Страница:
Слушать дальше она не стала.
Действительно, с какого это перепугу…
И далее – по тексту.
Самое страшное заключалось в том, что, вне всяких сомнений, он говорил чистую правду.
И ничего, кроме правды.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 01.34
Судьба более не подавала знаков. Да и зачем? Выбора в любом случае не оставалось.
Незнакомая в принципе дорога, будто наделенная сознанием, мыслящая субстанция, стелилась под колесами, неведомо как помогала на развилках выбрать нужное направление и, похоже, грамотно отводила от постов ГАИ, петляя в глухом, дремучем вроде бы лесу.
На самом деле лес был очень даже обитаемым, это Игорю Всеволодовичу было известно.
Предупредительное шоссе благополучно вернуло его на Рублевку. Здешние места Непомнящий знал хорошо – именно тут, собственно, обитало большинство постоянных клиентов.
Тот дом, к которому теперь спешил в ночи, тоже был здесь.
И совсем уже близко.
Безусловно, Игорю Всеволодовичу следовало бы удивиться. Путь, пройденный лишь однажды, в сильном волнении и к тому же впотьмах, он повторил, не задумываясь, легко.
И уже здесь, на изъезженной вдоль и поперек Рублевке, так же легко вспомнил дорогу к дому, в котором был всего-то пару раз. И очень давно.
Это было странно вдвойне, ибо, по собственному определению, Игорь Всеволодович страдал абсолютным топографическим кретинизмом. Незамысловатые городские маршруты запоминал с десятого раза, но и после ошибался, проскакивая нужный поворот или, напротив, сворачивая намного раньше, чем следовало.
Впрочем, теперь ни о чем таком он даже не думал и, вероятнее всего, вообще не заметил странной метаморфозы. Мысли в голове кружились обрывочные, но довольно трезвые.
Дом, к порогу которого он теперь спешил, как к последнему возможному пристанищу, принадлежал когда-то женщине, которую Игорь Всеволодович любил единственной, не каждым смертным испытанной любовью. Той, что соединяет не столько тела, сколько души.
Тогда рождается в мире новая душа, одна, дарованная на равных обоим.
Такое случается. Правда, нечасто и, говорят, все реже с годами.
Посему, выходило, повезло Игорю несказанно. Но именно это единственное, главное в жизни везение он не сберег.
По глупости. А если уж честно до конца – струсил.
Мелкий, расчетливый, обыденный был тот страх.
Вроде поймал Иван-дурак жар-птицу, прижал к груди, залюбовался, размечтался было – да одумался.
И выпустил.
Не удержать, дескать, в простых мужицких руках такое чудо.
Не по Сеньке шапка.
Вот и Непомнящий однажды оказался таков – испугался нежданно привалившего счастья. Мелкие, стыдные мыслишки запрыгали в голове.
И ведь она – такова была эта женщина! – без слов поняла его страхи. Не оскорбилась, не унизила злой насмешкой – пыталась поначалу шутить.
А потом – когда он впал в идиотское упрямство, в ужасе от того, что творит, стал откровенно хамить – терпеливо, как маленькому, упрямому ребенку, объясняла, что не дорожит нисколько тем, что имеет, пребывая подле мужа-олигарха. Да что там не дорожит – тяготится.
И вот ведь странное, необъяснимое дело – он и сам прекрасно знал это, понимал, чувствовал.
Впрочем, почему – странное?
Душа-то уже была одна на двоих.
Стало быть – знал наверняка.
Но трусливый мелкий бес напускал туману, нашептывал в ухо: "Это теперь она, голубушка, так поет, пока мужнины миллионы при ней, и лимузин с толпой охраны ждет у двери, и поблескивают в ушках бриллианты несметной стоимости. А лишится всего, запоет иначе.
Ну, не запоет, возможно: умна, тонка, хорошо воспитана. Но глядеть будет так, что захочется тебе, дружок, в петлю, причем немедленно. Ибо привычной жизни для нее ты обустроить не сумеешь. Кишка тонка. Нос не дорос. И не дорастет никогда. Сам понимаешь".
Это он понимал. И ничего другого уже понять не смог, замороченный дурманящим шепотком.
Все было кончено.
И душа, по живому располосованная пополам, а вернее та половина, что осталась ему, все никак не заживала. Кровоточила, ныла, пронзала иногда острой болью.
Однако ж все это были воспоминания.
Меж ними проскакивали мысли более насущные.
С чего, к примеру, он вдруг решил, что она живет в том же доме, что и прежде?
После разрыва до Игоря Всеволодовича иногда доходили обрывочные слухи о ней – и всякий раз острой болью отзывалась незаживающая половинка души.
Потом началась своеобразная игра с самим собой.
Внешне он делал все, чтобы – не приведи Господь – не оказаться в ситуации, когда могла зайти речь о ней, избегал встреч с общими знакомыми и старательно ограждал себя от любого упоминания этой женщины.
На самом же деле тайно, стыдясь, будто делает что-то недостойное, жадно ловил обрывки слухов, сплетен и пересудов. Дотошно изучал материалы светской хроники, где иногда появлялись фотографии, запечатлевшие Лизу, как правило, в компании нарядных людей, слепящих улыбками и бриллиантами.
Он знал, что, путешествуя с мужем-олигархом, на каком-то модном курорте она повстречала французского графа или маркиза, к тому же известного винодела и потому человека небедного.
В команде мужей произошла замена – место отечественного миллионера занял миллионер французский.
Лиза Лемех стала графиней – или маркизой – де Монферей. Однако ненадолго. Брак с виноделом распался. Осталось, правда, громкое имя.
Елизавета де Монферей вернулась на родину и поселилась вроде бы снова на Рублево-Успенском шоссе.
Об этом некоторое время назад написала какая-то бульварная газетенка. Она же, без особой, правда, уверенности, поведала читателям панславянскую, по сути, историю о том, как французский аристократ расстался с русской женой, оставив на память о себе только титул. И более ничего.
Бедняжка оказалась на улице, к тому же совсем без средств и даже без французского гражданства, которое отчего-то не потрудилась получить. Тогда отвергнутый русский олигарх проявил неслыханное благородство.
Ветреной жене был предоставлен дом, в котором жили прежде, назначено постоянное содержание. Небольшое, но вполне достойное.
История сильно напоминала сюжет классической «мыльной оперы», но мало походила на правду. Игорь Всеволодович – по определению – не мог представить Лизу, трепетно принимающую благодеяния отставного мужа.
Однако дорога его лежала теперь к тому самому дому и практически была завершена.
Рассеянный свет фар разбежался по литому кружеву нарядных, совершенно дворцовых ворот. Увидев их впервые, Игорь Всеволодович изумился – у состоятельных русских в ту пору в чести были трехметровые кирпичные заборы и глухие ворота, не оставляющие прохожему шанса даже мельком, издалека взглянуть на дом и окружающее пространство.
Леонид Лемех уже тогда во многом превосходил соотечественников.
Они еще только впитывали западные стандарты. Он, не задумываясь и нимало не тяготясь этим, жил по канонам той жизни. И, собственно говоря, мыслил по-тамошнему.
Правда, идея узорных парадных ворот, принадлежала Лизе.
Что ж, они по крайней мере оказались на месте.
Изменения, однако, были – Игорь Всеволодович подъехал почти вплотную, но никто не вышел навстречу, Прежде еще на подъезде к дому машину видели и реагировали соответственно – ворота бесшумно распахивались навстречу хозяевам или желанным гостям. Если же посетитель был неизвестен либо имелись на его счет соответствующие указания, охранник поджидал гостя по ту сторону ворот. В любом случае вес происходило прежде, чем машина приближалась вплотную. Теперь, похоже, все изменилось.
Дом хорошо просматривался сквозь чугунную вязь – несколько окон светились и горели фонари у входа. Стало быть, он был обитаем. Но машину, уткнувшуюся носом в ворота, никто не заметил.
Игорь Всеволодович посигналил – реакции не последовало.
Предстояло, похоже, штурмовать кружевные ворота или предпринять рискованную попытку перебраться через них.
Он вышел из машины, решив основательно изучить обстановку. Изучал, прогуливаясь вдоль кружевных ворот такого же невысокого забора. Силился разглядеть что-то в освещенных окнах. Решился даже попытать счастья первобытным способом – крикнуть что-нибудь вроде «Люди!» или «Хозяева!».
Но не успел.
В который раз, изучая чугунный узор, обнаружил небольшое переговорное устройство.
Еще одно свидетельство перемен – раньше здесь не было ничего подобного.
Однако ж находка оказалась кстати.
Игорь Всеволодович нажал кнопку – в ответ раздалось приветливое «дилинь-дилинь».
А через несколько минут в сырой, промозглой тьме подмосковного леса негромко, но отчетливо прозвучал голос.
Он узнал бы его из тысячи, даже если бы обладательница говорила шепотом, а вокруг стоял невообразимый гвалт.
Но в заснеженном лесу было тихо.
– Кто там? – Лиза казалась немного удивленной.
Гостей в это время, очевидно, уже не предвиделось.
– Я…
От волнения у Игоря Всеволодовича перехватило горло. Короткое "я" далось с трудом. Исключительно потому он не смог произнести ничего больше.
И – упаси Бог – никакой самонадеянности. Дескать, узнает и так, заслышав первый звук голоса.
Все было честно.
Но и Лиза была честна.
«Кто это – я?», «Я – это кто?» – в подобных обстоятельствах подавляющее большинство женщин не смогло, да и не захотело бы отказать себе в этом коротком удовольствии, маленькой мести – имитации забвения.
Впрочем, она никогда не сливалась с большинством.
– Ты? Заходи. Сейчас открою калитку…
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 8.40
Рассвет, морозный и яркий, любопытствуя, заглянул в просвет меж тяжелыми портьерами золотистого шелка.
День начался. По всему – солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.
То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер – основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.
Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.
Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.
Все равно им было безразлично, что творится в мире.
В самом деле все равно.
– Ты мне веришь? – Он приподнялся на" локте, легко провел ладонью по ее лицу.
Усталому после бессонной ночи.
С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.
Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.
– Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но – погоди радоваться! – оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.
– Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?
– Любить никому не возбраняется. Другое дело – не всем дается.
– А этого – Монферея – ты любила?
– Анри? Я? Слушай, ты глупеешь на глазах.
– Это от счастья.
– Приятно слышать. Но хорошо бы обозначить границы. Любить дебила – тяжкий труд.
– Пожалуй. Я постараюсь остановиться. А… он тебя?
– Ты не остановишься.
– Но зачем-то же вы женились?
– Я – потому что сил больше не стало терпеть.
– Терпеть? Лемех стал относиться к тебе иначе?
– Нет. Все было по-прежнему.
– Тогда что же приходилось терпеть: виллу в Сен-Тропе, яхту…
– Лодку…
– Что, прости?
– Лодку, милый. В тех кругах говорят «лодка», даже если речь идет о яхте класса Manguste с вертолетной площадкой. У Лени, как ты понимаешь, именно такая.
– Значит, лодка с вертолетной площадкой осточертела тебе настолько, что ты бросилась в объятия своего графа.
– Он маркиз.
– Тем более. Или лодка у него оказалась получше?
– Ты ерничаешь от зависти?
– От ревности, неужели не ясно?
– Тогда можешь успокоиться. Что же касается того, что сил не стало терпеть… Попробую объяснить. Хотя, знаешь, это трудно сформулировать. Оно воспринимается где-то на уровне подсознания, накапливается и становится невыносимым. Своего рода критическая масса.
Так вот, наши, те, которые не просто богатые, а очень-очень… сопоставимо с мировой элитой, все равно бесконечно далеки от нее. Понимаешь?
Для них – я имею в виду не мелких клерков, присосавшихся к русским капиталам, и авантюристов из числа разорившихся аристократов – настоящих западных магнатов, потомственных, как правило, – наши фанфароны всего лишь забавные зверушки, временно разбогатевшие и потому выглянувшие из своих таежных берлог.
Сколько бы миллионов ни просаживали в Монте-Карло, чьи бы лодки и виллы ни перекупали, все равно мы им – не ровня.
И никогда – или еще очень долго – не станем.
Дикари, резвящиеся возле своего костра, – забавно, не более.
Потому – нигде не приняты, и светские – по-настоящему светские, с коронованными особами и голливудскими звездами – приемы для нас закрыты.
Не думаю, что наиболее толковые из наших – продвинутые, как сейчас говорят – этого не понимают. И не испытывают некой ущербности или по крайней мере разочарования.
Карабкались, карабкались к сияющим вершинам капитализма, доползли, содрав в кровь конечности – свои и чужие. А оказалось, что там, на сияющем Олимпе, можно рассчитывать только на клетку в зоопарке, иными словами – тебя, великого и ужасного, воспринимают как забавного зверька, не более.
Обидно.
Разочарованные соотечественники сочинили «наш ответ Чемберлену» – изобрели собственную тактику отдыха на самых престижных курортах, по большей части на Лазурном берегу. Некоторые, правда, последнее время предпочитают Сардинию.
Суть тактики сродни онанизму – тихо сам с собою.
То есть не тихо, конечно, но сами с собою.
Большим русским табором высаживаются в облюбованном местечке. Скупают или арендуют виллы, лодки, машины, вертолеты, оккупируют отели. Все, разумеется, самое лучшее, а главное – дорогое.
Впрочем, лягушатники держат ухо востро.
Высаживается русский десант – цены улетают в поднебесье. Наших, разумеется, этим не остановишь.
Начинается безудержное веселье – череда оглушительных party a la russ[43].
Форма и стиль вечеринки зависят исключительно от фантазии и вкуса хозяев, но поскольку истоки того и другого у всех, как правило, одни – совкововые, – мероприятия удручающе однообразны.
Бородинский хлеб и бочки соленых огурцов, доставленные самолетом из Москвы. Блины, горы икры, которую, естественно, полагается есть ложками.
Цыгане, хор имени Пятницкого, плясуны от Моисеева, ансамбль «Березка», солисты Большого, дрессированные медведи – прилетевшие вместе с огурцами.
Кто-то предлагает гостям переодеться в полотняные сарафаны, шаровары и лапти, кто-то, напротив, устраивает толстовские балы, добывая наряды в костюмерных «Мосфильма».
Мировой бомонд развлекается неподалеку, сообразно собственным представлениям о том, comme il faut[44].
Не без любопытства наблюдает за этим убожеством и искренне потешается.
"Деточка, – спросила меня однажды, в ту пору, когда я уже была женой Анри, пожилая матрона, из числа lа dame de la haute societe[45], – отчего русские мужчины возят с собой жен и проституток вместе?"
Я не нашлась что ответить. А это, надо сказать, действительно так. Львиную долю наших десантов составляют представительницы древнейшей профессии, при том, что многие мужчинки действительно везут с собой жен и даже детей.
Публика вообще очень неоднородная: социальная эклектика – еще одна особенность русских тусовок.
Серьезные предприниматели и финансисты в компании более чем сомнительных личностей, известных бандитов, воров в законе, сутенеров и прочей швали – причем на равных. Одним сплоченным кланом.
Однако хватит. На эту тему я могу рассуждать еще долго – но, думаю, сказанного достаточно, чтобы ты понял, отчего терпение мое лопнуло. Унижение, пожалуй, было самым тяжелым испытанием. Презрение, неуловимо сквозящее в дежурных улыбках и угодливых речах обслуги: горничных, портье, официантов.
Поначалу спасалась бегством. Французским – ты знаешь – я владею неплохо. Стала уединяться при каждом удобном случае. Гулять вдоль моря. Взяла машину напрокат – хотя, разумеется, Лемех арендовал целый гараж – и стала на скромном Renault объезжать окрестности.
В одиночестве завтракала и обедала в отелях, где нет наших.
Так, собственно, и познакомилась с Анри.
За завтраком.
Он прислал мне розу.
– «В бокале золотого, как солнце, аи?»
– Нет. Но с визитной карточкой, там значилось столько de, что на все едва хватило места. Мне стало интересно. По крайней мере какое-то разнообразие. И главное – никаких дрессированных медведей. У него был открытый Aston, замок в Иере и старенькая мама, которая происходила из семейства de Pari, иными словами, состояла в прямом родстве с Бурбонами, королевской династией, низведенной всеми французскими революциями до титула графов de Pari. И главное – в сущности, ему не было до меня никакого дела, то есть до моей души. Никакой нравственной археологии. Приятное времяпрепровождение, безграничное – на самом деле! – уважение, искреннее восхищение внешностью и прочими достоинствами, хороший секс, не слишком обременительная система взаимных обязательств. Вот и все.
– Прекрасно. Но жениться – в таком шоколаде – зачем?
– По-моему, он решил, что для разнообразия это будет полезно. До меня он был женат трижды или четырежды – никак не могла этого усвоить. Со всеми женами поддерживал прекрасные отношения. К тому же – прости за нескромность – некоторое время он был действительно влюблен.
– А ты?
– По-моему, мы уже говорили об этом, Я увидела способ избавиться от дрессированных медведей.
– И немножко утереть нос их поклонникам.
– Уел. Ну – Бог с тобой! – не без этого.
– А чем же провинился Анри?
– Ничем. Союз просто изжил себя. Увлечение прошло, влюбленность миновала. К тому же его окружение, тот самый высший-высший свет тоже оказался не без изъянов. Привыкнуть к ним, кстати, оказалось, сложнее, чем к дрессированным медведями.
Да и не было такой необходимости.
– Любопытно.
– Ничего любопытного. Ну, к примеру, вечером он мог преподнести мне гарнитур от «Cartier» стоимостью четверть миллиона. Просто так, потому что прислали новый каталог и гарнитур показался ему заслуживающим внимания. А на следующий день после обеда – прочитать длинную нотацию по поводу слишком больших чаевых, которые, по его мнению, я оставила в ресторане. Слушай, честное слово, про это рассказывать скучно – про медведей и то веселее Давай оставим.
– Давай. Но у меня еще один вопрос. Ближе к медведям.
– Ну, если ближе – валяй.
– Лемех, а вернее его несказанное благородство – этот дом и прочее…
– Можешь не продолжать. Эта версия – полностью мое творение.
– Версия?
– Да. И кстати, теперь, милый, мы наконец можем поговорить о том, что сейчас действительно важно. Все эти дрессированные медведи и титулованные виноделы – чепуха. Главное – твоя нынешняя ситуация и то, как из нее выкарабкиваться.
– Спасибо. Но при чем здесь версия?
– Терпение, дружок. Все началось в тот момент, когда наши отношения с Лемехом были уже завершены, с Анри же, напротив, в самом разгаре.
Так вот, в это беззаботное житие вдруг ворвалось нечто, чему по определению не было там места. А вернее – некто.
Сначала – телефонный звонок, и приятный, вежливый мужской голос с просьбой о встрече. Он говорил по-русски, и я было решила, что это Лемех окончательно пришел в себя и начинает действовать. Естественно, не питая дружеских побуждений.
Потому не слишком вежливо поинтересовалась: зачем нам встречаться? По какому такому поводу? И кто он, собственно, такой?
По-моему, он даже извинился за то, что не представился сразу, а когда представился – я, честно говоря, откровенно струхнула.
На самом деле повода для страха или даже легкого волнения не было по определению. Я была женой крупного предпринимателя, принадлежавшего к одному из самых влиятельных семейных кланов Франции. Брат Анри занимал министерский пост, дядюшка заседал в парламенте, родная сестра по сей день считается одним из самых известных адвокатов. Словом, за моей спиной была не стена – цитадель, бастион. К тому же я не совершала ничего противоправного ни в России, ни тем более во Франции.
Но – гены!
Страх, без сомнения, был генетическим.
А незнакомец, как ты уже, понял, представился сотрудником ФСБ.
Мы встретились в баре отеля, который он назвал, небольшого и довольно скромного. Человек оказался совсем не таким, каким – в рамках сложившегося стереотипа – я представляла. Настолько не таким, что, оказавшись в полупустом баре, я долго озиралась в поисках мужчины, назначившего встречу. И не нашла никого похожего. Решив, что он опаздывает, уселась за столик, заказала кофе и приготовилась к ожиданию.
Когда болтливый француз, непринужденно трепавшийся с барменом у стойки о достоинствах спортивных автомобилей, захватив свой аперитив, непринужденно приблизился к моему столику с традиционным вопросом, не буду ли я возражать… я, как ты понимаешь, довольно решительно ответила, что буду.
Тогда он перешел на русский: «А мне казалось, мы договорились о встрече».
Разговор был долгим.
Ведомство, которое он представлял, всерьез взялось за семейство Лемехов, а вернее – за историю тихого угасания одного из совзагранбанков, одновременно с рождением и стремительным ростом семейного бизнеса.
Лемех-старший в ту пору нежил старые косточки на Гибралтаре, возглавляя одно из зарубежных отделений банка.
Откровенно говоря, я мало чем могла быть полезна нежданному визитеру. Не потому, что намеревалась что-то скрывать, просто ничего не знала о делах Леонида.
Надо сказать, приезжий не давил, не уличал, правда, дотошно выспрашивал какие-то мелочи, возможно, для него важные. И в какой-то момент заговорил об отце. Кстати… Папа умер. Ты знаешь?
– Нет. Прости. И прими… Как это обычно говорится…
– Не надо, как обычно. Я сказала об этом совсем не ради соболезнований. Чтобы ты понял: упоминание отца в связи со всеми лемеховскими аферами меня даже не возмутило – ужасно обидело. Слишком хорошо знала позицию папы, помнила наш с ним давний разговор, как раз в канун рождения «Лемех-банка». Настолько обидело, что не смогла сдержать слез, начала эмоционально что-то лепетать.
И тогда он аккуратно – не ласково, знаешь, по-мужски, – по-дружески, успокаивающе положил ладонь поверх моей руки.
"Успокойтесь, Елизавета Аркадьевна. Ваш отец был кристально честным человеком и сделал многое, чтобы предотвратить это преступление. К сожалению – не смог. Слишком высоко сидели покровители Лемехов и собственно партнеры. Ситуация изменилась только теперь. А вернее – только начинает меняться. Потому, собственно, я здесь. И не я один. И не только здесь.
Жаль, Аркадий Анисимович до этого времени не дожил".
Вот, собственно, и вся беседа. Мы простились и больше не виделись никогда. Правда, говорили. Но об этом позже.
Дальнейшее известно мне только по тому, что обрывками попадало в прессу: слухи, намеки, предположения. Ситуация, похоже, действительно начала меняться, но не слишком радикально. Возможно, так и планировалось, возможно, торможение оказалось вынужденным.
Но как бы там ни было. Лемех, как тебе известно, остался в бизнесе и даже некоторым образом на плаву, однако львиная доля капиталов как-то тихо и почти незаметно была утрачена. То ли перекочевала на прежнее место – в государеву казну. То ли вложена туда, куда было указано. Словом, он заметно потерял в весе. Финансовом, разумеется. И влияние, как я понимаю, тоже изрядно поубавилось.
Тем более странным стал для меня звонок одного из его адвокатов. В то время я уже рассталась с Анри, вернулась в Москву, жила с мамой в старой родительской квартире и интенсивно подыскивала работу. И вдруг звонок, и предложение принять в качестве подарка этот дом и двести пятьдесят тысяч долларов на счету одного из российских банков. Сформулировал он, правда, как-то иначе – сухо, на своем кондовом юридическом наречии. Но по сути – так.
«С какой стати, – спрашиваю, – такая неслыханная щедрость?»
Мэтр понес было что-то про благородство Леонида, но эти трели очень мало походили на правду. Пришлось оборвать.
Бедняга помялся-помялся, но – делать нечего – выложил все как есть.
Кем-то – кем именно, уточнять не стал, однако, понятное дело, теми, кто вправе диктовать такие условия, – было решено, что этот дом и еще некоторая недвижимость, а также изрядная денежная сумма… как бы это сказать? – превышают тот минимум, что дозволено было иметь господину Лемеху.
И встала дилемма. Либо инициируется процедура конфискации, со всеми предварительными этапами – судами и прочим. Либо господин Лемех по собственному усмотрению и доброй воле передает на безвозмездной основе указанное имущество и средства общественным организациям, благотворительным фондам, частным лицам.
Частным лицом, как ты понимаешь, оказалась я, большая часть перешла каким-то детским фондам, клиникам для престарелых, инвалидов – откровенно говоря, я не слишком этим интересовалась.
Действительно, с какого это перепугу…
И далее – по тексту.
Самое страшное заключалось в том, что, вне всяких сомнений, он говорил чистую правду.
И ничего, кроме правды.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 01.34
Судьба более не подавала знаков. Да и зачем? Выбора в любом случае не оставалось.
Незнакомая в принципе дорога, будто наделенная сознанием, мыслящая субстанция, стелилась под колесами, неведомо как помогала на развилках выбрать нужное направление и, похоже, грамотно отводила от постов ГАИ, петляя в глухом, дремучем вроде бы лесу.
На самом деле лес был очень даже обитаемым, это Игорю Всеволодовичу было известно.
Предупредительное шоссе благополучно вернуло его на Рублевку. Здешние места Непомнящий знал хорошо – именно тут, собственно, обитало большинство постоянных клиентов.
Тот дом, к которому теперь спешил в ночи, тоже был здесь.
И совсем уже близко.
Безусловно, Игорю Всеволодовичу следовало бы удивиться. Путь, пройденный лишь однажды, в сильном волнении и к тому же впотьмах, он повторил, не задумываясь, легко.
И уже здесь, на изъезженной вдоль и поперек Рублевке, так же легко вспомнил дорогу к дому, в котором был всего-то пару раз. И очень давно.
Это было странно вдвойне, ибо, по собственному определению, Игорь Всеволодович страдал абсолютным топографическим кретинизмом. Незамысловатые городские маршруты запоминал с десятого раза, но и после ошибался, проскакивая нужный поворот или, напротив, сворачивая намного раньше, чем следовало.
Впрочем, теперь ни о чем таком он даже не думал и, вероятнее всего, вообще не заметил странной метаморфозы. Мысли в голове кружились обрывочные, но довольно трезвые.
Дом, к порогу которого он теперь спешил, как к последнему возможному пристанищу, принадлежал когда-то женщине, которую Игорь Всеволодович любил единственной, не каждым смертным испытанной любовью. Той, что соединяет не столько тела, сколько души.
Тогда рождается в мире новая душа, одна, дарованная на равных обоим.
Такое случается. Правда, нечасто и, говорят, все реже с годами.
Посему, выходило, повезло Игорю несказанно. Но именно это единственное, главное в жизни везение он не сберег.
По глупости. А если уж честно до конца – струсил.
Мелкий, расчетливый, обыденный был тот страх.
Вроде поймал Иван-дурак жар-птицу, прижал к груди, залюбовался, размечтался было – да одумался.
И выпустил.
Не удержать, дескать, в простых мужицких руках такое чудо.
Не по Сеньке шапка.
Вот и Непомнящий однажды оказался таков – испугался нежданно привалившего счастья. Мелкие, стыдные мыслишки запрыгали в голове.
И ведь она – такова была эта женщина! – без слов поняла его страхи. Не оскорбилась, не унизила злой насмешкой – пыталась поначалу шутить.
А потом – когда он впал в идиотское упрямство, в ужасе от того, что творит, стал откровенно хамить – терпеливо, как маленькому, упрямому ребенку, объясняла, что не дорожит нисколько тем, что имеет, пребывая подле мужа-олигарха. Да что там не дорожит – тяготится.
И вот ведь странное, необъяснимое дело – он и сам прекрасно знал это, понимал, чувствовал.
Впрочем, почему – странное?
Душа-то уже была одна на двоих.
Стало быть – знал наверняка.
Но трусливый мелкий бес напускал туману, нашептывал в ухо: "Это теперь она, голубушка, так поет, пока мужнины миллионы при ней, и лимузин с толпой охраны ждет у двери, и поблескивают в ушках бриллианты несметной стоимости. А лишится всего, запоет иначе.
Ну, не запоет, возможно: умна, тонка, хорошо воспитана. Но глядеть будет так, что захочется тебе, дружок, в петлю, причем немедленно. Ибо привычной жизни для нее ты обустроить не сумеешь. Кишка тонка. Нос не дорос. И не дорастет никогда. Сам понимаешь".
Это он понимал. И ничего другого уже понять не смог, замороченный дурманящим шепотком.
Все было кончено.
И душа, по живому располосованная пополам, а вернее та половина, что осталась ему, все никак не заживала. Кровоточила, ныла, пронзала иногда острой болью.
Однако ж все это были воспоминания.
Меж ними проскакивали мысли более насущные.
С чего, к примеру, он вдруг решил, что она живет в том же доме, что и прежде?
После разрыва до Игоря Всеволодовича иногда доходили обрывочные слухи о ней – и всякий раз острой болью отзывалась незаживающая половинка души.
Потом началась своеобразная игра с самим собой.
Внешне он делал все, чтобы – не приведи Господь – не оказаться в ситуации, когда могла зайти речь о ней, избегал встреч с общими знакомыми и старательно ограждал себя от любого упоминания этой женщины.
На самом же деле тайно, стыдясь, будто делает что-то недостойное, жадно ловил обрывки слухов, сплетен и пересудов. Дотошно изучал материалы светской хроники, где иногда появлялись фотографии, запечатлевшие Лизу, как правило, в компании нарядных людей, слепящих улыбками и бриллиантами.
Он знал, что, путешествуя с мужем-олигархом, на каком-то модном курорте она повстречала французского графа или маркиза, к тому же известного винодела и потому человека небедного.
В команде мужей произошла замена – место отечественного миллионера занял миллионер французский.
Лиза Лемех стала графиней – или маркизой – де Монферей. Однако ненадолго. Брак с виноделом распался. Осталось, правда, громкое имя.
Елизавета де Монферей вернулась на родину и поселилась вроде бы снова на Рублево-Успенском шоссе.
Об этом некоторое время назад написала какая-то бульварная газетенка. Она же, без особой, правда, уверенности, поведала читателям панславянскую, по сути, историю о том, как французский аристократ расстался с русской женой, оставив на память о себе только титул. И более ничего.
Бедняжка оказалась на улице, к тому же совсем без средств и даже без французского гражданства, которое отчего-то не потрудилась получить. Тогда отвергнутый русский олигарх проявил неслыханное благородство.
Ветреной жене был предоставлен дом, в котором жили прежде, назначено постоянное содержание. Небольшое, но вполне достойное.
История сильно напоминала сюжет классической «мыльной оперы», но мало походила на правду. Игорь Всеволодович – по определению – не мог представить Лизу, трепетно принимающую благодеяния отставного мужа.
Однако дорога его лежала теперь к тому самому дому и практически была завершена.
Рассеянный свет фар разбежался по литому кружеву нарядных, совершенно дворцовых ворот. Увидев их впервые, Игорь Всеволодович изумился – у состоятельных русских в ту пору в чести были трехметровые кирпичные заборы и глухие ворота, не оставляющие прохожему шанса даже мельком, издалека взглянуть на дом и окружающее пространство.
Леонид Лемех уже тогда во многом превосходил соотечественников.
Они еще только впитывали западные стандарты. Он, не задумываясь и нимало не тяготясь этим, жил по канонам той жизни. И, собственно говоря, мыслил по-тамошнему.
Правда, идея узорных парадных ворот, принадлежала Лизе.
Что ж, они по крайней мере оказались на месте.
Изменения, однако, были – Игорь Всеволодович подъехал почти вплотную, но никто не вышел навстречу, Прежде еще на подъезде к дому машину видели и реагировали соответственно – ворота бесшумно распахивались навстречу хозяевам или желанным гостям. Если же посетитель был неизвестен либо имелись на его счет соответствующие указания, охранник поджидал гостя по ту сторону ворот. В любом случае вес происходило прежде, чем машина приближалась вплотную. Теперь, похоже, все изменилось.
Дом хорошо просматривался сквозь чугунную вязь – несколько окон светились и горели фонари у входа. Стало быть, он был обитаем. Но машину, уткнувшуюся носом в ворота, никто не заметил.
Игорь Всеволодович посигналил – реакции не последовало.
Предстояло, похоже, штурмовать кружевные ворота или предпринять рискованную попытку перебраться через них.
Он вышел из машины, решив основательно изучить обстановку. Изучал, прогуливаясь вдоль кружевных ворот такого же невысокого забора. Силился разглядеть что-то в освещенных окнах. Решился даже попытать счастья первобытным способом – крикнуть что-нибудь вроде «Люди!» или «Хозяева!».
Но не успел.
В который раз, изучая чугунный узор, обнаружил небольшое переговорное устройство.
Еще одно свидетельство перемен – раньше здесь не было ничего подобного.
Однако ж находка оказалась кстати.
Игорь Всеволодович нажал кнопку – в ответ раздалось приветливое «дилинь-дилинь».
А через несколько минут в сырой, промозглой тьме подмосковного леса негромко, но отчетливо прозвучал голос.
Он узнал бы его из тысячи, даже если бы обладательница говорила шепотом, а вокруг стоял невообразимый гвалт.
Но в заснеженном лесу было тихо.
– Кто там? – Лиза казалась немного удивленной.
Гостей в это время, очевидно, уже не предвиделось.
– Я…
От волнения у Игоря Всеволодовича перехватило горло. Короткое "я" далось с трудом. Исключительно потому он не смог произнести ничего больше.
И – упаси Бог – никакой самонадеянности. Дескать, узнает и так, заслышав первый звук голоса.
Все было честно.
Но и Лиза была честна.
«Кто это – я?», «Я – это кто?» – в подобных обстоятельствах подавляющее большинство женщин не смогло, да и не захотело бы отказать себе в этом коротком удовольствии, маленькой мести – имитации забвения.
Впрочем, она никогда не сливалась с большинством.
– Ты? Заходи. Сейчас открою калитку…
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 8.40
Рассвет, морозный и яркий, любопытствуя, заглянул в просвет меж тяжелыми портьерами золотистого шелка.
День начался. По всему – солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.
То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер – основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.
Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.
Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.
Все равно им было безразлично, что творится в мире.
В самом деле все равно.
– Ты мне веришь? – Он приподнялся на" локте, легко провел ладонью по ее лицу.
Усталому после бессонной ночи.
С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.
Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.
– Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но – погоди радоваться! – оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.
– Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?
– Любить никому не возбраняется. Другое дело – не всем дается.
– А этого – Монферея – ты любила?
– Анри? Я? Слушай, ты глупеешь на глазах.
– Это от счастья.
– Приятно слышать. Но хорошо бы обозначить границы. Любить дебила – тяжкий труд.
– Пожалуй. Я постараюсь остановиться. А… он тебя?
– Ты не остановишься.
– Но зачем-то же вы женились?
– Я – потому что сил больше не стало терпеть.
– Терпеть? Лемех стал относиться к тебе иначе?
– Нет. Все было по-прежнему.
– Тогда что же приходилось терпеть: виллу в Сен-Тропе, яхту…
– Лодку…
– Что, прости?
– Лодку, милый. В тех кругах говорят «лодка», даже если речь идет о яхте класса Manguste с вертолетной площадкой. У Лени, как ты понимаешь, именно такая.
– Значит, лодка с вертолетной площадкой осточертела тебе настолько, что ты бросилась в объятия своего графа.
– Он маркиз.
– Тем более. Или лодка у него оказалась получше?
– Ты ерничаешь от зависти?
– От ревности, неужели не ясно?
– Тогда можешь успокоиться. Что же касается того, что сил не стало терпеть… Попробую объяснить. Хотя, знаешь, это трудно сформулировать. Оно воспринимается где-то на уровне подсознания, накапливается и становится невыносимым. Своего рода критическая масса.
Так вот, наши, те, которые не просто богатые, а очень-очень… сопоставимо с мировой элитой, все равно бесконечно далеки от нее. Понимаешь?
Для них – я имею в виду не мелких клерков, присосавшихся к русским капиталам, и авантюристов из числа разорившихся аристократов – настоящих западных магнатов, потомственных, как правило, – наши фанфароны всего лишь забавные зверушки, временно разбогатевшие и потому выглянувшие из своих таежных берлог.
Сколько бы миллионов ни просаживали в Монте-Карло, чьи бы лодки и виллы ни перекупали, все равно мы им – не ровня.
И никогда – или еще очень долго – не станем.
Дикари, резвящиеся возле своего костра, – забавно, не более.
Потому – нигде не приняты, и светские – по-настоящему светские, с коронованными особами и голливудскими звездами – приемы для нас закрыты.
Не думаю, что наиболее толковые из наших – продвинутые, как сейчас говорят – этого не понимают. И не испытывают некой ущербности или по крайней мере разочарования.
Карабкались, карабкались к сияющим вершинам капитализма, доползли, содрав в кровь конечности – свои и чужие. А оказалось, что там, на сияющем Олимпе, можно рассчитывать только на клетку в зоопарке, иными словами – тебя, великого и ужасного, воспринимают как забавного зверька, не более.
Обидно.
Разочарованные соотечественники сочинили «наш ответ Чемберлену» – изобрели собственную тактику отдыха на самых престижных курортах, по большей части на Лазурном берегу. Некоторые, правда, последнее время предпочитают Сардинию.
Суть тактики сродни онанизму – тихо сам с собою.
То есть не тихо, конечно, но сами с собою.
Большим русским табором высаживаются в облюбованном местечке. Скупают или арендуют виллы, лодки, машины, вертолеты, оккупируют отели. Все, разумеется, самое лучшее, а главное – дорогое.
Впрочем, лягушатники держат ухо востро.
Высаживается русский десант – цены улетают в поднебесье. Наших, разумеется, этим не остановишь.
Начинается безудержное веселье – череда оглушительных party a la russ[43].
Форма и стиль вечеринки зависят исключительно от фантазии и вкуса хозяев, но поскольку истоки того и другого у всех, как правило, одни – совкововые, – мероприятия удручающе однообразны.
Бородинский хлеб и бочки соленых огурцов, доставленные самолетом из Москвы. Блины, горы икры, которую, естественно, полагается есть ложками.
Цыгане, хор имени Пятницкого, плясуны от Моисеева, ансамбль «Березка», солисты Большого, дрессированные медведи – прилетевшие вместе с огурцами.
Кто-то предлагает гостям переодеться в полотняные сарафаны, шаровары и лапти, кто-то, напротив, устраивает толстовские балы, добывая наряды в костюмерных «Мосфильма».
Мировой бомонд развлекается неподалеку, сообразно собственным представлениям о том, comme il faut[44].
Не без любопытства наблюдает за этим убожеством и искренне потешается.
"Деточка, – спросила меня однажды, в ту пору, когда я уже была женой Анри, пожилая матрона, из числа lа dame de la haute societe[45], – отчего русские мужчины возят с собой жен и проституток вместе?"
Я не нашлась что ответить. А это, надо сказать, действительно так. Львиную долю наших десантов составляют представительницы древнейшей профессии, при том, что многие мужчинки действительно везут с собой жен и даже детей.
Публика вообще очень неоднородная: социальная эклектика – еще одна особенность русских тусовок.
Серьезные предприниматели и финансисты в компании более чем сомнительных личностей, известных бандитов, воров в законе, сутенеров и прочей швали – причем на равных. Одним сплоченным кланом.
Однако хватит. На эту тему я могу рассуждать еще долго – но, думаю, сказанного достаточно, чтобы ты понял, отчего терпение мое лопнуло. Унижение, пожалуй, было самым тяжелым испытанием. Презрение, неуловимо сквозящее в дежурных улыбках и угодливых речах обслуги: горничных, портье, официантов.
Поначалу спасалась бегством. Французским – ты знаешь – я владею неплохо. Стала уединяться при каждом удобном случае. Гулять вдоль моря. Взяла машину напрокат – хотя, разумеется, Лемех арендовал целый гараж – и стала на скромном Renault объезжать окрестности.
В одиночестве завтракала и обедала в отелях, где нет наших.
Так, собственно, и познакомилась с Анри.
За завтраком.
Он прислал мне розу.
– «В бокале золотого, как солнце, аи?»
– Нет. Но с визитной карточкой, там значилось столько de, что на все едва хватило места. Мне стало интересно. По крайней мере какое-то разнообразие. И главное – никаких дрессированных медведей. У него был открытый Aston, замок в Иере и старенькая мама, которая происходила из семейства de Pari, иными словами, состояла в прямом родстве с Бурбонами, королевской династией, низведенной всеми французскими революциями до титула графов de Pari. И главное – в сущности, ему не было до меня никакого дела, то есть до моей души. Никакой нравственной археологии. Приятное времяпрепровождение, безграничное – на самом деле! – уважение, искреннее восхищение внешностью и прочими достоинствами, хороший секс, не слишком обременительная система взаимных обязательств. Вот и все.
– Прекрасно. Но жениться – в таком шоколаде – зачем?
– По-моему, он решил, что для разнообразия это будет полезно. До меня он был женат трижды или четырежды – никак не могла этого усвоить. Со всеми женами поддерживал прекрасные отношения. К тому же – прости за нескромность – некоторое время он был действительно влюблен.
– А ты?
– По-моему, мы уже говорили об этом, Я увидела способ избавиться от дрессированных медведей.
– И немножко утереть нос их поклонникам.
– Уел. Ну – Бог с тобой! – не без этого.
– А чем же провинился Анри?
– Ничем. Союз просто изжил себя. Увлечение прошло, влюбленность миновала. К тому же его окружение, тот самый высший-высший свет тоже оказался не без изъянов. Привыкнуть к ним, кстати, оказалось, сложнее, чем к дрессированным медведями.
Да и не было такой необходимости.
– Любопытно.
– Ничего любопытного. Ну, к примеру, вечером он мог преподнести мне гарнитур от «Cartier» стоимостью четверть миллиона. Просто так, потому что прислали новый каталог и гарнитур показался ему заслуживающим внимания. А на следующий день после обеда – прочитать длинную нотацию по поводу слишком больших чаевых, которые, по его мнению, я оставила в ресторане. Слушай, честное слово, про это рассказывать скучно – про медведей и то веселее Давай оставим.
– Давай. Но у меня еще один вопрос. Ближе к медведям.
– Ну, если ближе – валяй.
– Лемех, а вернее его несказанное благородство – этот дом и прочее…
– Можешь не продолжать. Эта версия – полностью мое творение.
– Версия?
– Да. И кстати, теперь, милый, мы наконец можем поговорить о том, что сейчас действительно важно. Все эти дрессированные медведи и титулованные виноделы – чепуха. Главное – твоя нынешняя ситуация и то, как из нее выкарабкиваться.
– Спасибо. Но при чем здесь версия?
– Терпение, дружок. Все началось в тот момент, когда наши отношения с Лемехом были уже завершены, с Анри же, напротив, в самом разгаре.
Так вот, в это беззаботное житие вдруг ворвалось нечто, чему по определению не было там места. А вернее – некто.
Сначала – телефонный звонок, и приятный, вежливый мужской голос с просьбой о встрече. Он говорил по-русски, и я было решила, что это Лемех окончательно пришел в себя и начинает действовать. Естественно, не питая дружеских побуждений.
Потому не слишком вежливо поинтересовалась: зачем нам встречаться? По какому такому поводу? И кто он, собственно, такой?
По-моему, он даже извинился за то, что не представился сразу, а когда представился – я, честно говоря, откровенно струхнула.
На самом деле повода для страха или даже легкого волнения не было по определению. Я была женой крупного предпринимателя, принадлежавшего к одному из самых влиятельных семейных кланов Франции. Брат Анри занимал министерский пост, дядюшка заседал в парламенте, родная сестра по сей день считается одним из самых известных адвокатов. Словом, за моей спиной была не стена – цитадель, бастион. К тому же я не совершала ничего противоправного ни в России, ни тем более во Франции.
Но – гены!
Страх, без сомнения, был генетическим.
А незнакомец, как ты уже, понял, представился сотрудником ФСБ.
Мы встретились в баре отеля, который он назвал, небольшого и довольно скромного. Человек оказался совсем не таким, каким – в рамках сложившегося стереотипа – я представляла. Настолько не таким, что, оказавшись в полупустом баре, я долго озиралась в поисках мужчины, назначившего встречу. И не нашла никого похожего. Решив, что он опаздывает, уселась за столик, заказала кофе и приготовилась к ожиданию.
Когда болтливый француз, непринужденно трепавшийся с барменом у стойки о достоинствах спортивных автомобилей, захватив свой аперитив, непринужденно приблизился к моему столику с традиционным вопросом, не буду ли я возражать… я, как ты понимаешь, довольно решительно ответила, что буду.
Тогда он перешел на русский: «А мне казалось, мы договорились о встрече».
Разговор был долгим.
Ведомство, которое он представлял, всерьез взялось за семейство Лемехов, а вернее – за историю тихого угасания одного из совзагранбанков, одновременно с рождением и стремительным ростом семейного бизнеса.
Лемех-старший в ту пору нежил старые косточки на Гибралтаре, возглавляя одно из зарубежных отделений банка.
Откровенно говоря, я мало чем могла быть полезна нежданному визитеру. Не потому, что намеревалась что-то скрывать, просто ничего не знала о делах Леонида.
Надо сказать, приезжий не давил, не уличал, правда, дотошно выспрашивал какие-то мелочи, возможно, для него важные. И в какой-то момент заговорил об отце. Кстати… Папа умер. Ты знаешь?
– Нет. Прости. И прими… Как это обычно говорится…
– Не надо, как обычно. Я сказала об этом совсем не ради соболезнований. Чтобы ты понял: упоминание отца в связи со всеми лемеховскими аферами меня даже не возмутило – ужасно обидело. Слишком хорошо знала позицию папы, помнила наш с ним давний разговор, как раз в канун рождения «Лемех-банка». Настолько обидело, что не смогла сдержать слез, начала эмоционально что-то лепетать.
И тогда он аккуратно – не ласково, знаешь, по-мужски, – по-дружески, успокаивающе положил ладонь поверх моей руки.
"Успокойтесь, Елизавета Аркадьевна. Ваш отец был кристально честным человеком и сделал многое, чтобы предотвратить это преступление. К сожалению – не смог. Слишком высоко сидели покровители Лемехов и собственно партнеры. Ситуация изменилась только теперь. А вернее – только начинает меняться. Потому, собственно, я здесь. И не я один. И не только здесь.
Жаль, Аркадий Анисимович до этого времени не дожил".
Вот, собственно, и вся беседа. Мы простились и больше не виделись никогда. Правда, говорили. Но об этом позже.
Дальнейшее известно мне только по тому, что обрывками попадало в прессу: слухи, намеки, предположения. Ситуация, похоже, действительно начала меняться, но не слишком радикально. Возможно, так и планировалось, возможно, торможение оказалось вынужденным.
Но как бы там ни было. Лемех, как тебе известно, остался в бизнесе и даже некоторым образом на плаву, однако львиная доля капиталов как-то тихо и почти незаметно была утрачена. То ли перекочевала на прежнее место – в государеву казну. То ли вложена туда, куда было указано. Словом, он заметно потерял в весе. Финансовом, разумеется. И влияние, как я понимаю, тоже изрядно поубавилось.
Тем более странным стал для меня звонок одного из его адвокатов. В то время я уже рассталась с Анри, вернулась в Москву, жила с мамой в старой родительской квартире и интенсивно подыскивала работу. И вдруг звонок, и предложение принять в качестве подарка этот дом и двести пятьдесят тысяч долларов на счету одного из российских банков. Сформулировал он, правда, как-то иначе – сухо, на своем кондовом юридическом наречии. Но по сути – так.
«С какой стати, – спрашиваю, – такая неслыханная щедрость?»
Мэтр понес было что-то про благородство Леонида, но эти трели очень мало походили на правду. Пришлось оборвать.
Бедняга помялся-помялся, но – делать нечего – выложил все как есть.
Кем-то – кем именно, уточнять не стал, однако, понятное дело, теми, кто вправе диктовать такие условия, – было решено, что этот дом и еще некоторая недвижимость, а также изрядная денежная сумма… как бы это сказать? – превышают тот минимум, что дозволено было иметь господину Лемеху.
И встала дилемма. Либо инициируется процедура конфискации, со всеми предварительными этапами – судами и прочим. Либо господин Лемех по собственному усмотрению и доброй воле передает на безвозмездной основе указанное имущество и средства общественным организациям, благотворительным фондам, частным лицам.
Частным лицом, как ты понимаешь, оказалась я, большая часть перешла каким-то детским фондам, клиникам для престарелых, инвалидов – откровенно говоря, я не слишком этим интересовалась.