- Видишь? Мы, хотя и бедные, не бьем.
   - А почему мы бедные?
   - Потому что свободные.
   - В Москве не были?
   - Нет.
   - Зато в Москве у нас все было. Даже телевизор. Почему вы все оставили?
   - Доедай.
   - Не хочу. Я телевизор хочу...
   Перед сном транзистор, который я нашел в мусоре на улице, сообщает, что в квартале Бельвиль шестью выстрелами из пистолета убит политэмигрант-журналист.
   - Квартал у нас однако.
   - И богатых убивают точно так же.
   - Был бы хотя бы пистолет...
   - Не Техас. Без разрешения не купишь.
   - Можно и без. Мне на Блошином рынке предлагали. Но дорого, месяц жизни...
   - Против государства защищаться невозможно. Висенте всегда говорил, что если он жив, то только благодаря Франко. Тому, что нет решения убить.
   - То есть, быть фаталистом?
   - Другого выхода нет.
   Чувствуя себя безоружным, уснуть я не могу...
   Мы с Мустафой купили сигареты и спиной к продавщице сняли со стеллажа журналы - он "Люи", я "Плейбой". Глянцевые страницы застлали мне глаза фактом свободы.
   Картонки ждали нас у дверей табачной лавки. Мы приняли их на грудь и двинулись под мокрым снегом. Он снисходительно взглянул:
   - У тебя от этого встает?
   - Мустафа! В первые дни у меня даже на аптеки вставал.
   - То есть?
   - На витрины с рекламой.
   - Там же груди одни.
   - И тем не менее.
   - А сейчас?
   - Прошло. На аптеки...
   - Пройдет и на журналы, - пообещал старик. - И на фильмы пройдет.
   Дочери у него работали в Германии, и хотя был он жилистый и сильный, но весь уже седой - даже волосы на груди.
   - Может, - предположил я, - у тебя вообще прошло.
   - У меня? - Глаза, печальные по-библейски, вспыхнули гордым огнем. - А вот в субботу сходим на Пигаль - давай? Там ты увидишь.
   - Давай сходим.
   Бригада мрачно курила в ожидании обеда.
   - Ты бы зашил себе штаны, Алехандро, - сказал Мигель. - А тебе, Мустафа, побриться бы не мешало. Как вы в таком виде на люди выходите? Не понимаю. Поэтому они нас и презирают. Из-за таких, как вы.
   Игнорируя, Мустафа отвинтил пиво:
   - Тома, русо!
   - Надо следить за собой, - Мигель раскрыл наваху и вспорол багет. Иначе ничего у вас во Франции не выйдет. Так и останетесь неудачниками. А как вы думали? Во Франции самое главное внешность. Вот посмотрите на Али.
   Мустафа огрызнулся по-арабски, всем видом выказывая, что е... нравоучения.
   - Мигель, - сказал я, откусывая сэндвич. - Давайте сходим на Пигаль, а? В субботу, всей бригадой.
   - Куда?
   Али с Васко засмеялись.
   - На пляс Пигаль.
   - Ходер!* - Бригадир даже перестал жевать. - Я ведь женат.
   - Я тоже, - сказал Мустафа.
   - Сравнил! Твоя в пустыне, а моя в Версале.
   Али засмеялся.
   - Жены боится...
   - Не жены, - сказал Мустафа. - Боится проституток.
   - Кто, я?
   - И знаешь, почему? Потому они француженки.
   - Я - проституток? Лас путас - я? Ходер! Коньо! Me каго ан ля мар!..**
   * Е... (исп.)
   ** Б...? Е...! П...! Сру на море! (исп.)
   - Так как?
   Бригадир замолчал и сдвинул брови.
   - В субботу, говоришь?
   - В субботу.
   - Черт с вами. Vamos.
   Мы завернулись в газеты и легли на железные нары. Он еще долго не мог успокоиться. Ворочался и прогибал железо. Спросил, а видели мы фильм "Эммануэль"? Мы видели. Мигель ходил с женой, и фильм ему понравился, ибо "Буэно пара ходер..." Но пляс Пигаль? К лас путас? Последнее, что я услышал, было многоэтажное "ме каго ан ла лече де ла пута вирхен Дева Мария..."
   Мне стало как-то не по себе. Будто сокрушил последний бастион христианской этой цивилизации.
   - Раздвинь! Раздвинь! - закричал впереди один зритель.
   С помоста женщина крикнула в ответ:
   - Десять франков!
   Монета шлепнулась на доски, и она присела.
   - Тьфу, - плюнул Мигель.
   На помосте женщин грели радиаторы, и они, закончив стриптиз, сразу влезали в свои дубленки, но здесь, среди заиндевелых стен, стоять было холодно. Мы повернулись и вышли. Это был дешевый рождественский стриптиз, пять франков вход. Над бочкой с костром женщина держала руки в беспалых перчатках.
   Мы вернулись к метро. Все было залито красноватым светом - заиндевелые деревья, и косая эта площадь, и карусель на ней машин, сверкающая отражениями неона, и стекло киоска, и далее околевший у пылающей жаровни продавец каштанов - эфиоп. Сквозь мглистость с неумолимой четкостью читались вывески типа НЮ ИНТЕГРАЛЬ... ЛАЙФ-ШОУ... ЭРОС-ШОП...
   СЕКС.
   Зарождаясь в глубине бульвара, это слово змеилось по обе его стороны и, выползая к ним на площадь, обвивало, как удав, как изначальный Змей.
   - Так что? - сказал Мустафа.
   Из-за стекла киоска на нас смотрели обложки журналов. Радостные девушки на них раздваивали себя трусиками. У каждого из нас в кармане похрустывал конверт с получкой за неделю.
   - Что-что... Идем, - сказал Мигель.
   - Холодно, - поежился Али. - Наверное, домой пойду. Телевизор посмотрим лучше.
   - Миерда* же сегодня, - сказал Мигель. - Ни одного фильма.
   - Зато концерт. Там этот будет...
   Васко встрепенулся:
   - Кто?
   - Как его... Комик один. Кончита очень его любит.
   - Как знаешь...
   Али вынул из кармана руку и распрощался:
   - Амюзе ву бьен!**
   * Говно (исп.)
   ** Приятных развлечений! (фр.)
   Насвистывая, он сбежал в метро и скрылся за дверьми.
   - Конечно, - сказал Мигель. - Телевизор у них цветной. Ни в чем себе не отказывают. Но ничего, вот будет ребенок, узнают...
   Плечом к плечу мы двинулись, я - с острым чувством нарушителя табу. Никто не знал, что перед выдачей зарубежного паспорта у меня отобрали подписку - избегать, среди прочего, сомнительных мест.
   - Может быть, по пиву для начала?
   Мигель сверкнул глазами:
   - Vamos!
   Мы вклинились в толпу. Месье, застегнутые на все пуговицы и с отсутствующим видом. Морячки в беретах с красными помпонами. Из-за занавески с гоготом вывалилась группа пожилых американцев фермерского вида - в обнимку с женами. Просияв набриолиненной прической, зазывала схватил Мигеля за рукав.
   - Прими руку.
   - Месье, не пожалеете, - совал тот контрамарку, пока не согнулся от того, что локоть бригадира въехал под ложечку.
   В проулке красавица-мулатка упиралась в стену лопатками и ногой. Мигель покосился на мускул бедра.
   - Вроде ничего.
   - Мужик же, - прыснул Мустафа.
   - Не понял?
   - Травести, ну? Марикон.
   Мигель оглянулся:
   - У него же эти...
   - Парафиновые наколол.
   - Да ну?
   - Говорю тебе.
   - Х-ха... А под юбкой тогда у нее что?
   - Как у тебя и меня.
   Мигель плюнул под ноги:
   - Х-ходер.
   Справа открылись витрины в зал игральных автоматов. Васко свернул вовнутрь и, ухватив-шись за первые же обрезиненные рукоятки, погнал по экрану гоночную машину. Мигель покрутил головой, мол, пацан... Реакция, однако, у пацана была, и в ожидании, когда он разобьется, мы закурили. Васко не разбился, но перешел к другому автомату. Докурив, мы, как это принято в Париже, затоптали окурки на мраморном полу.
   - Не надоело? Эй, Васко?
   Васко не обернулся:
   - Охота поиграть...
   - Мы что, играть сюда пришли?
   - Ладно, - сказал Мигель.
   - Как это "ладно"? Сейчас найдем тебе по возрасту. Или мамаш предпочитаешь? Нет, ты скажи ему. Он всю получку спустит.
   - Если хочется, - бормотал Васко, сбивая одну советскую ракету за другой.
   Мустафа выругался по-арабски и вышел.
   - Так что, Васко, до понедельника?
   - Ага.
   - Ну давай, - и мы похлопали коллегу, ведущего прицельный огонь.
   Мустафа ждал у витрины, за которой прокручивался ширпотреб: зажигалки, пугачи, штампованные часы, пластмассовый паук, слепок женских грудей, сплющенные целлофановой упаковкой резиновые маски с разинутыми красными ртами. Проплыл здоровенный огурец, темно-зеленый и в бородавках.
   - Х-ходер... - Мигель сплюнул под витрину. - Знаешь, почему он с нами не пошел?
   - Пацан потому что, - ответил Мустафа. - Е... он пошел. Его самого еще е...
   - У него девчонка завелась.
   - У Васко?
   - Ну. Тоже португалка.
   - Ну и держался б с ней за ручки. Чего он с нами-то пошел?
   - А поругался. Они знаешь какие, португалки? О, - Мигель выпятил губу. - Еще серьезней, чем, Алехандро, наши с тобой испанки. У тебя с твоей до свадьбы было?
   На мгновение я вспомнил Москву.
   - А у тебя?
   - Ха, - ухмыльнулся бригадир. - Если б было, я еще подумал бы, брать мне ее или нет.
   - Тем и заманивают, - сказал Мустафа. - Когда поймешь, что ничего там нет, уже, брат, поздно...
   - Но ты-то от своей сбежал.
   - Да уж "сбежал". Два раза в месяц деньги ей перевожу.
   Мы не заметили, как миновали пляс Бланш и спустились на пляс Клиши. Где спохватились, но было поздно. Секс кончился, на нас смотрели обычные дома.
   Мигель отвернул рукав.
   - Наверное, пора.
   - Чего?
   - Да как-то оно...
   - Ты обожди. Тут место одно есть. "Абатуар"* называется. Очередь, правда, отстоять, но только пятьдесят франков.
   * "Бойня" (фр.)
   - За что?
   - Не за ночь, конечно.
   - Да, - признал Мигель. - Недорого.
   - Дешевле только подрочить.
   - Нет, - возразил я. - В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.
   - Откуда ты знаешь?
   - Писатель один сказал.
   - Русский, наверно?
   - Ну.
   - Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец. - Могу позволить себе и абатуар. Так как?
   - Я вот что думаю, - сказал Мигель. - Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.
   - Ты развеселишь, - иронически бросил старик.
   - Все не одному.
   - А потом? Ты в семью, а я?
   - Ко мне зайдем, посидим.
   - А потом?
   - Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.
   - Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа. - Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...
   Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:
   - Брось, я приглашал.
   Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.
   - Ладно, поехали, - сказал Мустафа.
   - И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.
   - При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.
   - Ладно.
   - Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?
   - Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.
   - Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.
   - Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.
   - Да ну, мариконы одни!
   Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:
   - Не опаздывай в понедельник.
   - Где ты был так долго?
   - С ребятами прошелся.
   - С какими?
   - С сотрудниками.
   - На Пигали, наверное, были.
   - Точно.
   - Надеюсь, ты шутишь?
   - Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?
   Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.
   Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.
   Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.
   - В связи?
   - А ты не знаешь?
   - Нет.
   - Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?
   Она бросает трубку.
   * Ирландское темное пиво.
   Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.
   Вдруг Анастасия вырывается из рук.
   - Это папа! Это папа!
   Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.
   Почему же "советский"?
   Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...
   - Наконец-то напечатали, - сказала Инеc. - Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.
   На углу я остановился.
   - Мне надо выпить.
   В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.
   - И ан кальва, - добавил я.
   Инеc посмотрела на меня и перевела:
   - И рюмку кальвадоса.
   * * *
   Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.
   - Не впадай в паранойю.
   - Кто впадает?
   Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.
   - Неужели ты способен зарубить человека?
   Я не ответил.
   - Это ужасно, - сказала Инеc. - Не знаю, как я буду с тобой жить. Запад проявляет тебя с неожиданной стороны.
   - Зато проявляет. А то так бы и остался невидимкой. Как все.
   - Не знаю, не знаю...
   Я закрыл глаза. Я почувствовал, как из меня выходит прежний образ. Испаряется вместе с дыханием. Мне его стало жалко, я всхлипнул. Она повернулась и обняла меня. Груди у нее были влажны от пота.
   - Ну успокойся. Что с тобой?
   - Х-холодно, - сказал я, содрогаясь от сознания, внезапного, как кровавый кошмар - что я способен теперь на что угодно.
   В понедельник, спустившись в гараж, мы обнаружили хозяина. Поставив рядом свой пикап, Пепе сидел за нашим обеденным столом. Он хлопнул по железу и поднялся. Распахнул дверцы машины, вынул картонку и бухнул об стол:
   - Налетай!
   Связка бананов, спайки йогуртов, сыры, ветчина, хлеб, кока-кола и много пива.
   - Давайте, давайте... За мой счет.
   Я сорвал пробку с "Кроненбура" о стеллаж. Настроение у меня, как и у всех было отличное. Мы заканчивали небоскреб и со следующей недели выходили на новый и волнующий объект - обивать шелками будуары на авеню Фош.
   - Ходер, Алехандро... - Пепе смотрел на мои колени. - Снова штаны мне порвал. Третьи уже.
   - Вторые.
   - Где же вторые? Первые в Сен-Жермен-ан-Ле. Вторые в Нантерре...
   - В Нантерре, - возразил я, - первые.
   - А в Сен-Жермен-ан-Ле? Или не рвал?
   - Порвал. Но мои собственные.
   - Разве?
   - Спроси у них.
   - Ладно, - сказал Пепе. - Снимай. Отвезу жене, починит.
   Меня это удивило.
   - Как это "снимай"? А работать в чем я буду?
   Бригада смотрела на хозяина. Далее Мигель перестал жевать. Хозяин взял со стола его "Мальборо", щелкнул зажигалкой и выдул дым в сторону.
   - Работать, Алехандро, больше ты не будешь.
   - То есть?
   - У меня, во всяком случае.
   Мне показалось, что я его не понял. Но у бригады вид был потрясенный, и я поставил бутылку на стол. Мигель назвал хозяина его полным именем.
   - Ты что, Франсиско? Работает он хорошо. И парень неплохой.
   - Неплохой, говоришь? - Не глядя на меня, хозяин слез со стола, где сидел одной ягодицей, сходил к машине, открыл переднюю дверцу и вернулся с воскресной газетой. Припечатал он ее так, что гул по гаражу пошел:
   - Или я обознался?
   С портрета на первой странице бригада перевела глаза на меня. Я ухмыльнулся - чисто нервное.
   - Так кто это, Алехандро?
   - Ну, я. И что с того?
   В гараже зацокала задержавшаяся на обед секретарша, рядом с которой шел начальник. Они сели в его "Ланчию", завелись и уехали, оставив выхлопной аромат. Параллельно шла нормальная жизнь - адюльтеры, рестораны, эмоции, минеты...
   - А то! - сказал хозяин. - Когда здесь наконец начнется, я первый ворвусь в эту газету. И вот так! - вскинул он воображаемого "Калашникова". - Всех сволочей до одного. И тогда советую тебе мне на глаза не попадаться. Я помогал тебе, как советскому человеку. А ты... Теперь ты по другую сторону баррикад.
   Сам он дезертиром был из армии генералиссимуса: сделал ноги за Пиренеи. В Париже подставил спину под случайный рояль и заработал первые франки. Сейчас у Пеле есть все, чего не будет в этой жизни ни у меня, ни у трехсот миллионов жертв коммунизма - кипучая энергия, цветущее здоровье, красивая жена, дети-билингвисты, две машины, миллионы в банках, недвижимость, как здесь, в стране убежища, так и в Испании, которая давно на Пепе не в обиде, а главное вот это наживное дело, приносящее прибавочную стоимость. И эта живая, симпатичная частичка капитализма смотрит на меня, чернорабочего, с горячей ненавистью.
   - Какие баррикады... Ты же не коммунист?
   - В партию не записан, но... целиком и полностью! - Он постучал себя по груди. - Товарищ Висенте попросил тебя трудоустроить, и я пошел на риск. А ты подвел товарища Висенте. Опозорил его перед Кремлем.
   - Не лезь, - сказал я, - в семейные дела.
   - Очернил свою страну, как Солженицын. Писатель он. Экривен. Таких экривенов я бы к стенке и та-та-та!
   - Ставь! "Калашников" уже выдали?
   Хозяин захлебнулся. Вынул из заднего кармана конверт и бросил на стол. Повернулся и пошел к машине. Еще у него есть и выходная, как у де Голля, хвастался он, черный "ситроен ДС" с гидравликой, на котором раз он отвозил меня в Бельвиль после воскресного обеда, когда он сам мешал мне "Куба либре" и говорил, что лично он университетов не кончал и "Капитал" не конспектировал, а вот...
   Я крикнул:
   - Спятил да? Я же обо всем тебе рассказывал. И ты смеялся. Пепе, постой! Все, что в этой газете, правда!
   Он чуть не въехал в стену задом. Тормознул и высунулся.
   - Правда в другой газете! В "Правде"! Знаешь такую? Правда в том, что правые свиньи в жопу тебя вые...!
   Я разорвал конверт и запустил ему под колеса.
   - Конформист! Капиталист! - Захлебнувшись, я перешел на русский. - И рыбку съесть и на х... сесть?
   Он выскочил с монтировкой.
   Я схватил бутылку. Ее уже открыли, и, замахнувшись, я облился. Из горлышка кока-кола хлестала мне в рукав, на грудь и на пол, где, пузырясь, растекалась лужа.
   Он опустил первый:
   - А ну снимай мою одежду.
   Я выложил на стол сигареты, они промокли вместе с обратным билетом на метро, заложенным под целлофановую облатку, вот сволочь, сорвал спецовку и бросил на пол. А следом е... спецштаны. Уже мне не хозяин, он все это подобрал, швырнул в пикап на банки с краской и вылетел из гаража, ободравшись крышей о забрало, которое еще не успело как следует подняться.
   Мигель с Али изучали мое интервью в газете.
   Мустафа закурил, сел на корточки и собрал обрывки стофранковых бумажек. За пол рабочего дня мне причиталось 50, но Мустафа сложил шесть сотенных - заплачено за всю неделю.
   - Не возьму! - я крикнул. - Тоже мне филантроп.
   В одних трусах я сидел на железе. Сжимая с одной стороны трицепс, а с другой косую спины. Одно утешение, что накачался в этой роли.
   - Склеить, и все, - сказал Мустафа.
   - Где мы работали, есть "скоч", - сказал Васко.
   - Вот и сходил бы.
   - Это мы сейчас...
   - Не ходи! - крикнул я вслед португальцу. - Не нужны мне е... деньги. Я их не заработал.
   - Но ходас,* Алехандро, - сказал Мигель. - Сюрплюс. Прибавочная стоимость. Ты Маркса проходил?
   - Тогда пропьем, - сказал я. - Месье, я приглашаю!..
   * Не м... (исп.)
   "Кус-кус" на всех и розовое марокканское. В арабском ресторанчике было грязновато и очень вкусно.
   - Сволочь он, Пепе, - говорили они мне.
   Я возражал:
   - А мне он чем-то нравится.
   - Он в общем неплохой мужик, - поддакивали мне. - Но сволочь.
   - При этом дети у него хорошие.
   - Ну, дети! Они уже французы.
   - Что с того? Французы разные бывают.
   - Зато во Франции свобода.
   - Что ты ему-то объясняешь?
   - А что там ее нет, про это каждый знает. Он просто сволочь...
   - Не только там, - сказал Али. - Да, Мустафа?
   - Но мы с тобой помалкиваем в тряпочку, - добавил Мустафа. - Сидим во Франции и радуемся. Что?
   - А ты попробуй! Достанут и во Франции. Руки у них какие, знаешь?
   - Нам хорошо, мы люди маленькие. А он писатель... Молчать не может.
   - Профессия такая...
   - Профессия неплохая.
   - Это смотря где, - оспорил я.
   - Во Франции они живут, как боги. Говорю вам.
   - Ты-то откуда знаешь?
   - Кончита говорила.
   - Кончита...
   - Она без книжки заснуть не может. Говорит, живут, как в масле сыр. Сименон там, Сан-Антонио. Или этот, который серию про САС.
   - Видишь? Ты, Алехандро, еще на "мерседесе" в гости к нам приедешь.
   - Конечно, по-французски надо писать.
   - Научится. Делов-то! Главное, чтоб сочинять умел, а там...
   - "Мерседес" не "мерседес", но сотню в день себе он заработает. При том работа чистая. Не так, как мы: в грязи да в краске. Перышком по бумаге...
   - Еще бутылочку, ребята!
   - Наверное, будет...
   - Домой же ехать...
   - Хорош.
   - Тогда по кофе? Эй, сильвупле!..
   А было это в Кербевуа за Сеной, где родился Селин и где еще сохранился ломтик домов той эпохи, облупленных, с трещинами, с глухими стенами в просвечивающих сквозь известку рекламах вечных ценностей, вроде перно или "дюбонне", - с мусором вдоль тротуара, с мощенной мостовой, где даже в начале зимы из булыжников выбивалась трава. Обязательно вернусь, думал я. Надеюсь, этот ломтик до весны не доедят бульдозеры...
   - Осторожно в метро, - шепнул Али.
   Даже если воскресный номер газеты в понедельник еще не забыли, то просто невозможно было опознать его эксклюзив в разбитом и хмельном люмпене, свесившем между потертых вельветовых ляжек изрезанные руки с грязными ногтями. Но на меня смотрели в метро. Хотя и отводили взгляд, когда я вскидывался в упор.
   Инеc сказала, что телефон не умолкал весь день. На предмет интервью домогались средства массовой информации этого мира, как то: Би-би-си, Радио "Свобода" и еще...
   - Издательства не звонили?
   - Издательства нет.
   - Еще позвонят! - сказал я уверенно. - Мне нужно книжку продать. Как можно быстрее.
   - Куда спешить? Мы же на Западе.
   - Вот именно...
   - Что случилось?
   - Меня с работы выгнали.
   Инеc поднимает голову со стоном, от которого Анастасия не просыпается.
   - А кофе?
   - Готов.
   - Принеси мне трусы. На батарее в душе...
   После кофе Инеc натягивает сапоги. При этом она морщится, поскольку в поисках работы уже стерла ноги в кровь. Шарф один на двоих, и, надевая его на Инеc, я обнимаю ее на прощанье. Неуместная эрекция елозит по ворсу ее пелерины.
   Меня будит дочь.
   - Папа, мне пора в школу.
   Преимущество нищеты в том, что каждая вещь на виду. Я беру с камина расческу.
   - С-сс...
   - Что?
   - Больно!
   - Пардон. Сделаю тебе конский хвост, а то опоздаем.
   - Не хочу конский.
   - Это же красиво. В мое время все его носили.
   - Ты не так его делаешь, надо туго.
   Капитулируя, я скатываю обратно зеленую резинку, она распускает по плечам свои медные волосы, бросая при этом взгляд самосознающей красавицы. Четыре года, бог ты мой!
   Холодильник у нас запирается на тяж от эспандера.
   Дочь ест, болтая ногами.
   - Принеси мне воду, пожалуйста. Только в стакане авек Сандрийон.
   Имеется в виду из-под горчицы - с картинкой.
   - А как по-русски?
   - С Золушкой.
   - Молодец.
   В толпе африканских детей дочь исчезает в двери, над которой герб Парижа и сине-бело-красный флаг. Кафе на углу рю Бельвиль и рю Туртий уже опустело, официант в запятнанном фартуке сгребает опилки, перемешанные с окурками. С пачкой "голуазов" я возвращаюсь на свой перекресток. В писчебумажной лавке - проблема выбора бумаги. Еще в Союзе, где и с белой проблема, меня журнал "Америка" впечатлил фактом, что Джон О'Хара имел обыкновение писать на желтой. Возможностью выбора индивидуальной бумаги. Но какую выбрать мне? Желтую было бы эпигонством. Бледно-бордовую? Но к оттенкам красного у меня идиосинкразия. А сиреневый? Его нет. Может быть, поехать в Центр - приходит из прежней жизни. Но какой тут центр? Ты на Западе, где центр только и исключительно там, где в данную минуту ты заполняешь собой объем. Повсюду. Сейчас - вот здесь. И не в бумаге дело. В том, что внутри. В том, что когда-то называли Царство Божие...
   Купив бумаги цвета увядшего латука, я поднимаюсь домой и ложусь головой на стол. Потом я встаю, я открываю дверцу встроенного шкафчика и достаю советский самоучитель французского языка. Я листаю, задерживаюсь на фразе: "Они встретились в Москве. Она парижанка, он -советский. Переведите..."
   На вклеенном листке срок возврата - дата пятилетней давности. Я взял этот учебник в библиотеке "спального города" после того, как загоревшая в закрытом доме отдыха в Крыму Инеc в один прекрасный день вернулась в шлакоблочный город на черной "Чайке" со своим отцом, который нас с ней, скрепя сердце, благословил на долгую и счастливую жизнь.
   Не на Западе, конечно.
   В СССР...
   Я запускаю самоучитель в угол.
   Беру машинку и удаляюсь в кабинет. Ванную хозяин-бретонец превратил в третью комнату - с плиточным полом и высохшим умывальником. Вот перед ним я и сижу - поперек доска, на ней машинка. Я смотрю в стену, но образы прошлого не возникают. Во-первых, потому что в комнате воняет. Запах из тех, что либерализм оставляет за порогом сознания. Но он реален - плотный, телесный, как бы кондитерский. До нас квартиру населяла огромная семья из Африки. Спали вповалку на циновках. Я набиваю каморку сигаретным дымом. Встаю и с треском открываю окно. Внизу мусорные баки, а квадратик двора красный от крысиного яда. Вокруг тылы домов Бельвиля. Их мрачность оживляют только разноцветные сушилки с бельем, выставленным за окна, в которых никого. Мужчины на работе, дети в школе, женщины досыпают или предаются сексу - который у них для себя.