Страница:
А он назвался – интуиция не то что шепнула, громко и отчетливо произнесла несколько слов.
Деваться было некуда.
Утро расползалось над городом – пока еще сонное, тусклое. Но, похоже, обещало распогодиться.
Юрий аккуратно припарковал машину у подъезда – возможно, а скорее всего вероятно, ездить сегодня придется много. Чего ж даром гонять в гараж?
Дома, на кухне горел свет.
Квартира благоухала запахом свежего кофе.
– Вот это кстати! – Он чмокнул жену в розовую, теплую со сна щеку.
– Это всегда кстати. А что у нас с отпуском?
– У вас – не знаю. А у меня, похоже, – увы.
– Уезжаешь? – Людка умела держать удар. Голос не дрогнул, только едва заметно оперлась о плиту. Всем телом – подвели, надо думать, ноги.
– Упаси Боже! Остаюсь при вашей милости. И вообще – официально – с отпуском полный порядок.
– А неофициально?
– Решил попробовать себя в частном сыске.
– Ты это серьезно?
– Вполне. Помочь надо хорошему человеку.
– Ну, если хорошему – пей, так и быть, мой кофе.
Я все равно не успеваю.
Она умчалась одеваться.
Он с удовольствием отхлебнул горячий ароматный напиток.
Спать – это подполковник Вишневский знал из богатого опыта бессонных ночей – захочется только к вечеру, и то если не захватит какая-нибудь идея. В этом случае – вообще неизвестно когда.
Теперь самое время было подумать.
Через сорок минут, проводив жену, насладясь еще двумя чашками кофе, он взялся за телефон.
Первый звонок был адресован заместителю начальника МУРа – новичку на Петровке, назначенцу последних лет, в прошлом – лубянскому коллеге.
Это был сугубо частный звонок.
И хотя прежде они были знакомы только шапочно, Вишневский отчего-то был уверен, что будет понят.
Притом – правильно.
Москва, 5 ноября 2002 г., вторник, 11.15
Он проснулся, когда Лизы уже не было рядом. Только легкая вмятина на соседней подушке, едва заметная, словно спал не человек – нормальная женщина, пусть и хрупкая, коротко стриженная – от прошлой непослушной гривы не осталось и следа, – а существо бестелесное: эльф или фея.
Фея, однако, вроде бы пользовалась духами – пряным восточным ароматом тянуло от подушки.
Возможно, впрочем, не было никаких духов.
Кто их, фей, знает – чем они на самом деле пахнут.
А вернее – благоухают.
Он проснулся таким счастливым, что, еще не стряхнув окончательно пушистое облако сна, еще не выбравшись из теплого кокона волшебного небытия, готов был всерьез размышлять над всякими забавными глупостями. Вроде этой – насчет благоухания фей.
Все, однако, проходит – и полудрема прошла.
Но счастье осталось, и сладкая ломота во всем теле, и в памяти – яркое, острое чувство минувшей ночи.
Однако все прочее он тоже помнил прекрасно.
И все равно был счастлив.
Самой большой неприятностью нынешнего утра всерьез считал то, что бессовестно проспал Лизаветин уход, а вернее – отъезд. Всерьез печалясь по этому поводу, Игорь Всеволодович наконец выбрался из-под одеяла и первым делом взглянул на часы.
Начало двенадцатого.
Лиза уже, возможно, приземлилась в Питере.
Юрий – если вчерашнее впечатление не обмануло – теперь беседует с теми самыми молодыми людьми с Петровки, которые не далее как вчера радикально изменили жизнь Игоря Всеволодовича, превратив респектабельного столичного антиквара в беглого преступника – убийцу и вора.
Вспомнив о них, а вернее – обстоятельствах расставания, Игорь Всеволодович невольно поморщился – таким мерзким показался сейчас идиотский побег.
К тому же, если говорить откровенно, к страшной метаморфозе, перевернувшей его жизнь, вежливые оперативники отношения не имели. Они просто шли по следу. Вопрос только – чей это был след?
Но как бы там ни было, дурное, недолгое дело было сделано.
Разумеется, он собирался вернуться – то бишь сдаться – самостоятельно и добровольно, если успеет, конечно, прежде чем его вычислят и задержат. Но возвращаться следовало не с пустыми руками.
С этой мыслью Игорь Всеволодович пружинисто сорвался с кровати, по-спартански быстро при, вел себя в порядок.
Через полчаса, ограничившись баночкой йогурта и чашкой растворимого кофе на завтра, он обосновался за компьютером, нырнул в бесконечность виртуального пространства. Это был его участок работы, домашнее задание, если угодно, – и выполнить его Игорь Всеволодович намеревался на «отлично». Никак не меньше.
Материалов, посвященных партизанскому командиру Второй мировой войны. Герою Советского Союза генералу Щербакову, в Сети оказалось на удивление много.
Был даже отдельный сайт.
И бесчисленное множество упоминаний во фронтовых мемуарах, сетевых энциклопедиях, на исторических порталах.
О генерале Щербакове спорили на форумах.
О нем, оказывается, по сей день писала солидная периодика.
Удивление Игоря Всеволодовича основывалось на представлении о пользователях Интернета как людях в большинстве молодых, к тому же с определенным менталитетом и соответственно кругом интересов. История Великой Отечественной войны и судьбы ее героев в этот круг, по разумению Непомнящего, не входили.
И не могли входить. По определению.
Выходило так, что он ошибался.
Или же пользователи Сети были не такой уж интеллектуально однородной популяцией. Или виртуальный прогресс шагнул так далеко, что вслед за массой продвинутых пользователей, безудержно устремленных в будущее, в паутину погрузились люди, прочными корнями связанные с прошлым. И места, слава Богу, хватило всем.
Но как бы там ни было, вместо нескольких коротких упоминаний Игорю Всеволодовичу пришлось переосмыслить солидный информационный массив. Он потратил несколько часов, прежде чем биография генерала Щербакова сложилась в стройное, последовательное жизнеописание, позволяющее отчасти представить некий живой, человеческий образ.
Николай Тихонович Щербаков был потомственным тульским рабочим. Он родился на заре нового тысячелетия, в 1905 году.
Первое серьезное революционное потрясение всколыхнуло в тот год Россию. Впервые со времен полузабытых пугачевских и разинских восстаний – неумелая интеллигентская выходка горстки аристократов в 1825-м, разумеется, не в счет – встал над империей призрак кровавого бунта. Не разглядели.
А тульский подросток Коля Щербаков скоро оказался там, куда вела его прямая историческая дорожка: в революционном кружке, революционном подполье, на баррикадах – в феврале и октябре 1917-го, в Красной Армии, а вернее, частях особого назначения – в 1922-м.
Потом биография будущего генерала покатилась по накатанной – ВЧК, НКВД.
В 1941-м – вот уж воистину гримаса судьбы? – с большим повышением его перевели из центрального аппарата в УНКВД по Белоруссии, в Минск. Оттуда, подгоняемый наступающей немецкой техникой и пехотой, ушел в глухие белорусские леса – создавать партизанское движение.
С этого момента к биографии Николая Щербакова прочно прилипает определение «героическая».
И кто его знает – возможно, еще не генерал, но уже командир партизанского соединения, Николай Щербаков действительно геройствовал там, в глубоком немецком тылу. По заслугам и честь – в самом конце войны получил звание Героя и генеральские погоны.
После победы снова была Москва и академия Генштаба, в которой генерал преподавал до пенсии.
Из этого, как понял Игорь Всеволодович, выходило, что после войны Николай Щербаков сменил ведомство, и это было странно, потому что в памяти цепко засели слова некого заслуженного чекиста, однажды прочитанные или услышанные.
Слова эти были: «У нас существует одна форма отставки».
Понятно – какая.
Однако на эту тему Игорь Всеволодович решил все же проконсультироваться с Вишневским.
Возможно, генерал Щербаков никогда не изменял своему грозному ведомству, просто был откомандирован в академию Генштаба.
Вполне возможно.
Откровенно говоря, Игорь Всеволодович не очень-то понимал, почему так упрямо вцепился именно в этот карьерный зигзаг Щербакова. Он даже решил оторваться от компьютера на некоторое время. К тому же с непривычки рябило в глазах, назойливо ныла спина. Есть не хотелось, но, спустившись на первый этаж, чтобы размяться, все же решил побаловаться чашкой настоящего кофе.
Скрупулезно исполнив весь обряд правильного приготовления – отдельное удовольствие для подлинного ценителя, – Игорь Всеволодович с комфортом устроился в светлой просторной гостиной, обставленной старинной – начала XIX века – мебелью, чудом сохранившейся почти в первозданном виде. Гарнитур карельской березы в стиле александровского ампира, с неизменным перекрестьем тонких пик на стеклах книжных шкафов и монументальных невысоких горок с колоннами, добротными креслами с глухими полукруглыми спинками, мягко переходящими в высокие подлокотники, и такими же диванами, казалось, сам излучал теплое светло-медовое свечение.
Конечно, Непомнящему было известно волшебное свойство карельской березы подхватывать и множить любой свет – будь то солнечные тучи или блики свечей. Оттого в окружении этой мебели всегда тепло, уютно и как будто немного светлее, чем там, где се нет.
Большие окна гостиной к тому же были удачно задрапированы тонкой золотистой тканью – в итоге серый день казался солнечным.
Сиделось здесь хорошо, а думалось еще лучше.
Именно здесь – совершенно неожиданно притом – Игоря Всеволодовича посетило устойчивое ощущение. Именно ощущение, потому что он скорее почувствовал, нежели понял это.
В послевоенной биографии генерала Щербакова что-то разладилось. Подтверждения, правда, косвенные, впрочем, лежали па поверхности.
Он ведь был еще молод – в 1945-м Николаю Щербакову исполнилось всего сорок лет.
Война – понятное дело – кузница стремительных карьер.
Однако сорокалетние генералы, к тому же Герои Советского Союза, надо полагать, были наперечет.
И на виду.
Отчего же тогда академия? Во все времена – кладбище слонов.
Что натворил бравый партизан?
Или, напротив, чего не натворил из того, что требовалось?
Повальную чистку органов в 1955-м он, кстати, пережил без потрясений.
Однако ж прежние, куда более жуткие, кровавые – в 39-м, послевоенные – переживал так же.
Без потерь.
Игорь Всеволодович вернулся к компьютеру.
Истину, как представлялось, следовало искать в мемуарах, воспоминаниях тех, кто знал Щербакова лично, возможно – между строк, в полунамеках и полупризнаниях. Они ведь и теперь еще осторожны, как в старые времена, эти партизанские ветераны, тщательно подбирают слова и долго думают, прежде чем ответить на вопрос. Те, разумеется, кто пока в здравом уме и трезвой памяти.
Словом, он вернулся к компьютеру. И, погрузившись в подробные, тяжеловесные, местами не слишком грамотные, зато обильно сдобренные классическими штампами дремучей советской пропаганды мемуары, понял, что обрек себя на тяжкое испытание.
Однако не отступил.
И был-таки вознагражден.
Оказалось, в партизанском отряде вместе с Николаем Щербаковым сражалась его жена – Нина. И похоже, сражалась по-настоящему, без поблажек и скидок на родственную связь. Была связной отряда, ходила по оккупированным деревням и селам. В 1942-м попала в руки немцев, два дня провела в гестапо и чудом осталась жива.
Надо полагать, партизанский вожак крепко любил жену – ибо, узнав о провале, совершил поступок безрассудный, если не сказать безумный. Поднял небольшой отряд и двинул на городишко, в котором держали Нину.
Безумство храбрых недаром воспето Буревестником революции. Случается – оно удивляет само провидение. Ему восторженно улыбается судьба. И невозможное становится возможным.
Маленький отряд Николая Щербакова в пух и прах разнес крупный немецкий гарнизон, разгромил гестапо, отбил у немцев полуживую Нину.
Партизанское начальство признало демарш Щербакова опасной авантюрой, однако, принимая во внимание успех операции, рассудило по принципу «победителей не судят».
Опасное самовольство сошло партизану с рук.
Тогда – сошло.
А после?
Непомнящему показалось, что ответ найден.
Пребывание в плену – негласно, правда, – рассматривалось в ту пору наравне с предательством. Освобожденные из фашистских лагерей люди зачастую следовали прямиком в родные – советские.
Конечно, плен Нины был коротким. К тому же в плену побывала жена – не сам Щербаков.
И все же, думалось Игорю Всеволодовичу, генералу не простили этой малости.
Впрочем, кара была не слишком суровой: не лагерь, не отставка – академия Генерального штаба.
Пощадили, надо полагать, еще и потому, что двух дней в руках гестаповских умельцев Нине Щербаковой хватило с лихвой.
Мемуаристы писали о ней скупо, однако кто-то упомянул вскользь: здоровье женщины было подорвано.
После войны она долго, тяжело болела.
В первоисточнике – «была прикована к постели»; выходило, в таком состоянии провела Нина Щербакова двадцать с лишним лет – умерла в 1978-м.
Более ничего заслуживающего внимания в мемуарах не обнаружилось.
Игорь Всеволодович выключил компьютер и откинулся на высокую стеганую спинку кресла с чувством приятной усталости. В этот момент он, кажется, понял, что испытывают историки, месяцами глотающие архивную пыль, когда наконец находят в этой пыли янтарную бусинку истины.
Одно только было совершенно неясно. Коим образом драматическая коллизия в карьере генерала Щербакова может пригодиться в его собственной, не менее драматической, истории?
Но это был уже следующий вопрос.
Поразмыслив, Игорь Всеволодович решил, что время заняться им еще не настало.
Санкт-Петербург, 5 ноября 2002 г., вторник, 15.40
Ее бы воля, а вернее – чуть больше времени на все про все, и Лиза, конечно, предпочла бы поезд. Разумеется, «Красную стрелу», ту, что отходила прежде от перрона Ленинградского вокзала за две минуты до полуночи.
Для нее Питер всегда начинался именно так, и виделся в этом случайном вроде бы повороте железнодорожного расписания какой-то особый смысл.
Город, любимый с детства, с детства же и поныне был для нее всегда овеян флером какого-то волшебства, остро ощутимым привкусом великих тайн, еще не раскрытых, странных явлений и загадочных событий.
Поездки в Питер – частые в детстве, летом, на каникулы, в разгар белых ночей – были всегда праздником, который начинался, согласно классической сказочной традиции, за две минуты до полуночи.
Теперь, однако, было не до флера.
Правда, тайна наконец была близка, как никогда.
Страшная, неразгаданная тайна, в одночасье переломившая судьбу хорошего человека.
Да что там хорошего – любимого.
И стало быть, разобраться этой дьявольской шараде Лизе было не просто интересно и важно – необходимо.
А иначе – никак.
Иначе – не жить, потеряв его снова, после стольких лет разлуки.
И надо было спешить.
Потому, совершив короткий перелет из московского Шереметьево-2 в питерское Пулково, на такси она довольно быстро добралась до большого мрачного дома на Гороховой, где жила знаменитая Вера Дмитриевна Шелест.
Проникнуть в подъезд удалось сразу и неожиданно легко – ни домофона, ни бдительной консьержки. Пустой и гулкий, правда, довольно чистый вестибюль. Допотопный лифт в узкой проволочной шахте. Неимоверно высокие лестничные пролеты, огражденные литым узором перил. Типичный питерский дом, построенный до переворота.
Лиза, однако, подумала о тех сокровищах, что хранились, как рассказывал Игорь, в «академической» квартире на третьем этаже.
Хотя почему, собственно, хранились?
Вера Дмитриевна просто жила среди своих привычных вещей, не слишком часто задумываясь об их подлинной стоимости.
Массивная – настоящее дерево, не дешевый, легонький пластик – кабинка лифта, дребезжа и раскачиваясь, черепашьим ходом ползла на третий этаж. И Лиза была даже рада этой старомодной неспешности.
Только теперь – непростительное легкомыслие! – она поняла, что не знает, с чего начать разговор с великой старухой. Как, собственно, представиться?
Неожиданно испуганной птахой вспорхнула в сознании мысль о том, что разговоры в доме Веры Дмитриевны могут прослушивать, за квартирой – неприметно приглядывать те, кому поручено охранять будущее городское наследство. Слишком уж нарочито был доступен этот подъезд.
Лиза похолодела – в этом случае говорить про Игоря напрямую нельзя. О чем же или о ком в таком случае говорить?
Лифт между тем, хоть и дал передышку, дополз до третьего этажа.
На просторной лестничной площадке было всего две двери, обращенные друг к другу.
Двери были разными, словно существовали в разных эпохах.
Собственно, так и было.
Одна, аккуратно обтянутая новенькой кожей, под которой и не думал скрываться прочный металл, была снабжена множеством сложных – даже внешне – замков, глазком видеокамеры, маленьким переговорным устройством. Все, как положено ныне.
Другая состояла из двух деревянных створок, покрытых несколькими слоями темно-коричневой краски, местами облупившейся, так что слои при желании можно было перечесть. Тяжелая бронзовая ручка. Ей под стать – потемневшая табличка с витиеватой гравировкой «Шелест В.Д.». Ниже – узкая, прикрытая тяжелой бронзовой пластинкой щель для почты. Черная кнопка звонка.
Некоторое время Лиза топталась в замешательстве, лихорадочно соображая, какие заветные слова следует произнести, чтобы Вера Дмитриевна хотя бы приоткрыла дверь, не откинув цепочки.
В том, что дверная цепочка, тяжелая, потемневшая от времени, как бронза снаружи, существует внутри, Лиза отчего-то не сомневалась.
Открой Вера Дмитриевна дверь, через цепочку можно было бы прошептать имя Игоря и сказать хотя бы пару слов о его сегодняшнем положении.
И его просьбе.
Это был возможный выход.
К тому же тянуть дальше было небезопасно. Показалось, крохотный окуляр камеры на соседей двери еле заметно дрогнул, возможно, выбирая лучший ракурс.
Сделано это было автоматически – умной охранной сигнализацией, либо кто-то внимательно наблюдал за ней из-за чужой бронированной двери, либо, в конце концов, просто почудилось – значения в принципе не имело.
Надо было действовать.
Лиза решительно нажала кнопку звонка.
Он отозвался немедленно, хрипло и громко.
Потом настала тишина.
Лиза знала – ожидание сейчас искорежит чувство времени, секунды покажутся минутами, а минуты сложатся в бесконечность. Правда, на этот случай был у нее в запасе приемчик. Мысленно Лиза стала считать.
Медленно, с расстановкой, пытаясь попасть в ритм уходящих секунд.
«Раз, два, три, четыре, пять…»
Она досчитала до девяти, когда за дверью отчетливо зашуршало и низкий с хрипотцой голос без всяких эмоций поинтересовался:
– Это кто же?
– Вера Дмитриевна?
– Допустим. Кто вы?
– Елизавета. Я из Москвы.
– Поздравляю. И что же?"
– Видите ли, Вера Дмитриевна, некоторое время назад мне рассказал о вас Игорь Всеволодович Непомнящий. Я постоянная его клиентка и хотела проконсультироваться относительно одной вещицы, а он сказал, что по-настоящему оценить ее сможете только вы. Мы собирались приехать к вам. Честное слово! Но потом с Игорем Всеволодовичем приключилось несчастье.
– Какое такое несчастье?
– Его ограбили и разгромили магазин, а позже…
Позже он вообще куда-то пропал. Я по крайней мере не смогла его разыскать… Вот. А времени больше нет. Понимаете? Я должна дать ответ… – За дверью была тишина. Медленно впадая в панику, Лиза добавила:
– Мы собирались ехать к вам сразу после салона в Москве. Я на салон не успела, но он сказал, что говорил с вами и вы обещали помочь.
– Кому это помочь?
– Ему в первую очередь, относительно какого-то залога… Но его-то теперь нет…
Это был последний аргумент.
За дверью лязгнуло – была все же пресловутая цепочка! – негромко щелкнул замок. Одна из створок распахнулась. Сразу – довольно широко. Вера Дмитриевна отчего-то не стала рассматривать посетительницу.
– Проходи…
Она повернулась и пошла по широкому коридору, уводящему куда-то в недра ее хранилища, без слов, приглашая гостью следовать за ней.
Лиза замешкалась, закрывая за собой дверь. И пока тяжелые створки не сомкнулись окончательно, хозяйка, будто специально, громко поинтересовалась:
– Что за вещица?
– Фаберже! – Интуитивно уловив игру и принимая ее, Лиза почти выкрикнула знаменитое имя.
Дверь наконец захлопнулась.
За ней – через крохотный тамбур – плотно закрылась вторая.
Здесь были вторые двери – похожие на одеяла, пышные, стеганые, обитые старым лоснящимся дерматином.
Хозяйка немедленно остановилась посреди широкого коридора, обернулась к Лизе и негромко, с усмешкой обронила:
– Finita la comedia! Можешь больше не поминать великих всуе. Хотя ты, матушка, по-моему, на самом деле собираешь Фаберже. Посуду и столовое серебро.
Не так ли?
– Посуду. Но откуда…
– От верблюда. От него, конечно же! Ну, не дуйся!
Не думай, Игорь никогда не хвалился тобой. Никому.
Хотя скажу без лести… Что за прок мне – тебе, голубушка, льстить? Есть чем похвалиться. Есть. Хороша.
Но он про тебя не болтал, можешь не сомневаться. Только мне однажды, и то по большому секрету. Я так поняла – душа уж очень болела. Ну да ладно, это дело прошлое. И неважное – по теперешней беде. Говори сразу: он прислал?
– Он.
– Слава тебе, Господи! Стало быть – жив. Я ведь грешна – дурные мысли в душу пустила. Ну, рассказывай, детка…
Они давно уже сидели в просторной комнате, больше похожей на музейный зал, фрагмент композиции дворцового интерьера.
Все, как рассказывал Игорь.
И все равно – неожиданно.
Потрясающе.
И даже страшновато слегка – будто время не властно в этих стенах.
И время, и страшные катаклизмы, сотрясавшие мир.
Ощущение было такое.
Но чувства – чувствами, а разум был начеку.
Прежде чем начать рассказ, Лиза выразительно оглянулась по сторонам.
– Здесь чисто. Не беспокойся. Проверяю. Хотя молодец – бдишь. И правильно делаешь. Вот на площадке по соседству ребята обосновались – почти официально приставлены охранять меня. А вернее, все это сторожить, дожидаясь моей смерти. И что тут рассуждать – дело у них такое. Пусть сторожат! Мне на самом деле спокойней. А визитерши вроде тебя – большая редкость. Впрочем, историю ты им поведала вполне правдоподобно. А вдуматься – так и вовсе одну только правду. Пусть проверят.
– Плохо, если проверят. Игорь у меня сейчас.
– Это что ж он, безумец, в бега пустился?
– Именно что в бега, Вера Дмитриевна…
Она старалась говорить сжато и самую суть, почти не притрагиваясь к прозрачной чашке настоящего китайского фарфора. Чай остыл, и сладости на невесомых китайских тарелочках остались не тронутыми.
Вера Дмитриевна слушала внимательно. Не отвлекалась на обычные хозяйские восклицания – дескать, чай стынет и печенье – такая прелесть, нынче такого не пекут.
Лишь когда Лиза закончила, позвала пожилую горничную.
– Принеси, Любаша, свежего чаю. Или ты, девочка, может, чего-нибудь покрепче выпьешь? В твоем положении не возбраняется, даже полезно. Коньяку хочешь? Хороший, французский – прямиком из Парижа, как суп для Хлестакова.
– Пожалуй, Вера Дмитриевна. Внутри такая тряска.
– Не рассказывай – знаю я, что у тебя сейчас внутри. Люба, коньяк захвати и две рюмки! Мне тоже не возбраняется, пожалуй. Не чужой ведь Игорь – с младенчества знаю.
Пока обстоятельная Любаша заново накрывала стол, Вера Дмитриевна закурила.
Тонкая папироска красиво разместилась в длинном нефритовом мундштуке, искусно украшенном витиеватым узором мелких алмазов.
Лиза невольно залюбовалась вещицей.
– Нравится? Вижу, глазки блеснули. Знаешь толк.
Не ошиблась – твой любимый. Карл Фаберже.
– Разве такое может не нравиться?
– Все может, девочка. Есть у меня одна редкостная вещица – гарнитур из черных бриллиантов. Изготовлен Морозовым по эскизу самой Зины Юсуповой. Вкус у нее – уж поверь! – был безупречен.
И чувство стиля. А черный гарнитур – колье, серьги и диадема – потребовался, видишь ли, потому, что тогдашняя императрица, Мария Федоровна, была большая охотница до балов. И не захотела по случаю траура отменить традиционный придворный бал в конце сезона.
Скончался не помню уж кто, но явно не близкий родственник – какой-то иностранный кузен. Словом, в Зимнем не слишком скорбели. Но политес как-никак следовало соблюсти. Так Мария Федоровна объявила бал «a noir»[46]. Такая выдумщица была, царица-пичужка.
Вот и потребовались Зине черные бриллианты. Убор вышел красоты неземной. «Черный» бал забыли давно, а черные бриллианты княгини Юсуповой бесконечно будоражили свет. Так вот представь, дитя, приходит ко мне не так давно человек с просьбой уступить что-нибудь для подарка любимой женщине. Что за человек, я тебе не скажу, но ты девочка умная, сама поймешь – «уступить» что-то из городского наследства я вправе не всякому. А если по совести – то и вовсе не вправе.
Однако человек уж очень непростой. И знаешь еще что: пожалела я, что такую красу упекут в музейные сундуки да изредка, издали, в витрине станут людям показывать.
Деваться было некуда.
Утро расползалось над городом – пока еще сонное, тусклое. Но, похоже, обещало распогодиться.
Юрий аккуратно припарковал машину у подъезда – возможно, а скорее всего вероятно, ездить сегодня придется много. Чего ж даром гонять в гараж?
Дома, на кухне горел свет.
Квартира благоухала запахом свежего кофе.
– Вот это кстати! – Он чмокнул жену в розовую, теплую со сна щеку.
– Это всегда кстати. А что у нас с отпуском?
– У вас – не знаю. А у меня, похоже, – увы.
– Уезжаешь? – Людка умела держать удар. Голос не дрогнул, только едва заметно оперлась о плиту. Всем телом – подвели, надо думать, ноги.
– Упаси Боже! Остаюсь при вашей милости. И вообще – официально – с отпуском полный порядок.
– А неофициально?
– Решил попробовать себя в частном сыске.
– Ты это серьезно?
– Вполне. Помочь надо хорошему человеку.
– Ну, если хорошему – пей, так и быть, мой кофе.
Я все равно не успеваю.
Она умчалась одеваться.
Он с удовольствием отхлебнул горячий ароматный напиток.
Спать – это подполковник Вишневский знал из богатого опыта бессонных ночей – захочется только к вечеру, и то если не захватит какая-нибудь идея. В этом случае – вообще неизвестно когда.
Теперь самое время было подумать.
Через сорок минут, проводив жену, насладясь еще двумя чашками кофе, он взялся за телефон.
Первый звонок был адресован заместителю начальника МУРа – новичку на Петровке, назначенцу последних лет, в прошлом – лубянскому коллеге.
Это был сугубо частный звонок.
И хотя прежде они были знакомы только шапочно, Вишневский отчего-то был уверен, что будет понят.
Притом – правильно.
Москва, 5 ноября 2002 г., вторник, 11.15
Он проснулся, когда Лизы уже не было рядом. Только легкая вмятина на соседней подушке, едва заметная, словно спал не человек – нормальная женщина, пусть и хрупкая, коротко стриженная – от прошлой непослушной гривы не осталось и следа, – а существо бестелесное: эльф или фея.
Фея, однако, вроде бы пользовалась духами – пряным восточным ароматом тянуло от подушки.
Возможно, впрочем, не было никаких духов.
Кто их, фей, знает – чем они на самом деле пахнут.
А вернее – благоухают.
Он проснулся таким счастливым, что, еще не стряхнув окончательно пушистое облако сна, еще не выбравшись из теплого кокона волшебного небытия, готов был всерьез размышлять над всякими забавными глупостями. Вроде этой – насчет благоухания фей.
Все, однако, проходит – и полудрема прошла.
Но счастье осталось, и сладкая ломота во всем теле, и в памяти – яркое, острое чувство минувшей ночи.
Однако все прочее он тоже помнил прекрасно.
И все равно был счастлив.
Самой большой неприятностью нынешнего утра всерьез считал то, что бессовестно проспал Лизаветин уход, а вернее – отъезд. Всерьез печалясь по этому поводу, Игорь Всеволодович наконец выбрался из-под одеяла и первым делом взглянул на часы.
Начало двенадцатого.
Лиза уже, возможно, приземлилась в Питере.
Юрий – если вчерашнее впечатление не обмануло – теперь беседует с теми самыми молодыми людьми с Петровки, которые не далее как вчера радикально изменили жизнь Игоря Всеволодовича, превратив респектабельного столичного антиквара в беглого преступника – убийцу и вора.
Вспомнив о них, а вернее – обстоятельствах расставания, Игорь Всеволодович невольно поморщился – таким мерзким показался сейчас идиотский побег.
К тому же, если говорить откровенно, к страшной метаморфозе, перевернувшей его жизнь, вежливые оперативники отношения не имели. Они просто шли по следу. Вопрос только – чей это был след?
Но как бы там ни было, дурное, недолгое дело было сделано.
Разумеется, он собирался вернуться – то бишь сдаться – самостоятельно и добровольно, если успеет, конечно, прежде чем его вычислят и задержат. Но возвращаться следовало не с пустыми руками.
С этой мыслью Игорь Всеволодович пружинисто сорвался с кровати, по-спартански быстро при, вел себя в порядок.
Через полчаса, ограничившись баночкой йогурта и чашкой растворимого кофе на завтра, он обосновался за компьютером, нырнул в бесконечность виртуального пространства. Это был его участок работы, домашнее задание, если угодно, – и выполнить его Игорь Всеволодович намеревался на «отлично». Никак не меньше.
Материалов, посвященных партизанскому командиру Второй мировой войны. Герою Советского Союза генералу Щербакову, в Сети оказалось на удивление много.
Был даже отдельный сайт.
И бесчисленное множество упоминаний во фронтовых мемуарах, сетевых энциклопедиях, на исторических порталах.
О генерале Щербакове спорили на форумах.
О нем, оказывается, по сей день писала солидная периодика.
Удивление Игоря Всеволодовича основывалось на представлении о пользователях Интернета как людях в большинстве молодых, к тому же с определенным менталитетом и соответственно кругом интересов. История Великой Отечественной войны и судьбы ее героев в этот круг, по разумению Непомнящего, не входили.
И не могли входить. По определению.
Выходило так, что он ошибался.
Или же пользователи Сети были не такой уж интеллектуально однородной популяцией. Или виртуальный прогресс шагнул так далеко, что вслед за массой продвинутых пользователей, безудержно устремленных в будущее, в паутину погрузились люди, прочными корнями связанные с прошлым. И места, слава Богу, хватило всем.
Но как бы там ни было, вместо нескольких коротких упоминаний Игорю Всеволодовичу пришлось переосмыслить солидный информационный массив. Он потратил несколько часов, прежде чем биография генерала Щербакова сложилась в стройное, последовательное жизнеописание, позволяющее отчасти представить некий живой, человеческий образ.
Николай Тихонович Щербаков был потомственным тульским рабочим. Он родился на заре нового тысячелетия, в 1905 году.
Первое серьезное революционное потрясение всколыхнуло в тот год Россию. Впервые со времен полузабытых пугачевских и разинских восстаний – неумелая интеллигентская выходка горстки аристократов в 1825-м, разумеется, не в счет – встал над империей призрак кровавого бунта. Не разглядели.
А тульский подросток Коля Щербаков скоро оказался там, куда вела его прямая историческая дорожка: в революционном кружке, революционном подполье, на баррикадах – в феврале и октябре 1917-го, в Красной Армии, а вернее, частях особого назначения – в 1922-м.
Потом биография будущего генерала покатилась по накатанной – ВЧК, НКВД.
В 1941-м – вот уж воистину гримаса судьбы? – с большим повышением его перевели из центрального аппарата в УНКВД по Белоруссии, в Минск. Оттуда, подгоняемый наступающей немецкой техникой и пехотой, ушел в глухие белорусские леса – создавать партизанское движение.
С этого момента к биографии Николая Щербакова прочно прилипает определение «героическая».
И кто его знает – возможно, еще не генерал, но уже командир партизанского соединения, Николай Щербаков действительно геройствовал там, в глубоком немецком тылу. По заслугам и честь – в самом конце войны получил звание Героя и генеральские погоны.
После победы снова была Москва и академия Генштаба, в которой генерал преподавал до пенсии.
Из этого, как понял Игорь Всеволодович, выходило, что после войны Николай Щербаков сменил ведомство, и это было странно, потому что в памяти цепко засели слова некого заслуженного чекиста, однажды прочитанные или услышанные.
Слова эти были: «У нас существует одна форма отставки».
Понятно – какая.
Однако на эту тему Игорь Всеволодович решил все же проконсультироваться с Вишневским.
Возможно, генерал Щербаков никогда не изменял своему грозному ведомству, просто был откомандирован в академию Генштаба.
Вполне возможно.
Откровенно говоря, Игорь Всеволодович не очень-то понимал, почему так упрямо вцепился именно в этот карьерный зигзаг Щербакова. Он даже решил оторваться от компьютера на некоторое время. К тому же с непривычки рябило в глазах, назойливо ныла спина. Есть не хотелось, но, спустившись на первый этаж, чтобы размяться, все же решил побаловаться чашкой настоящего кофе.
Скрупулезно исполнив весь обряд правильного приготовления – отдельное удовольствие для подлинного ценителя, – Игорь Всеволодович с комфортом устроился в светлой просторной гостиной, обставленной старинной – начала XIX века – мебелью, чудом сохранившейся почти в первозданном виде. Гарнитур карельской березы в стиле александровского ампира, с неизменным перекрестьем тонких пик на стеклах книжных шкафов и монументальных невысоких горок с колоннами, добротными креслами с глухими полукруглыми спинками, мягко переходящими в высокие подлокотники, и такими же диванами, казалось, сам излучал теплое светло-медовое свечение.
Конечно, Непомнящему было известно волшебное свойство карельской березы подхватывать и множить любой свет – будь то солнечные тучи или блики свечей. Оттого в окружении этой мебели всегда тепло, уютно и как будто немного светлее, чем там, где се нет.
Большие окна гостиной к тому же были удачно задрапированы тонкой золотистой тканью – в итоге серый день казался солнечным.
Сиделось здесь хорошо, а думалось еще лучше.
Именно здесь – совершенно неожиданно притом – Игоря Всеволодовича посетило устойчивое ощущение. Именно ощущение, потому что он скорее почувствовал, нежели понял это.
В послевоенной биографии генерала Щербакова что-то разладилось. Подтверждения, правда, косвенные, впрочем, лежали па поверхности.
Он ведь был еще молод – в 1945-м Николаю Щербакову исполнилось всего сорок лет.
Война – понятное дело – кузница стремительных карьер.
Однако сорокалетние генералы, к тому же Герои Советского Союза, надо полагать, были наперечет.
И на виду.
Отчего же тогда академия? Во все времена – кладбище слонов.
Что натворил бравый партизан?
Или, напротив, чего не натворил из того, что требовалось?
Повальную чистку органов в 1955-м он, кстати, пережил без потрясений.
Однако ж прежние, куда более жуткие, кровавые – в 39-м, послевоенные – переживал так же.
Без потерь.
Игорь Всеволодович вернулся к компьютеру.
Истину, как представлялось, следовало искать в мемуарах, воспоминаниях тех, кто знал Щербакова лично, возможно – между строк, в полунамеках и полупризнаниях. Они ведь и теперь еще осторожны, как в старые времена, эти партизанские ветераны, тщательно подбирают слова и долго думают, прежде чем ответить на вопрос. Те, разумеется, кто пока в здравом уме и трезвой памяти.
Словом, он вернулся к компьютеру. И, погрузившись в подробные, тяжеловесные, местами не слишком грамотные, зато обильно сдобренные классическими штампами дремучей советской пропаганды мемуары, понял, что обрек себя на тяжкое испытание.
Однако не отступил.
И был-таки вознагражден.
Оказалось, в партизанском отряде вместе с Николаем Щербаковым сражалась его жена – Нина. И похоже, сражалась по-настоящему, без поблажек и скидок на родственную связь. Была связной отряда, ходила по оккупированным деревням и селам. В 1942-м попала в руки немцев, два дня провела в гестапо и чудом осталась жива.
Надо полагать, партизанский вожак крепко любил жену – ибо, узнав о провале, совершил поступок безрассудный, если не сказать безумный. Поднял небольшой отряд и двинул на городишко, в котором держали Нину.
Безумство храбрых недаром воспето Буревестником революции. Случается – оно удивляет само провидение. Ему восторженно улыбается судьба. И невозможное становится возможным.
Маленький отряд Николая Щербакова в пух и прах разнес крупный немецкий гарнизон, разгромил гестапо, отбил у немцев полуживую Нину.
Партизанское начальство признало демарш Щербакова опасной авантюрой, однако, принимая во внимание успех операции, рассудило по принципу «победителей не судят».
Опасное самовольство сошло партизану с рук.
Тогда – сошло.
А после?
Непомнящему показалось, что ответ найден.
Пребывание в плену – негласно, правда, – рассматривалось в ту пору наравне с предательством. Освобожденные из фашистских лагерей люди зачастую следовали прямиком в родные – советские.
Конечно, плен Нины был коротким. К тому же в плену побывала жена – не сам Щербаков.
И все же, думалось Игорю Всеволодовичу, генералу не простили этой малости.
Впрочем, кара была не слишком суровой: не лагерь, не отставка – академия Генерального штаба.
Пощадили, надо полагать, еще и потому, что двух дней в руках гестаповских умельцев Нине Щербаковой хватило с лихвой.
Мемуаристы писали о ней скупо, однако кто-то упомянул вскользь: здоровье женщины было подорвано.
После войны она долго, тяжело болела.
В первоисточнике – «была прикована к постели»; выходило, в таком состоянии провела Нина Щербакова двадцать с лишним лет – умерла в 1978-м.
Более ничего заслуживающего внимания в мемуарах не обнаружилось.
Игорь Всеволодович выключил компьютер и откинулся на высокую стеганую спинку кресла с чувством приятной усталости. В этот момент он, кажется, понял, что испытывают историки, месяцами глотающие архивную пыль, когда наконец находят в этой пыли янтарную бусинку истины.
Одно только было совершенно неясно. Коим образом драматическая коллизия в карьере генерала Щербакова может пригодиться в его собственной, не менее драматической, истории?
Но это был уже следующий вопрос.
Поразмыслив, Игорь Всеволодович решил, что время заняться им еще не настало.
Санкт-Петербург, 5 ноября 2002 г., вторник, 15.40
Ее бы воля, а вернее – чуть больше времени на все про все, и Лиза, конечно, предпочла бы поезд. Разумеется, «Красную стрелу», ту, что отходила прежде от перрона Ленинградского вокзала за две минуты до полуночи.
Для нее Питер всегда начинался именно так, и виделся в этом случайном вроде бы повороте железнодорожного расписания какой-то особый смысл.
Город, любимый с детства, с детства же и поныне был для нее всегда овеян флером какого-то волшебства, остро ощутимым привкусом великих тайн, еще не раскрытых, странных явлений и загадочных событий.
Поездки в Питер – частые в детстве, летом, на каникулы, в разгар белых ночей – были всегда праздником, который начинался, согласно классической сказочной традиции, за две минуты до полуночи.
Теперь, однако, было не до флера.
Правда, тайна наконец была близка, как никогда.
Страшная, неразгаданная тайна, в одночасье переломившая судьбу хорошего человека.
Да что там хорошего – любимого.
И стало быть, разобраться этой дьявольской шараде Лизе было не просто интересно и важно – необходимо.
А иначе – никак.
Иначе – не жить, потеряв его снова, после стольких лет разлуки.
И надо было спешить.
Потому, совершив короткий перелет из московского Шереметьево-2 в питерское Пулково, на такси она довольно быстро добралась до большого мрачного дома на Гороховой, где жила знаменитая Вера Дмитриевна Шелест.
Проникнуть в подъезд удалось сразу и неожиданно легко – ни домофона, ни бдительной консьержки. Пустой и гулкий, правда, довольно чистый вестибюль. Допотопный лифт в узкой проволочной шахте. Неимоверно высокие лестничные пролеты, огражденные литым узором перил. Типичный питерский дом, построенный до переворота.
Лиза, однако, подумала о тех сокровищах, что хранились, как рассказывал Игорь, в «академической» квартире на третьем этаже.
Хотя почему, собственно, хранились?
Вера Дмитриевна просто жила среди своих привычных вещей, не слишком часто задумываясь об их подлинной стоимости.
Массивная – настоящее дерево, не дешевый, легонький пластик – кабинка лифта, дребезжа и раскачиваясь, черепашьим ходом ползла на третий этаж. И Лиза была даже рада этой старомодной неспешности.
Только теперь – непростительное легкомыслие! – она поняла, что не знает, с чего начать разговор с великой старухой. Как, собственно, представиться?
Неожиданно испуганной птахой вспорхнула в сознании мысль о том, что разговоры в доме Веры Дмитриевны могут прослушивать, за квартирой – неприметно приглядывать те, кому поручено охранять будущее городское наследство. Слишком уж нарочито был доступен этот подъезд.
Лиза похолодела – в этом случае говорить про Игоря напрямую нельзя. О чем же или о ком в таком случае говорить?
Лифт между тем, хоть и дал передышку, дополз до третьего этажа.
На просторной лестничной площадке было всего две двери, обращенные друг к другу.
Двери были разными, словно существовали в разных эпохах.
Собственно, так и было.
Одна, аккуратно обтянутая новенькой кожей, под которой и не думал скрываться прочный металл, была снабжена множеством сложных – даже внешне – замков, глазком видеокамеры, маленьким переговорным устройством. Все, как положено ныне.
Другая состояла из двух деревянных створок, покрытых несколькими слоями темно-коричневой краски, местами облупившейся, так что слои при желании можно было перечесть. Тяжелая бронзовая ручка. Ей под стать – потемневшая табличка с витиеватой гравировкой «Шелест В.Д.». Ниже – узкая, прикрытая тяжелой бронзовой пластинкой щель для почты. Черная кнопка звонка.
Некоторое время Лиза топталась в замешательстве, лихорадочно соображая, какие заветные слова следует произнести, чтобы Вера Дмитриевна хотя бы приоткрыла дверь, не откинув цепочки.
В том, что дверная цепочка, тяжелая, потемневшая от времени, как бронза снаружи, существует внутри, Лиза отчего-то не сомневалась.
Открой Вера Дмитриевна дверь, через цепочку можно было бы прошептать имя Игоря и сказать хотя бы пару слов о его сегодняшнем положении.
И его просьбе.
Это был возможный выход.
К тому же тянуть дальше было небезопасно. Показалось, крохотный окуляр камеры на соседей двери еле заметно дрогнул, возможно, выбирая лучший ракурс.
Сделано это было автоматически – умной охранной сигнализацией, либо кто-то внимательно наблюдал за ней из-за чужой бронированной двери, либо, в конце концов, просто почудилось – значения в принципе не имело.
Надо было действовать.
Лиза решительно нажала кнопку звонка.
Он отозвался немедленно, хрипло и громко.
Потом настала тишина.
Лиза знала – ожидание сейчас искорежит чувство времени, секунды покажутся минутами, а минуты сложатся в бесконечность. Правда, на этот случай был у нее в запасе приемчик. Мысленно Лиза стала считать.
Медленно, с расстановкой, пытаясь попасть в ритм уходящих секунд.
«Раз, два, три, четыре, пять…»
Она досчитала до девяти, когда за дверью отчетливо зашуршало и низкий с хрипотцой голос без всяких эмоций поинтересовался:
– Это кто же?
– Вера Дмитриевна?
– Допустим. Кто вы?
– Елизавета. Я из Москвы.
– Поздравляю. И что же?"
– Видите ли, Вера Дмитриевна, некоторое время назад мне рассказал о вас Игорь Всеволодович Непомнящий. Я постоянная его клиентка и хотела проконсультироваться относительно одной вещицы, а он сказал, что по-настоящему оценить ее сможете только вы. Мы собирались приехать к вам. Честное слово! Но потом с Игорем Всеволодовичем приключилось несчастье.
– Какое такое несчастье?
– Его ограбили и разгромили магазин, а позже…
Позже он вообще куда-то пропал. Я по крайней мере не смогла его разыскать… Вот. А времени больше нет. Понимаете? Я должна дать ответ… – За дверью была тишина. Медленно впадая в панику, Лиза добавила:
– Мы собирались ехать к вам сразу после салона в Москве. Я на салон не успела, но он сказал, что говорил с вами и вы обещали помочь.
– Кому это помочь?
– Ему в первую очередь, относительно какого-то залога… Но его-то теперь нет…
Это был последний аргумент.
За дверью лязгнуло – была все же пресловутая цепочка! – негромко щелкнул замок. Одна из створок распахнулась. Сразу – довольно широко. Вера Дмитриевна отчего-то не стала рассматривать посетительницу.
– Проходи…
Она повернулась и пошла по широкому коридору, уводящему куда-то в недра ее хранилища, без слов, приглашая гостью следовать за ней.
Лиза замешкалась, закрывая за собой дверь. И пока тяжелые створки не сомкнулись окончательно, хозяйка, будто специально, громко поинтересовалась:
– Что за вещица?
– Фаберже! – Интуитивно уловив игру и принимая ее, Лиза почти выкрикнула знаменитое имя.
Дверь наконец захлопнулась.
За ней – через крохотный тамбур – плотно закрылась вторая.
Здесь были вторые двери – похожие на одеяла, пышные, стеганые, обитые старым лоснящимся дерматином.
Хозяйка немедленно остановилась посреди широкого коридора, обернулась к Лизе и негромко, с усмешкой обронила:
– Finita la comedia! Можешь больше не поминать великих всуе. Хотя ты, матушка, по-моему, на самом деле собираешь Фаберже. Посуду и столовое серебро.
Не так ли?
– Посуду. Но откуда…
– От верблюда. От него, конечно же! Ну, не дуйся!
Не думай, Игорь никогда не хвалился тобой. Никому.
Хотя скажу без лести… Что за прок мне – тебе, голубушка, льстить? Есть чем похвалиться. Есть. Хороша.
Но он про тебя не болтал, можешь не сомневаться. Только мне однажды, и то по большому секрету. Я так поняла – душа уж очень болела. Ну да ладно, это дело прошлое. И неважное – по теперешней беде. Говори сразу: он прислал?
– Он.
– Слава тебе, Господи! Стало быть – жив. Я ведь грешна – дурные мысли в душу пустила. Ну, рассказывай, детка…
Они давно уже сидели в просторной комнате, больше похожей на музейный зал, фрагмент композиции дворцового интерьера.
Все, как рассказывал Игорь.
И все равно – неожиданно.
Потрясающе.
И даже страшновато слегка – будто время не властно в этих стенах.
И время, и страшные катаклизмы, сотрясавшие мир.
Ощущение было такое.
Но чувства – чувствами, а разум был начеку.
Прежде чем начать рассказ, Лиза выразительно оглянулась по сторонам.
– Здесь чисто. Не беспокойся. Проверяю. Хотя молодец – бдишь. И правильно делаешь. Вот на площадке по соседству ребята обосновались – почти официально приставлены охранять меня. А вернее, все это сторожить, дожидаясь моей смерти. И что тут рассуждать – дело у них такое. Пусть сторожат! Мне на самом деле спокойней. А визитерши вроде тебя – большая редкость. Впрочем, историю ты им поведала вполне правдоподобно. А вдуматься – так и вовсе одну только правду. Пусть проверят.
– Плохо, если проверят. Игорь у меня сейчас.
– Это что ж он, безумец, в бега пустился?
– Именно что в бега, Вера Дмитриевна…
Она старалась говорить сжато и самую суть, почти не притрагиваясь к прозрачной чашке настоящего китайского фарфора. Чай остыл, и сладости на невесомых китайских тарелочках остались не тронутыми.
Вера Дмитриевна слушала внимательно. Не отвлекалась на обычные хозяйские восклицания – дескать, чай стынет и печенье – такая прелесть, нынче такого не пекут.
Лишь когда Лиза закончила, позвала пожилую горничную.
– Принеси, Любаша, свежего чаю. Или ты, девочка, может, чего-нибудь покрепче выпьешь? В твоем положении не возбраняется, даже полезно. Коньяку хочешь? Хороший, французский – прямиком из Парижа, как суп для Хлестакова.
– Пожалуй, Вера Дмитриевна. Внутри такая тряска.
– Не рассказывай – знаю я, что у тебя сейчас внутри. Люба, коньяк захвати и две рюмки! Мне тоже не возбраняется, пожалуй. Не чужой ведь Игорь – с младенчества знаю.
Пока обстоятельная Любаша заново накрывала стол, Вера Дмитриевна закурила.
Тонкая папироска красиво разместилась в длинном нефритовом мундштуке, искусно украшенном витиеватым узором мелких алмазов.
Лиза невольно залюбовалась вещицей.
– Нравится? Вижу, глазки блеснули. Знаешь толк.
Не ошиблась – твой любимый. Карл Фаберже.
– Разве такое может не нравиться?
– Все может, девочка. Есть у меня одна редкостная вещица – гарнитур из черных бриллиантов. Изготовлен Морозовым по эскизу самой Зины Юсуповой. Вкус у нее – уж поверь! – был безупречен.
И чувство стиля. А черный гарнитур – колье, серьги и диадема – потребовался, видишь ли, потому, что тогдашняя императрица, Мария Федоровна, была большая охотница до балов. И не захотела по случаю траура отменить традиционный придворный бал в конце сезона.
Скончался не помню уж кто, но явно не близкий родственник – какой-то иностранный кузен. Словом, в Зимнем не слишком скорбели. Но политес как-никак следовало соблюсти. Так Мария Федоровна объявила бал «a noir»[46]. Такая выдумщица была, царица-пичужка.
Вот и потребовались Зине черные бриллианты. Убор вышел красоты неземной. «Черный» бал забыли давно, а черные бриллианты княгини Юсуповой бесконечно будоражили свет. Так вот представь, дитя, приходит ко мне не так давно человек с просьбой уступить что-нибудь для подарка любимой женщине. Что за человек, я тебе не скажу, но ты девочка умная, сама поймешь – «уступить» что-то из городского наследства я вправе не всякому. А если по совести – то и вовсе не вправе.
Однако человек уж очень непростой. И знаешь еще что: пожалела я, что такую красу упекут в музейные сундуки да изредка, издали, в витрине станут людям показывать.