орхомен в ужасе поглядел на него.
   – Жаль, что я тебе рассказал. Я… я думал, ты им поможешь… раздобудешь денег, чтобы они могли бежать из Лаконики, поехать в …
   – Помочь шлюхе и ее любовнику? – рассвирепел Аристон. – Помочь похотливой козе и сатиру еще раз обесчестить мой дом? Бессмертные боги! Я…
   Он осекся, заметив Лизандра, вошедшего в сад. На красивом юном лице друга застыло изумление, он переводил взгляд с Аристона на Орхомена.
   – Возрадуйся, илиарх, – прошептал он. – Возрадуйся, Аристон. Я… я вам не помешал? Я сейчас уйду. Я…
   – Нет-нет, останься, – беспечно отозвался Аристон. – Я просто говорил Орхомену, что мне нужно перерезать пару глоток. Что означают два убийства для человека, чьи руки уже по локоть в крови? Проходи, проходи. Не стой с таким дурацким мрачным видом. Давай я тебя поцелую. Ну вот… Так лучше?
   – Гораздо, – горестно усмехнулся Лизандр. – Но боюсь, я не смогу пробыть тут долго. Я только пришел тебе сказать…
   – Что? – насторожился Аристон.
   – Я… вытащил черную фасолину, когда кидали жребий. Так что завтра мне и Симоею – ему тоже не повезло – выпадает великая честь. Нас будут сечь перед лицом Статной Артемиды, пока мы не окропим все камни у ее ног своей кровью. Поэтому поцелуй меня еще раз. Аристон. Во имя самого Эроса, я люблю тебя! И у меня предчувствие…
   – Какое, прекрасный Лизандр? – спросил Орхомен.
   – Что это будет мой последний поцелуй, – ответил Лизандр.
   – Ерунда! – улыбнулся Аристон и поцеловал юношу. – Ты вынослив, как лошадь, Лизандр. Слушай! Знаешь что? Я дам тебе записку к моему лекарю Полору. Он тебе приготовит обезболивающее средство…
   Лизандр покачал светловолосой головой:
   – Нет. Это нечестно, Аристон. Ладно, мне еще нужно сходить в храм Геракла: помолиться, чтобы он дал мне силы выдержать испытание. Возрадуйтесь, друзья!
   Лизандр вдруг робко поцеловал их… совсем как девушка… впрочем, он и был девушкой в глубине души. И не разбирая дороги он помчался к калитке.
   – Бедняга! – вздохнул Орхомен.
   – Да, – прошептал Аристон. – Бедный, бедный Лизандр! А кто не бедный, Орхомен? Кто счастлив в этом мире? Скажи!
   – Во всяком случае, не я, – сказал молодой илиарх. – Аристон! Прояви здравомыслие! Ее отдали замуж в тринадцать лет за человека, который годился ей в дедушки! Ты родился от чистой, священной любви. Все остальное чудовищно! Говорю тебе…
   – Орхомен, – сказал Аристон.
   – Да, Аристон?
   – Ты ценишь мою дружбу?
   – Да. Ну, конечно! А что?
   – Тогда уходи, пока ты ее не потерял, – сказал спартанец Аристон.


Глава VII


   Та ночь была безлунной. Это было странно. Обычно в начале празднеств в честь Артемиды Орфийской, которые проходили во вторую неделю гекатомбиана, второго летнего месяца, с которого у спартанцев начинался год, на небе сияла полная луна. Звезд тоже не было. Ночь выдалась облачной, жаркой, душной, совершенно безветренной. В комнате, где лежал Аристон, царила тьма.
   – Как в людских сердцах, – пробормотал он. – Она черна, как твои грехи, матушка.
   Он положил голову на подушку и заплакал.
   Аристон плакал долго, но очень тихо. Дяди, как всегда, дома не было, а Арисба не могла услышать его из будущей гинекеи, женской половины дома, куда Ипполиту предстояло привести свою Ламию. Однако внезапно Аристон почувствовал рядом чье-то чужое дыхание: шумное, прерывистое и хриплое, даже с присвистом… какие-то сдавленные всхлипы. Подняв глаза, он чисто инстинктивно – поскольку увидеть что-либо в комнате не представлялось возможным – понял, что рабыня склонилась над ним в темноте.
   Аристон лежал, глядя прямо на источник противных звуков: отрывистого, неблагозвучного, глупого и умоляющего блеяния… И чувствовал ее запах – горьковатый, неприятно щекочущий ноздри… смесь пота, который высту– пает на коже от страха, и резких дядюшкиных духов (Арисба украла их и смешала все без разбору). Вдобавок Аристон уловил жаркий, душный запах самки, сгорающей от вожделения, и у него захватило дух. Отвращение боролось в его сердце со сладострастием.
   – О господин мой Аристон! – всхлипнула Арисба. – Я…
   Аристон по-прежнему неподвижно лежал, вперив взор в какое-то пятно, маячившее в темноте, в этот дрожащий – с чего он взял? как узнал? – источник звуков и запахов, от которых у него сводило низ живота.
   А затем сказал:
   – Почему бы и нет? Разве мало в моей жизни свинства? И притянул ее к себе.
   Далеко за полночь они услышали, как кто-то входит через садовую калитку.
   – Это твой дядя, – хихикнула Арисба. – Как всегда, пьянее афинской совы. Отпусти меня, милый. Мне лучше одеться и встретить его. О, я вернусь! Обещаю! Как только он ляжет в постель и захрапит… Я, как ты понимаешь, намерена взять от этой ночи все, что только можно… После стольких недель ожидания!
   Аристон посмотрел на Арисбу. Он ее не видел, было слишком темно, но он все равно посмотрел туда, где находилось ее лицо.
   – Ну как, ты довольна? – спросил он.
   – Довольная ли я? – рассмеялась Арисба. – И ты еще спрашиваешь? Держу пари, в последний раз меня слышали в Македонии! Клянусь козлоногим Паном и всеми его сатирами, никто бы не поверил, что всего пять недель назад тебе чуть не положили под язык обол, чтобы ты заплатил старому Харону за переправу через Стикс! Неутомимый – вот ты кто, мой господин! Неистощимый. Ну а сейчас полежи тут, как послушный сыночек Приапа, и подожди меня. Помолись Афродите. И Эросу. Попроси их привязать Эос к постели, чтобы она не могла разбудить брата-солнце. Я хочу, чтобы эта ночь длилась тысячу лет, ведь ты…
   – О, перестань болтать, потаскушка, и впусти моего дядю в дом, – сказал Аристон.
   Стало еще темнее. Стояла давящая жара. Звуки пробивались сквозь нее еле-еле, с трудом. Арисба торопливо спрыгнула с кровати и побежала, ее босые ноги зашлепали по плитам пола. Она направилась к двери, звякнул засов.
   Затем Аристону показалось, что он заснул. И увидел сон. Он знал, что это сон, потому что теперь рядом с ним, обливаясь потом, лежала нагишом мать.
   – Аристон, золотой мой мальчик, – тихо промурлыкала она. – Мой любимый, неистощимый…
   Это было таким чудовищным святотатством, что он разорвал путы сна и, открыв глаза, увидел силуэт Арисбы, тень, шевелившуюся на темном фоне. Арисба стояла возле постели.
   – Аристон! – позвала она. Ее голос звучал странно. Он не был похож на голос Арисбы. Он был низким и каким-то влажным… словно она плакала.
   Но Аристон одурел ото сна и был очень раздражен, что ему привиделся такой кошмар. Он был разозлен и напуган.
   – Иди сюда, шлюха! – сказал он. – Не трать зря времени!
   Он грубо схватил ее за руку и рванул на себя. Она была в одежде. Причем даже в пеплосе и гиматии.
   – Что происходит, во имя черного Аида? – воскликнул он. – Куда ты собралась? Клянусь Персефоной, я мигом сорву с тебя эти тряпки!
   Сказав это, Аристон протянул руку и принялся раздирать на ней одежды.
   – Аристон! – ахнула она. – Ты с ума сошел?
   – О да! – усмехнулся он. – Сошел. Но разве в свинском мире быть свиньей – это сумасшествие? Когда все вокруг похотливые козлы, почему бы и мне…
   Тут он осекся, и у него перехватило дыхание, ибо ее крики наконец достигли его сознания, и в мозг проникли такие знакомые, любимые интонации, врезавшиеся в память еще до его рождения, вошедшие в кровь через пуповину еще до того, как жестокая судьба вырвала Аристона из утробы матери, заставила, вопреки его страстному жела– нию, отделиться от нее и уже независимо ни от кого жить, дышать, чувствовать боль…
   – Мама! – простонал он. – Я…
   И тут, конечно же, как и положено по закону, установленному властвующей даже над богами Ананке, Великой Необходимости, которой вынужден кланяться сам великий Зевс, – а закон тот гласит, что совпадения случаются всегда в неподходящий момент, – в комнату вошла с зажженной масляной лампой в руках рабыня Арисба.
   Вошла и уставилась на них с таким потрясенным видом, что ее круглая маленькая мордашка приняла еще более глупое выражение, а это было ох как нелегко.
   – М-мать с с-сыном?! – пролепетала она. – Бессмертные боги, спасите меня! Спаси меня, божественная Артемида! Спаси меня, Гестия! И великая Гера! Я не виновата! Я не хотела видеть это святотатство!
   Алкмена подняла руки, прижимая разорванный пеплос к груди, которая даже в ее сорок была прекрасна.
   – Послушай, Арисба, – сказала она прерывающимся грудным голосом. – Это была ошибка… ужасное недоразумение. В комнате было темно, и мой сын, он… Ты не должна думать…
   Но Арисба была из беотийских крестьян, а больших болванов на всем свете не сыскать.
   – Думать?! – взвизгнула она. – О чем тут думать, похотливая коза? У меня есть зрение! Совокупляться со своим собственным сыном! Я сейчас же ухожу из этого дома!.. Дома, ха-ха! Из этого грязного притона… Сейчас же, немедленно! Ведь Эвмениды непременно уничтожат его и всех, кто тут живет! А ты, мой юный развратник! Тебе что, мало было меня? Только не говори, что тебе больше по нраву эта старая свинья, которую ты тискал за сиськи, чем я, юная и нежная! Почему…
   Тут она умолкла, потому что Аристон выскочил из кровати и кинулся на нее. Только на миг он задержался у стены, чтобы выхватить из ножен старинный бронзовый минойский кинжал своего дяди. Он приставил его Арисбе к горлу. Она не вскрикнула. Не посмела. Но у нее подкосились ноги, и рабыня, стоя в дверях, начала потихоньку сползать вниз в густой, давящей, гробовой тишине. Аристон прижимал лезвие кинжала к ее горлу и тоже постепенно опускал руку.
   Однако горло он ей не перерезал. Не смог. Слишком жив еще был в нем тот ужас. И все же он прекрасно понимал, что должен убить Арисбу, ибо только смерть заставит ее прикусить болтливый язык. Ему нужно было перешагнуть через самого себя, через то единственное препятствие, которое удерживало сейчас его руку. Вообще-то бояться ему было нечего: будучи спартанцем, он имел полное право распоряжаться жизнью и смертью любого раба.
   Арисба увидела, что голубые глаза Аристона потемнели. Она все еще держала в руках масляную лампу. Осторожно поставив светильник на пол, рабыня простерла к юноше руки, моля о пощаде. Но поняла, что даже это не возымело действия. Тогда она воскликнула, внезапно обретя голос:
   – Не надо! Не надо, мой любезный господин! Я… Алкмена подбежала к сыну. Еще чуть-чуть – и было бы поздно. Схватившись за меч, она отвела его в сторону, и богато орнаментированный древний клинок, выкованный из бронзы еще в критскую эпоху, а значит, имеющий не такое острое лезвие, какое бывает у стальных клинков, скользнул вниз по горлу Арисбы и рассек ей грудь почти до соска, оставив большой, но неглубокий порез, который был на самом деле не опасен, но выглядел очень страшно и сильно кровоточил.
   – Я умираю! – взвизгнула Арисба. – Ты… ты убил меня!
   – Еще нет, – мрачно возразил Аристон. – Но собираюсь.
   – Беги, Арисба! – крикнула Алкмена. – Бессмертные боги! Ты что, не видишь? Он сошел с ума!
   Рабыня сорвалась с места, словно олениха, за которой гонится стая волков. Одним прыжком, который снискал бы ей славу на Олимпийских или Истмийских играх, она выскочила за дверь и умчалась, не дожидаясь, пока Аристон вырвется из рук матери.
   – О Аристон! Аристон! – простонала Алкмена. – Что нашло на тебя, сынок?
   Аристон посмотрел на мать,
   – Да так, моча в глупую илотскую голову ударила, – небрежно, с милой улыбкой заявил он. – А может, я обезумел от запаха шлюхи. Прости меня, матушка, хорошо? Я же не знал, что это ты. Да и потом в темноте трудно отличить одну продажную девку от другой. Может, тебе стоит нацепить на шею какой-нибудь знак? Ну, чтобы сразу было понятно, что это ты. Правда, это будет еще неприличней, словно клеймо или позорная отметина. Да и как можно читать без света?
   Аристон наклонился, поднял с пола лампу, брошенную Арисбой, и поставил ее на стол.
   – Аристон! Аристон! – всхлипнула мать. – Сын мой! Сынок!
   – Да, матушка. Твой сын… в жилах которого течет твоя кровь. Прямо перед твоим приходом я это доказал. Я имею в виду, что мы с этой немытой беотийской коровой стали вдруг одним животным, только с двумя спинами. О Зевс, как она воняла! Это меня совершенно выбило из колеи. А ты, матушка, откуда явилась в столь подходящий час?
   – Аристон, я… – пролепетала Алкмена.
   – Не трудись отвечать. Ты явилась из собачьей конуры. Из соломенной илотской хижины. Однако все равно ты наслаждалась, да, матушка? Похоть – она везде похоть, где бы ей ни предаваться: на кровати, на полу или в высоких рощах, куда забредают рыжебородые боги в собачьих шапках. Ты мне подаришь братика? Спасибо, но, знаешь, как-то немного поздновато. Я уже привык быть один, ты не находишь? Почему ты на меня так смотришь? Ты что, не видела раньше мутона? Ну, может, конечно, и не мутона… Любопытная языковая загадка, да? Если бы ты была моим отцом, а он матерью, я бы звался мутоном. Но поскольку все наоборот, то я просто ублюдок. Это универсально, правда, матушка? Внебрачный ребенок – всегда внебрачный ребенок, неважно, что он был зачат в священном трепете.
   – Аристон! – прорыдала мать.
   – Доброй ночи, матушка! Возвращайся к своему илот-скому жеребцу, который еще вполне в состоянии тебя покрыть… Ах, прошу прощения! Отправляйся к богу Дионису, моему папочке, и передай, что я стал поклонником своего сводного брата Приапа. А мой братец жаждет жертвы и хочет, чтобы жертвенным животным стал наш папаша. Братцу хочется крови и немножечко мяса. Он просит ту часть, которая, так сказать, меня породила. Чего же ты ждешь? Не заставляй меня разыгрывать драму про Ореста и Клитемнестру. Хотя нет… Я ведь почти Эдип. Правда же? Сегодня ночью я чуть было не доказал это. Ступай, моя дорогая Иокаста! Скажи своему рыжеволосому, прекрасному Лаю, что его сын точит кинжал, дабы совершить отцеубийство. Позволь мне воплотить в жизнь все древние легенды, сыграть роли всех святотатцев, кровосмесителей, безумцев и убийц!
   – Аристон, ты не понимаешь! Ты не имеешь права обвинять меня… Ты никогда не любил!
   – Я… никогда… не любил. Ты несправедлива ко мне, матушка. Я любил… Это был настоящий пир любви. Да, я мог бы попировать, если бы стремглав спустился вниз и сразился бы с псами за кишки моей возлюбленной. У нее были такие миленькие, такие хорошенькие кишочки, матушка. Такие длинненькие, розовые, перемазанные кровью. Я думал, псы будут вечно вытягивать их… какие они были скользкие, блестящие!.. Прямо царский пир! Для собачьих царей. А ее ноги… Их, конечно, поджарили с луком и бобами. Но даже сырыми они были…
   – Аристон!
   – …Очень даже аппетитны. Все окровавленные… мясо клочьями… сквозь него белеют косточки… Ай, мама, мама! У тебя что, нет ни капли жалости ко мне? Почему ты не хочешь сыграть Медею, не хочешь зарезать меня, как она зарезала своих детей? Клянусь всеми богами, я буду только рад! Вот! Возьми этот клинок. Клянусь перед лицом великого Зевса, я больше не желаю жить!
   Он встал на колени и протянул ей меч, а она, тоже упав на колени, прижала его к своей обнаженной груди, и они заплакали, но не так, как плачут люди, а как рыдают боги, с такой неукротимой тоской, печалью и болью, что у Ипполита, вернувшегося после приятно проведенного вечера, на который он не имел права до того, как будут принесены брачные обеты и жертвы (они, кстати сказать, были намечены через шесть дней, когда кончатся великие Элевсийские мистерии), так вот, у полусонного от вина и приятной ус– талости Ипполита, размышлявшего о том, что мальчики это, конечно, хорошо, но крутобедрая Ламия, хвала Пану, богу наслаждений, все-таки лучше, тут же вылетели из головы все подобные мысли.
   Он застыл в дверях, ошалело глядя на сестру и племянника. К горлу подступила тошнота. Увы, бедный Ипполит стал жертвой своей богатой эрудиции. Он знал предание о детях Эола, знал наизусть все древние легенды. Ему было совершенно ясно, что содеяли Эдип и Иокаста, Орест и Клитемнестра, что таилось за страданиями Электры, узнавшей о смерти Агамемнона, за стенаниями Антигоны по поводу убийства Полиника. Ипполит прекрасно знал, почему Федра возвела напраслину на его легендарного тезку.
   Поэтому он пришел к тому же заключению, что и Ари-сба. Ипполит решил, что его ближайшие родственники нарушили самое суровое, самое древнее табу. Иначе с чего бы они так горько, безутешно рыдали? Явно от раскаяния! А меч, положенный между ними, что это, как не орудие самоубийства, которое они вознамерились совершить?
   Единственное, что пришло в тот момент Ипполиту в голову – от страха весь его скептицизм, почерпнутый у агностиков, куда-то улетучился, – была мысль об Эриниях, которые теперь хлопают крыльями возле его дома. С дрожащих, помертвевших губ толстяка сорвались слова: