Юденич Марина. Антиквар

   «Все выше, и выше, и выше», – пелось некогда в забытой советской песне, но в жизни Елизаветы Лемех все происходило именно таким образом.
   Однажды, обсуждая с очередным дизайнером декор очередного дома или квартиры, она неожиданно вспомнила отцовскую шутку относительно баронессы Ротшильд и, поразмыслив, пришла к выводу, что к этой роли она оказалась готова.
   Сказалась, наверное, долгая посольская жизнь. Обилие посторонних людей вокруг, а том числе и в доме, а вернее в домах. Разные машины, многочисленная охрана, повара, которым надо было непременно знать, что ты пожелаешь откушать завтра (Лиза никогда не знала), – все это было привычно с детства.
   Разумеется, отличий было не счесть – начиная с того, что там ничего не воспринималось как данное навечно и уж тем более не принадлежало, не было своим.
   Но как бы там ни было, Лиза вдруг оказалась в атмосфере, которая была ей совсем не чужда.
   Полезным оказалось знание протокола во всех аспектах – от правильной рассадки гостей, сервировки стола до безупречно соответствующих случаю туалетов и умения поддержать любую беседу.
   – Я не ошибся, – глубокомысленно заметил однажды Лемех, провожая последнего гостя, легкомысленно стряхнувшего пепел от сигары прямо на подол нового Елизаветиного платья из последней коллекции «haute couture».
 
   – Ну куда вы, право слово, так рано? Верочка в Швейцарии. Ей было бы спокойнее знать, что вы засиделись у нас. – Лиза ласково коснулась рукой атласного лацкана, усыпанного пеплом.
   – А я и засиделся у вас, Лизонька. До рассвета засиделся, напился, как свинья, и спать повалился, еле выпроводили утром. Прелесть моя, умница, ты ведь не забудешь, что все так и было?
   – Ну что с вами делать, Казанова вы этакий? Не забуду. Шлепайте по своим мамзелям.
   Привстав на цыпочки, она едва коснулась щекой его оплывшей щеки и, энергично развернув массивное тело, легонько толкнула его к выходу.
   – Лемех, ты счастливчик! – крикнул гость, обращаясь уже к собственной охране, ловко подхватившей хозяина на ступеньках.
   Дверь наконец закрылась, и лишь тогда Лиза занялась своим платьем. На роскошном подоле зияла внушительная дыра с обугленными черными краями.
   – Пьяная скотина!
   Она произнесла это вяло, не зло и даже без раздражения.
   Именно тогда Лемех задумчиво сказал:
   – Я не ошибся.
   – В чем, собственно? В там; что привел это животное в дом?
   – При чем здесь животное? Баранов нужно стричь.
   Вот и привел. А не ошибся, когда женился на тебе.
   – Вот это новость! Что это, поздняя страсть? Или ранняя мудрость?
   – Ни то ни другое – констатация факта. Они, – он имел в виду ту самую десятку олигархов, в которую входил, – сейчас в очень щекотливом положении. Ну не все, конечно. Первые жены – сама видишь, что такое. Клуши, без слез не взглянешь. А жениться на двадцатилетней говядине с копытами – это тоже, знаешь… рискованная операция и весьма.
   – Говядине?
   – Ну, иногда их так называют, этих, с ногами, но без мозгов. А что – говядина, по-моему, очень точно.
   – И что же?
   – Ничего. Я умный – я тебя выбрал, когда ничем этим даже не пахло. Посему можешь быть спокойна.
   Развод тебе не грозит. Ну трахну на стороне какую говядину, тебя это, по-моему, не слишком волнует. А так – в горе и радости, в болезни и в чем-то там еще…
   Слушай, а давай венчаться? Красиво и… вообще, чтобы уж наверняка.
   – Ты в себе сомневаешься – или во мне?
   – В себе, конечно, ты ж у нас правильная девочка…
   А, девочка? Слушай, да сними ты эти лохмотья… Дыра ужасная, просто неприлично. Помочь?
   – Ну помоги…
   В конце концов, он был муж. К тому же тридцатишестилетнее тело не всегда внимало гласу рассудка, иногда ему просто хотелось плотских радостей. И с этим тоже приходилось считаться.
   Поднимаясь следом за мужем по широкой мраморной лестнице в спальню, Лиза с неожиданной тоской подумала: «Господи, неужели и вправду теперь навсегда – и в горе, и в радости?..»

Москва, 4 ноября 2002г., понедельник, 00.05

 
   Мысль показалась Непомнящему настолько естественной, что он почти готов был признать ее единственной, всерьез заслуживающей внимания. То есть не то чтобы Игорь Всеволодович был настолько обескуражен и потрясен открывшимся вдруг простым и абсолютно логичным на первый взгляд объяснением происшедшего, что и сам готов был принять идею.
   Однако ж все прочие, включая улыбчивых сыщиков с Петровки, наверняка возьмут за основу именно ее.
   Прежде всего.
   Возможно, потом…
   Хотя скорее всего никакого «потом» не будет.
   Зачем, собственно, ломиться сквозь бурелом в поисках тропинки, по которой, возможно, ускользнуло нечто загадочное, невнятное и, главное, нигде, никаким образом себя не обозначившее? Если вот она – простая, ясная, как Божий день, безупречная с точки зрения формальной логики версия, удобным асфальтовым шоссе стелется под ногами. И ладно бы только она – рядом, практически параллельно, тянется другая. Правда, в другом направлении, а вернее из другой отправной точки. Но фигурант – бывают ведь в жизни совпадения! – в обоих случаях один.
   Немощная старуха, дочь героя-партизана, безжалостно убита. И снова, прост и ясен, распластался на поверхности мотив – вожделенная картина.
   Сколько, интересно, свидетелей, ничуть не покривив душой, уверенно подтвердят, каким неистовым фанатом творчества Ивана Крапивина был антиквар Игорь Непомнящий? С каким маниакальным упорством искал он повсюду таинственный пропавший портрет.
   И все сойдется в одной точке.
   Вся жизнь: прошлое и будущее.
   И сам он, Игорь Непомнящий, со всеми своими мыслями и стремлениями, надеждами, разочарованиями, свершенными некогда делами, добрыми и злыми, привычками, дурными и полезными, – взрослый, неглупый, вполне состоявшийся человек окажется в эпицентре этой точки.
   Крохотней, бессильной и бесправной ее составляющей.
   Личинка в коконе невозможных, фатальных, необъяснимых, но совершенно реальных, доказуемых и отчасти уже доказанных обстоятельств.
   Мысли, похожие на отголоски ночного кошмара, путаясь, кружили в голове, медленно, но неуклонно складываясь в суровый, не подлежащий обжалованию приговор – безумие.
   Безумен?
   Нет, Игорь Всеволодович еще не готов был безропотно отдать себя во власть страшной фантасмагории. Стряхивая наваждение, он даже мотнул головой – и только тогда осознал, что по-прежнему сидит на полу, возле распростертого тела, сжимая в ладони маленькую рацию.
   Взглянул на часы – и ужаснулся: стрелки давно перевалили за полночь и, значит, в доме он провел более часа.
   Еще один шар в корзину улик против него.
   Тяжелый шар.
   Вызывать охрану теперь, понятное дело, было безумием.
   Бежать.
   Снова бежать – и, похоже, это был единственный выход.
   Бежать, чтобы самому отыскать объяснение происходящему, непременно существующее.
   Однако бежать с охраняемой территории, наверняка изобилующей чуткой охранной техникой, к тому же совершенно ему неизвестной?
   Единственную знакомую дорогу преграждает шлагбаум и приставленные к нему крепкие ребята.
   Была отчаянная мысль – идти на таран. Обычный в общем-то прием из арсенала героев крутых боевиков.
   И все же он понял: одно дело – мысленно воплощаться в отчаянного голливудского парня. Совсем другое – исполнять рискованные трюки в реальности.
   Вероятность успеха была равна нулю.
   Сто – к одному: либо его пристрелит охрана, либо сам расшибется в лепешку, не справившись с управлением на заснеженной дороге.
   В лучшем случае – погонят, как затравленного зверя, по малоизвестным подмосковным трассам. И опять же – сдадут нервы, не совладает с дорогой, вдрызг разобьется вместе с машиной. Или возьмут, загнав в какой-нибудь тупик, и тогда-то уж точно все сойдется в одной точке, той самой, подводящей итог всему.
   Нет, прорываться сквозь кордон охраны было по меньшей мере глупо.
   Что ж, не умеешь работать головой – работай руками, – неизвестно по какому поводу всплыла в памяти поговорка откуда-то из далекого прошлого. Неожиданно. Но – случайно ли?
   Сознание Игоря Всеволодовича в эти минуты было обострено и склонно анализировать мельчайшие детали.
   Разумеется! Детскую присказку понимать следовало с точностью до наоборот: не можешь превозмочь физически – переиграй мозгами, перехитри.
   И стоило сформулировать принцип – пришло решение.
   Рискованное.
   Но в отличие от ухарского прорыва, возможно, исполнимое.
   Он внимательно оглядел маленькую рацию. Конструкция была проста – технически он справится. То бишь нажмет на нужную кнопку.
   Теперь – содержание.
   Команду, которую скороговоркой дал охране Морозов, провожая его утром, Игорь Всеволодович, как ни странно, запомнил дословно.
   Впрочем, слов было не много: «Гость уезжает».
   Отзыв: «Принято».
   Очень просто.
   Стало быть, единственная проблема заключалась в том, чтобы заговорить морозовским голосом. По крайней мере произнести два слова так, чтобы охранник не заподозрил подмены.
   Это была совсем не плохая идея.
   Игорь Всеволодович сконцентрировал внимание, вспоминая, как говорил Морозов, – и кажется, вспомнил.
   Оставалось воспроизвести.
   К тому же в голову пришла еще одна – недурственная на первый взгляд – идея. Возможно, на подходе была и другая, но именно в эту минуту Непомнящий понял, что действовать надо незамедлительно. Иначе вслед за идеями придут сомнения, а решительность уйдет.
   «Все, – жестко сказал он себе, – две идеи – не одна идея. Вперед!»
   И мягко нажал кнопку на хрупком корпусе рации.
   Долю секунды было тихо – потом раздалось негромкое шипение. В этот момент Игорь Всеволодович начал громко, натужно кашлять – рация молчала, продолжая шипеть и потрескивать.
   – Гость… – с трудом выдавил Непомнящий и снова зашелся совершенно чахоточным неуемным кашлем.
   – Простите. Не понял, – после паузы отозвалась рация.
   – Гость… уезжает… Что за дьявол? – Все было сказано по-прежнему сквозь мучительный приступ кашля, который якобы никак не мог преодолеть Андрей Морозов. Потому и чертыхался. Впрочем, охране до этого, как оказалось, не было никакого дела.
   – Принято, – дисциплинированно отозвалась рация.
   И отключилась.
   Сработало!
 
   Через десять минут Leksus не спеша подъехал к шлагбауму, который был уже предупредительно поднят.
   Никто из охранников не вышел проводить гостя.
   Но Игорь Всеволодович – не слишком-то и понимая зачем – энергично махнул рукой им из окна машины.
   Надо полагать – на прощание.

Москва, год 1984-й

 
   Горя, надо признать, не случалось даже поблизости.
   Были, разумеется, мелкие неприятности.
   Но и те без особых усилий, быстро и ловко ликвидировал неожиданно заматеревший Лемех.
   Правда, радость или ж, на худой конец, легкое расслабляющее веселье стороной обходили Елизаветину душу.
   Зато незаметно, тихой сапой просочилась в нее, расползлась, заполняя собой все пространство, скука.
   Еще не тоска.
   Однако из разных заслуживающих доверия источников – хороших романов, историй чужих трагедий и прочего – Лиза знала: она не за горами. Потому что всегда приходит следом. Всюду вдвоем, неразлучные подруги – скука и тоска. Который уж век изводят людей.
   Чувствовала Лиза – близко тоска, рядом затаилась, приглядывая из темноты за будущей жертвой омутными своими глазами – темными, бездонными и безжалостными.
   Пока же безраздельно царила в душе скука. Так долго и неотвязно, что Лиза даже вывела некую формулу: «Скука наваливается вовсе не тогда, когда нечем заняться по-настоящему, скучно – когда ничего не хочется».
   Ей и вправду ничего теперь не хотелось.
   Совершенно – ничего.
   Даже ребенка, о котором когда-то мечтала, потому что слишком ясно поняла однажды: это будет ребенок Лемеха. И с первых дней, да что там дней – минут появления на свет воспитывать, кормить, одевать et cetera… его будут так, как сочтет целесообразным Лемех. И она ничего не сможет с этим поделать.
   Более того, еще находясь в ее утробе, он станет собственностью Лемеха, как, собственно, и она сама. Потому, еще не рожденный, он не будет принадлежать ей – только пребывать в ее теле.
   Так теперь складывалась жизнь. Хотя жаловаться на нее было глупо, да и некому – кроме ребенка, которого Лиза теперь действительно не хотела, она могла получить все, что вдруг, мельком пожелала. Получить немедленно или – в зависимости от характера и сложности желания – через некоторое время.
   Лемех не был жаден, скорее, напротив, любил шикануть и потрясти окружающих безграничностью! своих возможностей.
   Жена в этом смысле была хорошей витриной.
   Лиза даже не сомневалась – получит все, что захочет.
   И возможно, потому – не хотела.
   Выход, как ни странно, подсказал Лемех, обративший однажды внимание на апатию жены.
   – Кислая ты, мать. Скучно живется, что ли?
   – Скучно. – Лиза всегда говорила мужу правду, насколько бы неприятной та ни была. Так поступила и теперь.
   – А ты начни что-нибудь собирать. Затянет моментально. И хозяйству опять же польза.
   – Что собирать?
   – Ну, не знаю. Почтовые марки – это, пожалуй, не по тебе. Каких-нибудь бабочек. Или экзотические растения. В сущности, если вдуматься, все люди по природе своей коллекционеры. Кто-то собирает и множит амурные связи. Кто-то – собственные благодеяния.
   – А что собираешь ты?
   – Я, матушка, принадлежу к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров – я собираю деньги. Могла бы и догадаться. Чай, не дурочка.
   – Так, может, и мне…
   – Что такое?
   – Примкнуть к вашей популяции?
   – Ничего не выйдет. Популяция объединяется на генетическом или физиологическом – уж не знаю, как правильно, – уровне. Словом, мы с тобой разной крови. Понимаешь? Ничего у тебя на моем поприще не получится. И потом – зачем? Я в состоянии оплатить самую безумную твою блажь – собирай хоть Рембрандта. Или ретромобили.
   – Рембрандта, говоришь?
 
   Именно в эту минуту Лизе пришла в голову мысль об антиквариате.
   Не потому, чтобы очень уж было интересно.
   Гораздо прозаичнее – ей надоело бесконечно переделывать интерьерные экзерсисы модных дизайнеров. Поскольку же Лемех числил себя консерватором, экзерсисы совершались в основном на антикварной основе или посредством дорогих мебельных копий, в точности воспроизводящих стиль минувших веков.
   Звериное чутье не подвело Лемеха.
   Сначала Лизой двигало любопытство.
   Позже пробудился настоящий интерес.
   И наконец, случилось то, о чем, собственно, он и говорил – она втянулась.
   Однако Лиза Лемех, вкупе со всеми прочими неоспоримыми достоинствами, обладала жадным, чрезвычайно пытливым умом. И если уж интересовалась чем-то всерьез – начинала с того, что изучала предмет досконально. В пределах существующих возможностей, разумеется.
   В данном случае возможности были почти безграничными: букинистические лавки изобиловали литературой по искусствоведению, многое, впрочем, издавалось в последние годы – довольно быстро Елизавета собрала приличную библиотеку и добросовестно, методично, как, впрочем, всегда и во всем, принялась постигать теорию.
   Одновременно без особого труда Лиза Лемех завела знакомства с известными искусствоведами, экспертами – людьми, как правило, скромными, пожилыми, вниманием молодых, красивых и, главное, богатых женщин не избалованными. А Лиза, не скупясь, платила за консультации и короткие лекции, которым внимала с большим удовольствием. От чего расположение к ней педагогов заметно росло. Деньги – деньгами, но человек, по-настоящему интересующийся предметом, априори симпатичен специалисту.
   В результате, став уже известной собирательницей антиквариата, Лиза Лемех избежала, пожалуй, главного.
   Классического образа состоятельной, амбициозной дамы, усвоившей несколько профессиональных терминов, известных имен – и потому уже всерьез возомнившей себя истинным знатоком и ценителем старины.
   Таким матронам не слишком обремененные профессиональной этикой торговцы антиквариатом с особым удовольствием сбывают многочисленные подделки, заливаясь притом соловьиными трелями: «Вот смотрите. Думаю, ничего объяснять не надо. Вы из тех, кто порой видит лучше нас. Так что умолкаю – любуйтесь, наслаждайтесь, думайте. Одно скажу – этого пока не видел никто».
   С Лизой Лемех такие манипуляции не проходили по определению.
   Никто, впрочем, и не пытался.
   Слишком умна, уверена, сильна и образована была эта женщина. Большинство понимали это с первого взгляда. Но и мелкие жулики, неспособные осознать данность, ощущали на уровне собачьего инстинкта – и отползали поспешно.
   Словом, скука рассеялась, и тоска не успела накинуть душный саван, жить было интересно, появились идеи. Например, Лиза всерьез подумывала об открытии собственного салона, чему Лемех был почти рад.
   И все, наверное, было бы хорошо, если бы 15 октября 1994 года, петляя в путаных арбатских переулках, Лиза не заметила вдруг антикварную лавчонку.
   Накануне она исколесила пол-Москвы в поисках подарка одному из любимых старичков консультантов, дружба с которыми становилась со временем все более прочной и теплой.
   Лавка была маленькой и, судя по тому, что доселе Лиза ничего о ней не слышала, вряд ли располагала чем-то приличным.
   И все же она решила попытать счастья.
   Вдруг?
   Вышло – вдруг.
   Подарок нашелся.
   Но тихая гладь душевного покоя, относительная гармония размеренной жизни были утеряны.
   Навсегда.
   Впрочем, это стало понятно много позже, пока же Лиза была приятно удивлена тем обстоятельством, что встретивший ее антиквар был совершенно не похож на большинство коллег, среди которых, впрочем, встречались приличные люди.
   Этот, возможно был не хуже и не лучше многих.
   Он был другим.
   Уже потом она пыталась анализировать эту непохожесть, разложить ее на составляющие – и выходило, что первым обращало на себя внимание чувство собственного достоинства, которое излучал немолодой, но подтянутый и довольно интересный внешне мужчина.
   Кстати, последнее должно было скорее оттолкнуть или по меньшей мере насторожить Лизу. Она не терпела красавчиков и даже просто красивых мужчин, знающих об этом.
   Внешность этого, впрочем, незаметно отошла на второй план.
   А вот достоинство…
   Не демонстративное, как у некоторых, ущербных, как правило, людей. Или подчеркнутое – у субъектов, отчаянно пытающихся скрыть истину: достоинство утрачено окончательно и бесповоротно. Так случилось, и. ничего с этим не поделаешь.
   Ничего подобного не происходило с Непомнящим, скорее уж, наоборот, он был подчеркнуто прост.
   Однако что-то неуловимое практически сразу создавало представление о человеке в высшей степени достойном.
   Возможно, это был взгляд внимательных зеленых, с карими искорками глаз, спокойный, доброжелательный и слегка насмешливый.
   Манера держаться с любым человеком, независимо от впечатления, которое он производил, как с равным.
   Негромкая, вдумчивая речь, исполненная легкой иронии. Глубокий и мягкий одновременно голос.
   Или руки.
   Не суетливые, нервные, какие встречаются иногда даже и у особ высокопоставленных.
   Не замершие, настороженно сжатые или сцепленные за спиной.
   Спокойные, сильные – но одновременно изящные – мужские руки.
   И внутренняя сила, которую иногда называют стержнем, была ощутима, и ум, и интеллект.
   Много позже – и довольно часто – Лиза с пристрастием спрашивала себя: влюбилась она с первого взгляда?
   И всякий раз с чистой совестью отвечала: нет.
   Или, возможно, просто не осознала этого.
   В те короткие минуты на душе было просто радостно, как давно не бывало прежде. И уверенность была, что эта встреча, конечно же, не последняя. От этой уверенности непривычно волновалось и, сбившись с ритма, трепетало в груди сердце.
   Так началось.
   А потом было много всякого, что непременно происходит между людьми, осознавшими вдруг, что никак не могут обойтись друг без друга.
   Некоторые называют это любовью.
   Но как бы там ни было, симптомы болезни едины и хорошо известны.
   Глупейшее, к примеру, однако ж доводящее до безумия ожидание звонка, который непременно прозвучит, запоздав, возможно, на пару минут. Но именно эти минуты, а заодно и полчаса накануне становятся сущей пыткой. Молчащий телефон – ее орудием. И появляется параноидальная потребность без конца проверять, есть ли сигнал в линии и находится ли мобильный в зоне обслуживания сети.
   Короткие или долгие встречи, которые все равно оказываются фатально коротки, потому что не сказано и сотой доли того, что жизненно необходимо было сказать.
   И долгое молчание вдвоем, которое связует много крепче слов.
   Наивные, детские договоренности вспомнить друг о друге завтра поутру ровно в 10.15 и нынче же ночью, как только стрелки часов сольются воедино, знаменуя полночь.
   И короткие ссоры, обжигающие упреками, столь искренними, сколь же надуманными и даже забавными – однако потом. После. Во время долгих примирений, исполненных нежности и всепрощения.
   Однако был Лемех.
   И, надо сказать, эта нечаянная сумасшедшая любовь стала первым событием в жизни Лизы, о котором она не решилась сообщить мужу сразу. Как прежде делала всегда, о чем бы ни шла речь.
   Возможно, впрочем, Лиза нашла бы в себе силы объявить мужу о том, что совместная жизнь не может более продолжаться, если б проблема касалась исключительно ее и Лемеха.
   Однако это была проблема на троих.
   Потому, собственно и тянула.
   Ждала слов, которые – по ее разумению – в ближайшее время должен был произнести Игорь.
   Потом – море по колено.
   Она немного жалела Лемеха, но уж точно нисколько его не боялась.
   Неизбежное объяснение давно, многократно было отрепетировано и практически готово.
   Но Игорь молчал.
   То есть он говорил много такого, о чем мечтают услышать миллионы – без преувеличения! – женщин в разных концах планеты и уж тем более в России.
   И, слушая его, Лиза плавилась, как свечи, мерцающие в изголовье его кровати. И готова была внимать вечно.
   Однако те, другие слова, позволившие бы наконец объясниться с Лемехом, все еще не были сказаны.
   Поразмыслив, Лиза решила произнести их сама.
   Во-первых, она ни секунды не сомневалась, что ее желания так же совпадают с желаниями Игоря, как совпадают во всем их мысли, чувства, представления о мире, случайные мимолетные ощущения, иногда даже сны и предчувствия. И еще много чего, что делает людей не просто близкими – по-настоящему родными.
   Во-вторых, рассудив, объяснила нерешительность Игоря неверным представлением о характере ее отношений с мужем. Надо сказать, они почти никогда не говорили о нем, и это давало ей повод так рассуждать.
   «Возможно, – думала Лиза, – он воображает, что я как-то неразрешимо завишу от Леонида и вообще прикована к нему стопудовыми цепями. Возможно, думает, что попросту панически боюсь и не могу решиться сообщить Лемеху обо всем. И потому молчит, тянет, щадит меня, надеется бог знает на что или вынашивает какие-то свои, наверняка фантастические планы. Дурачок».
   Обретя, как думала, ясность, она не стала тянуть. И это, кстати, было очень в ее стиле.
   Ближайшая встреча случилась днем.
   Иногда они обедали в маленьком ресторане на Страстном бульваре, уютном и, главное, малолюдном. Зал и тогда был почти пуст, к тому же «их» столик в нише у окна расположен был очень удачно – его трудно было заметить. Голоса тонули в глубоких складках тяжелой портьеры, обрамлявшей нишу.
   Словом, никто ничего не заметил и не расслышал – уж точно.
   Только дама неожиданно рано прервала трапезу.
   Ушла, не дождавшись основного блюда, оставив спутника в одиночестве и самом скверном расположении духа.
   В тот день он пил много, как никогда, хотя почти не пьянел, только заметно бледнел и долго сидел, устремив взгляд в одну точку.
   Официант, постоянно обслуживавший пару, поглядывал сочувственно. Само собой, помалкивал. Но рассуждал про себя: «Всякое бывает. Но проходит, как правило». И был почти прав. Как ни пошла избитая сентенция, в большинстве случаев она оказывается справедливой.
   Однако сейчас ни во что подобное Лиза не поверила бы.
   Все было кончено. Безвозвратно. Бесповоротно.
   Бессмысленно, как робот, переставляя ноги, она двигалась по бульварам вниз и уже миновала Страстной.
   Едва не угодив под колеса автомобиля, пересекла Сретенку.
   Шагала по Рождественскому, не разбирая дороги и не замечая ничего вокруг.
   В голове, зацепившись, бесконечно крутился короткий обрывок разговора.
 
   – Пойми наконец, я не могу позволить себе иметь такую жену, как ты!
 
   В его глазах сквозили отчаяние и ярость.
   Природа ярости была ей неведома.
   Отчаяние понимала хорошо.
   Полагала, что сумеет рассеять страх, неуверенность, сомнения, из которых, очевидно, оно и складывалось.
   И все еще пыталась сохранить легкий тон, взятый сначала.
   – Ну, знаешь ли, решать, для кого я – роскошь, а для кого – в самый раз, позволь все же мне самой. Как субъекту одушевленному, находящемуся в здравом уме и трезвой памяти…
   – Не позволю. – Теперь он смотрел жестко. Без тени отчаяния. – Не потерплю благодеяний. И вообще, с какого перепугу ты решила, что женитьба как таковая входит в мои планы? Перед тобой, между прочим, холостяк со стажем. Так что особо не огорчайся – не ты первая терпишь фиаско…