Страница:
Я хочу сказать, что думаю так же. И много еще чего-то хочу сказать. Но неспешные и будто бы сонные кубинцы вдруг срываются с места и нас буквально на рыси гонят к самолету вернее, темному зеву шланга, ведущего на борт. И я успеваю крепко обнять его и ощутить сухой жар гладко выбритой кожи и тонкий аромат какого-то неизвестного мне парфюма, и отчетливее всего — намертво въевшийся в волосы и кожу пряный запах сигар. И закрыть глаза. И только почувствовать, что сигарный запах становится сильнее, и понять, что его губы где-то рядом с моими. Но не более того, потому что я знаю — он не решается сделать это — просто поцеловать меня на прощанье. Не в щечку, как любимую племянницу или дочь друга. И тогда я делаю это сама, потому что это просто — наши губы совсем рядом, и легко — потому что я хочу этого поцелуя, и приятно — потому что его губы сухие, горячие, зовущие…
Только — поздно. Когда-то, рассказывая мне сказки, бабушка спросила, знаю ли я, какое слово самое страшное в мире. И я назвала много слов и не угадала. «Поздно» — сказала бабушка, — это слово «поздно», потому что в каком бы контексте оно ни звучало, всегда говорит о чем-то неприятном, обидном, а порой — горьком до слез. И — возможно — безвозвратном. Это он оттолкнул меня, конечно, потому что сама бы я вряд ли расцепила руки, обвитые вокруг его шеи. Но теперь я уже иду по темному гофрированному, как у старого пылесоса, шлангу-коридору, и не отвечаю на приветствие стюардессы, и, не слушая ее, занимаю свое место в первом ряду у окна. Это он попросил человека у стойки регистрации посадить меня на самое лучшее место.
И выходит теперь, что оно, это место у иллюминатора, — его последний подарок. Ко всем тем, что увожу с собой в тонком ноутбуке.
Все восемь лет — с того момента, когда охранник у западных ворот Белого дома изучал его права, а Дон Сазерленд разрешил временно занять угол в собственной каморке, он подвергался критике, порой доходящей до суровых административных взысканий, — но держался и стоял на своем. Его личный архив, в котором — если покопаться — можно было рядом со сканами газетных вырезок и ссылками на популярные новостные и аналитические сайты найти копии документов с грифом «совершенно секретно» и рукописные записки, написанные рукой Мадлен и даже самого президента Клинтона, с короткими замечаниями или распоряжениями, эти бумаги уж точно не должны были бы покидать стен Совета национальной безопасности — сначала, и Госдепа — потом. Но, собственно, бумаги и не покинули — сгорев дотла в зеве каминов или глубоких чашах тяжелых хрустальных пепельниц. Или погибли — изрубленные в лапшу специальными машинами, которые Стив ненавидел особенно люто — ибо расстался не с одним галстуком, попавшим в эту чертову бумажную мясорубку вместе с листом бумаги. Это всегда был чувствительный выброс адреналина, потому что всякий раз, испытывая то мерзкое чувство, когда некая жестокая сила вдруг упорно и непреодолимо тянула его вниз, туда, где, тихо поскрипывая, острые ножи рубили в соломку бесконечные стопки бумаги, он испытывал приступ острого, почти животного страха. Разумеется, он всегда успевал нажать на кнопку, и страдал только очередной галстук, обращаясь в пучок бахромы, но сердце Стива колотилось в бешеном темпе еще минуть пять и холодный пот намертво пропитывал сорочку.
Впрочем, эту проблему Стив решил для себя давно, он знал, что потеет, когда волнуется или пугается, и потому запасная сорочка всегда висела в его шкафу. И галстук, разумеется, тоже. Он — кстати — с детства знал, что пуглив, и долго страдал от осознания этого, но как-то раз в самолете, на котором они с Мадлен летели на Балканы, борт внезапно тряхануло с такой силой, что из открывшихся полок посыпались сумки, а несколько человек, стоящих в проходе, не удержавшись на ногах, упали между креслами. Первой мыслью была, разумеется, мысль о попадании снаряда. Все знали, что сербы отлично вооружены русской техникой, в том числе и так называемыми зенитками. Это был один из самых жестоких и бескомпромиссных этапов конфликта — сбить самолет госсекретаря США было бы для сербов большой удачей. К счастью, обошлось, самолет всего лишь резко нырнул в воздушную яму. Но Стив испытал приступ настоящего ужаса и, разумеется, взмок как мышь. Когда на борту более или менее навели порядок, он достал сверху свою дорожную сумку и отправился в туалет — освежить мокрое тело и переодеть сорочку. Именно ее, свежую сорочку, похоже, заметила Мадлен и, разумеется, все поняла правильно. Взмахом руки она подозвала к себе Стива и, похлопав по плечу, еле слышно заметила: «Никто не может обладать всеми человеческими достоинствами, вместе взятыми, тебе и так досталось очень много такого, о чем другие не смеют даже мечтать. Безрассудное мужество можешь смело оставить нашим пехотинцам, оно им намного нужнее, чем твои мозги». И — как ни странно — с того момента Стив успокоился окончательно. Пара запасных сорочек в багаже не обременяла. А мозги — они действительно иногда приносили много пользы, а порой и удовольствия. Он был уже практически готов закрыть эту тему — навсегда. Или на ближайшие четыре-восемь лет. Сейчас — откровенно говоря — он не думал об этом. К тому же на завтра Мадлен назначила ему встречу своем новом кабинете, где-то в центре Вашингтона, где она собиралась работать над книгой и какими-то другими проектами.
Это был совсем неплохой, разумеется, вполне респектабельный кабинет, хотя назвать его роскошным Стив не решился бы. Впрочем, и Мадлен, насколько ему было известно, не была большой поклонницей помпезной роскоши дворцов. И тем не менее, кабинет ее не радовал.
— Из моего прежнего кабинета открывался вид на мемориал Линкольна. Из нового — на «Деликатесы Лоэба» [1], - нельзя сказать, что настроение Мадлен было мажорным.
— Зато можно заказать что-нибудь вкусненькое к кофе, — Стив понимал, что фальшивит, но ничего другого в голову не пришло. А промолчать вовсе было бы совсем нелепо.
— Кстати, о вкусненьком… — Мадлен отошла от окна и, расположившись за столом, сняла трубку телефона.
Неужто и правда закажет сладкое? Это плохо. Втянется, растолстеет — Стив знал, что всю свою сознательную жизнь Мадлен боролась с лишним весом, и если эта борьба складывалась не в ее пользу — а такие периоды, как правило, совпадали с не самыми лучшими временами в жизни, — Мадлен, как, впрочем, это и бывает обычно, переживала, вплоть до депрессии. Теперь это было бы совсем некстати. На сей раз аналитика подвела — Стив ошибся.
— Дорогая, — сказала Мадлен, обращаясь к кому-то в трубку, — я понимаю, что теперь следовало бы послать приглашение в твой секретариат, но я решила, что по старой памяти.
На другом конце провода женский голос что-то активно возражал. Мадлен смеялась.
— Ну, хорошо, хорошо. Тогда — если ты не забыла — сегодня в восемь. На том конце провода, похоже, снова возмутились.
— Нет, успокойся, я звоню не ради того, чтобы напомнить. Я хочу спросить у тебя разрешения пригласить к нашему ужину одного молодого человека.
Снова что-то активное на том конце трубки.
— Нет, увы. Ты слишком хорошо обо мне думаешь, вдобавок он годится мне во внуки, а тебе — в сыновья. Впрочем, ты, возможно, слышала это имя — Стив Гарднер?
И снова реакция собеседницы показалась Стиву довольно активной.
— Вот как? Интересно, откуда? Ну, впрочем, теперь это уже не так уж важно. Важно другое — я хочу вас представить и полагаю, что вы можете быть очень полезны друг другу.
На этот раз собеседница ответила коротко.
— И Соединенным Штатам, разумеется, в первую очередь — Соединенным Штатам.
Мадлен положила трубку и некоторое время молча смотрела на Стива.
— Ну, что, малыш, готов поработать на республиканцев?
— Нет, мэм. Вся моя семья…
— Знаю, можешь не продолжать. Речь, я думаю, пойдет не о том, чтобы занять какую-то должность, полагаю, у нас в NDI для тебя уже готово приличное место. Однако то, чем ты занимался у меня, необходимо делать и дальше, и лучше — если под руководством человека, способного самостоятельно принимать решения на самом высоком уровне. Ты можешь быть негласным советником, консультантом, тебя вполне могут приглашать в качестве эксперта по тем или иным вопросам. В конце концов, вы можете просто подружиться. Как и мы с тобой. Ведь правда, малыш, мы стали друзьями?
— Я и горжусь этим, и счастлив, мэм.
— Вот и отлично. Но одна дружба вовсе не исключает другой. Подумай об этом.
— Вероятно, мэм. Но, откровенно говоря, мне будет намного легче думать, если я буду знать, о ком речь.
— А ты еще не понял?
— Признаться, нет.
— Сегодня вечером, Стиви, у меня дома ты будешь ужинать с новым государственным секретарем США мисс Кондолизой Райс. Надеюсь, это общество тебя устроит?
Случилось так, что прежде Стив никогда не был дома у Мадлен, хотя, судя по рассказам коллег и студентов, дом госсекретаря, особенно после ее развода с Джо Олбрайтом, журналистом и не слишком удачным наследником известной, хотя и подрастерявшей славы и респектабельности газетной империи, был домом, что называется, с широко открытыми дверями. Гостиная ее была простой и уютной. Ужин — заказанный в одном из любимых Мадлен ресторанов — вполне удовлетворил гастрономические запросы Стива. К тому же цель его визита была никак не гастрономической. Кондолиза Райс удивила его своей моложавой стройностью, особенно заметной на фоне расплывшейся тяжелой фигуры Мадлен. Она была внимательна, темные глаза буквально впивались в собеседника, притом демонстративно, хозяйка и не думала скрывать, что, слушая, изучает и пытается вытащить как можно больше информации, всеми известными ей способами. Сама же была немногословна, но улыбчива. Дело еще только шло к десерту, и разговор пока вертелся вокруг общих, ни к чему не обязывающих тем. Хотя уже из этого легкого светского трепа Стив неожиданно почерпнул информацию, по его мнению, чрезвычайно важную. Особенно — если в будущем ему действительно предстояла работа с Кондолизой Райс.
— Теперь я уже могу рассказывать об этом без слез, — и все же Мадлен машинально поднесла руку к глазам, — мы познакомились с Конди в очень тяжелый для меня день. Умер папа. На похороны в Денвере собралось много людей, разумеется, дом был полон цветов, но даже среди них заметно выделялась изящная, но странная композиция — маленькая корзина в форме фортепиано, заполненная филодендронами.
— От кого это? — спросила я маму.
— От любимой студентки твоего отца. Ее зовут Кондолиза Райс.
— Но почему все-таки фортепиано? — поинтересовался Стив.
— Я начинала как пианистка и предполагала специализироваться в музыке, но прослушав однажды — совершенно случайно — лекцию докора Корбеля, перевелась в Школу международных отношений.
— Такое возможно? — Стив был искренне изумлен. Он знал истории, когда ради музыки люди бросали серьезные академические исследования, но чтобы наоборот?!!!
— Возможно. Если оно перед вами. Практика, как известно, критерий истины — а моя практика была долгой: под руководством доктора Корбеля я изучала международные отношения, но прежде всего славистику — и особенно историю СССР, которой он, как известно, уделял особое внимание. И работала над своей диссертацией, долго и упорно.
— Она скромничает, Стиви, — очень быстро последовала ученая степень магистра и докторантура, и в возрасте 26 лет госпожа Райс стала стипендиатом-исследователем в Стэнфорде и одним из самых заметных специалистов по Советскому Союзу. И однажды я чуть было не взяла ее на работу. Обе расхохотались, вспомнив нечто забавное.
— Я была тогда политическим консультантом Майкла Дукакиса по вопросам внешней политики и подбирала «мозговой трест» для его президентской кампании. Конди была в моем списке едва ли не первой кандидатурой — лучший специалист по СССР, живет недалеко от Вашингтона, женщина, афроамериканка… Идеальный по всем параметрам член предвыборной команды. Я немедленно набрала ее номер и, как всегда жалея время на дежурные вопросы, начала излагать свой план. Она выслушала меня, не перебив ни разу, но когда мои аргументы были исчерпаны, тихо и вежливо ответила: «Мадлен, уж не знаю, как тебе сказать об этом, но я республиканка». Теперь рассмеялись все трое.
— И, собственно, это хороший переход к тому, о чем мне бы хотелось поговорить с вами, Стив, — мягко начала Райс, — разумеется, я не стану вербовать вас в республиканцы, но ту бесценную работу, которую вы делали для Госдепа при Мадлен, вы делали не для демократов и не для Мадлен, хотя я вижу, что вас связывает искренняя крепкая дружба. Вы делали ее для страны. Не стану впадать в пафос, никого здесь не надо ни в чем убеждать, когда речь заходит об интересах Америки. Поэтому просьба моя будет проста — продолжать. Заниматься тем же самым. И все. Разумеется, к вашим услугам будет, как и прежде, весь мой аппарат и при необходимости содействие любых спецслужб и прочих ведомств. С одной лишь разницей — первой о вашей надобности должна буду узнавать я. Почему — полагаю, понятно.
— И еще лучше. Потому что все прочие будут получать распоряжения из уст Конди, а не просьбы Стива Гарднера.
— Да. И, разумеется, связь у нас с вами будет бесперебойной, это я гарантирую. Если только не произойдет чего-то экстраординарного — Всемирного потопа, к примеру. Или не грянет Апокалипсис на наши головы.
— Господь с тобой, Конди.
— Не обращайте внимания, я вчера так устала от того хаоса, который надо сделать стройной колоннадой, по которой, спокойный и уверенный в завтрашнем дне, станет прогуливаться президент…
Образ был настолько ярким и забавным, что Стив позволил себе расхохотаться громче дам. Мадлен понимающе улыбнулась и кивнула головой. А Кондолиза продолжала.
— Вам, впрочем, это можно не объяснять. Так вот, вчера от усталости и злости я пошла в кино.
— Одна?
— Ну, охрана, разумеется, находилась где-то поблизости. Но я надела свою любимую вязаную шапочку, джинсы, в которых пропалываю газон, и куртку, по-моему, купленную в Денвере по совету твоей мамы. И пошла в кино. К сожалению, весь этот маскарад был напрасным.
— Тебя узнали и попросили автограф?
— Нет. Но фильм был ужасным. Какая-то катастрофа: в городе проваливаются тротуары и рушатся дома. И море крови. И бесконечная панорама человеческого ужаса.
— «Апокалипсис»?
— Возможно. Честное слово, Стив, я не смотрю кино. И с этого ушла — не досмотрев. Но ассоциации — видишь — засели в подсознании.
— Они уже покинули его — ведь вы проговорили это вслух.
— Да? Тогда, пожалуй, я рискну отправиться домой и, может быть, даже заснуть.
— Ты доволен? — спросила Мадлен, когда они проводили Кондолизу до двери, а вернее, до плечистого охранника в дверном проеме.
— Да. Я хочу заниматься этим. Хотя, отправляясь сегодня утром к вам в офис, даже размышлял о том, что мозгам иногда тоже полезно отдохнуть.
— Жаль, что ты не сказал этого при Конди. Как профессиональный пианист, она объяснила бы тебе, что играть нужно ежедневно — иначе пальцы теряют гибкость, а руки уверенность и силу. С головой происходит то же самое, мой мальчик.
Стив уже садился в машину, когда, отворив дверь, Мадлен крикнула ему строгим профессорским голосом:
— И не забудь хоть иногда выходить на работу в NDI. Я проверю. Поначалу Стив на всю катушку врубил в машине своего любимого Диззи Гиллеспи. С переливами Шопена, сопровождавшими ужин, вышел некий перебор. Вдобавок Стив, не жаловал классику, отдавая предпочтение джазу. Но какая-то мысль настойчиво пульсировала в голове, требуя внимания и тишины. Он убрал звук. И благодарная мысль немедленно сложилась в короткую и ясную тезу, не требующую даже пояснений. Русским не повезло. Конди училась ненавидеть Советский Союз у того же человека, что и Мадлен. И все говорят, что она была хорошей ученицей.
— Я буду быстро, чтобы успеть.
— Но не в ущерб информативности и достоверности.
— Ладно. В общем, Леня вцепился в Госдеп мертвой хваткой, или они — в него, вероятно — это был обоюдный процесс.
— В 96-м приезжал, я так понимаю, полулегально и даже жил у нас в пустом доме на Новой Риге тот самый парень — Стив Гарднер, который и присмотрел Леонида. Лемех говорил, он должен был у нас же дома, приватно встречаться с Дьяченко, но после истории с коробочкой из-под ксерокса — умчался первым же рейсом. Причем, если я правильно поняла перед этим, его отчитала по телефону сама Мадлен Олбрайт. Так что птицей он был высокого полета. Однако влюбился.
— В тебя?
— Ну не в Лемеха же. И так смешно. Со взглядами, вздохами — в общем, восьмой класс, четвертая парта. Поговорить не решился. Но уезжая — оставил письмо. Трогательное. Будешь у меня — прочту.
— А он тебе — никак?
— Да ну. Не мой стиль. Этот — маленький клерк с большими перспективами. Умный чертовски. Тонкий. Ранимый. Сентиментальный.
— Ну, так…
— Нет, не мое. Да и не до него было.
— Я так понимаю, они видели Лемеха премьером после выборов.
— Лемех тоже так думал, но Стив объяснил ему, что Россия не готова к премьеру-еврею, да еще — банкиру. Лемех надулся, но потом они довольно долго говорили, и он отошел. Потом появилась команда этих — технологов, имиджмейкеров — словом, Леню начали к чему-то усиленно готовить.
— И он изменился. Заметно. Стал таким, знаешь, европейским интеллектуалом.
— Еще бы. Работает столько народу. Потом подкатили выборы в Госдуму. Представить не можешь, да и я до конца не могу, сколько денег мы вложили в кампанию. За одних коммунистов выложили 70 миллионов.
— Долларов?
— Ну, не рублей же.
— Яблоки — обошлись дешевле, миллионов в десять, по-моему, говорят, не побрезговали и СПС-ники. Но тут я мало что знаю.
— Иными словами, он готовит Думу под себя, а вернее — под то решение, которое она должна будет принять.
— Да.
— И ты уверена, что речь пойдет именно о том документе, который сейчас у меня.
— Он сам мне об этом сказал.
— А про взятку президенту?
— Тоже.
— Но это абсурд.
— И я так сказала.
— А он?
— А он ответил, что если все сорвется, первым трупом буду я. Потому что много знаю, но ни во что не верю. И еще потому что я гэбэшная сука, генетически не способная ни понять, ни тем более — поддержать его. Но это, как ты понимаешь, старая песня.
— Ты говоришь, он на днях встречается с Путиным? Между ними — вообще существуют какие-то отношения? Ну, ведь не первый раз они видятся? И вообще.
— Сейчас трудно сказать. Ты же слышала про равноудаление, и вроде он придерживается этого правила. Но Лемеху поначалу, мне казалось, он симпатизировал. Приезжал к нам в гимназию. Хвалил. Брал Леонида с собой в поездки, тот рассказывал потом, что сажал неизменно в первый, свой салон, в то время как некоторые министры довольствовались вторым. Но что и там было и как, ты ж понимаешь, я не знаю. Леня — великий мастер мистификаций. И манипуляций тоже. Сколько раз просил Мишку звонить по АТС-1, кода у нас какие-то люди: «Извините, премьер». «Извините, из-за стенки». Он и АТС Мишке пробил исключительно ради этого — чтобы в нужный момент зазвонил нужный телефон. Словом, туман. Потом начались какие-то финансовые, вернее, налоговые проблемы. Тут я, честное слово, не понимаю. Мы не ангелы. Но то, что делаем мы, делают все. Почему начали с Лемеха?
— И что ты думаешь — почему? Не могла же ты не думать на эту тему.
— Ну, разумеется, — голова пухнет. Знаешь, я полагаю, что вся эта история чистой воды политика. Не рванули бы у Леонида его политические амбиции, никто бы и не обратил внимания на его налоговые грешки. И вот еще… Он довольно долго не был в Америке, ну сентябрь, понятно. Потом Ирак.
У меня сложилось впечатление, что про него все забыли, даже Стив, который звонил и писал постоянно. И тогда этот идиот решил напомнить о себе сам.
В Кремле устроили какое-то олигархическое сборище на предмет борьбы с коррупцией, насколько я понимаю. Позвали олигархов. Присутствует президент, разумеется. Все выступают в классических канонах о том, что коррупция — злейшее зло в России, хуже дураков и дорог, а вернее, и дураки и дороги тоже от нее, от коррупции, потому что воруют, когда строят, и воруют, когда учат. В таком духе. По сценарию. Разумеется, пресса. И вот доходит очередь до Лемеха, и он начинает нести такой бред. То есть — по существу — он говорит все правильно, но, во-первых, это правильное все и так знают, а во-вторых, выводы, которые он делает из этого «правильного», — чистой воды провокация и — в сущности — призыв к той самой смене системы государственного управления, о которой мы говорили. То есть сначала он говорит о взятках, о том, кто, кому, когда, сколько — называет имена министров, заместителей, губернаторов, еще каких-то чиновников из высших эшелонов власти, сдает с потрохами коллег — потому что рассказывает, как те дают.
И вдруг, как по команде, смягчает тон и произносит примирительно и многозначительно: «Казалось бы, после таких заявлений каждого второго в этом зале надо брать в наручники.»
Президент, буквально с каменным лицом, никогда не видела его таким, даже когда случались какие-то катастрофы, парирует ему. Первый раз, кстати, за всю речь:
— Ну, уж это не вам решать, кого брать в наручники и за что.
— Разумеется, — видно было, что Лемех напуган до смерти, но пытается сохранить лицо, — решать вам. Но наша страна, увы, имеет печальный опыт подобных акций. А все возвращается на круги своя. Неужто нет другого пути?
И. как ты понимаешь. начинает излагать ту самую концепцию парламентской республики. Народ в зале — сидящий так в кружочек, как сейчас у них модно, — в ярости. Его не то что слушать бы не стали, его просто вышвырнули бы за порог, если бы не президент. Он-то как раз слушает, и очень внимательно.
И постепенно, как мне кажется, даже смягчается. По крайней мере, когда Лемех закончил, он довольно мягко попенял ему, что, дескать, такие проекты надо готовить и предлагать в соответствующем формате. И что-то даже про то, что готов рассмотреть и встретится отдельно. Потом, правда, уже с металлом в голосе — про то, что вопросы коррупции и налоговых недоимок довольно остро стоят и в холдинге «Лемех», и если уж каяться прилюдно, то надо бы начинать с себя. Ну, на этом, собственно, все и кончилось.
Леонид выходил из зала, как прокаженный, — руки ему не подал никто. Кроме президента, когда прощался со всеми. И этим же вечером объявился Стив. По телефону, разумеется. Причем звонил мне и умолял приехать в Америку. Вместе с Леонидом. Причем едва ли не ближайшим рейсом. Я сказала, что никуда не поеду, а Леня как хочет. Ну, вот он и захотел — улетел. А я вытащила из сейфа программу и пошла куда глаза глядят. К тебе. Потому что не к кому больше. Папины друзья давно уж покойники, детей их я не знаю. А делать что-то надо. Потому что — смотри: Дума лемеховская процентов на шестьдесят. Совет федерации — он говорит, и того больше. Если он протащит эту программу и станет премьером, и мировое сообщество его подержит, то можешь считать, что нет больше такой страны — Россия.
— Ну, мать, это ты перегнула. Что ж он с ней сделает, с Россией?
— В том же сейфе, из которого я вытащила этот проект, лежат соглашения о переуступке пользования и совместном использовании, и еще что-то в этом духе — большинства нефтяных месторождений. То же — с Газпромом. Про предлагаемых партнеров ничего сказать не могу — не знаю, ничего не говорят мне названия каких-то корпораций и консорциумов.
— Но погоди, большинство нефтяных компаний, ну кроме Газпрома разве — частные структуры. Как премьер-министр — даже сам президент — может заставить их отдать свое каким-то безвестным корпорациям?
— А знаешь, сколько компромата на каждого из владельцев этих компаний, на детей, жен, прочих близких родственников? А счета у них — и, значит, основные капиталы — в каких банках? А серьезная недвижимость? И все это вместе называется — ры-ча-ги. Рычаги влияния. Так что можешь не сомневаться, возражающих будет немного, и с ними договорятся.
— Ну, хорошо, а народ?
— Кто? Хорошо это у покойного Филатова: «Там собрался у ворот этот, как его? — народ». А что народ? В жизни народа ничего не изменится. Ровным счетом ничего. Ну, спроси у своего массажиста сейчас, важно ему, кому принадлежит нефтяная компания «Лемех-групп», мне или какой-нибудь другой даме? И он тебе скажет — если будет, конечно, честен, что ему глубоко безразлично, чью — извини — задницу массировать. Мою или какой-нибудь дебелой тетки из Южного Техаса. Повизжит — безусловно, наша славная интеллигенция, но кто ж ее, убогую, когда слушал. Часть прикупят — и они завизжат прямо противоположное. Часть — припугнут, припомнят юношеское стукачество и доносы более зрелого возраста, половые излишества с лицами, не достигшими половой зрелости, незамеченный будто бы плагиат. Часть — оставят, как есть, визжащими — дабы у мирового сообщества сложилось впечатление плюрализма мнений и свободы слова. Впрочем, мировому сообществу в этом конкретном случае гораздо важнее будет наличие дешевого собственного топлива. И за это — за теплый камелек у рождественской елки — оно, прогрессивное мировое сообщество, с радостью забудет, что была на свете такая страна — Россия.
Только — поздно. Когда-то, рассказывая мне сказки, бабушка спросила, знаю ли я, какое слово самое страшное в мире. И я назвала много слов и не угадала. «Поздно» — сказала бабушка, — это слово «поздно», потому что в каком бы контексте оно ни звучало, всегда говорит о чем-то неприятном, обидном, а порой — горьком до слез. И — возможно — безвозвратном. Это он оттолкнул меня, конечно, потому что сама бы я вряд ли расцепила руки, обвитые вокруг его шеи. Но теперь я уже иду по темному гофрированному, как у старого пылесоса, шлангу-коридору, и не отвечаю на приветствие стюардессы, и, не слушая ее, занимаю свое место в первом ряду у окна. Это он попросил человека у стойки регистрации посадить меня на самое лучшее место.
И выходит теперь, что оно, это место у иллюминатора, — его последний подарок. Ко всем тем, что увожу с собой в тонком ноутбуке.
2001 ГОД. ВАШИНГТОН
Последний день закончился именно так, как и все последние дни, — Стив собирал документы, освобождая кабинет преемнику. И радовался. Дисков было совеем немного. А бумаг — не было вообще. Стив — дитя XXI столетия, пусть не по календарной дате рождения, но уж по духу-то точно, терпеть не мог бумаг — и любой документ при первой возможности переносил на электронный носитель.Все восемь лет — с того момента, когда охранник у западных ворот Белого дома изучал его права, а Дон Сазерленд разрешил временно занять угол в собственной каморке, он подвергался критике, порой доходящей до суровых административных взысканий, — но держался и стоял на своем. Его личный архив, в котором — если покопаться — можно было рядом со сканами газетных вырезок и ссылками на популярные новостные и аналитические сайты найти копии документов с грифом «совершенно секретно» и рукописные записки, написанные рукой Мадлен и даже самого президента Клинтона, с короткими замечаниями или распоряжениями, эти бумаги уж точно не должны были бы покидать стен Совета национальной безопасности — сначала, и Госдепа — потом. Но, собственно, бумаги и не покинули — сгорев дотла в зеве каминов или глубоких чашах тяжелых хрустальных пепельниц. Или погибли — изрубленные в лапшу специальными машинами, которые Стив ненавидел особенно люто — ибо расстался не с одним галстуком, попавшим в эту чертову бумажную мясорубку вместе с листом бумаги. Это всегда был чувствительный выброс адреналина, потому что всякий раз, испытывая то мерзкое чувство, когда некая жестокая сила вдруг упорно и непреодолимо тянула его вниз, туда, где, тихо поскрипывая, острые ножи рубили в соломку бесконечные стопки бумаги, он испытывал приступ острого, почти животного страха. Разумеется, он всегда успевал нажать на кнопку, и страдал только очередной галстук, обращаясь в пучок бахромы, но сердце Стива колотилось в бешеном темпе еще минуть пять и холодный пот намертво пропитывал сорочку.
Впрочем, эту проблему Стив решил для себя давно, он знал, что потеет, когда волнуется или пугается, и потому запасная сорочка всегда висела в его шкафу. И галстук, разумеется, тоже. Он — кстати — с детства знал, что пуглив, и долго страдал от осознания этого, но как-то раз в самолете, на котором они с Мадлен летели на Балканы, борт внезапно тряхануло с такой силой, что из открывшихся полок посыпались сумки, а несколько человек, стоящих в проходе, не удержавшись на ногах, упали между креслами. Первой мыслью была, разумеется, мысль о попадании снаряда. Все знали, что сербы отлично вооружены русской техникой, в том числе и так называемыми зенитками. Это был один из самых жестоких и бескомпромиссных этапов конфликта — сбить самолет госсекретаря США было бы для сербов большой удачей. К счастью, обошлось, самолет всего лишь резко нырнул в воздушную яму. Но Стив испытал приступ настоящего ужаса и, разумеется, взмок как мышь. Когда на борту более или менее навели порядок, он достал сверху свою дорожную сумку и отправился в туалет — освежить мокрое тело и переодеть сорочку. Именно ее, свежую сорочку, похоже, заметила Мадлен и, разумеется, все поняла правильно. Взмахом руки она подозвала к себе Стива и, похлопав по плечу, еле слышно заметила: «Никто не может обладать всеми человеческими достоинствами, вместе взятыми, тебе и так досталось очень много такого, о чем другие не смеют даже мечтать. Безрассудное мужество можешь смело оставить нашим пехотинцам, оно им намного нужнее, чем твои мозги». И — как ни странно — с того момента Стив успокоился окончательно. Пара запасных сорочек в багаже не обременяла. А мозги — они действительно иногда приносили много пользы, а порой и удовольствия. Он был уже практически готов закрыть эту тему — навсегда. Или на ближайшие четыре-восемь лет. Сейчас — откровенно говоря — он не думал об этом. К тому же на завтра Мадлен назначила ему встречу своем новом кабинете, где-то в центре Вашингтона, где она собиралась работать над книгой и какими-то другими проектами.
Это был совсем неплохой, разумеется, вполне респектабельный кабинет, хотя назвать его роскошным Стив не решился бы. Впрочем, и Мадлен, насколько ему было известно, не была большой поклонницей помпезной роскоши дворцов. И тем не менее, кабинет ее не радовал.
— Из моего прежнего кабинета открывался вид на мемориал Линкольна. Из нового — на «Деликатесы Лоэба» [1], - нельзя сказать, что настроение Мадлен было мажорным.
— Зато можно заказать что-нибудь вкусненькое к кофе, — Стив понимал, что фальшивит, но ничего другого в голову не пришло. А промолчать вовсе было бы совсем нелепо.
— Кстати, о вкусненьком… — Мадлен отошла от окна и, расположившись за столом, сняла трубку телефона.
Неужто и правда закажет сладкое? Это плохо. Втянется, растолстеет — Стив знал, что всю свою сознательную жизнь Мадлен боролась с лишним весом, и если эта борьба складывалась не в ее пользу — а такие периоды, как правило, совпадали с не самыми лучшими временами в жизни, — Мадлен, как, впрочем, это и бывает обычно, переживала, вплоть до депрессии. Теперь это было бы совсем некстати. На сей раз аналитика подвела — Стив ошибся.
— Дорогая, — сказала Мадлен, обращаясь к кому-то в трубку, — я понимаю, что теперь следовало бы послать приглашение в твой секретариат, но я решила, что по старой памяти.
На другом конце провода женский голос что-то активно возражал. Мадлен смеялась.
— Ну, хорошо, хорошо. Тогда — если ты не забыла — сегодня в восемь. На том конце провода, похоже, снова возмутились.
— Нет, успокойся, я звоню не ради того, чтобы напомнить. Я хочу спросить у тебя разрешения пригласить к нашему ужину одного молодого человека.
Снова что-то активное на том конце трубки.
— Нет, увы. Ты слишком хорошо обо мне думаешь, вдобавок он годится мне во внуки, а тебе — в сыновья. Впрочем, ты, возможно, слышала это имя — Стив Гарднер?
И снова реакция собеседницы показалась Стиву довольно активной.
— Вот как? Интересно, откуда? Ну, впрочем, теперь это уже не так уж важно. Важно другое — я хочу вас представить и полагаю, что вы можете быть очень полезны друг другу.
На этот раз собеседница ответила коротко.
— И Соединенным Штатам, разумеется, в первую очередь — Соединенным Штатам.
Мадлен положила трубку и некоторое время молча смотрела на Стива.
— Ну, что, малыш, готов поработать на республиканцев?
— Нет, мэм. Вся моя семья…
— Знаю, можешь не продолжать. Речь, я думаю, пойдет не о том, чтобы занять какую-то должность, полагаю, у нас в NDI для тебя уже готово приличное место. Однако то, чем ты занимался у меня, необходимо делать и дальше, и лучше — если под руководством человека, способного самостоятельно принимать решения на самом высоком уровне. Ты можешь быть негласным советником, консультантом, тебя вполне могут приглашать в качестве эксперта по тем или иным вопросам. В конце концов, вы можете просто подружиться. Как и мы с тобой. Ведь правда, малыш, мы стали друзьями?
— Я и горжусь этим, и счастлив, мэм.
— Вот и отлично. Но одна дружба вовсе не исключает другой. Подумай об этом.
— Вероятно, мэм. Но, откровенно говоря, мне будет намного легче думать, если я буду знать, о ком речь.
— А ты еще не понял?
— Признаться, нет.
— Сегодня вечером, Стиви, у меня дома ты будешь ужинать с новым государственным секретарем США мисс Кондолизой Райс. Надеюсь, это общество тебя устроит?
Случилось так, что прежде Стив никогда не был дома у Мадлен, хотя, судя по рассказам коллег и студентов, дом госсекретаря, особенно после ее развода с Джо Олбрайтом, журналистом и не слишком удачным наследником известной, хотя и подрастерявшей славы и респектабельности газетной империи, был домом, что называется, с широко открытыми дверями. Гостиная ее была простой и уютной. Ужин — заказанный в одном из любимых Мадлен ресторанов — вполне удовлетворил гастрономические запросы Стива. К тому же цель его визита была никак не гастрономической. Кондолиза Райс удивила его своей моложавой стройностью, особенно заметной на фоне расплывшейся тяжелой фигуры Мадлен. Она была внимательна, темные глаза буквально впивались в собеседника, притом демонстративно, хозяйка и не думала скрывать, что, слушая, изучает и пытается вытащить как можно больше информации, всеми известными ей способами. Сама же была немногословна, но улыбчива. Дело еще только шло к десерту, и разговор пока вертелся вокруг общих, ни к чему не обязывающих тем. Хотя уже из этого легкого светского трепа Стив неожиданно почерпнул информацию, по его мнению, чрезвычайно важную. Особенно — если в будущем ему действительно предстояла работа с Кондолизой Райс.
— Теперь я уже могу рассказывать об этом без слез, — и все же Мадлен машинально поднесла руку к глазам, — мы познакомились с Конди в очень тяжелый для меня день. Умер папа. На похороны в Денвере собралось много людей, разумеется, дом был полон цветов, но даже среди них заметно выделялась изящная, но странная композиция — маленькая корзина в форме фортепиано, заполненная филодендронами.
— От кого это? — спросила я маму.
— От любимой студентки твоего отца. Ее зовут Кондолиза Райс.
— Но почему все-таки фортепиано? — поинтересовался Стив.
— Я начинала как пианистка и предполагала специализироваться в музыке, но прослушав однажды — совершенно случайно — лекцию докора Корбеля, перевелась в Школу международных отношений.
— Такое возможно? — Стив был искренне изумлен. Он знал истории, когда ради музыки люди бросали серьезные академические исследования, но чтобы наоборот?!!!
— Возможно. Если оно перед вами. Практика, как известно, критерий истины — а моя практика была долгой: под руководством доктора Корбеля я изучала международные отношения, но прежде всего славистику — и особенно историю СССР, которой он, как известно, уделял особое внимание. И работала над своей диссертацией, долго и упорно.
— Она скромничает, Стиви, — очень быстро последовала ученая степень магистра и докторантура, и в возрасте 26 лет госпожа Райс стала стипендиатом-исследователем в Стэнфорде и одним из самых заметных специалистов по Советскому Союзу. И однажды я чуть было не взяла ее на работу. Обе расхохотались, вспомнив нечто забавное.
— Я была тогда политическим консультантом Майкла Дукакиса по вопросам внешней политики и подбирала «мозговой трест» для его президентской кампании. Конди была в моем списке едва ли не первой кандидатурой — лучший специалист по СССР, живет недалеко от Вашингтона, женщина, афроамериканка… Идеальный по всем параметрам член предвыборной команды. Я немедленно набрала ее номер и, как всегда жалея время на дежурные вопросы, начала излагать свой план. Она выслушала меня, не перебив ни разу, но когда мои аргументы были исчерпаны, тихо и вежливо ответила: «Мадлен, уж не знаю, как тебе сказать об этом, но я республиканка». Теперь рассмеялись все трое.
— И, собственно, это хороший переход к тому, о чем мне бы хотелось поговорить с вами, Стив, — мягко начала Райс, — разумеется, я не стану вербовать вас в республиканцы, но ту бесценную работу, которую вы делали для Госдепа при Мадлен, вы делали не для демократов и не для Мадлен, хотя я вижу, что вас связывает искренняя крепкая дружба. Вы делали ее для страны. Не стану впадать в пафос, никого здесь не надо ни в чем убеждать, когда речь заходит об интересах Америки. Поэтому просьба моя будет проста — продолжать. Заниматься тем же самым. И все. Разумеется, к вашим услугам будет, как и прежде, весь мой аппарат и при необходимости содействие любых спецслужб и прочих ведомств. С одной лишь разницей — первой о вашей надобности должна буду узнавать я. Почему — полагаю, понятно.
— И еще лучше. Потому что все прочие будут получать распоряжения из уст Конди, а не просьбы Стива Гарднера.
— Да. И, разумеется, связь у нас с вами будет бесперебойной, это я гарантирую. Если только не произойдет чего-то экстраординарного — Всемирного потопа, к примеру. Или не грянет Апокалипсис на наши головы.
— Господь с тобой, Конди.
— Не обращайте внимания, я вчера так устала от того хаоса, который надо сделать стройной колоннадой, по которой, спокойный и уверенный в завтрашнем дне, станет прогуливаться президент…
Образ был настолько ярким и забавным, что Стив позволил себе расхохотаться громче дам. Мадлен понимающе улыбнулась и кивнула головой. А Кондолиза продолжала.
— Вам, впрочем, это можно не объяснять. Так вот, вчера от усталости и злости я пошла в кино.
— Одна?
— Ну, охрана, разумеется, находилась где-то поблизости. Но я надела свою любимую вязаную шапочку, джинсы, в которых пропалываю газон, и куртку, по-моему, купленную в Денвере по совету твоей мамы. И пошла в кино. К сожалению, весь этот маскарад был напрасным.
— Тебя узнали и попросили автограф?
— Нет. Но фильм был ужасным. Какая-то катастрофа: в городе проваливаются тротуары и рушатся дома. И море крови. И бесконечная панорама человеческого ужаса.
— «Апокалипсис»?
— Возможно. Честное слово, Стив, я не смотрю кино. И с этого ушла — не досмотрев. Но ассоциации — видишь — засели в подсознании.
— Они уже покинули его — ведь вы проговорили это вслух.
— Да? Тогда, пожалуй, я рискну отправиться домой и, может быть, даже заснуть.
— Ты доволен? — спросила Мадлен, когда они проводили Кондолизу до двери, а вернее, до плечистого охранника в дверном проеме.
— Да. Я хочу заниматься этим. Хотя, отправляясь сегодня утром к вам в офис, даже размышлял о том, что мозгам иногда тоже полезно отдохнуть.
— Жаль, что ты не сказал этого при Конди. Как профессиональный пианист, она объяснила бы тебе, что играть нужно ежедневно — иначе пальцы теряют гибкость, а руки уверенность и силу. С головой происходит то же самое, мой мальчик.
Стив уже садился в машину, когда, отворив дверь, Мадлен крикнула ему строгим профессорским голосом:
— И не забудь хоть иногда выходить на работу в NDI. Я проверю. Поначалу Стив на всю катушку врубил в машине своего любимого Диззи Гиллеспи. С переливами Шопена, сопровождавшими ужин, вышел некий перебор. Вдобавок Стив, не жаловал классику, отдавая предпочтение джазу. Но какая-то мысль настойчиво пульсировала в голове, требуя внимания и тишины. Он убрал звук. И благодарная мысль немедленно сложилась в короткую и ясную тезу, не требующую даже пояснений. Русским не повезло. Конди училась ненавидеть Советский Союз у того же человека, что и Мадлен. И все говорят, что она была хорошей ученицей.
2003 ГОД. МОСКВА
— Не кричи, — говорю я Лизе, но понимаю, что кричу сама. Шум воды термического источника, в который нас погрузили после обертывания, грохочет, как настоящий горный водопад. Конечно, записать здесь ничего невозможно — да и кому здесь писать, если мы сорвались из офиса и были в салоне уже через пятнадцать минут. Но и поговорить тут непросто. Особенно если кричать не хочется — будто внутренний цензор цепко держит изнутри. Быстро все же человек адаптируется к предлагаемым условиям, какими бы дискомфортными они ни были. Живуч человек. Потому что — приспособленец. Изловчившись — мы как-то устраиваемся, голова к голове, не без труда распластавшись телами на больших скользких валунах, по которым с грохотом катится поток прохладной минеральной воды.— Я буду быстро, чтобы успеть.
— Но не в ущерб информативности и достоверности.
— Ладно. В общем, Леня вцепился в Госдеп мертвой хваткой, или они — в него, вероятно — это был обоюдный процесс.
— В 96-м приезжал, я так понимаю, полулегально и даже жил у нас в пустом доме на Новой Риге тот самый парень — Стив Гарднер, который и присмотрел Леонида. Лемех говорил, он должен был у нас же дома, приватно встречаться с Дьяченко, но после истории с коробочкой из-под ксерокса — умчался первым же рейсом. Причем, если я правильно поняла перед этим, его отчитала по телефону сама Мадлен Олбрайт. Так что птицей он был высокого полета. Однако влюбился.
— В тебя?
— Ну не в Лемеха же. И так смешно. Со взглядами, вздохами — в общем, восьмой класс, четвертая парта. Поговорить не решился. Но уезжая — оставил письмо. Трогательное. Будешь у меня — прочту.
— А он тебе — никак?
— Да ну. Не мой стиль. Этот — маленький клерк с большими перспективами. Умный чертовски. Тонкий. Ранимый. Сентиментальный.
— Ну, так…
— Нет, не мое. Да и не до него было.
— Я так понимаю, они видели Лемеха премьером после выборов.
— Лемех тоже так думал, но Стив объяснил ему, что Россия не готова к премьеру-еврею, да еще — банкиру. Лемех надулся, но потом они довольно долго говорили, и он отошел. Потом появилась команда этих — технологов, имиджмейкеров — словом, Леню начали к чему-то усиленно готовить.
— И он изменился. Заметно. Стал таким, знаешь, европейским интеллектуалом.
— Еще бы. Работает столько народу. Потом подкатили выборы в Госдуму. Представить не можешь, да и я до конца не могу, сколько денег мы вложили в кампанию. За одних коммунистов выложили 70 миллионов.
— Долларов?
— Ну, не рублей же.
— Яблоки — обошлись дешевле, миллионов в десять, по-моему, говорят, не побрезговали и СПС-ники. Но тут я мало что знаю.
— Иными словами, он готовит Думу под себя, а вернее — под то решение, которое она должна будет принять.
— Да.
— И ты уверена, что речь пойдет именно о том документе, который сейчас у меня.
— Он сам мне об этом сказал.
— А про взятку президенту?
— Тоже.
— Но это абсурд.
— И я так сказала.
— А он?
— А он ответил, что если все сорвется, первым трупом буду я. Потому что много знаю, но ни во что не верю. И еще потому что я гэбэшная сука, генетически не способная ни понять, ни тем более — поддержать его. Но это, как ты понимаешь, старая песня.
— Ты говоришь, он на днях встречается с Путиным? Между ними — вообще существуют какие-то отношения? Ну, ведь не первый раз они видятся? И вообще.
— Сейчас трудно сказать. Ты же слышала про равноудаление, и вроде он придерживается этого правила. Но Лемеху поначалу, мне казалось, он симпатизировал. Приезжал к нам в гимназию. Хвалил. Брал Леонида с собой в поездки, тот рассказывал потом, что сажал неизменно в первый, свой салон, в то время как некоторые министры довольствовались вторым. Но что и там было и как, ты ж понимаешь, я не знаю. Леня — великий мастер мистификаций. И манипуляций тоже. Сколько раз просил Мишку звонить по АТС-1, кода у нас какие-то люди: «Извините, премьер». «Извините, из-за стенки». Он и АТС Мишке пробил исключительно ради этого — чтобы в нужный момент зазвонил нужный телефон. Словом, туман. Потом начались какие-то финансовые, вернее, налоговые проблемы. Тут я, честное слово, не понимаю. Мы не ангелы. Но то, что делаем мы, делают все. Почему начали с Лемеха?
— И что ты думаешь — почему? Не могла же ты не думать на эту тему.
— Ну, разумеется, — голова пухнет. Знаешь, я полагаю, что вся эта история чистой воды политика. Не рванули бы у Леонида его политические амбиции, никто бы и не обратил внимания на его налоговые грешки. И вот еще… Он довольно долго не был в Америке, ну сентябрь, понятно. Потом Ирак.
У меня сложилось впечатление, что про него все забыли, даже Стив, который звонил и писал постоянно. И тогда этот идиот решил напомнить о себе сам.
В Кремле устроили какое-то олигархическое сборище на предмет борьбы с коррупцией, насколько я понимаю. Позвали олигархов. Присутствует президент, разумеется. Все выступают в классических канонах о том, что коррупция — злейшее зло в России, хуже дураков и дорог, а вернее, и дураки и дороги тоже от нее, от коррупции, потому что воруют, когда строят, и воруют, когда учат. В таком духе. По сценарию. Разумеется, пресса. И вот доходит очередь до Лемеха, и он начинает нести такой бред. То есть — по существу — он говорит все правильно, но, во-первых, это правильное все и так знают, а во-вторых, выводы, которые он делает из этого «правильного», — чистой воды провокация и — в сущности — призыв к той самой смене системы государственного управления, о которой мы говорили. То есть сначала он говорит о взятках, о том, кто, кому, когда, сколько — называет имена министров, заместителей, губернаторов, еще каких-то чиновников из высших эшелонов власти, сдает с потрохами коллег — потому что рассказывает, как те дают.
И вдруг, как по команде, смягчает тон и произносит примирительно и многозначительно: «Казалось бы, после таких заявлений каждого второго в этом зале надо брать в наручники.»
Президент, буквально с каменным лицом, никогда не видела его таким, даже когда случались какие-то катастрофы, парирует ему. Первый раз, кстати, за всю речь:
— Ну, уж это не вам решать, кого брать в наручники и за что.
— Разумеется, — видно было, что Лемех напуган до смерти, но пытается сохранить лицо, — решать вам. Но наша страна, увы, имеет печальный опыт подобных акций. А все возвращается на круги своя. Неужто нет другого пути?
И. как ты понимаешь. начинает излагать ту самую концепцию парламентской республики. Народ в зале — сидящий так в кружочек, как сейчас у них модно, — в ярости. Его не то что слушать бы не стали, его просто вышвырнули бы за порог, если бы не президент. Он-то как раз слушает, и очень внимательно.
И постепенно, как мне кажется, даже смягчается. По крайней мере, когда Лемех закончил, он довольно мягко попенял ему, что, дескать, такие проекты надо готовить и предлагать в соответствующем формате. И что-то даже про то, что готов рассмотреть и встретится отдельно. Потом, правда, уже с металлом в голосе — про то, что вопросы коррупции и налоговых недоимок довольно остро стоят и в холдинге «Лемех», и если уж каяться прилюдно, то надо бы начинать с себя. Ну, на этом, собственно, все и кончилось.
Леонид выходил из зала, как прокаженный, — руки ему не подал никто. Кроме президента, когда прощался со всеми. И этим же вечером объявился Стив. По телефону, разумеется. Причем звонил мне и умолял приехать в Америку. Вместе с Леонидом. Причем едва ли не ближайшим рейсом. Я сказала, что никуда не поеду, а Леня как хочет. Ну, вот он и захотел — улетел. А я вытащила из сейфа программу и пошла куда глаза глядят. К тебе. Потому что не к кому больше. Папины друзья давно уж покойники, детей их я не знаю. А делать что-то надо. Потому что — смотри: Дума лемеховская процентов на шестьдесят. Совет федерации — он говорит, и того больше. Если он протащит эту программу и станет премьером, и мировое сообщество его подержит, то можешь считать, что нет больше такой страны — Россия.
— Ну, мать, это ты перегнула. Что ж он с ней сделает, с Россией?
— В том же сейфе, из которого я вытащила этот проект, лежат соглашения о переуступке пользования и совместном использовании, и еще что-то в этом духе — большинства нефтяных месторождений. То же — с Газпромом. Про предлагаемых партнеров ничего сказать не могу — не знаю, ничего не говорят мне названия каких-то корпораций и консорциумов.
— Но погоди, большинство нефтяных компаний, ну кроме Газпрома разве — частные структуры. Как премьер-министр — даже сам президент — может заставить их отдать свое каким-то безвестным корпорациям?
— А знаешь, сколько компромата на каждого из владельцев этих компаний, на детей, жен, прочих близких родственников? А счета у них — и, значит, основные капиталы — в каких банках? А серьезная недвижимость? И все это вместе называется — ры-ча-ги. Рычаги влияния. Так что можешь не сомневаться, возражающих будет немного, и с ними договорятся.
— Ну, хорошо, а народ?
— Кто? Хорошо это у покойного Филатова: «Там собрался у ворот этот, как его? — народ». А что народ? В жизни народа ничего не изменится. Ровным счетом ничего. Ну, спроси у своего массажиста сейчас, важно ему, кому принадлежит нефтяная компания «Лемех-групп», мне или какой-нибудь другой даме? И он тебе скажет — если будет, конечно, честен, что ему глубоко безразлично, чью — извини — задницу массировать. Мою или какой-нибудь дебелой тетки из Южного Техаса. Повизжит — безусловно, наша славная интеллигенция, но кто ж ее, убогую, когда слушал. Часть прикупят — и они завизжат прямо противоположное. Часть — припугнут, припомнят юношеское стукачество и доносы более зрелого возраста, половые излишества с лицами, не достигшими половой зрелости, незамеченный будто бы плагиат. Часть — оставят, как есть, визжащими — дабы у мирового сообщества сложилось впечатление плюрализма мнений и свободы слова. Впрочем, мировому сообществу в этом конкретном случае гораздо важнее будет наличие дешевого собственного топлива. И за это — за теплый камелек у рождественской елки — оно, прогрессивное мировое сообщество, с радостью забудет, что была на свете такая страна — Россия.