Страница:
Потому что через полтора часа — когда отвратительный ланч, главным провалом которого стал пережаренный кусок говядины знаменитого здешнего йоркширского пудинга, укутанный в кокон совершенно непропеченного теста, подходил к концу — он уже знал это имя. Имя человека, ради малейшей прихоти которого медийные звезды и даже целые планеты, не чета Марвину Расселу, плотным послушным стадом скатывались с небес и мчались туда, куда указывал пастух. И громко блеяли, если он того хотел. И молчали, когда отточенные ножи пастушьих подручных ловко вспарывали их натруженные глотки.
— Энтони Паттерсон?
— Ты гений, мой мальчик…
Марвин Рассел сиял. Бокал с драгоценным Petrus был водружен на стол с такой восторженной энергией, что тонкая ножка бокала едва не надломилась. Но и без этого рубиновая жидкость, возмущенно взметнувшись, выплеснулась на белую скатерть. Стив прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Это было еще одно из давно подмеченных свойств Марвина, любой успех он всегда немедленно записывал на свой счет. Невозможная загадка, разгаданная Стивом за непропеченным пудингом, восхитила его, будто это он сам только что назвал имя, которое, направляясь на встречу, даже не рассматривал Стив.
— И его интересует причина?
— Совершенно не интересует, если все обстоит так, как говоришь ты. Свихнувшийся в подземелье гений и все такое прочее. Господи правый. В каком опасном мире мы живем, лаборантка, страдающая от ПМС, может ненароком отправить вселенную в тартарары. Слушай, неплохо, а? Это надо будет куда-то вплести. Собственно — в любую техногенную катастрофу. Да? Лаборантка, страдающая от ПМС…
— Все обстоит именно так. Я не о лаборантке — о взрыве в Колорадо.
— Значит, полагаю, ему будет достаточно получить информацию об этом еще из пары-тройки таких же надежных источников. И успокоиться. Сохранив, разумеется — а он, поверь мне, никогда ни о ком не забывает — глубокую признательность каждому, кто вовремя снабдил его достоверной информацией.
— Приятно слышать. Но я бы предпочел благодарности — обмен.
— Парень, мы говорим об Энтони Паттерсоне.
— Но ведь это он пожелал, чтобы ты допросил меня сегодня. С пристрастием.
— Скажем так, он поинтересовался, нет ли у меня на примете надежного и толкового парня в новой команде демократов.
— Пусть так. Но из этого следует, что у него была иная версия…
— Вероятно, была. Но что ты сейчас можешь предложить ему взамен?
— Возможно, что-то еще…
— Ты сукин сын, Стиви… Ты только что заверил меня, что в этом чертовом Колорадо взорвался какой-то псих, нажавший не на ту кнопку.
— Так и есть… Но — вдумайся, Марвин, — отправляясь на встречу с тобой, мог ли я знать, что сегодняшний наш паршивый пудинг оплатит не кто иной, как Энтони Паттерсон?
— Полагаю — нет. Нет. Не мог. Уверен, что не мог.
— Выходит, эта мысль пришла ко мне здесь и сейчас, в процессе того, как мы с тобой обсудили кое-что.
— Я понял, понял. Хочешь сказать, что если у тебя появится вдруг возможность вот так накоротке обсудить кое-что с Энтони Паттерсоном, твой паранормальный мозг родит что-то еще?
— Тебя собираются увольнять, Марвин?
— С чего ты взял, болван? Я — лучший. Мне нет замены.
— Ну, слава богу. Я счастлив. Честное слово — совершенно искренне счастлив.
— Засунь свое счастье в собственную задницу. Почему ты сказал эту мерзость сейчас? С чего в твоих чертовых гениальных мозгах родилась эта идиотская мысль?
— Все просто. Ты вдруг научился понимать быстро и излагать кратко. А раньше не умел.
— Скотина. Как ты понимаешь, с большей вероятностью я мог бы гарантировать тебе встречу с Господом Богом, притом прямо сейчас. О президенте мы даже не станем говорить — полагаю, ты видишь его раз пять на дню. Стив промолчал — Клинтона он видел раза два. На ходу, в плотном кольце сотрудников администрации, через головы охраны и плечо Дона Сазерленда, в темном коридоре возле ситуационной комнаты.
— Но я попытаюсь.
Стив и не сомневался. Он попытается. И попытка будет удачной. Дело было теперь за Доном Сазерлендом, а вернее — кем-то над ним, уполномоченным дать согласие на этот разговор. Но Стив уже был уверен, что все сложится. Он еще не успел проанализировать истоки этой уверенности. Просто — она была. Возможно, интуитивной. С интуицией у Стива были странные отношения — с одной стороны, он никогда не склонен был на нее полагаться, с другой — не сомневался в наличии, и признавал, что иногда интуитивное приходит раньше рассудочного. И не ошибается, притом.
«Основа современного российского бизнеса — «движение». Это особый процесс, так сказать, осмысленная тусовка, на которой можно о чем-то договориться, чуть-чуть потереть, оценить пассажиров. Движение может происходить где угодно: в клубе, в ресторане. Но это не всегда конкретное скопище людей в теме. Например, фраза «пошло движение по «Силовым машинам» означает, что бизнесом этой корпорации начинают интересоваться или вокруг нее что-то вертится, происходит. Движение отслеживают все, потому что тот, кто вовремя подсуетился, может получить «воздух» (прибыль), а те, кто прошляпил, рискует «попасть». Движение во многом зависело от государства: чиновников, силовых структур, разного рода лоббистов».
Немедленно рисовалось что-то масонское. Организованное и законспирированное. Тайное. Могущественное. Смеюсь от души. Но в какой-то момент понимаю — в сущности, так и было. Просто никто этого не понимал и — понятное дело — не формулировал. Внешне и по форме — движение было веселым, необременительным занятием, отдыхом, развлечением, переходящим зачастую в обычный русский загул. Кто и когда первым назвал процесс «движением», я сейчас сказать не берусь. В том же лингвистическом исследовании историческую периодизацию новой русской буржуазии связали с терминологией. С тем, к примеру, как в разные времена люди в России, занятые первичным накоплением капитала, определяли свое занятие. Вначале — утверждали исследователи — была «тема». Бизнес появлялся совершенно на пустом месте — вокруг не было ничего. И это начало было благоприятным. Для всех рискнувших. 700 % прибыли считались нормальным показателем. И в принципе, можно было браться абсолютно за все и делать деньги.
Тогда и появилась «тема» — как определение любого дела, способного принести хорошую прибыль. Вокруг «тем» — собственно — и сложилось движение. Впрочем, таковым было содержание. Вероятно, до сих пор не вполне осознанное самими участниками. Форма была обыденной до банальности.
Некоторое количество — от десяти до пятнадцати, иногда — больше, молодых московских предпринимателей в пятницу вечером ехали ужинать. Вернее, впрочем, будет сказать — начинали ужинать. Как правило, в ресторане «Токио» — одном из первых японских в Москве. Рассказывали, будто его открыл настоящий японец, долгое время живший в Союзе по причине собственного членства в рядах коммунистической партии Японии. Партии закончились, изрядно обрусевший японский коммунист трансформировался в удачливого московского ресторатора. Японская пунктуальность и педантичность, доходящая до занудства, сослужила ему и ресторану добрую службу — в «Токио» всегда все было по-честному, безупречно по-японски: свежую рыбу, парное мраморное мясо, приправы, рис и водоросли для суши по воздуху доставляли из Японии, японские повара — «тэпан-яки» и основательно обученные ими русские подмастерья готовили, как полагалось, прямо перед клиентами на раскаленных металлических плитах. И даже официантки, одетые в непривычные тогда еще кимоно, были азиатками. Это был тоже довольно талантливый ход коммунистического японца — девушек выписывали из Бурятии или Калмыкии, разумеется, обучали самым строгим и правильным образом. Но все равно выходило дешево и — что называется — сердито, к тому же не возникало языковых проблем. И абсолютно вписывалось в стиль заведения.
И только метр в «Токио» был подчеркнуто европейским, вероятно породистым московским евреем, похожим, однако, одновременно и на французского аристократа, и на итальянского, и на испанского. И не на аристократа даже — потомственного дворецкого, в десятом колене живущего бок о бок с наследственной знатью, потому не только впитавшего политес на генетическом уровне, но и унаследовавшего фамильное хозяйское сходство. Новеньким — тем, кто только приближался к движению, но пока еще не был вполне своим, старшие товарищи настоятельно рекомендовали оставлять метру как минимум сотню долларов на чай. Дабы запомнил и — хотя бы мысленно, для начала — причислил к клану. Был здесь, разумеется, и более прагматичный смысл — свободных столиков, не говоря уж о кабинетах, вечером в пятницу в «Токио» было не сыскать. Итак, пятничные движения начинались, как правило, в «Токио». Случались, впрочем, русские пятницы — тогда ехали в Камергерский, в подвальчик, где подавали знаменитый на все движение борщ с пампушками. Или — грузинские — в «Пиросмани». Выбор был невелик, ибо движение было уже довольно разборчиво в еде и питье.
За ужином — разумеется — «терли», говорили о делах и в этом смысле правы были исследователи лингвистических особенностей новой русской буржуазии — это было продолжение бизнес-процессов, однако скорее — бессознательное, нежели организованное и ожидаемое. Впрочем, надо признать, кое-кто уже тогда ехал не ужинать, а «тереть», и уезжал, «перетерев», а движение продолжалось.
Ехали — уже просто пить — в Ильинское, в закрытый крохотный микродиновский клуб. Ехали — в «Дары моря», ночной клуб на Тверской, прозванный так за соседство с известным рыбным магазином. Ехали — в «Феллини» к Лисовскому на Олимпийский проспект. Продолжая — самые стойкие — ехали в любопытное заведение, известное под номером «5005». И никакой нумерологии. Никакого креатива. И никакого петилистермана — уж точно. Номер «5005» был номером пейджера менеджера заведения, взятого учредителями с должности главного администратора солидного мюзик-холла.
Те недавние времена, если уж говорить о символах, можно было бы назвать и «эпохой пейджеров», ибо маленькие примитивные коммуникаторы, работавшие — в сущности — по принципу «барышня, Смольный» (и можно только предполагать, чего могли наслушаться за смену многострадальные пейджинговые барышни) — были тогда много большим, чем просто техническим средством или предтечей мобильного телефона. Знаменитым «ударом ниже пейджера» — фразой, рожденной тогдашним президентским помощником профессором Лифшицем — они навсегда остались фразеологическим штампом времени. Но главное заключалось не в этом. На некоторое время пейджеры, а вернее, их номера, заменили имена собственные. Не стану утверждать, что повсюду, но в движении — совершенно точно. Никто не подписывал сообщения именами, фамилиями, прозвищами и даже инициалами — только цифры. Номер пейджера. «Вы где? Я уже в Дарах моря. 5555. 3119 тоже здесь». Вдобавок ко всему — пейджеры очень скоро стали любимой шпионской игрушкой, а шпионские игрушки — «прослушки», «наружки» и прочие «ушки» — были вообще общей слабостью и страстью движения. А вернее — игрой больших мальчиков, обожавших в детстве фильмы про шпионов. Устанавливали, к примеру, видеокамеры где-то на заднем бампере автомобиля, с тем чтобы можно было наблюдать, кто едет сзади. И не только наблюдать, но и долго рассматривать потом пленку — а все, разумеется, писалось — и анализировать, и выискивать в потоке машин — «хвосты» и «наружки». Я помню даже одного уважаемого, вполне взрослого человека, велевшего установить на своей машине какие-то хитрые резервуары с масляной жидкостью — на случай погони. Легким движением руки, а вернее, потайного тумблера масло выплескивалось на дорогу — прямо под колеса преследователей. Когда я заметила этому милому и умному человеку, что, кажется, видела этот трюк в какой-то шпионской комедии, году в 70-м, он радостно закивал головой: так ведь именно оттуда. С пейджерами все оказалось еще более просто. Но занятно. Очень скоро все уже знали, что существует некая простенькая хакерская программка, позволяющая проникать в базу любых пейджинговых компаний. Дальше все было совсем уж просто — в каждой службе безопасности установили компьютеры, снабженные этой программкой, и задали параметры поиска — номера интересующих абонентов. И все. Сообщения, поступающие на его пейджер, дублировались в режиме on line. Специально обученные люди потом распечатывали интересующие тексты — вечером шефу доставляли пухлый конверт — любопытное, страниц на пятьдесят чтиво на ночь. Вместо детектива. «5005» был маленьким частным публичным домом, для очень узкого круга людей. Собственно, потенциальные клиенты создали и содержали его для себя, для «угощения» нужных, для того хотя бы, чтобы при случае прихвастнуть перед менее смекалистыми приятелями. Идея нескольких заметных участников движения была проста и гениальна, как впрочем, многое, что они делали в пору своего стремительного взлета. В самом центре столицы, в районе Камергерского переулка было выкуплено несколько больших и грязных коммунальных квартир, занимающих два этажа. Добротный ремонт, на который не пожалели ни денег, ни талантливых дизайнерских рук, преобразил прокопченные «вороньи слободки» в подобие уютного и почти семейного отеля с баром, небольшим рестораном, с отменной — тем не менее — кухней и несколькими уютными, со вкусом декорированными номерами.
Однако главным достижением заведения было изобретение (или повторение где-то уже опробованного?) вахтового метода работы персонала. Благодаря чему клиенты были гарантированы от любых притязаний, нежелательных встреч, и даже от того, чтобы случайно выяснить во фривольной беседе с приятелем, что недавняя подружка была общей. Делалось это просто.
В больших и малых провинциальных городах России специально обученные люди — «менеджеры по работе с персоналом» отбирали для работы в заведении юных женщин. Это ни в коем случае не были местные проститутки и даже особы, известные легкостью нравов, исключительно благополучные девочки из хороших семей, студентки, сотрудницы приличных фирм, примерные юные жены и молодые матери семейств. Далее все происходило чинно, пристойно и в определенном смысле порядочно. По крайней мере, кандидаткам откровенно объясняли характер и особенности их будущей работы, сумму гонорара и характер санкций, в случае нарушения договоренностей.
Главное было в том, что предлагаемая работа была временной — на период отпуска, каникул, поездки в Москву за покупками, сдачи экзаменов в вуз, аспирантуру — вариантов было множество, а срок контракта ограничивался двумя-тремя неделями. Надо сказать, что процент отказов был крайне невелик.
Большинство милых провинциальных барышень и юных дам с удовольствием проводили несколько недель в столице, благополучно возвращаясь в родные пенаты с деньгами, заработать которые в любом другом месте было бы просто нереально. Само собой разумеется, что большинство путешественниц и отпускниц не склонны были распространяться о подробностях короткой отлучки. Потому информация о заведении практически никогда не выплескивалась публично. И просуществовало оно довольно долго. Пока не сменились ориентиры. Но это произошло некоторое время спустя.
Пока же — в начале 90-х свободная разгульная жизнь была едва ли не обязательным условием принадлежности к клану новых. Тогда еще только строителей, творцов грядущей жизни. Будущих хозяев. Обязательной составляющей образа начинающего капиталиста. Начинали на ровном месте, или — хуже того — карабкались из глубокой ямы дремучего невежества. Еще не обтесались «по Европам», не разглядели как следует вблизи настоящих, потомственных акул. Не распознали, как те резвятся в бескрайних океанских просторах, чем тешат свирепые души. Потому — оглядывались назад. Вспоминали — благо память была свежа, да и пресса, охваченная разоблачительной лихорадкой, не скупилась на подробности «сладкой жизни» предшественников. Государственная дача за зеленым забором, гаишник, отдающий честь вслед машине, несущейся по Рублево-Успенскому шоссе. Баня с бассейном, много виски и обнаженной женской натуры. Предел мечтаний, символы успеха. Калька тайных утех свергнутой партийной элиты. Резвились, по крупицам множа собственные символы. Ранние — часы Rolex, костюмы от Версаче, черный глянец шестисотых мерседесов вместо черного же глянца «ГАЗ-31». Номера, однако, те же. Предпочтительнее прочих — магическое «МОС». Резвясь, впрочем, решали дела. Делили страну, потрошили закрома Родины, прикупали усидевших чиновников, назначали новых, заключали коалиции, подписывали конвенции, карали нарушителей. Как полагается — «после непродолжительной гражданской панихиды». Классиков, впрочем, в новом прочтении трактовали буквально. Хоронили тогда часто. Однако не грустили. С утра отпевали очередного нарушителя конвенции, в обед «поднимали десятку грина», вечером садились ужинать в узком кругу и за ужином продолжали делить страну, назначать чиновников… И — собственно — это было движение. Кстати, о чиновниках. Смешное лингвистическое исследование, утверждавшее, что «Движение во многом зависело от государства: чиновников, силовых структур, разного рода лоббистов», зафиксировало ситуацию, но основательно ее переврало. То есть, перевернуло с ног на голову. В короткую, но безусловно яркую эпоху движения все обстояло с точностью до наоборот. Чиновников-силовиков, сотрудников правительства, администрации президента — иногда «брали с собой». Именно — брали с собой. Как берут — подкормить и приодеть — бедных родственников или старых друзей, не вписавшихся в жизненную колею. Те — в свою очередь — совершенно как бедные родственники и поотставшие друзья — почитали за честь оказаться в компании. Ибо — в сущности — и были тогда бедными родственниками. Вернее — просто бедными. Сейчас в это трудно было поверить, но было так. Иногда — дабы решить вопрос, достаточно было просто «пообедать» нужного человека во власти. Свозить семью на отдых в Турцию или Израиль. Преподнести дешевенький — тысяч за десять долларов — Rolex. И все.
На самом деле все это легко объяснимо. Хотя костюмы от Brioni на нынешних государевых людях и легкая уверенная небрежность, с которой они заказывают Chateau Petrus урожая 1966 года в парижском La Grande Cascade, почти лишают возможности в это поверить. Был короткий период, в сущности — исторический миг, смены караула. Межсезонье чиновных привилегий — когда, как в любом межсезонье, все неясно, смутно и меняется стремительно и радикально.
Еще существовало классическое, кремлевское, дармовое — государственные дачи и служебные квартиры в цековских домах, бесплатные поликлиники с лучшими врачами и оборудованием и прочим, что сложилось едва ли не в двадцатых, оттачивалось в тридцатые, а в застойные семидесятые возведено было в абсолют, как едва ли не сакральное право члена правящей касты. Но государева «халява» стремительно теряла привлекательность, потому что купить — причем совершенно свободно — можно было уж много больше и лучше. И система материальных ценностей на какое-то — правда, непродолжительное — время обрела едва ли не абсолютно правильную форму, а вернее — структуру. Деньги стремительно приобретали большую ценность, нежели должность и место во властной иерархии. Новые обитатели политического Олимпа еще не вполне ориентировались в способах получения дополнительных заработков. И были — повторюсь — бедны. Банально и скучно бедны. И уже изрядно тяготились этим. И готовы были продаваться. И пока — незадорого. Движение разбирало их, как детей из сиротского приюта, это было пока еще не столько необходимостью, сколько модой. Правда, полезной. Каждый непременно имел на содержании пару-тройку чиновников федерального уровня. Выбирали, руководствуясь разными параметрами. Порой — тем самым дачным соседством, о котором уже говорилось выше. Порой — случайно, оказавшись рядом на каком-то застолье. Порой — целенаправленно, если этого требовала «тема». Процессы прикармливания и, соответственно, обретения новых «тем» складывались спонтанно. По крайней мере, тогда — в начале 90-х, большинство полагало именно так.
— Я уже не сплю. Кофе не надо.
Стив рывком поднялся со своей импровизированной — но удивительно, как выяснилось, удобной постели — раскладного кресла в салоне business-jet Citation X».
За десять, без малого, часов полета выспался он отлично. Пушистый легкий плед полетел на пол. Стив хрустко потянулся и, плюхнувшись в другое кресло, рывком отодвинул шторку иллюминатора. Маленький салон самолета немедленно затопило яркое солнечное сияние. На секунду Стив зажмурился, а когда глаза вновь обрели способность видеть, он завороженно приник к иллюминатору, наслаждаясь открывшейся картиной.
Свод небес и бескрайняя гладь океана внизу казались единым, волшебным пространством. Золотисто-голубым и абсолютно прозрачным. Если бы серебристое крыло маленького «business-jet Citation X» не заглядывало в иллюминатор, ирреальное ощущение одиночного парения было бы полным.
Самолет между тем снижался, заходя на посадку. Волшебное ощущение пропало. Стив различил внизу легкую рябь на глади бирюзовых вод и крохотный остров в бескрайнем просторе. На следующем витке стали заметны еще несколько клочков суши, ослепительно белых в лучах горячего африканского солнца. Дальше наблюдать за снижением он уже не стал. Это было не интересно. Лайнер стремительно преодолел широкую ленту раскаленного асфальта и замер возле стеклянного здания аэропорта.
— Порт-Луи, мистер Гарднер. За бортом — плюс тридцать семь по Цельсию, влажность…
— Впечатляет.
— Да, сэр… Здесь всегда так. Автомобиль мистера Паттерсона у трапа. Автомобиль у трапа.
Личный «business-jet Citation X», который глянцевые журналисты называют обычно летающим «Феррари» за скорость, но более — за цену, доставивший его из Вашингтона. Стив усмехнулся. Даже он — тогда, за столиком «Марса», после мерзкого пудинга, которым его накормили, — кстати, пудинг, видимо, следовало числить в одном ряду с самолетом и автомобилем у трапа, потому что все это изобилие сыпалось из одного и того же рога — так вот, даже он, будучи — в принципе — абсолютно уверенным, что встреча сложится, не мог предположить, что она сложится именно так. С личным самолетом и личным автомобилем у трапа. От Энтони Паттерсона.
Можно было бы сказать, что Энтони Паттерсон был одним из столпов нефтяного бизнеса США, можно было бы назвать его легендарным магнатом и одним из самых влиятельных республиканцев, возможно — и самым влиятельным, потому что в свои трудные минуты старик Буш летал к старику Паттерсону, в какой бы точке планеты тот ни закидывал свои удочки, а не наоборот. Кстати, с удочками тот, похоже, не расставался ни на минуту, будто бы именно рыбалка составляла смысл его жизни, а все остальное было мелкими делишками, досадными — к тому же, — потому что отвлекали от основного. По крайней мере, всем своим образом жизни Энтони Паттерсон демонстрировал миру именно это. И все это, в сущности, было бы справедливо — но не отражало картину полностью. Любитель отточенной словесности, Стив предпочел отбросить все термины и то множество определений, которыми можно было предварять имя Энтони Паттерсона. Кроме одного. Легенда. Но — действующая легенда. Про Энтони Паттерсона и вправду слагали легенды. Говорили, к примеру, что однажды — рассказывая кому-то из журналистов о себе, он заметил: в моих венах вместо крови течет нефть. Притом с рождения. Фраза пошла гулять по свету и через пару лет внезапно всплыла в очередной серии бондианы. Там — про нефть вместо крови — говорила уже сексапильная восточная красавица, наследница нефтяной империи, которую у нее, разумеется, отняли ненасытные до черного золота британцы. Руками Бонда. Джеймса Бонда, как полагается.
И будто бы, узнав об этом, Энтони Паттерсон рассмеялся: «Их счастье, что мои слова вложили в такой хорошенький ротик. Будь иначе — у стаи моих адвокатов прибавилось бы работы, а у бюджета Eon Productions — ощутимых проблем». Впрочем, это была одна из самых безобидных легенд об Энтони Паттерсоне.
Словом, если бы Стив не был абсолютно уверен в том, что никакого «мирового правительства» в том виде, как его рисуют любители конспирологии, не существует, он был бы столь же абсолютно убежден, что кабинет возглавляет Энтони Паттерсон.
— …Дорада, черт, меня побери! Но какая огромная дорада! Энтони Паттерсон рискованно перегнулся через борт яхты, любуясь необычным зрелищем. Два темнокожих матроса налегли на лебедку, закрепленную на корме. Через пару минут все было кончено. Рыба была жива и билась в конвульсиях. Но волшебное сияние погасло, стремительно растаяв в пучине. Дорада неожиданно оказалась ярко-желтой.
— Энтони Паттерсон?
— Ты гений, мой мальчик…
Марвин Рассел сиял. Бокал с драгоценным Petrus был водружен на стол с такой восторженной энергией, что тонкая ножка бокала едва не надломилась. Но и без этого рубиновая жидкость, возмущенно взметнувшись, выплеснулась на белую скатерть. Стив прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Это было еще одно из давно подмеченных свойств Марвина, любой успех он всегда немедленно записывал на свой счет. Невозможная загадка, разгаданная Стивом за непропеченным пудингом, восхитила его, будто это он сам только что назвал имя, которое, направляясь на встречу, даже не рассматривал Стив.
— И его интересует причина?
— Совершенно не интересует, если все обстоит так, как говоришь ты. Свихнувшийся в подземелье гений и все такое прочее. Господи правый. В каком опасном мире мы живем, лаборантка, страдающая от ПМС, может ненароком отправить вселенную в тартарары. Слушай, неплохо, а? Это надо будет куда-то вплести. Собственно — в любую техногенную катастрофу. Да? Лаборантка, страдающая от ПМС…
— Все обстоит именно так. Я не о лаборантке — о взрыве в Колорадо.
— Значит, полагаю, ему будет достаточно получить информацию об этом еще из пары-тройки таких же надежных источников. И успокоиться. Сохранив, разумеется — а он, поверь мне, никогда ни о ком не забывает — глубокую признательность каждому, кто вовремя снабдил его достоверной информацией.
— Приятно слышать. Но я бы предпочел благодарности — обмен.
— Парень, мы говорим об Энтони Паттерсоне.
— Но ведь это он пожелал, чтобы ты допросил меня сегодня. С пристрастием.
— Скажем так, он поинтересовался, нет ли у меня на примете надежного и толкового парня в новой команде демократов.
— Пусть так. Но из этого следует, что у него была иная версия…
— Вероятно, была. Но что ты сейчас можешь предложить ему взамен?
— Возможно, что-то еще…
— Ты сукин сын, Стиви… Ты только что заверил меня, что в этом чертовом Колорадо взорвался какой-то псих, нажавший не на ту кнопку.
— Так и есть… Но — вдумайся, Марвин, — отправляясь на встречу с тобой, мог ли я знать, что сегодняшний наш паршивый пудинг оплатит не кто иной, как Энтони Паттерсон?
— Полагаю — нет. Нет. Не мог. Уверен, что не мог.
— Выходит, эта мысль пришла ко мне здесь и сейчас, в процессе того, как мы с тобой обсудили кое-что.
— Я понял, понял. Хочешь сказать, что если у тебя появится вдруг возможность вот так накоротке обсудить кое-что с Энтони Паттерсоном, твой паранормальный мозг родит что-то еще?
— Тебя собираются увольнять, Марвин?
— С чего ты взял, болван? Я — лучший. Мне нет замены.
— Ну, слава богу. Я счастлив. Честное слово — совершенно искренне счастлив.
— Засунь свое счастье в собственную задницу. Почему ты сказал эту мерзость сейчас? С чего в твоих чертовых гениальных мозгах родилась эта идиотская мысль?
— Все просто. Ты вдруг научился понимать быстро и излагать кратко. А раньше не умел.
— Скотина. Как ты понимаешь, с большей вероятностью я мог бы гарантировать тебе встречу с Господом Богом, притом прямо сейчас. О президенте мы даже не станем говорить — полагаю, ты видишь его раз пять на дню. Стив промолчал — Клинтона он видел раза два. На ходу, в плотном кольце сотрудников администрации, через головы охраны и плечо Дона Сазерленда, в темном коридоре возле ситуационной комнаты.
— Но я попытаюсь.
Стив и не сомневался. Он попытается. И попытка будет удачной. Дело было теперь за Доном Сазерлендом, а вернее — кем-то над ним, уполномоченным дать согласие на этот разговор. Но Стив уже был уверен, что все сложится. Он еще не успел проанализировать истоки этой уверенности. Просто — она была. Возможно, интуитивной. С интуицией у Стива были странные отношения — с одной стороны, он никогда не склонен был на нее полагаться, с другой — не сомневался в наличии, и признавал, что иногда интуитивное приходит раньше рассудочного. И не ошибается, притом.
1994 ГОД. МОСКВА
Движение… Кажется, это было безумно давно. В прошлом веке — уж точно. И отнюдь не в строгом календарном смысле. В прошлой жизни — было бы точнее, хотя, если вдуматься, каких-то 15 лет назад. Недавно мне попалось на глаза серьезное исследование, что-то на тему «лингвистические характеристики новой русской буржуазии». Стало даже интересно: чего уж мы такого наговорили на чью-то диссертацию. Прочла. Тихо выпала в осадок.«Основа современного российского бизнеса — «движение». Это особый процесс, так сказать, осмысленная тусовка, на которой можно о чем-то договориться, чуть-чуть потереть, оценить пассажиров. Движение может происходить где угодно: в клубе, в ресторане. Но это не всегда конкретное скопище людей в теме. Например, фраза «пошло движение по «Силовым машинам» означает, что бизнесом этой корпорации начинают интересоваться или вокруг нее что-то вертится, происходит. Движение отслеживают все, потому что тот, кто вовремя подсуетился, может получить «воздух» (прибыль), а те, кто прошляпил, рискует «попасть». Движение во многом зависело от государства: чиновников, силовых структур, разного рода лоббистов».
Немедленно рисовалось что-то масонское. Организованное и законспирированное. Тайное. Могущественное. Смеюсь от души. Но в какой-то момент понимаю — в сущности, так и было. Просто никто этого не понимал и — понятное дело — не формулировал. Внешне и по форме — движение было веселым, необременительным занятием, отдыхом, развлечением, переходящим зачастую в обычный русский загул. Кто и когда первым назвал процесс «движением», я сейчас сказать не берусь. В том же лингвистическом исследовании историческую периодизацию новой русской буржуазии связали с терминологией. С тем, к примеру, как в разные времена люди в России, занятые первичным накоплением капитала, определяли свое занятие. Вначале — утверждали исследователи — была «тема». Бизнес появлялся совершенно на пустом месте — вокруг не было ничего. И это начало было благоприятным. Для всех рискнувших. 700 % прибыли считались нормальным показателем. И в принципе, можно было браться абсолютно за все и делать деньги.
Тогда и появилась «тема» — как определение любого дела, способного принести хорошую прибыль. Вокруг «тем» — собственно — и сложилось движение. Впрочем, таковым было содержание. Вероятно, до сих пор не вполне осознанное самими участниками. Форма была обыденной до банальности.
Некоторое количество — от десяти до пятнадцати, иногда — больше, молодых московских предпринимателей в пятницу вечером ехали ужинать. Вернее, впрочем, будет сказать — начинали ужинать. Как правило, в ресторане «Токио» — одном из первых японских в Москве. Рассказывали, будто его открыл настоящий японец, долгое время живший в Союзе по причине собственного членства в рядах коммунистической партии Японии. Партии закончились, изрядно обрусевший японский коммунист трансформировался в удачливого московского ресторатора. Японская пунктуальность и педантичность, доходящая до занудства, сослужила ему и ресторану добрую службу — в «Токио» всегда все было по-честному, безупречно по-японски: свежую рыбу, парное мраморное мясо, приправы, рис и водоросли для суши по воздуху доставляли из Японии, японские повара — «тэпан-яки» и основательно обученные ими русские подмастерья готовили, как полагалось, прямо перед клиентами на раскаленных металлических плитах. И даже официантки, одетые в непривычные тогда еще кимоно, были азиатками. Это был тоже довольно талантливый ход коммунистического японца — девушек выписывали из Бурятии или Калмыкии, разумеется, обучали самым строгим и правильным образом. Но все равно выходило дешево и — что называется — сердито, к тому же не возникало языковых проблем. И абсолютно вписывалось в стиль заведения.
И только метр в «Токио» был подчеркнуто европейским, вероятно породистым московским евреем, похожим, однако, одновременно и на французского аристократа, и на итальянского, и на испанского. И не на аристократа даже — потомственного дворецкого, в десятом колене живущего бок о бок с наследственной знатью, потому не только впитавшего политес на генетическом уровне, но и унаследовавшего фамильное хозяйское сходство. Новеньким — тем, кто только приближался к движению, но пока еще не был вполне своим, старшие товарищи настоятельно рекомендовали оставлять метру как минимум сотню долларов на чай. Дабы запомнил и — хотя бы мысленно, для начала — причислил к клану. Был здесь, разумеется, и более прагматичный смысл — свободных столиков, не говоря уж о кабинетах, вечером в пятницу в «Токио» было не сыскать. Итак, пятничные движения начинались, как правило, в «Токио». Случались, впрочем, русские пятницы — тогда ехали в Камергерский, в подвальчик, где подавали знаменитый на все движение борщ с пампушками. Или — грузинские — в «Пиросмани». Выбор был невелик, ибо движение было уже довольно разборчиво в еде и питье.
За ужином — разумеется — «терли», говорили о делах и в этом смысле правы были исследователи лингвистических особенностей новой русской буржуазии — это было продолжение бизнес-процессов, однако скорее — бессознательное, нежели организованное и ожидаемое. Впрочем, надо признать, кое-кто уже тогда ехал не ужинать, а «тереть», и уезжал, «перетерев», а движение продолжалось.
Ехали — уже просто пить — в Ильинское, в закрытый крохотный микродиновский клуб. Ехали — в «Дары моря», ночной клуб на Тверской, прозванный так за соседство с известным рыбным магазином. Ехали — в «Феллини» к Лисовскому на Олимпийский проспект. Продолжая — самые стойкие — ехали в любопытное заведение, известное под номером «5005». И никакой нумерологии. Никакого креатива. И никакого петилистермана — уж точно. Номер «5005» был номером пейджера менеджера заведения, взятого учредителями с должности главного администратора солидного мюзик-холла.
Те недавние времена, если уж говорить о символах, можно было бы назвать и «эпохой пейджеров», ибо маленькие примитивные коммуникаторы, работавшие — в сущности — по принципу «барышня, Смольный» (и можно только предполагать, чего могли наслушаться за смену многострадальные пейджинговые барышни) — были тогда много большим, чем просто техническим средством или предтечей мобильного телефона. Знаменитым «ударом ниже пейджера» — фразой, рожденной тогдашним президентским помощником профессором Лифшицем — они навсегда остались фразеологическим штампом времени. Но главное заключалось не в этом. На некоторое время пейджеры, а вернее, их номера, заменили имена собственные. Не стану утверждать, что повсюду, но в движении — совершенно точно. Никто не подписывал сообщения именами, фамилиями, прозвищами и даже инициалами — только цифры. Номер пейджера. «Вы где? Я уже в Дарах моря. 5555. 3119 тоже здесь». Вдобавок ко всему — пейджеры очень скоро стали любимой шпионской игрушкой, а шпионские игрушки — «прослушки», «наружки» и прочие «ушки» — были вообще общей слабостью и страстью движения. А вернее — игрой больших мальчиков, обожавших в детстве фильмы про шпионов. Устанавливали, к примеру, видеокамеры где-то на заднем бампере автомобиля, с тем чтобы можно было наблюдать, кто едет сзади. И не только наблюдать, но и долго рассматривать потом пленку — а все, разумеется, писалось — и анализировать, и выискивать в потоке машин — «хвосты» и «наружки». Я помню даже одного уважаемого, вполне взрослого человека, велевшего установить на своей машине какие-то хитрые резервуары с масляной жидкостью — на случай погони. Легким движением руки, а вернее, потайного тумблера масло выплескивалось на дорогу — прямо под колеса преследователей. Когда я заметила этому милому и умному человеку, что, кажется, видела этот трюк в какой-то шпионской комедии, году в 70-м, он радостно закивал головой: так ведь именно оттуда. С пейджерами все оказалось еще более просто. Но занятно. Очень скоро все уже знали, что существует некая простенькая хакерская программка, позволяющая проникать в базу любых пейджинговых компаний. Дальше все было совсем уж просто — в каждой службе безопасности установили компьютеры, снабженные этой программкой, и задали параметры поиска — номера интересующих абонентов. И все. Сообщения, поступающие на его пейджер, дублировались в режиме on line. Специально обученные люди потом распечатывали интересующие тексты — вечером шефу доставляли пухлый конверт — любопытное, страниц на пятьдесят чтиво на ночь. Вместо детектива. «5005» был маленьким частным публичным домом, для очень узкого круга людей. Собственно, потенциальные клиенты создали и содержали его для себя, для «угощения» нужных, для того хотя бы, чтобы при случае прихвастнуть перед менее смекалистыми приятелями. Идея нескольких заметных участников движения была проста и гениальна, как впрочем, многое, что они делали в пору своего стремительного взлета. В самом центре столицы, в районе Камергерского переулка было выкуплено несколько больших и грязных коммунальных квартир, занимающих два этажа. Добротный ремонт, на который не пожалели ни денег, ни талантливых дизайнерских рук, преобразил прокопченные «вороньи слободки» в подобие уютного и почти семейного отеля с баром, небольшим рестораном, с отменной — тем не менее — кухней и несколькими уютными, со вкусом декорированными номерами.
Однако главным достижением заведения было изобретение (или повторение где-то уже опробованного?) вахтового метода работы персонала. Благодаря чему клиенты были гарантированы от любых притязаний, нежелательных встреч, и даже от того, чтобы случайно выяснить во фривольной беседе с приятелем, что недавняя подружка была общей. Делалось это просто.
В больших и малых провинциальных городах России специально обученные люди — «менеджеры по работе с персоналом» отбирали для работы в заведении юных женщин. Это ни в коем случае не были местные проститутки и даже особы, известные легкостью нравов, исключительно благополучные девочки из хороших семей, студентки, сотрудницы приличных фирм, примерные юные жены и молодые матери семейств. Далее все происходило чинно, пристойно и в определенном смысле порядочно. По крайней мере, кандидаткам откровенно объясняли характер и особенности их будущей работы, сумму гонорара и характер санкций, в случае нарушения договоренностей.
Главное было в том, что предлагаемая работа была временной — на период отпуска, каникул, поездки в Москву за покупками, сдачи экзаменов в вуз, аспирантуру — вариантов было множество, а срок контракта ограничивался двумя-тремя неделями. Надо сказать, что процент отказов был крайне невелик.
Большинство милых провинциальных барышень и юных дам с удовольствием проводили несколько недель в столице, благополучно возвращаясь в родные пенаты с деньгами, заработать которые в любом другом месте было бы просто нереально. Само собой разумеется, что большинство путешественниц и отпускниц не склонны были распространяться о подробностях короткой отлучки. Потому информация о заведении практически никогда не выплескивалась публично. И просуществовало оно довольно долго. Пока не сменились ориентиры. Но это произошло некоторое время спустя.
Пока же — в начале 90-х свободная разгульная жизнь была едва ли не обязательным условием принадлежности к клану новых. Тогда еще только строителей, творцов грядущей жизни. Будущих хозяев. Обязательной составляющей образа начинающего капиталиста. Начинали на ровном месте, или — хуже того — карабкались из глубокой ямы дремучего невежества. Еще не обтесались «по Европам», не разглядели как следует вблизи настоящих, потомственных акул. Не распознали, как те резвятся в бескрайних океанских просторах, чем тешат свирепые души. Потому — оглядывались назад. Вспоминали — благо память была свежа, да и пресса, охваченная разоблачительной лихорадкой, не скупилась на подробности «сладкой жизни» предшественников. Государственная дача за зеленым забором, гаишник, отдающий честь вслед машине, несущейся по Рублево-Успенскому шоссе. Баня с бассейном, много виски и обнаженной женской натуры. Предел мечтаний, символы успеха. Калька тайных утех свергнутой партийной элиты. Резвились, по крупицам множа собственные символы. Ранние — часы Rolex, костюмы от Версаче, черный глянец шестисотых мерседесов вместо черного же глянца «ГАЗ-31». Номера, однако, те же. Предпочтительнее прочих — магическое «МОС». Резвясь, впрочем, решали дела. Делили страну, потрошили закрома Родины, прикупали усидевших чиновников, назначали новых, заключали коалиции, подписывали конвенции, карали нарушителей. Как полагается — «после непродолжительной гражданской панихиды». Классиков, впрочем, в новом прочтении трактовали буквально. Хоронили тогда часто. Однако не грустили. С утра отпевали очередного нарушителя конвенции, в обед «поднимали десятку грина», вечером садились ужинать в узком кругу и за ужином продолжали делить страну, назначать чиновников… И — собственно — это было движение. Кстати, о чиновниках. Смешное лингвистическое исследование, утверждавшее, что «Движение во многом зависело от государства: чиновников, силовых структур, разного рода лоббистов», зафиксировало ситуацию, но основательно ее переврало. То есть, перевернуло с ног на голову. В короткую, но безусловно яркую эпоху движения все обстояло с точностью до наоборот. Чиновников-силовиков, сотрудников правительства, администрации президента — иногда «брали с собой». Именно — брали с собой. Как берут — подкормить и приодеть — бедных родственников или старых друзей, не вписавшихся в жизненную колею. Те — в свою очередь — совершенно как бедные родственники и поотставшие друзья — почитали за честь оказаться в компании. Ибо — в сущности — и были тогда бедными родственниками. Вернее — просто бедными. Сейчас в это трудно было поверить, но было так. Иногда — дабы решить вопрос, достаточно было просто «пообедать» нужного человека во власти. Свозить семью на отдых в Турцию или Израиль. Преподнести дешевенький — тысяч за десять долларов — Rolex. И все.
На самом деле все это легко объяснимо. Хотя костюмы от Brioni на нынешних государевых людях и легкая уверенная небрежность, с которой они заказывают Chateau Petrus урожая 1966 года в парижском La Grande Cascade, почти лишают возможности в это поверить. Был короткий период, в сущности — исторический миг, смены караула. Межсезонье чиновных привилегий — когда, как в любом межсезонье, все неясно, смутно и меняется стремительно и радикально.
Еще существовало классическое, кремлевское, дармовое — государственные дачи и служебные квартиры в цековских домах, бесплатные поликлиники с лучшими врачами и оборудованием и прочим, что сложилось едва ли не в двадцатых, оттачивалось в тридцатые, а в застойные семидесятые возведено было в абсолют, как едва ли не сакральное право члена правящей касты. Но государева «халява» стремительно теряла привлекательность, потому что купить — причем совершенно свободно — можно было уж много больше и лучше. И система материальных ценностей на какое-то — правда, непродолжительное — время обрела едва ли не абсолютно правильную форму, а вернее — структуру. Деньги стремительно приобретали большую ценность, нежели должность и место во властной иерархии. Новые обитатели политического Олимпа еще не вполне ориентировались в способах получения дополнительных заработков. И были — повторюсь — бедны. Банально и скучно бедны. И уже изрядно тяготились этим. И готовы были продаваться. И пока — незадорого. Движение разбирало их, как детей из сиротского приюта, это было пока еще не столько необходимостью, сколько модой. Правда, полезной. Каждый непременно имел на содержании пару-тройку чиновников федерального уровня. Выбирали, руководствуясь разными параметрами. Порой — тем самым дачным соседством, о котором уже говорилось выше. Порой — случайно, оказавшись рядом на каком-то застолье. Порой — целенаправленно, если этого требовала «тема». Процессы прикармливания и, соответственно, обретения новых «тем» складывались спонтанно. По крайней мере, тогда — в начале 90-х, большинство полагало именно так.
1993 ГОД. О. МАВРИКИЙ
— Простите меня, мистер Гарднер, но через несколько минут мы будем заходить на посадку. Хотите кофе? — темнокожий стюард слегка дотронулся до плеча Стива.— Я уже не сплю. Кофе не надо.
Стив рывком поднялся со своей импровизированной — но удивительно, как выяснилось, удобной постели — раскладного кресла в салоне business-jet Citation X».
За десять, без малого, часов полета выспался он отлично. Пушистый легкий плед полетел на пол. Стив хрустко потянулся и, плюхнувшись в другое кресло, рывком отодвинул шторку иллюминатора. Маленький салон самолета немедленно затопило яркое солнечное сияние. На секунду Стив зажмурился, а когда глаза вновь обрели способность видеть, он завороженно приник к иллюминатору, наслаждаясь открывшейся картиной.
Свод небес и бескрайняя гладь океана внизу казались единым, волшебным пространством. Золотисто-голубым и абсолютно прозрачным. Если бы серебристое крыло маленького «business-jet Citation X» не заглядывало в иллюминатор, ирреальное ощущение одиночного парения было бы полным.
Самолет между тем снижался, заходя на посадку. Волшебное ощущение пропало. Стив различил внизу легкую рябь на глади бирюзовых вод и крохотный остров в бескрайнем просторе. На следующем витке стали заметны еще несколько клочков суши, ослепительно белых в лучах горячего африканского солнца. Дальше наблюдать за снижением он уже не стал. Это было не интересно. Лайнер стремительно преодолел широкую ленту раскаленного асфальта и замер возле стеклянного здания аэропорта.
— Порт-Луи, мистер Гарднер. За бортом — плюс тридцать семь по Цельсию, влажность…
— Впечатляет.
— Да, сэр… Здесь всегда так. Автомобиль мистера Паттерсона у трапа. Автомобиль у трапа.
Личный «business-jet Citation X», который глянцевые журналисты называют обычно летающим «Феррари» за скорость, но более — за цену, доставивший его из Вашингтона. Стив усмехнулся. Даже он — тогда, за столиком «Марса», после мерзкого пудинга, которым его накормили, — кстати, пудинг, видимо, следовало числить в одном ряду с самолетом и автомобилем у трапа, потому что все это изобилие сыпалось из одного и того же рога — так вот, даже он, будучи — в принципе — абсолютно уверенным, что встреча сложится, не мог предположить, что она сложится именно так. С личным самолетом и личным автомобилем у трапа. От Энтони Паттерсона.
Можно было бы сказать, что Энтони Паттерсон был одним из столпов нефтяного бизнеса США, можно было бы назвать его легендарным магнатом и одним из самых влиятельных республиканцев, возможно — и самым влиятельным, потому что в свои трудные минуты старик Буш летал к старику Паттерсону, в какой бы точке планеты тот ни закидывал свои удочки, а не наоборот. Кстати, с удочками тот, похоже, не расставался ни на минуту, будто бы именно рыбалка составляла смысл его жизни, а все остальное было мелкими делишками, досадными — к тому же, — потому что отвлекали от основного. По крайней мере, всем своим образом жизни Энтони Паттерсон демонстрировал миру именно это. И все это, в сущности, было бы справедливо — но не отражало картину полностью. Любитель отточенной словесности, Стив предпочел отбросить все термины и то множество определений, которыми можно было предварять имя Энтони Паттерсона. Кроме одного. Легенда. Но — действующая легенда. Про Энтони Паттерсона и вправду слагали легенды. Говорили, к примеру, что однажды — рассказывая кому-то из журналистов о себе, он заметил: в моих венах вместо крови течет нефть. Притом с рождения. Фраза пошла гулять по свету и через пару лет внезапно всплыла в очередной серии бондианы. Там — про нефть вместо крови — говорила уже сексапильная восточная красавица, наследница нефтяной империи, которую у нее, разумеется, отняли ненасытные до черного золота британцы. Руками Бонда. Джеймса Бонда, как полагается.
И будто бы, узнав об этом, Энтони Паттерсон рассмеялся: «Их счастье, что мои слова вложили в такой хорошенький ротик. Будь иначе — у стаи моих адвокатов прибавилось бы работы, а у бюджета Eon Productions — ощутимых проблем». Впрочем, это была одна из самых безобидных легенд об Энтони Паттерсоне.
Словом, если бы Стив не был абсолютно уверен в том, что никакого «мирового правительства» в том виде, как его рисуют любители конспирологии, не существует, он был бы столь же абсолютно убежден, что кабинет возглавляет Энтони Паттерсон.
— …Дорада, черт, меня побери! Но какая огромная дорада! Энтони Паттерсон рискованно перегнулся через борт яхты, любуясь необычным зрелищем. Два темнокожих матроса налегли на лебедку, закрепленную на корме. Через пару минут все было кончено. Рыба была жива и билась в конвульсиях. Но волшебное сияние погасло, стремительно растаяв в пучине. Дорада неожиданно оказалась ярко-желтой.