Страница:
2003 ГОД. МОСКВА
Она позвонила ночью. И — странное дело — я не испугалась и даже не встревожилась. И, разумеется, в тот момент, когда мелодичная трель звонка просочилась в мое расслабленное сознание, знать о том, что это звонит она, я не могла. И предположить не могла — мы не общались уже довольно долго. Да и общались когда-то не так, чтобы слишком близко. Словом, это был внезапный ночной звонок. И только.— Прости. Я знаю, что поздно и мы теперь так далеко друг от друга…
— Километрах в двенадцати, полагаю…
Это была «стадия реверансов». Определение из нашего общего прошлого. Когда — отдавая дань безупречному воспитанию посольской дочки — она вдруг впадала в небывалую деликатность и пускалась в долгие пространные рассуждения о том, как это мучительно неловко — грузить своими проблемами окружающих, пусть и друзей. И особенно — друзей…
— Я не об этом…
— А я об этом. О глубоких придворных реверансах, которые, как и прежде, можно оставить для других случаев жизни.
— Спасибо. Мне очень нужно поговорить с тобой. Очень.
— Прямо сейчас?
— Н-нет, конечно. — Сто к одному, она хотела сказать: да. Но — реверансы. Три часа по полуночи. Невозможно.
— Завтра?
— Да, да. Если ты смогла бы завтра…То есть уж — сегодня.
— Хочешь приехать?
— Нет. Давай где-нибудь… все равно… Где потише. И никаких…ну, ты понимаешь.
Реверансы. Никаких «рублевских рож» хотела сказать она — но сдержалась. Я вспомнила ресторанчик. Почему-то потом, много позже, я уже была склонна придать этому выбору если не мистическое, то уж по меньшей мере символическое значение. Но это часто бывает с людьми, когда случается что-то из ряда вон выходящее, особенно — страшное или трагическое. Кажется, что, предваряя событие — вокруг буквально роились знаки судьбы, и ангелы-хранители отчаянно, но безмолвно били крыльями, и персты призраков, воздетые из хлябей земных, прямо возвещали опасность.
Разумеется, все это приходит на ум потом, много позже, когда невозможно уже утверждать определенно, творилась вся эта мистика на самом деле или образы родились в сознании, под гнетом посттравматического синдрома. Ресторанчик, словом, был будто идеально придуман для тайных, конспирологических встреч, назывался соответственно — «Диссидент». И размещался вполне подходяще. Столики на его открытой террасе располагались строго напротив известного здания на Лубянке, на уровне — примерно — шестого этажа. И было свежо, тихо и малолюдно. «Чего ж вам боле?»
Через двенадцать часов, в четыре пополудни мы заняли столик на этой самой террасе. Нет, она не изменилась. Холеная блондинка без возраста, сошедшая со страниц дорогого глянца. Именно дорогого, на знаменах которого, непременно благородным серым шелком и обязательно от руки, вышито: expensive simplicity.
Она всегда была такой — «девочкой из хорошей московской семьи» сначала, новой русской женой — потом. Редкая довольно метаморфоза. Ибо девочки из хороших московских семей начала 80-х годов — в новый формат хороших семей не вписались категорически. И постарели стремительно, обабились, остервенели — превратились в больных нечастных теток, нелюбимых мужьями и презираемых детьми. Новые девочки из новых хороших семей, следуя неизбывной диалектике всех революционных процессов, подросли на унылых задворках нищих рабочих окраин, в сиротских приютах и придорожных борделях. Определение им, кстати, совершенно спонтанно сформулировал однажды счастливый муж-обладатель из новых. Ужинали под Москвой, небольшой случайной компанией. — Что смотришь? — счастливец, конечно, был пьян, но все еще проницателен.
Взгляд, которым я проводила хозяйку дома, не оставил без внимания и истолковал правильно. — Понимаю. За такие деньги могло быть что-нибудь поприличнее.
Фраза показалась мне безупречной и была взята на вооружение. Так вот, Елизавета была исключением. Деньгам, которыми, судя по всему, располагала, — соответствовала вполне. Возможно, что на этом приобретении супруг даже прилично сэкономил. Но это — разумеется — случилось несколько позже. Поначалу — положение родителей по определению гарантировало Лизе прочные позиции в блестящей когорте «тех девушек». Впрочем, в империи этим термином не пользовались и вряд ли знали, что емкое английское «those girls» означает не просто компанию девиц, объединенных по какому-нибудь принципу, а совершенно особенных девушек — «young ladies», являющих собой юную поросль национальных элит по обе стороны Атлантики. И хотя в Советском Союзе о существовании «those girls» даже не догадывались — «те девушки» в стране победившего социализма были. И какие!
Им бы возможности настоящих «those girls» — «те» в момент обратились бы в бледные тени наших номенклатурных девочек. Впрочем, относительно возможностей — вопрос далеко не однозначный. К примеру, юная дщерь кого-то из партийных бонз вряд ли рискнула бы появиться на парижском показе haute couture и, небрежно повертев носиком, приобрести некоторую часть коллекции. Или на личном самолете махнуть на недельку на Барбадос. Но!
Мог ли, к примеру, Аристотель Онассис уставить очередной свадебный стол несчастной Кристины парадным севрским фарфором из Лувра или водрузить на блистательную голову Марии Каллас диадему Марии Стюарт, хранящуюся в Британском национальном музее? Словом, здесь было о чем поспорить. И подумать.
Но главное все же, что выгодно отличало наших принцесс от тех, кто сверкал знаменитыми бриллиантами и фарфоровыми зубами записных boy-friends со страниц глянцевых журналов, была безусловно их абсолютная исключительность. Недосягаемость. И никаких там сказочек про чистильщика обуви, ставшего миллионером! Правящий клан был замкнут и — по словам собственного вождя — бесконечно далек от народа. Намного дальше, нежели в ту пору, когда писаны были пророческие строки. К тому же тщеславие не случайно считается любимым пороком сатаны. Возможность испытать это пагубное, но бесспорно сладостное чувство у наших героинь была практически безграничной. Промчаться в открытом кабриолете Bugatti по трассе Монте-Карло, в нарядном потоке таких же блистательных, совершенных, именитых… et cetera? Ничтожное удовольствие по сравнению с поездкой в неуклюжем папином «ЗИЛе» по абсолютно, сюрреалистически пустынной мостовой мегаполиса. Под полуденный бой курантов.
Развлекаясь при этом видом сбившихся в плотное испуганное стадо одинаково унылых машин и автобусов, набитых до отказа сплющенными человеческими телами.
Замечая иногда взгляды — любопытные, раздраженные порой, но низменно покорные и заранее согласные на все, что придет в маразматическую папенькину голову. К тому же наши принцессы могли не бояться конкуренции — в каждой возрастной категории, на каждой ступени номенклатурной лестницы их количество было известно с рождения и почти неизменно. Равно как и количество принцев. Будущее, таким образом, было открытой, читаной-перечитаной книгой, вроде романа «Как закалялась сталь», с обязательным рефреном: «Чтобы не было мучительно больно…»
Итак, «та девушка» Лиза Лаврова — дочь карьерного дипломата, дослужившегося до ранга посла Советского Союза, к тому же в приличной европейской державе, — в семнадцать лет получила относительную свободу, став студенткой. Разумеется — МГИМО.
И немедленно очутилась в водовороте самых замечательных, развеселых событий и приключений, на которые в те времена хватало пороху и фантазий у московской золотой молодежи. Жизнь была бурная, расписанная по минутам. К занятиям Лиза, несмотря ни на что, относилась серьезно и училась прилично.
Однако ж помимо лекций и семинаров успеть надо было неимоверно много. Премьеры в театрах, Доме кино, ужины в ресторанах, визиты к труднодоступным парикмахерам и портным. Поездки за город — бесконечная череда чьих-то дач с неизменными атрибутами советской роскоши и дачного шика — пылающими каминами, шашлыками и грузинским вином. И «ночники» — ночные сборища — в Архангельском, куда съезжалась модная Москва, вперемешку «кони, люди»: тогдашняя золотая молодежь, дипломаты, респектабельные «цеховики» и брутальные воры в законе. Еще — просто вечеринки в разных модных домах, где на крошечном пространстве — советских все-таки! — квартир собиралось несметное количество людей, в большинстве меж собой незнакомых. Но в этом, пожалуй, и была особая прелесть. Она очень быстро усвоила правила этого круга. И первое — мужчин следует менять, относиться к этому легко, даже если в этот момент менять не очень хочется. Потому что, во-первых, страдания унизительны, во-вторых, обязательно появится кто-то новый, как правило, много лучше.
Еще она быстро усвоила, что секс — это нечто вроде танца или партии в теннис. Иногда удовольствие бывает умопомрачительным, иногда — так себе, иногда — ничего, кроме разочарования, а то и брезгливой гадливости. Но такова жизнь. И главное — это тоже было правило клана — недопустимо смешивать секс с теми чувствами, что иногда рождаются в душе, — симпатией, ощущением душевного родства, привязанности, порой нежности или жалости. Ни в коем случае! Зерна — от плевел! И никак не иначе. Единственное, что она еще не решила для себя окончательно, — как следует относиться к будущему мужу? В том, что замуж нужно будет идти в определенное время — не раньше и не позже, — она знала точно. Тоже — правило. Все, однако, решилось быстро и как бы само собой, не оставляя места для принятия собственных решений. Управляющим совзагранбанком в той европейской державе, где представлял империю Лавров-папа, назначили никому не известного товарища Лемеха, в семье которого подрастал сын — Леонид. И тоже, между прочим, готовился вступить на перспективную стезю международного банковского дела. Молодой человек неприметной, но скорее приятной наружности, неплохо образованный, в меру интеллигентный, обладавший даже некоторым чувством юмора. И главное, он был готов — возможно, даже искренне — следовать неписаным правилам клана. «Чего ж вам боле?» — воскликнул однажды классик по схожему поводу. Дело сделалось быстро. Молодые провели медовый месяц в Югославии, в Москве их ждала вполне приличная двухкомнатная квартира на набережной Тараса Шевченко. Некоторое время теперь предстояло жить относительно тихо и пристойно, в ожидании назначения Лемеха-младшего в какую-нибудь подобающую — стараниями обоих отцов — заграницу. И — жили.
Кстати, занимавший некогда Лизу вопрос о соотнесении в замужестве любви и секса, к счастью, решать не пришлось. Эмоций, даже отдаленно напоминающих любовь, муж не вызывал, с сексом справлялся на троечку, порой — на тройку с плюсом. Терпимо. Зажили, не лучась счастьем, но и не зная бед, в ожидании отъезда куда-нибудь. Все равно куда. В любом случае будет лучше. И уж по крайней мере, интереснее. Вели размеренный образ здоровой светской жизни. Иными словами, в выходные играли в теннис, зимой катались на лыжах в Бакуриани или Терсколе, летом грелись на Золотых песках, иногда проведывали родителей в их респектабельной европейской стране. Само собой, посещали модные премьеры и вернисажи. Иногда позволяли себе расслабиться с приятелями — все теми же, что окружали ее и его в юности, — загудеть на чьей-нибудь даче дня на два. А на третий — с утра — отправиться всей помятой компанией пить пиво на Арбат, в неизменные «Жигули». Потом начались перемены, столь стремительные и радикальные, что Лиза, несмотря на то что была дамой умной, в большей даже степени, чем могла себе позволить красивая женщина, не всегда понимала природу происходящего.
И уж тем более могла распознать причинно-следственные связи некоторых загадочных событий. Год тогда стоял 1988-й — тотальная капитализация страны не обозначилась даже призраком, вьющимся над Россией, первые предприниматели-одиночки звались кооператорами, но чаще — по старинке — спекулянтами. Словом, странная метаморфоза, случившаяся тогда со свекром, Елизавету несколько озадачила. Во-первых, Лемех-старший зачастил в Москву.
Во- вторых, — и это было много важнее — человек менялся буквально на глазах. Довольно крупный — если судить по должности — совслужащий, неплохо образованный, облаченный в приличный европейский костюм и вполне пристойные ботинки, он все равно казался Лизе провинциальным командированным. Инженером или бухгалтером небольшого завода где-нибудь в Урюпинске, робеющим в Москве уже от одного сознания того, что это столица. Особенно когда надевал шляпу. К концу 1988 года командированный канул безвозвратно. Растворился. Возможно, как Мэри Поппинс, его унесли ветры перемен, но вероятнее всего, эти самые свежие ветры принесли нового Лемеха — спокойного, немногословного, уверенного в себе человека. К тому же не совсем обычного, ибо ему — это было видно невооруженным глазом, хотя свекор ни разу не обмолвился о грядущих переменах — известно нечто, сокрытое от большинства. Однако несомненно важное. Возможно, чрезвычайно важное. Из числа тех событий, о которых дикторы программы «Время» сообщают стране, как правило, с каменными лицами. В 1990-м Леня Лемех, всю сознательную жизнь существовавший исключительно по законам системы, совершил поступок, сравнимый разве что с добровольным выходом из рядов КПСС. Он уволился из Внешэкономбанка. С двумя другими, синхронно, как полагали, сошедшими с ума коллегами принялся за создание частного коммерческого банка. Одного из первых в СССР.
Лиза наблюдала за мужем с отстраненным вниманием, не беспокоилась и уж тем более не паниковала, хорошо понимая, что семейство Лемехов психическим заболеваниям не может быть подвержено по определению. Не та была генетическая организация, иная, проще говоря, порода. Вопросов, впрочем, не задавала.
А муж не горел желанием посвящать ее в подробности происходящего, ограничивался общими малопонятными репликами. Слава богу, ее это не задевало нисколько, как и все, что было связано с ним. В разгар семейного банковского строительства в Москву приехал отец Лизы. Она любила отца, хотя не была приучена. Да и не умела выражать эту любовь, как другие дети, потому что с раннего детства твердо знала: «Папа очень занят». Всегда. Вне зависимости от того, что происходило дома — мамин день рождения, первый звонок, выпускной бал у Лизы или даже смерть бабушки в Ленинграде. Еще отцу не следовало задавать лишних вопросов. Впрочем, когда позволяло время, он подолгу говорил с дочерью о разном, не дожидаясь вопросов. За это Лиза была отцу благодарна. И прощала вечную занятость, замкнутость и даже то обстоятельство, что, встречаясь и расставаясь, они почти никогда не целовали друг друга. Ни о чем не спросила она и теперь. Отец неожиданно заговорил сам:
— Ну что, готова выступить в роли мадам Ротшильд?
— Почему — Ротшильд?
— Не знаю. Первый известный банкир, который пришел на ум, — вот почему, наверное.
— Ну, я, собственно, уже лет пять как готовлюсь…
— Господь с тобой, Лизавета! Лет пять ты готовилась совершенно к другой роли. Послушай, девочка, ты что же, до сих пор ничего не знаешь?
— Нет, что-то знаю, разумеется. Но я ведь писала маме — Леня ушел из банка, пытается создать какое-то коммерческое подобие.
— Пытается?! Да… Ну, может, это правильно — зачем раньше времени лишние свидетели? Еще непонятно, как дело обернется. Не знаю, дочка, впервые за много лет — действительно не знаю. Может, так и надо? Как они. Может, действительно на пороге больших перемен стоим? Но… Как-то уж очень непривычно все это. Из государственного кармана — в какое-то — как это ты сказала? — подобие. Действительно подобие, пока ни то ни се. И главное — непонятно, что дальше? А деньги-то гигантские…
— Ты о чем, папа?
— Я-то? Да так, о своем, о делах, о проблемах… Ты не слушай. И не волнуйся. Муж у тебя, судя по всему, парень с головой. Авось удержит… на плечах.
Все прошло благополучно — и голова Леонида Лемеха, возможно чудом, удержалась на месте. Сам же Лемех причислен был к славной когорте яйцеголовых — впрочем, этих молодых в большинстве людей более пристало называть золотоголовыми. В России их, однако, отчего-то окрестили олигархами. Возможно, впрочем, не без некоторых оснований молодая капиталистическая поросль активно вторгалась в политику. Ничего другого, однако, ей просто не оставалось — ибо Россия была, как и много лет назад, страной сугубо бюрократической. Следовательно, половину чиновников следовало купить, половиной — завладеть на официальных основаниях, заняв подобающее место во властных структурах. Технология с тех пор, разумеется, многократно совершенствовалась, шлифовалась, подстраивалась под ту или иную личность, но определение «олигарх» прилипло к крупным предпринимателям намертво. К новым, возможно, уже неоправданно.
Однако ж первые — числом девять или десять, — пожалуй, действительно были олигархами. И прекрасно осознавали это. Банк, созданный Лемехом, рос, сродни сказочному дитяти, не по дням, а по часам. Параллельно, но как-то тихо зачах небольшой совзагранбанчок, возглавляемый некогда Лемехом-страшим, который благополучно ушел на пенсию. Но благородный старик не покинул чужбину — остался, дабы помочь сыну наладить международные связи.
Очень скоро «Лемех-банк» — он действительно так назывался, чего уж скромничать, если судьба расщедрилась небывало? — одним из первых русских банков открыл филиал за границей. Разумеется, все в той же респектабельной европейской стране.
Он разместился в том же здании, где когда-то скромно управлял отнюдь не скромными делами бывшего советского банка Лемех-старший. Проще говоря, старик остался в своем же кабинете и при своих делах, сменив только руководство и… форму собственности. Однако в грохоте демократических преобразований на этот пустяк просто не обратил внимания.
Жизнь Лемехов-младших в Москве тем временем менялась разительно. Вернее будет сказать, что она кардинально изменилась в одночасье и продолжала меняться очень быстро в том же направлении. «Все выше, и выше, и выше», — пелось некогда в забытой советской песне, но в жизни Елизаветы Лемех все происходило именно таким образом. Однажды, обсуждая с очередным дизайнером декор очередного дома или квартиры, она неожиданно вспомнила отцовскую шутку относительно баронессы Ротшильд и, поразмыслив, пришла к выводу, что к этой роли она оказалась готова.
Сказалась, наверное, долгая посольская жизнь. Обилие посторонних людей вокруг, в том числе и в доме, а вернее, в домах. Разные машины, многочисленная охрана, повара, которым надо было непременно знать, что ты пожелаешь откушать завтра (Лиза никогда не знала), — все это было привычно с детства. Разумеется, отличий было не счесть — начиная с того, что там ничто не воспринималось как данное навечно и уж тем более не принадлежало, не было своим.
Но как бы там ни было, Лиза вдруг оказалась в атмосфере, которая была ей совсем не чужда. Полезным оказалось знание протокола — от правильной рассадки гостей, сервировки стола до безупречно соответствующих случаю туалетов и умения поддержать любую беседу.
— Я не ошибся, — глубокомысленно заметил однажды Лемех, провожая последнего гостя, легкомысленно стряхнувшего пепел от сигары прямо на подол нового Елизаветиного платья из последней коллекции haute couture.
— Ну, куда вы, право слово, так рано? Верочка в Швейцарии. Ей было бы спокойнее знать, что вы засиделись у нас. — Лиза ласково коснулась рукой атласного лацкана, усыпанного пеплом.
— А я и засиделся у вас, Лизонька. До рассвета засиделся, напился, как свинья, и спать повалился, еле выпроводили утром. Прелесть моя, умница, ты ведь не забудешь, что все так и было?
— Ну что с вами делать, Казанова вы этакий? Не забуду. Шлепайте по своим мамзелям.
Привстав на цыпочки, она едва коснулась щекой его оплывшей щеки и, энергично развернув массивное тело, легонько толкнула его к выходу.
— Лемех, ты счастливчик! — крикнул гость, обращаясь уже к собственной охране, ловко подхватившей хозяина на ступеньках.
Дверь, наконец, закрылась, и лишь тогда Лиза занялась своим платьем. На роскошном подоле зияла внушительная дыра с обугленными черными краями.
— Пьяная скотина!
Она произнесла это вяло, не зло и даже без раздражения. Именно тогда Лемех задумчиво сказал:
— Я не ошибся.
— В чем, собственно? В том, что привел это животное в дом?
— При чем здесь животное? Баранов нужно стричь. Вот и привел. А не ошибся, когда женился на тебе.
— Вот это новость! Что это, поздняя страсть? Или ранняя мудрость?
— Ни то ни другое — констатация факта. Они — он имел в виду ту самую десятку олигархов, в которую входил, сейчас в очень щекотливом положении. Ну не все, конечно. Первые жены — сама видишь, что такое. Клуши, без слез не взглянешь. А жениться на двадцатилетней говядине с копытами — это тоже, знаешь… рискованная операция и весьма.
— Говядине?
— Ну, иногда их так называют, этих, с ногами, но без мозгов. А что — говядина, по-моему, очень точно.
— И что же?
— Ничего. Я умный — я тебя выбрал, когда ничем этим даже не пахло. Посему можешь быть спокойна. Развод тебе не грозит. Ну, трахну на стороне какую говядину, тебя это, по-моему, не слишком волнует. А так — в горе и радости, в болезни и в чем-то там еще… Слушай, а давай венчаться? Красиво и… вообще, чтобы уж наверняка.
— Ты в себе сомневаешься — или во мне?
— В себе, конечно, ты ж у нас правильная девочка… А, девочка? Слушай, да сними ты эти лохмотья… Дыра ужасная, просто неприлично. Помочь?
— Ну помоги…
В конце концов, он был муж. К тому же тридцатишестилетнее тело не всегда внимало гласу рассудка, иногда ему просто хотелось плотских радостей. И с этим тоже приходилось считаться. Поднимаясь следом за мужем по широкой мраморной лестнице в спальню, Лиза с неожиданной тоской подумала: «Господи, неужели и вправду теперь навсегда — и в горе, и в радости?…»
Год был 1993-й. В том году мы и познакомились с Лизой, потому что поселены были по соседству. Именно поселены — мужья синхронно схлопотали тогда государственные дачи по соседству, в Ильинском. Небольшие двухэтажные коттеджики. Однако ж — на Рублево-Успенском шоссе, за зеленым «политбюрошным» забором, под охраной всемогущей стражи самого президента, и — главное! — в тесном соседстве с крупными государевыми чиновниками, дружбы с которыми в ту пору исподволь добивалась молодая капиталистическая поросль. Ее принимали радушно по одной простой причине — в нужные моменты они умели быть фантастически щедрыми и предупредительными. Стоило напыщенной матроне — супруге одного из президентских сподвижников — вскользь посетовать, что муж озадачил ее вечерним приемом гостей, сосед немедленно хватался за телефон. Вечером гостей матроны обслуживал один из самых дорогих московских ресторанов. Заказывали все: закуски, напитки, бригаду официантов, во главе с расторопным метрдотелем. Et cetera… Мелочь. Так и продавались — не задорого. История с прожженным платьем стала началом нашей — не дружбы, нет, для дружбы каждая из нас была слишком закрыта, слишком глубоко погружена в собственный панцирь и собственные комплексы, — приятельства. Именно так.
Мы были приятельницами до той поры, пока мужья не обзавелись гектарами собственной — а не арендованной — земли, не возвели на тех гектарах дома-усадьбы, не началась в тех домах новая жизнь и не пошла эта жизнь выкидывать разные коленца, о которых, вероятно, придется еще говорить здесь, но несколько позже.
Пока же — достаточно будет и того, что, сидя напротив меня на открытой террасе ресторана «Диссидент», не подруга и даже не приятельница моя Лиза Лемех спокойно и как-то отстраненно — как о деле обыденном и немного скучном — скажет, глядя мне прямо в глаза: — Он хочет убить меня. И совершить государственный переворот. И я не сошла с ума. Есть доказательства. И еще — скажи, пожалуйста, ты никогда не задумывалась, почему из всех на вершине оказались только они? Несколько. Ну, ты ведь помнишь, сколько их было… поначалу… Движение…