Юденич Марина. Антиквар

   – Ну, допустим. Однако картину почему-то принесли ему.
   – Почему, собственно, ему? Может, ей, покойной Галине Сергеевне, – это ведь она училась тогда в МГИМО, и ее, между прочим, однокурсник проходил обвиняемым по делу.
   – Проходил, да не прошел – пустил себе пулю в лоб. Кстати, вы полагаете, он действительно сам?
   – Что – сам? Сам застрелился – или сам убивал и грабил Непомнящих? – А и то и другое.
   – Насчет другого – уверен, что были сообщники или по меньшей мере сообщник. А по поводу самоубийства – не знаю. Сейчас судить трудно. Ты же читал протокол осмотра места происшествия и заключение экспертов по эпизоду самоубийства – одни штампованные фразы, как из учебника.
   – Или как нарочно.
   – Может, и нарочно. Так шевелись, действуй! Возможно, кто-то из тех, кто работал по делу, еще жив – допроси.
   – Ага! Допросишь их, ветеранов госбезопасности!
   Как же! И допросишь даже – так и будут шпарить, как по учебнику. Еще скажите – надави.
   – Скажу. Надави – только по-умному, без хамства.
   – Ох, мне бы вас в начальники, Юрий Леонидович.
   Все-то вы понимаете, все разрешаете, еще советы умные даете.
   – Плюнь и по дереву постучи. Накаркаешь себе на голову. Мои подчиненные слезами горькими умываются. Это с чужими я такой добрый да понятливый.
   – Ну, все равно. Забрали бы вы скорей это дело – я бы, честное слово, в ножки поклонился.
   – А что начальство говорит?
   – А ваше?
   – Мое молчит.
   – Вот и мое тоже.
   – Ладно, опытные мы с тобой парни, тертые. Ведомственные тайны хранить умеем. Дело, однако, пока на тебе. И я тебе без дураков говорю – начинай потрошить ту историю. Даже если в семьдесят восьмом наше ведомство почему-то решило упрятать концы в воду – сегодня тебя, вряд ли кто остановит. Убежден.
   Начинай. А заберут дело – твое счастье…
   – Вы продолжите?
   – Если отдадут мне, можешь не сомневаться – продолжу.
   – Да я, пожалуй, не сомневаюсь. И насчет ветеранов ваших уже запросил.
   – Тогда ты молодец.
   – Тогда скажите, что мы здесь ищем? Или на самом деле за нами грязь подчищаете?
   – Да нет за вами никакой грязи. Уверен, чисто сработали. На тот момент. Однако теперь, в свете, так сказать, открывшихся обстоятельств… – Значит, прошлое ворошить станем…
   – Вот именно. Письма, записки, фотографии, семейные альбомы и прочее. Меня, Вадик, очень интересует студенческая компания Галины Сергеевны.
   – Думаете, сообщник тоже из них?
   – Предполагаю.
   – И ее, по-вашему, именно он…
   – Очень может быть.
   – Кстати, хорошо бы начало дневника поискать, то, что у нас – вроде как окончание. Она так и пишет, помните: «Ну вот, начинаю очередную тетрадь…» Так что должны быть другие.
   – Не факт. Потому как тот, что у нас, по предположению некоторых умудренных опытом товарищей, – чистой воды липа. Ты, кстати, озадачь экспертов насчет времени написания. Есть мнение, как говаривали прежде, что писано все на одном дыхании, исключительно для антуража.
   – Это еще зачем?
   – Пока не знаю. Возможно, чтобы представить нам – то есть вам – Непомнящего во всей красе.
   – Вот оно как… Юрий Леонидович, а где сейчас Непомнящий?
   – Ты у меня спрашиваешь?
   – Ну, есть же у вас какое-то мнение по этому поводу.
   – Чтобы иметь мнение по поводу, нужно этот повод обдумать хотя бы вскользь – а я о вашем Непомнящем, откровенно говоря, почти забыл.
   – А сейчас вспомнили?
   – Сейчас вспомнил. Потому что ты спросил, для чего мог понадобиться липовый дневник.
   – Ясно. Еще вопрос разрешите?
   – Валяй.
   – Зачем вы просили подробный отчет судмедэкспертов? Ясно же, ее отравили, и она при том не сопротивлялась, Возможно, даже с удовольствием махнула рюмашку. Надеюсь, не на предмет половых контактов?
   – Правильно надеешься. Значит, я еще не похож на дебила. Хотя знаешь… мы-то ее все старушкой кличем, а ей, между прочим, всего пятьдесят восемь годков было. К тому же если взять за гипотезу версию студенческой компании… Первая любовь и все такое…
   – Вы это серьезно?
   – Нет, разумеется. Она болела, Вадик, тяжело болела. Какой уж тут интим? Даже если и вправду – любовь.
   В заключении медиков меня интересовала одна-единственная малосущественная деталь. Легкая травма: царапина, порез, гематома – на запястье левой руки. Ее не было. А должна была быть.
   – Разбитые часы?
   – Разбитые часы. Ты, кстати, их видел?
   – Самолично с руки снимал.
   – И внимательно осмотрел?
   – А что там было осматривать? Стекло разбито, часы стоят, стрелки указывают 10.07.
   – Это я помню. Но еще я помню, что золотые часики фирмы «Заря», выпущенные при царе Горохе, вещица хотя и миниатюрная, но довольно тяжелая. К тому же стеклышко в них не обычное, а хрустальное, очень толстое и прочное. Ты не тушуйся, Вадик, я это знаю наверняка не потому, что такой многоопытный. Просто у моей мамы такие же. Так вот, товарищ Барин, чтобы это стеклышко разбить, надо о-очень сильно рукой ударить.
   Или – удариться. А кожа у Галины Сергеевны от возраста и большого количества медикаментов сухая и тонкая, как пергамент, – на ней от такого удара непременно должны были появиться повреждения, пусть и незначительные. Хотя бы гематома. Но ничего не появилось.
   – Значит, и часы разбили специально, и дневник липовый завели – все с одной только целью: вывести нас на Непомнящего.
   – Очень похоже. А прежде – ты этого ни в коем случае не упускай из виду! – его родителей зарезали и картину похитили. Такая вот получается связь времен.
   – Так какого же лешего он в бега кинулся? И – простите на минуточку! – господина Морозова кто зарубил? Хотя… Морозов, а вернее, его люди магазин Непомнящего разгромили. Так? Так! Вот господин антиквар и решил, что убийство на него тоже Морозов вешает.
   Логично. В такой ситуации и побежишь, и топором по башке огреешь… Хороший адвокат, между прочим, как дважды два докажет, что действовал господин Непомнящий в состоянии аффекта. И – черт его знает?! – может, оно на самом деле так и было. А, Юрий Леонидович?
   – Слушай, брат! Ты мне вопросы задаешь, будто дело уже на меня повесили, а тебя руководить приставили.
   – Извините, товарищ подполковник.
   – Извиняю. Давай-ка лучше начнем ворошить прошлое этой несчастной семьи. Заключенное, разумеется, в материальных носителях.
   – Вас понял. Приступаю к исполнению.
 
   Огромная чужая квартира, затаившись, ждала их вторжения.
   Старая – заставленная громоздкой мебелью, частично укрытой полотняными чехлами, пожелтевшими от времени.
   Сумрачная – тяжелые, плотные шторы на всех окнах были задернуты.
   Вымершая – словно пустовала не три коротких дня, а целую вечность.
   Неприветливая и неуютная.
   Похоже, она не хотела, а быть может, не могла подпустить посторонних к своим опасным, пугающим тайнам.

Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 16.10

 
   Вчерашние планы нынче исполнены не были.
   Возможно, поездка Лизы по старым московским коллекционерам, знакомцам Игоря Всеволодовича, а прежде его покойного отца, могла оказаться очень важной и принести наконец недостающие крупицы информации. Те самые, без которых все прочее, известное теперь, никак не складывалось в единую, внятную картину. Не сплеталось в одну прочную нить, которая в итоге должна была привести к развязке, к ответу на все вопросы, коих с каждым днем становилось все больше.
   А совсем не наоборот, как хотелось бы.
   Будто неведомая злая сила, глумясь и насмешничая, уводила в сторону от основной дороги, манила на новые тропинки, убеждала, что они короче и вернее, но в конце концов заводила в тупик. В этой связи недостающее звено или заветная карта, что становится залогом сложившегося пасьянса, могли обнаружиться где угодно. И потому – конечно же! – ехать было надо.
   Однако ж Лиза вдруг будто закапризничала, сослалась на давешнюю усталость, так и не отступившую, расквасилась.
   В итоге оба остались в постели.
   На самом деле волевой подбородок Игоря Всеволодовича, бессильно запрокинутый к потолку, показался ей таким беспомощным, что стало страшно.
   После непомерно радостной вспышки – ну как же, в биографии любимого художника вдруг обнаружилась такая неожиданная, потрясающая деталь! – он сразу сник. Словно протрезвел после короткого пьянящего восторга, на фоне которого действительность показалась еще более удручающей. Опрокинулся на спину, пустыми, невидящими глазами уставился в потолок.
   Заглянув в них, Лиза испугалась всерьез и не захотела оставлять Игоря одного хоть на минуту.
   Остальное – усталость, капризы, нытье – было делом техники, причем пустячной.
   Он так ничего и не понял, и даже успокоился немного, хотя отрешенность жила в душе – Лиза остро ощущала ее холодное дыхание.
   Они позавтракали, не вылезая из-под одеяла.
   А потом зазвонил телефон.
   И стало ясно – хорошо, что Лизавета никуда не уехала.
   Правильно.
   Звонил Вишневский, и не просто так – собирался приехать.
   Причем немедленно.
   Собственно, как сообщил в конце разговора, был уже на подъезде к дому.
   И отрешенность сменилась надеждой.
   Особенно после того, как энергичный, с осунувшимся лицом, но живыми, яркими глазами, Юрий Леонидович появился на пороге гостиной.
 
   – Есть хотите?
   Лиза едва успела привести себя в порядок, но все равно готова была расцеловать подполковника за этот внезапный налет.
   – А знаете, пожалуй – хочу. Я, кажется, не ел с утра. А утром… Дайте-ка вспомнить. Да! Утром пил кофе.
   И все.
   – Безобразие.
   Закуски появились на столе быстро и так же быстро исчезли.
   Похоже, подполковник Вишневский действительно был голоден. Однако с едой покончил быстро – и вроде не обратил особого внимания на то, чем, собственно, угощался.
   – Значит, так. Игорь Всеволодович, вам фотографию Галины Щербаковой предъявляли для опознания?
   – Собирались. Но не успели.
   – Понятно. Взгляните.
   Игорь и Лиза вдвоем склонились над фотографией.
   – Боже правый!
   – Да, Елизавета Аркадьевна, выглядела наша дама не лучшим образом. Полтора года интенсивной химиотерапии. К тому же фотограф запечатлел ее не в самый счастливый момент жизни. Хотя кто его знает? Смерть для нее, возможно, стала избавлением. К тому же яд быстродействующий. Вряд ли она успела понять, что происходит.
   Лицо женщины на фотографии было лишено жизни.
   И почему-то было ясно – таким или почти таким оно было всегда.
   Мелкие, заострившиеся черты.
   Широко распахнутые светлые глаза, почти без ресниц.
   Маленький, не правильной формы череп, покрытый редкими слипшимися волосами.
   – Нет, это не она. Нет. Та была, конечно, нехороша собой, но не настолько. Простите.
   – Не спешите с ответом, Игорь Всеволодович. Вы, помнится, что-то говорили о странности лица, очках с дымчатыми стеклами, за которыми не видно глаз. Поминали вроде бы парик. И неестественно темные брови.
   – Да, мне действительно показалось, что на ней парик. И брови тоже были какие-то странные.
   – Правильно показалось. Парик, кстати, мы нашли.
   Теперь смотрите.
   Вишневский придвинул к себе фотографию, из внутреннего кармана пиджака достал ручку – бесцеремонно, короткими резкими штрихами стал рисовать что-то прямо на поверхности фото. Со стороны смотрелось забавно и чуть нелепо – респектабельный, взрослый господин действовал будто расшалившийся ребенок.
   Казалось, в следующую минуту он подрисует на лице, изображенном на фото, усы. Как водится.
   Д° усов, однако, дело не дошло.
   – Художник из меня, конечно, скверный. Но суть вроде схватил верно. Взгляните. Если так?
   – Так? Ну, в общем, – да. Что-то есть. Похоже.
   Возможно, действительно она.
   – Полагаю, так и есть.
   – А собственно, что это дает?
   – То есть как что дает? Едва ли не главное – подтверждает версию Игоря. То есть Галина Щербакова действительно являлась ему на салоне.
   – Вот именно, что являлась. Как призрак. Но – простите мою неблагодарность, Юра, – мы, собственно, и не сомневались в этом.
   – Вы, может, и не сомневались, но…
   – Это она не сомневалась. А я было уже начал…
   Насчет призрака – очень верно замечено.
   – Ну нет! Давайте обходиться без мистики. А если с мистикой – то без меня.
   – Хорошо, виновата. Юрий Леонидович, вы установили важнейший факт. Но все же с точки зрения мотива и всей дальнейшей фантасмагории – что это дает?
   – С точки зрения общей фантасмагории, это отнюдь не единственный и не самый главный факт, который я установил сегодня. И вчера. Но, милые мои, прежде чем требовать с меня отчета, не желаете ли поделиться собственными достижениями? Меня последнее время начинает тяготить практика односторонних подходов. Один юный, но подающий надежды сыщик желал намедни получить аргументированные ответы на вопросы, которые по долгу службы должен распутывать самостоятельно.
   – Вы с ними общались… с ребятами из МУРа?
   – Разумеется.
   – Как они?
   – Что именно – как? Как поминают вас? Исключительно недобрым словом. Как сами? Пока – в относительном порядке. По поводу вашего побега разнос, разумеется, был зубодробительный, но до оргвыводов дело не дошло. Пока. Все ждут результатов оперативных действий. И я, между прочим, тоже.
 
   Они говорили по очереди: сначала Лиза – об итогах питерской поездки, затем Игорь – о своих виртуальных находках.
   Вышло коротко.
   И оба, как никогда остро, почувствовали, что, по сути, не раздобыли ничего, всерьез заслуживающего внимания.
   А радость, восторг, усталость – суть одни эмоции.
   Не более того.
   И сразу вернулось забытое школьное чувство вины.
   Когда не выучен урок и домашнее задание сделано кое-как. Через пень-колоду.
   Но Вишневский был великодушен.
   Хотя несколько загадочен.
 
   – Что ж. Про «птицу» – это, пожалуй, важно. И главное – укладывается в общее русло. Над этим надо работать. Про заминку в карьере генерала – браво, Игорь Всеволодович! Надоест торговать антиквариатом – приходите к нам в аналитики. Модная, между прочим, специализация. Просто нарасхват. Про то, что у художника Крапивина был сын… Не знаю. Возможно, интересно для искусствоведов. Пользы для нашего дела пока не вижу. Хотя, откровенно говоря, история все более увязает корнями в прошлое. И – кто знает? – возможно, в итоге дотянет до тех далеких времен, когда сына одного художника приписали другому. Однако – пока не дотянула – давайте по порядку. Итак, вчера я некоторое время провел в нашем архиве. Дело об убийстве ваших родителей, Игорь Всеволодович, между прочим, хранится там.
   – Вот как? Но почему? Отец был… как это говорится, «под колпаком»?
   – Наверняка был. Но причина не в этом. О ней и собственно о деле – чуть позже. Так будет логичнее. Сначала – по поводу генерала Щербакова. Карьера его действительно покатилась под гору, и причиной тому – прав Игорь! – стала супруга. Дело, однако, было не только в том, что она побывала в плену. Два дня в гестапо… К тому же там, под пытками, она вела себя воистину героически. Не выдала никого.
   Словом, за это карать не посмели бы даже тогда. Проблема, однако, заключалась в том, что, пройдя через гестаповскую мясорубку, Нина Щербакова осталась на всю жизнь тяжелобольным человеком. Больным не только физически, но и душевно. Правда, зачать и произвести на свет ребенка она все же умудрилась. После освобождения ее почти сразу же отправили в тыл, в Москву. И разумеется, стали лечить самым добросовестным образом – героиня-партизанка, супруга Героя Советского Союза. Словом, приставили лучших врачей, в том числе психиатров. Вернее – психиатра… А тот, известный уже тогда деятель… Кстати, жив и поныне, по сей день при делах. И между прочим, в больших неладах с моей женой. Она – такая коллизия! – тоже психиатр, правда, твердит постоянно, что – новой формации. Относительно этого мэтра говорит примерно следующее: и сегодня всем прочим методам и препаратам предпочитает галаперидол. Знаете, что это за штука?
   – Что-то очень болезненное и очень вредное для организма…
   – Необратимо разрушающее личность, если быть точным.
   – Превращает человека в животное…
   – Можно сказать и так. Но это – к слову. Так вот, в ходе лечения Нины Щербаковой этот славный доктор – не знаю уж, посредством каких манипуляций – выведал страшную тайну героической партизанской семьи. Оказалось, что жена боевого генерала на самом деле классово чуждый элемент – потомок старинного дворянского рода. И – главное! – генерал знал об этом, но скрыл информацию от родного лубянского ведомства. Пошел на подлог, обманом выправил жене фальшивые документы. Правда, было это двадцать лет назад, в гражданскую, когда боец Щербаков был еще несознательным юнцом, а княжне Несвицкой исполнилось…
   – Как вы сказали?
   – Что именно?
   – Как фамилия этой женщины, жены… Настоящая фамилия?
   – Несвицкая.
   – Боже правый! Вот уж действительно – корни уходят в прошлое. Причем все глубже.
   – И позвольте полюбопытствовать – куда ж они теперь потянулись?
   – Иван Крапивин был крепостным князя Несвицкого, и Душенька, Евдокия Сазонова – та, что на портрете, – тоже. Их застали вместе, пороли. Ее запороли насмерть. Его спасли меценаты, отправили учиться в Италию, но ничего лучше ее портрета он создать не смог. А может, и не хотел. Все пытался восстановить портрет, то есть написать его заново – по памяти. Можно сказать, помешался на этом. Но не смог. И умер в Италии полусумасшедшим. Правда, вот теперь выясняется – оставил сына.
   – Да-а-а, интересная связь. Воистину связь времен.
   Однако история художника с девушкой относится, как я понимаю, к началу девятнадцатого века?
   – Совершенно верно. Ориентировочно – 1831 год., – Ну, нашей княжны Несвицкой в ту пору в помине не было. Она родилась в 1907 году. И княжной-то, собственно, побыла недолго, всего до десяти лет. А там – революция, скитания. Поезд, на котором она с матерью и сестрами пыталась добраться до Москвы, в степи разгромила какая-то банда. Всех перебили, девочку – ей тогда было около пятнадцати лет – ранили, но не добили. Верно, приняли за мертвую или забыли в суматохе. После – запоздало – подоспел отряд чоновцев, и молодой боец Коля Щербаков подобрал раненую княжну. Дальше все, полагаю, ясно. Коля, однако, парень был смекалистый, в тогдашней неразберихе счел за лучшее организовать для будущей жены новые документы и новое происхождение. Более подходящее. И все бы ничего – потому как супруги Щербаковы верой и правдой служили Советской власти, кровь за нее проливали, живота не жалели. Если бы не дотошный доктор. Тот, разумеется, немедленно доложил куда следует. Партизану Щербакову великодушно дали довоевать. А уж потом, после победы – допросили, где положено, с пристрастием. Он, бедолага, во всем покаялся, вину признал. Однако ж – победа! А он как-никак герой. Княжна, чуждый элемент, к тому же на ладан дышит. Словом, возиться не стали – ограничились ссылкой в академию. И – баста! Вот и вся генеральская история.
   – А портрет?
   – Что, Лиза, портрет?
   – Где все это время был портрет?
   – Понятия не имею. Вопрос скорее к Игорю Всеволодовичу.
   – Игорь?
   – Какой период тебя интересует?
   – Весь. С момента создания.
   – Долгое время считался утерянным.
   – Ты говоришь как экскурсовод в музее. Что значит утерянным? Где?
   – Откуда я знаю где? Очевидно, в имении Несвицких. Полумертвого Крапивина оттуда вывезли меценаты, а портрета в глаза никто не видел. Знали о его существовании только со слов художника. А он, между прочим, был уже не в себе. Потому многие специалисты по сей день сомневаются в существовании портрета.
   Отец нашел его где-то в Германии. С тех пор – был у нас. Хотя, повторюсь, многие не признавали в нем работу Крапивина. Отцу было наплевать, он откуда-то знал точно. Что было потом – вам известно. А портрет оказался в доме Щербаковых.
   – И Галина Сергеевна уверяла, что ее отец привез его с войны.
   – Не знаю, кого она в этом уверяла, мне она сразу заявила, что, узнав о трагедии, считает своим долгом… И так далее. Что, собственно, Лиза, ты хочешь выяснить относительно портрета?
   – Неужели не ясно? Все вертится вокруг него. Надо полагать, до революции он находился в доме Несвицких. Стало быть, княжна, как вы ее называете, до десяти лет могла видеть портрет постоянно – достаточное время, чтобы запомнить. Даже для ребенка.
   – Допустим – и что?
   – Ничего. То есть дальше я не могу выстроить цепочку, но портрет оказывается в Германии, где его находит отец Игоря. Почти тридцать лет он висит в их доме, а потом… Потом снова попадает к Несвицкой.
   Неужели вы полагаете, что это случайность?
   – Готов принять за рабочую гипотезу – нет, не случайность. Тем более теперь…
   В кармане Вишневского вдруг ожил мобильный телефон, напомнил о себе негромкой трелью.
   – Простите.
   Некоторое время он внимательно слушал кого-то на другом конце трубки, брови подполковника при этом медленно ползли вверх.
   – И ты что же, хочешь сказать, что этот тип сейчас у тебя?.. Разумеется, еду. Причем немедленно. Слушай, заяц, а ребят с Петровки могу захватить?.. Ну, одного, самого главного!.. Все! Уже в пути!
   Он отключил мобильный, поднимаясь из-за стола.
   – Что-то случилось?
   – Боюсь сглазить, но, кажется, в ближайшее время мы получим некоторую ясность относительно убийства Морозова.
   – Господи!
   – Вот и я говорю: Господи, не дай только ошибиться!
   – Юрий Леонидович, а что же по поводу убийства моих… – Игорь неожиданно осекся.
   Вот ведь коллизия!
   Сколько уж было сказано про то страшное дело!
   Сколько времени прошло.
   И вдруг – нервы, что ли, подвели? – голос предательски сорвался.
   По лицу Лизы пробежала коротая гримаса боли и жалости.
   Вишневский замер, натянув один рукав куртки.
   – Ну вот что, други, – так и быть! – совершаю почти должностное преступление. Оставляю копии некоторых материалов из того дела. Из них, полагаю, многое станет ясно. Не все. Но всего нет и в деле. Оно, как известно, не раскрыто, хотя и списано в архив.
   Изучайте!
 
   Он уехал.
   Но Лиза с Игорем – спроси кто потом – вряд ли вспомнили бы, как он уезжал.
   Простились они с Вишневским, как полагается?
   Вероятнее всего – нет, не простились.
   Тонкая папка, оставленная подполковником, целиком завладела ими, заслонив собой весь белый свет.

Москва, б ноября 2002 г., среда, 19.40

 
   Мужчина был молод. Еще недавно – года два-три назад – его вполне можно было бы назвать юношей.
   Теперь, однако, было в облике что-то, говорившее о зрелости.
   И все же лицо – открытое, чистое, худощавое, с тонкими правильными чертами, большими светло-голубыми глазами, глядевшими прямо и спокойно, – казалось очень молодым. И – по всему – должно было бы вызывать симпатию.
   Но что-то мешало. Что-то неуловимое, трудно поддающееся описанию, заставляющее торопливо отвести Взгляд. Не хотелось смотреть на это лицо. А увидев ненароком, хотелось быстрее забыть. Потому как иначе станет это странное лицо тревожить душу ночами, являться в тяжелых снах.
   Это, впрочем, вряд ли воспринимало сознание – скорее уж тревожилось подсознание.
   Было в лице что-то такое – неотвязное.
   И – пугающее.
   А что?
   Поди разбери.
   Людмила Вишневская, похоже, разобрала.
   В кабинете их было четверо.
   Хозяйка – строгая, застегнутая на все пуговицы, собранная, в любую минуту готовая ко всему.
   Юрий не любил посещать жену на работе – в этих стенах она как будто отстранялась, а вернее, отодвигала его на второй план, на первом была работа.
   Дома все было иначе.
   Потому и не любил.
   И сам невольно держал спину прямее, переходил на подчеркнуто официальный тон.
   Таким и был теперь второй человек в небольшом кабинете – подполковник Юрий Вишневский.
   Третий – Вадим Баринов. Тот держался уверенно.
   Не в таких кабинетах довелось побывать. А уж институт Сербского – почти дом родной.
   Четвертый – молодой мужчина со странным лицом. Редкая рыжеватая поросль на лице с трудом складывается в короткую, хилую бородку. Он постоянно теребит ее тонкими длинными пальцами. Такими бледными, что издали кажутся голубыми.
 
   – Значит, вы признаете, что меч взяли в доме Морозова?
   – Морозова, – эхом отзывается рыжебородый и согласно, с легкой полуулыбкой кивает головой. – Он был Хранитель. И он учил. Так решили предки.
   – Вот видите, он учил, он хранил – а вы его убили.
   Нехорошо получается.
   – Убил? – Нервные голубые пальцы на мгновение замирают. Мужчина задумывается, пытаясь осмыслить услышанное. Но быстро соображает, о чем речь.
   Улыбается собеседникам ласково, кротко, будто прощает невольно нанесенную обиду. – Нет. Что вы! Все не так. Это духи нечестивых пытаются вас запутать, отвести от истины. Они могут. Они многое могут, если тайные знания предков не оборонят. Могут воплотиться в любой образ. Не сомневайтесь, я хорошо понимаю, о чем вы. В ту ночь должно было свершиться предначертание, и я пришел к Хранителю за мечом. Его не было, а они воплотились в его образ и пытались остановить меня. Но я знал. Я их видел, хотя это трудно.
   Их порой трудно разглядеть. И сейчас вы не видите, но они здесь и пытаются закружить вас. Их шаманы умеют кружить людей. Люди кружатся, кружатся – и не замечают, как уходит душа… Осторожно! – тихое плавное течение речи неожиданно прерывает громкий визгливый крик.