- В ГДР, наверно, тоже есть такие.
- Надо думать.
Она вернулась снова - с двумя бокалами из хозяйского серванта.
- Штопора так и нет?
- Нет.
Он вбил пробку в бутылку.
- Немецкое, между прочим. Настоящее сухое.
- Вижу.
- Пьем молча.
Вино было теплое. Он снял с языка крошки. Она прикурила от газовой зажигалки. Курила она "Золотое руно".
- А что было делать? В болоте увязнуть? Сам говорил, что я похожа на эту, как ее...
- Ты похожа.
- Вот я и буду. Мисс Вюнздорф. Презираешь?
- Нет.
- Ненавидишь?
- Нет.
- Значит, друзья?
- Ну, конечно.
- Дай пять.
Он посмотрел на золотое кольцо и пожал ее влажную руку.
- Жарища сегодня...
- Август.
- Как раз три года, между прочим. Помнишь тот спальный мешок?
Он свел три пальца.
- Секрецию помню. Юных ваших желез.
- Замолчи.
- Не с чем сравнить, не впадая в почвенничество. С березовым соком? Росой на заре? Я имею в виду консистенцию.
- Бросить в тебя бокал?
- Сок возбуждения. Который подтирался трусами. Исподтишка.
- Потому что я стеснялась! В отличие от тебя. Все тебе нужно сказать... Неужели не стыдно?
- Может быть.
- Есть вещи, о которых не говорят. Даже любовники.
- Бывшие.
- Тем более. Ты этого никогда не понимал.
- Не принимал. Надо все сказать.
- Зачем?
- А так. Чтобы знали.
- А то мы без тебя не знаем. Не такие мы тупые, как ты себе рисуешь.
- Знаете, но молчите.
- Зато мы живем.
- В молчании.
- Смотри. Договоришься.
- А это я е...
- Я встретила на рынке твою мать. Она говорит, что ты никогда не выражался. Всегда был культурный мальчик. За это я тебя и полюбила... А почему у нас не вышло, знаешь?
- Страна не для любви.
- Сразу: "страна". Переспал с западной и рассуждает уже, как иностранец. Это все я. Когда у нас была любовь, я тебя ненавидела. Потому что несправедливо. Ты в Москве, я в дыре. Ты талант, а я дура. Ты мужчина, а я, понимаешь ли, дырка от бублика. А сейчас ты мне нравишься снова.
- Диалектика души.
- Нет! Потому что теперь мы друзья. - Двумя пальцами она оттянула блузку. - Жарко... Приму-ка я ванну. Помнишь, как... Нет. Лучше не надо. А то снова начнешь. Ты всегда меня шокировал, знаешь?
- Разве?
- Все три года.
Когда она вышла, он взял нож. Расстегнул рубашку и приставил к соску лиловому и в волосках. Который вдавился вместе с кончиком. С одной стороны, было больно, но с другой - все равно.
Она перекричала шум воды:
- Принеси мне вина.
Он отложил нож. Пятно волос шевелилось, сияя и пузырясь над поверхностью, вода, которая лизала ее между грудей, отхлынула. Взяв свой бокал, она взглянула так, что он испытал к ней жалость.
- Не уходи.
Он присел. 21 - но ванна уже ей тесновата. В этой стране отцветают они, как яблони. Он себя чувствовал, как при матери. Подростком.
- У меня чувство, что я тебя предаю.
- Почему?
- Я в Дойче Демократише, а ты...
- Ничего.
- А что ты будешь делать?
- Когда?
- Вообще. В этой жизни?
- Что в ней делают? В ней пропадают. Кто-то, правда, и с музыкой.
- Ты хочешь с музыкой?
- С машинкой.
- Почему ты такой пессимист? Вдруг еще станешь писателем? А я тебя буду читать. В библиотеке Дома офицеров возьму твою книгу и никому не скажу, что когда-то я знала тебя, как...
Она допила свой бокал и поставила мимо.
Он очнулся. От заката груди ее лоснились.
- Стол заказан.
- Какой?
- Отвальная, или как там у них называется... Надо ехать. Царить.
- О-оо... У нас что-нибудь было?
- Как сказать... Не до финала. - Отвесив грудью пощечину, она увлеклась, раскачиваясь над ним. Справа, слева. Он закрывал глаза от этих мягких и тяжелых толчков, ощущая при этом шероховатость своих щек. - Но если ты хочешь... По-быстрому, а?
- Я не кончу.
- Увидишь.
- Ничего не почувствую.
- Я уже чувствую, что ты чувствуешь.
- Это не я.
- Пусть будет он. Нам без разницы... - Приподнявшись, она утвердила и стала насаживаться. Глядя сверху орлицей - победительно и зорко.
- Как железный.
- Что толку...
- Не больно?
- Нет. Где этот стол?
- Какой?
- Яств.
- В ресторане на Белорусском.
- Оркестр?
- У-гу.
- Представляю себе.
- А не надо. Сосредоточься на...
Глаза ее закрылись, она выгнула горло. Машинально он стал ей подмахивать, ее груди откатывало. Ступней она раздвинула ему ноги и приподняла их так, что он увидел свои коленные чашечки. Ему захотелось заплакать. Он вырвал подушку из-под своей головы и отдался ей всерьез. Она вбивала в него свое лоно. Схватила под коленки и загнула ему ноги - сделать тебе "салазки"? Взрослые в детстве подвергали такой садической их ласки, вряд ли сознавая ее происхождение от татаро-монгольского ига. Обеими руками он ухватился за матрас. Его е... С такой яростью, будто бросали вызов всему мужскому полу. Она стерла его так, что показалось, не он, а она заливает ему живот. "Я кончил", - подумал он. Изменил. Никогда я тебя не увижу.
Стиснув ему запястья, она всем телом втирала в него сперму.
- Видишь? - сказала она.
Он остался лежать, разбросавшись крестом. Вернувшись, она натянула свой пояс и отстегнула чулки, чтобы надеть их снова. С осторожностью.
- Жаль, не было ремня.
- Зачем?
Она усмехнулась.
- Коронка супруга. Ноги мне связывает за головой. Думаешь, в армии ничего не умеют? Застегни мне...
Он застегнул.
- Я выход найду, не вставай. С бабками как у тебя - как всегда?
- А что?
- Сотня лишняя есть у меня.
- Он богатый?
- ГДР... что ты хочешь.
- Нет.
- Почему?
- Гусары, - ответил Александр, - не берут.
С хохотом чужая жена ушла из его жизни, оставив в отрешенном недоумении: неужели все это случилось с ними? Безумная любовь, на которую молился соком юной п..., которая ни цели, ни смысла не имела, кроме себя самой - пылать, пока пылалось, пока ничто не важно было, кроме чистого огня.
Который, выбрав все дотла, исчез внезапно.
Горизонта не было, когда в первый день нового года испепеленный Александр вылез на карниз своей Южной башни.
Не столько с целью покончить с собой, сколько от невозможности жить без любви.
В то утро мело так, что скалистая серость Центрального корпуса еле просматривалась, а вместо шпиля была просто белизна, едва тронутая изнутри отсветом сигнальных огней. Четко обозначилась своей белизной только крыша внизу. Она была обнесена старомодной балюстрадой, занесенной снегом вместе с кабелями и прожекторами. Дальше в метели - двадцать вниз этажей - смутно угадывалось пространство.
Расплющив онемевшие руки, Александр стоял и чувствовал, как сгорают снежинки на лице. Видимая часть здания подавляла сознание грандиозностью столь невозможной, будто все происходило где-то в ином измерении, нереальном, как Нью-Йорк, или просто он вылез в белый космос из плывущей куда-то компактной вселенной. Его переполнил восторг. Он увидел своими глазами, что закрылась не вся его жизнь, а лишь только частица, квадратик, окно бесконечного множества - в здании их 18 000. И он испытал жуткий страх, что именно сейчас он сорвется - сердце с карниза ледяного столкнет...
Когда он почувствовал за плечом пустоту, он сделал шаг назад, поймал ручку и закрылся стеклом.
Только внутри. Вселенной этой не покидать.
С изнанки секретера смотрела она - с которой в Москве они выжить не смогли. Перед Новым годом он посадил ее на поезд дальнего следования прямо в небытие. Она замуж хотела, и чтобы родители купили однокомнатный кооператив с обстановкой - вот только кресла... с какой обивкой? Болотной или бордовой? Он хотел только ее - но без мира в придачу. Негнущимися пальцами он сорвал ее фото, оставив перед собой только путешественника на край ночи и солдата, который, глядя с вызовом, накрывал ладонями полушария Политической карты мира.
Только внутри.
Вместо того чтобы лежать вниз лицом под пальто, он стал спускаться в недра общежития.
По ночам оно было полно возможностей. Даже в пределах корпуса девятнадцатиэтажной шахты под его башней. Там были концертные залы, коридоры, отсеки, диваны у телефонных пультов, забытые обшарпанные кресла, кухни, темные лестницы, лифты, кабины заброшенных телефонов для индивидуальной связи, столы с подшивками газет, которые не читал никто, но кто-то постоянно обновлял. Однажды он проходил мимо кухни, и ему мелькнуло что-то многообеща-ющее - сине-красные полоски международной авиапочты. Совок мусоропровода прихлопнул полиэтиленовый пакет, забитый любовной перепиской. Его письма из Америки, ее отсюда - неотправленные. Далее в эпистолярной форме этот роман был невозможен, и он у себя в комнате рыдал до рассвета над медленным убийством любви. Во всем этом был еще один аспект - возможный только в этом здании. За одну ночь, читая чужие письма, он узнал обоих с такой изнуряющей интимностью, будто они годами жили втроем. О ней он узнал все - включая и координаты в общежитии, по которым он мог в любой момент явиться и объявить себя ее братом. Или в акте милосердия убить. Но он не сделал даже попытки отыскать ее, чтобы сравнить с найденными в письмах фотоснимками. Он оставил анонимность этому отчаянию, следующей ночью спустив мешок в открытую дыру.
Однажды с лестницы он вышел в коридор и, повернув налево, увидел вдали причудливую фигуру - в поблескивающей накидке. Они сблизились настолько, что его пробрал озноб при виде оскаленных зубов вампира. Он заставил себя идти навстречу. Это была, конечно, только резиновая маска маде не у нас. Ужасное отверстие издало хохот, и за его спиной сказало что-то саркастичес-кое - женским голосом и не по-русски. То ли карнавал у них какой-то был? Может быть, это и была Инеc?
В другой раз хрипловатый голос попросил огня. Разогнувшись, фигура вывалила в поле зрения его сигареты мужской половой член. Школьные годы Александра прошли в провинции, где подобных уклонистов от генеральной линии били в общественных сортирах смертным боем. Но годы в МГУ его цивилизовали - по крайней мере настолько, что интеллект его не отключился. В поисках контакта персонаж разгуливал по этажам и сквознякам в одних брюках на голое тело, продумав систему прикуривания так, чтобы член, находящийся в полупугливом, полувозбужден-ном состоянии, под своей тяжестью выпадал сквозь заблаговременно расстегнутую ширинку, без лишних слов ставя сидящего в ночи перед выбором.
Весь напрягшись, он держал ладонь на облезлом молескине. Прикуривая, фигура убрала лицо - но Александр узнал. Ему неторопливо протянули коробок обратно.
- Спасибо, друг.
В порядке мести за визуальный шок? Черт дернул тень назвать по имени:
- Не за что, Святослав Иваныч.
Член шлепнул о лавсановые брюки - так повернулся прочь инспектор его курса. И растворился в темноте.
На фоне обшарпанных простенков и приоткрытых дверей, из-за которых нагло подглядывали соседки, стояла беременная женшина.
- Не узнаешь?
- Алена... Что с тобой случилось?
- Можно войти?
Она была бледная и в пятнах. Когда она села, живот выкатился ей на колени. Она возложила на него ладони:
- Поздравляю.
- То есть?
- Твой.
Он попробовал улыбнуться.
- Смеяться нечего. Ты этого отец. Должен теперь жениться. Формально требую руки. Тем более ты этого хотел...
Он свел ладони и подался вперед.
- Что с тобой, Алена?
- Не женишься, пишу на факультет.
- И что тогда?
- Тебя отчислят. За моральное разложение. Затем забреют в армию, откуда можешь и не вернуться. А меня переведут на дневное с предоставлением отдельной комнаты в общежитии. Как матери-одиночке. У тебя есть что-нибудь попить?
- Вода.
- Только спусти как следует. - Она отпила и вернула ему стакан. - Вот так. Усек?
- А без этого не переведут?
Она мотнула головой. Она была с родины Ленина, но "Ульяновск" никогда не говорила:
- В Симбирск придется возвращаться.
- Это плохо?
- Как посмотреть. С одной стороны, дыра. С другой, ребенку будет лучше. Тем более, что газета предоставляет оплаченный отпуск, а мать уже давно простила. Можешь мне подогнать мотор?
Авансом он выдал частнику трешку и подогнал.
Помог спуститься.
Держась за дверцу, наклонился.
- Алена... Кто?
- Подумай на досуге.
Но он и так догадывался, кто ее послал.
- Нет - я имею в виду, отец?
Она завела глаза.
- Но, между прочим, ты мог бы тоже...
Ремень безопасности не доставал до застежки, и она оставила его поперек живота. Он захлопнул дверцу, поднял руку. Машина выехала на улицу и оставила пыль над выбоинами асфальта.
Бабки у подъезда еще обсуждали инцидент, когда он вернулся из магазина с бутылкой. Они подло ухмыльнулись, и одна с фальшивым состраданием сказала в спину:
- Доигрался, голубок.
Однажды в детстве Александр потерялся в бамбуковом лесу, куда молодая его мама свернула по малой нужде, отправив его подальше, где он и пропал под штормовой ветер, который гнул вершины. Жуткий для русского мальчика лес вдруг оживших удочек, только гигантских - чудо-юдо ловить - обступал со всех сторон своей мертвенной, восковой желтизной, накрывая мир нездешним шумом, частым, острым и сухим, и это была уже не зона советских субтропиков на Кавказе, а один черт знает где, может, в Китае под гоминьдановцами, или в Индонезии, где вырезают коммунистов, он потерялся в мире, и ветер уносил его стыдливое "ау".
- Что с тобой?
Над ним наклонялся крепыш в подтяжках поверх рубашки с короткими рукавами. Это был хозяин квартиры. Он был немец, но из Казахстана. Восток боролся с Западом в его душе, то этот побеждал, то тот, а в общем малый неплохой, к тому же кандидат наук.
- З-знобит, - ответил Александр. - Подорвали мне иммунитет. Коммунисты.
- Скажи "а-а".
Александр открыл горло.
- Нашел время для простуды. Жаль. Я девочек привез. А то, может... Нет? Ну, лежи.
Оргия бушевала всю ночь, а на рассвете Александр проснулся оттого, что на него ссали. Он откатился к стене - подальше от брызг. Хозяин квартиры стоял в проеме двери и, глядя в окно невидящими глазами, длинной струей орошал линолеум.
- Фридрих, - сказал Александр. - Это не сортир. Хозяин прервал струю. Потом очнулся и вскричал:
- Прости!
Когда очнулся Александр, в квартире было тихо, в сквозняке из гостиной ощущалась убранность, на стуле рядом с ним лежали яблоки с опытного участка хозяина, а к спинке была приколота записка, что витамины от слова "Жизнь", а о квартплате чтобы не беспокоился: когда сможет, тогда пусть и отдаст...
Потом из бреда возник Альберт, он был уже в штатском, смотрел с состраданием.
- Общетинился, в халате... Тоскует, друг. Затоплю камин, буду пить. Хорошо бы собаку купить.
- Хорошо бы.
- Сейчас будет. Ложись...
Александр даже глаза закрыл, ожидая, как в детстве, и дождался: его обнюхивала с высоты своего роста черная собака, как из кошмара.
- Русская борзая, - сказал Альберт, а девушка в белых джинсах и с прямыми, как у американки, льняными волосами добавила:
- Милорду пять месяцев. Предки на сессии ООН, бабушка в больнице, а нам в Латинскую Америку через неделю... Вот тут вареное мясо, кости, опускала на пол пластиковый мешок из "Березки". - На первое время. А дальше вы его прокормите?
- Сам подохну, - обещал Александр, держа собаку за высоченные лапы.
- Спасибо вам, вы добрый человек.
- Спасибо вам...
- Друг, ты понял?
- Понял.
- Нет, ты ничего не понял. Дашенька, спускайся, а то таксист волнуется... Друг, ты меня слышишь? Я ведь убываю. Друг?
- Я понимаю. Поздравляю. Пылающий континент...
- И не на год.
- Нет?
- Неразложимое ядро! Помнишь, я обещал тебе, что вылезу? Но только, раз уж мир поймал, так надо было влезть ему не только в брюхо, надо перевариться было и в самые кишки... Прости меня. За Инеc, за все... Черт, как ужасно, что ты болен, что счетчик щелкает... Вестей не жди. Пластическая операция, новое айдентити. Я буду до конца стоять. Ты понимаешь? За нашу юность, за свободу, за дело Запада. После победы встретимся. Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве. Какой ты колючий... Поправляйся. Не забывай. Его зовут Милорд.
Лицо ему лизали горячим языком. Над ним стояла собака. Он встал, оделся. Взял Милорда и спустился с ним во двор. Матери схватили своих детей и отбежали, а бабки закричали:
- Черный черт!
По ночам Милорд глодал кость. Он гремел ей по всей квартире, вызывая удары по трубам. Александр отнимал. Милорд принимался скулить на весь дом, который в ответ стучал так, что отдавалось в голове. "Тихо, - говорил Александр, лежа с ним в обнимку на матрасе и пытаясь укачать, как сына. Тихо, м... Убьют ведь..."
Днем пришла делегация. Он не пустил, они бились в дверь, дергая цепочку.
- Сам без права живешь, еще и собаку завел.
- Того и гляди, детей наших разорвет.
- Заявить в милицию.
Когда женщины откричались, мужской голос спокойно сказал, что если дом не будет избавлен от скотины, то он самолично спустит с него шкуру - с живого.
- Ничего тут не могу, - развел руками уполномоченный, несмотря на сына в кремлевском гараже. - За топоры готовы взяться.
Александр стал выводить борзую по ночам.
Под звездами Милорд уводил его далеко в поля - мало что соображающего и ослабевшего так, что иногда он падал в темноту от резких рывков.
Бутылка сухого кубинского рома все еще стояла нераскупоренной, когда в один невыносимо солнечный день он открыл окно на похоронный марш Шопена и застонал, увидев, что на торжественные эти похороны смотрят дети с портфелями. Сентябрь! Новый учебный год...
Он упал на матрас.
Но на следующее утро сбрил двухнедельную бороду и вышел в мир с портфелем.
На Ленинских горах его охватил приступ агорафобии. Это вот что такое. Это чувство абсурда. Чувство ничтожной невесомости. Чувство, что вот сейчас тебя подхватит и унесет, как эти обгорелые листья, скребущие по асфальту.
Он вошел на учебную территорию, но едва не повернул обратно, увидев блистающе-белую многоэтажную коробку. Факультет на девятом этаже. Двери разъехались, он столкнулся с Ивановым.
- Привет.
Не отвечая, Иванов положил ему руку на плечо и держал, пока не стало ясно, что лифт сейчас набьется до отказа. "Друг, я предупреждал", - сказал Иванов уже из кабины.
Информационные доски закрывала возбужденная толпа.
Пробившись, Александр увидел приказ. Знаки препинания пробивали папиросную бумагу, прикнопленную к доске.
На лестничной площадке он стрельнул сигарету. С ним пару раз заговаривали, он не отвечал. Потом он вернулся в коридор, поравнялся с дверью инспекторской.
Святослав Иванович сделал вид, что не заметил. Александр подошел к столу вплотную. Сунув палец в иностранную книжку, инспектор прикрыл ее и поднял голову:
- Вы думали, научный коммунизм, это вам - так? Сами виноваты. Надо было в срок явиться на пересдачу.
- Меня же в армию заберут.
- Что ж. Каждый мужчина должен через это пройти. Это всего два года, если в ВМФ не попадете. Выполняйте священный долг, а там, глядишь, и восстановим. Как друга вашего.
Лицо было непроницаемо. При этом, как ни странно, инспектор читал в оригинале Пазолини.
- До свидания, Александр.
- Чао...
В коридоре мертвенно жужжал люминисцентный свет.
Он спустился на лифте, широкой лестницей к раздевалкам и пошел на свет выхода. Очнулся он от плоского удара в лицо. Сплошное стекло, вымытое к началу занятий так, что от двери не отличить, отделилось от алюминиевой рамы и грохнуло об асфальт. Он переступил наружу. Вслед ему из здания кричали, но шагов он не ускорил. Потом под ним перестало хрустеть.
Вплоть до решетчатых ворот дорожка была пуста, за исключением одной девушки. На студентку она была непохожа. Голые ноги без чулок и в одной футболке, под которой качались груди. Как поросята. Несмотря на отсутствие портфеля и общую уместность где-нибудь на свиноферме, она вышагивала деловито. Тумба - думал он с нарастающей неприязнью, пока вдруг не опознал свой первый эмгэушный минет, взятый у него с такой непринужденностью, как выпить стакан воды - тот самый, возмущавший Ленина. Утрата невинности в том смысле имела место в год, когда он поступил, а она провалилась в третий раз, с тех пор, возможно, превратившись в вечную абитуриентку соискательницу высшего. Эти годы ее совсем не изменили. Он стал сбавлять темп, но она целеустремленно смотрела в одну ей видимую точку. Он приоткрыл рот, чтобы окликнуть ее по имени, возникшем в памяти, но девушка уже прошла.
Высотное здание МГУ - оно отсюда в правый профиль - медленно, но верно поднималось в небо, где сверкало своим шпилем до боли.
Альма матер.
Внезапно превратившаяся в мачеху.
Контроль на проходной он прошел беспрепятственно. Студенческий билет еще действовал, но внутри, в толпе, он почувствовал себя пасынком. Регистратор его эмоций, постоянно сидящий где-то за пультом в глубине сознания, с удивлением отметил взрывную силу чувств. Оказалось, все, что ненавидел, и не когда-нибудь, а еще этим утром, он на самом деле любил до дрожи. Обнять колонну и завыть.
Огибая зону "А", он так и сделал. Беззвучно.
На почте ему выбросили письмо от бабушки. Его он заложил на когда-нибудь потом, только вынул из конверта червонец.
На протяжении нескольких этажей в лифте ему досаждал чей-то сочувственный взгляд.
На переходе в башню он, как из самолета, вчуже восхитился сиянием города под крылом.
Комната встретила абсурдным шелестом бамбукового леса. Человек, вынимая кисточку из туши, во гневе оглянулся:
- Дверь закройте!
Все стены, все поверхности, включая его изнанку секретера, были залеплены иероглифами - по одному на листке, приклеенном за отсутствием "скоча" хлебным мякишем. И человек был не китаец, а персонаж, известный не только в общежитии, но и когда-то во всем Союзе. Еще в школе Александр узнал из газет о шахтере с Донбасса, который решил изучить все в мире языки.
- А, это ты... - Отложив кисточку, бывший шахтер встал и поджал свою здоровую ногу. (Одновременно с поглощением языков он наращивал мышцы на своей усохшей от полиомиелита.) - Теперь меня произвели в небожители.
Наблюдая, как Александр собирает вещи, полиглот расставил руки, вытянул здоровую ногу в рваном носке и стал совершать приседания. Собирать в общем было нечего. Ящики стола пусты. Освободив место еще для двух иероглифов, Александр снял с фанеры портрет Селина и снимок с Альбертом на фоне Политической карты мира. Селина он сложил и спрятал во внутренний карман пиджака. Снимок тоже решил не рвать.
Полиглот приседал и поднимался. В ауре солнечной пыли он выглядел нелепо, как подросток.
- Могучий ты мужик, Толян. - Александр кивнул на иероглифы. - Какой уже по счету?
- Язычок-то? Дай Бог памяти, - поскреб в затылке полиглот.
- За сто перевалил?
- За сто? Не-е. Только приближаюсь.
- А на х... тебе все это?
- Как "на х..."?
- Ну, сверхзадача... Что это, способ путешествовать?
Толян заухмылялся. Сел, обмакнул кисточку и стал ласкать о горлышко. Кроме баночки с тушью перед ним стояла бутылка из-под кефира с водопроводной водой и оборванная буханка черного хлеба.
- Шире бери.
- Ну?
- Бери выше, а вернее, глубже.
- Темнишь? - Александр толкнул коленом свой портфель. - Раскалывайся, небожитель. Я за бортом уже никому не скажу.
- Мудрец, - сказал Толян, - познает мир, не выходя со двора. А теперь думай сам...
Он прикусил язык и стал выписывать иероглиф. Дверь лифта уже закрывалась, когда он выскочил следом с бумажкой. Александр заблокировал ногой.
- Тебе! Я расписался.
- Спасибо...
Но это был не иероглиф истины.
В пальцах подрагивала повестка, которая извещала, что отсрочка от военной службы кончилась и "гр-н Андерс" должен явиться в военкомат по адресу...
"При себе иметь военный билет".
По пути вниз он последний раз в жизни задержался на крыше гуманитарного корпуса. Видно было до самого Кремля, но его снова поразила смена чувств: все, что "гр-н Андерс" только что любил, он ненавидел всей душой...
Этот простор - безвыходный и безоглядный.
Он разорвал повестку, выставил руку за балюстраду и отпустил клочки на ветер.
Милорд клацал изнутри и лаял. Потом рвал плечи, стреляя в лицо языком. Сбегал за каким-то комком и стал жевать.
- Что ты там нашел?
Александр вынул из портфеля триста грамм вареной колбасы, ободрал с нее целлофан и дал собаке взамен парижских слипов.
Когда-то ему их забивали в глотку.
Черное кружево было измочалено так, что ничего, кроме вкуса собачьей слюны, он не почувствовал.
Глядя с недоверием, Милорд гавкнул.
Опомнившись, Александр утер свои слезы, но трусы собаке не вернул. Чемоданы с бирками Air France стояли в спальне. Он откинул крышку верхнего и бросил их туда. И закружил по квартире, собирая инородные вещи. Он укладывал их с бессмысленной аккуратностью. Закрыл, надавил коленом и вынес чемодан в прихожую. Когда открыл второй, в шелковых складках кармана что-то звякнуло.
Ключи.
На колечке и с картонной биркой, размявшейся так, что он с трудом сумел восстановить адрес.
- Сиди тихо, - дал он наказ борзой.
И отправился в Москву на поиски улицы Коминтерна...
Из метро его вынесло под дворцовые своды станции, украшенной старинными, еще сталинскими панно с сюжетами на военно-патриотические темы.
Это был рабочий район.
Александр скользнул мимо ярко освещенной проходной завода, мимо Доски почета, где ударницам были пририсованы усы, х... и папиросы, и сник в тени стены, защищенной сверху колючей проволокой. Параллельно посреди улицы тянулся бульвар. Переносной магнитофон хрипел оттуда из кустов голосом раннего Высоцкого:
- Надо думать.
Она вернулась снова - с двумя бокалами из хозяйского серванта.
- Штопора так и нет?
- Нет.
Он вбил пробку в бутылку.
- Немецкое, между прочим. Настоящее сухое.
- Вижу.
- Пьем молча.
Вино было теплое. Он снял с языка крошки. Она прикурила от газовой зажигалки. Курила она "Золотое руно".
- А что было делать? В болоте увязнуть? Сам говорил, что я похожа на эту, как ее...
- Ты похожа.
- Вот я и буду. Мисс Вюнздорф. Презираешь?
- Нет.
- Ненавидишь?
- Нет.
- Значит, друзья?
- Ну, конечно.
- Дай пять.
Он посмотрел на золотое кольцо и пожал ее влажную руку.
- Жарища сегодня...
- Август.
- Как раз три года, между прочим. Помнишь тот спальный мешок?
Он свел три пальца.
- Секрецию помню. Юных ваших желез.
- Замолчи.
- Не с чем сравнить, не впадая в почвенничество. С березовым соком? Росой на заре? Я имею в виду консистенцию.
- Бросить в тебя бокал?
- Сок возбуждения. Который подтирался трусами. Исподтишка.
- Потому что я стеснялась! В отличие от тебя. Все тебе нужно сказать... Неужели не стыдно?
- Может быть.
- Есть вещи, о которых не говорят. Даже любовники.
- Бывшие.
- Тем более. Ты этого никогда не понимал.
- Не принимал. Надо все сказать.
- Зачем?
- А так. Чтобы знали.
- А то мы без тебя не знаем. Не такие мы тупые, как ты себе рисуешь.
- Знаете, но молчите.
- Зато мы живем.
- В молчании.
- Смотри. Договоришься.
- А это я е...
- Я встретила на рынке твою мать. Она говорит, что ты никогда не выражался. Всегда был культурный мальчик. За это я тебя и полюбила... А почему у нас не вышло, знаешь?
- Страна не для любви.
- Сразу: "страна". Переспал с западной и рассуждает уже, как иностранец. Это все я. Когда у нас была любовь, я тебя ненавидела. Потому что несправедливо. Ты в Москве, я в дыре. Ты талант, а я дура. Ты мужчина, а я, понимаешь ли, дырка от бублика. А сейчас ты мне нравишься снова.
- Диалектика души.
- Нет! Потому что теперь мы друзья. - Двумя пальцами она оттянула блузку. - Жарко... Приму-ка я ванну. Помнишь, как... Нет. Лучше не надо. А то снова начнешь. Ты всегда меня шокировал, знаешь?
- Разве?
- Все три года.
Когда она вышла, он взял нож. Расстегнул рубашку и приставил к соску лиловому и в волосках. Который вдавился вместе с кончиком. С одной стороны, было больно, но с другой - все равно.
Она перекричала шум воды:
- Принеси мне вина.
Он отложил нож. Пятно волос шевелилось, сияя и пузырясь над поверхностью, вода, которая лизала ее между грудей, отхлынула. Взяв свой бокал, она взглянула так, что он испытал к ней жалость.
- Не уходи.
Он присел. 21 - но ванна уже ей тесновата. В этой стране отцветают они, как яблони. Он себя чувствовал, как при матери. Подростком.
- У меня чувство, что я тебя предаю.
- Почему?
- Я в Дойче Демократише, а ты...
- Ничего.
- А что ты будешь делать?
- Когда?
- Вообще. В этой жизни?
- Что в ней делают? В ней пропадают. Кто-то, правда, и с музыкой.
- Ты хочешь с музыкой?
- С машинкой.
- Почему ты такой пессимист? Вдруг еще станешь писателем? А я тебя буду читать. В библиотеке Дома офицеров возьму твою книгу и никому не скажу, что когда-то я знала тебя, как...
Она допила свой бокал и поставила мимо.
Он очнулся. От заката груди ее лоснились.
- Стол заказан.
- Какой?
- Отвальная, или как там у них называется... Надо ехать. Царить.
- О-оо... У нас что-нибудь было?
- Как сказать... Не до финала. - Отвесив грудью пощечину, она увлеклась, раскачиваясь над ним. Справа, слева. Он закрывал глаза от этих мягких и тяжелых толчков, ощущая при этом шероховатость своих щек. - Но если ты хочешь... По-быстрому, а?
- Я не кончу.
- Увидишь.
- Ничего не почувствую.
- Я уже чувствую, что ты чувствуешь.
- Это не я.
- Пусть будет он. Нам без разницы... - Приподнявшись, она утвердила и стала насаживаться. Глядя сверху орлицей - победительно и зорко.
- Как железный.
- Что толку...
- Не больно?
- Нет. Где этот стол?
- Какой?
- Яств.
- В ресторане на Белорусском.
- Оркестр?
- У-гу.
- Представляю себе.
- А не надо. Сосредоточься на...
Глаза ее закрылись, она выгнула горло. Машинально он стал ей подмахивать, ее груди откатывало. Ступней она раздвинула ему ноги и приподняла их так, что он увидел свои коленные чашечки. Ему захотелось заплакать. Он вырвал подушку из-под своей головы и отдался ей всерьез. Она вбивала в него свое лоно. Схватила под коленки и загнула ему ноги - сделать тебе "салазки"? Взрослые в детстве подвергали такой садической их ласки, вряд ли сознавая ее происхождение от татаро-монгольского ига. Обеими руками он ухватился за матрас. Его е... С такой яростью, будто бросали вызов всему мужскому полу. Она стерла его так, что показалось, не он, а она заливает ему живот. "Я кончил", - подумал он. Изменил. Никогда я тебя не увижу.
Стиснув ему запястья, она всем телом втирала в него сперму.
- Видишь? - сказала она.
Он остался лежать, разбросавшись крестом. Вернувшись, она натянула свой пояс и отстегнула чулки, чтобы надеть их снова. С осторожностью.
- Жаль, не было ремня.
- Зачем?
Она усмехнулась.
- Коронка супруга. Ноги мне связывает за головой. Думаешь, в армии ничего не умеют? Застегни мне...
Он застегнул.
- Я выход найду, не вставай. С бабками как у тебя - как всегда?
- А что?
- Сотня лишняя есть у меня.
- Он богатый?
- ГДР... что ты хочешь.
- Нет.
- Почему?
- Гусары, - ответил Александр, - не берут.
С хохотом чужая жена ушла из его жизни, оставив в отрешенном недоумении: неужели все это случилось с ними? Безумная любовь, на которую молился соком юной п..., которая ни цели, ни смысла не имела, кроме себя самой - пылать, пока пылалось, пока ничто не важно было, кроме чистого огня.
Который, выбрав все дотла, исчез внезапно.
Горизонта не было, когда в первый день нового года испепеленный Александр вылез на карниз своей Южной башни.
Не столько с целью покончить с собой, сколько от невозможности жить без любви.
В то утро мело так, что скалистая серость Центрального корпуса еле просматривалась, а вместо шпиля была просто белизна, едва тронутая изнутри отсветом сигнальных огней. Четко обозначилась своей белизной только крыша внизу. Она была обнесена старомодной балюстрадой, занесенной снегом вместе с кабелями и прожекторами. Дальше в метели - двадцать вниз этажей - смутно угадывалось пространство.
Расплющив онемевшие руки, Александр стоял и чувствовал, как сгорают снежинки на лице. Видимая часть здания подавляла сознание грандиозностью столь невозможной, будто все происходило где-то в ином измерении, нереальном, как Нью-Йорк, или просто он вылез в белый космос из плывущей куда-то компактной вселенной. Его переполнил восторг. Он увидел своими глазами, что закрылась не вся его жизнь, а лишь только частица, квадратик, окно бесконечного множества - в здании их 18 000. И он испытал жуткий страх, что именно сейчас он сорвется - сердце с карниза ледяного столкнет...
Когда он почувствовал за плечом пустоту, он сделал шаг назад, поймал ручку и закрылся стеклом.
Только внутри. Вселенной этой не покидать.
С изнанки секретера смотрела она - с которой в Москве они выжить не смогли. Перед Новым годом он посадил ее на поезд дальнего следования прямо в небытие. Она замуж хотела, и чтобы родители купили однокомнатный кооператив с обстановкой - вот только кресла... с какой обивкой? Болотной или бордовой? Он хотел только ее - но без мира в придачу. Негнущимися пальцами он сорвал ее фото, оставив перед собой только путешественника на край ночи и солдата, который, глядя с вызовом, накрывал ладонями полушария Политической карты мира.
Только внутри.
Вместо того чтобы лежать вниз лицом под пальто, он стал спускаться в недра общежития.
По ночам оно было полно возможностей. Даже в пределах корпуса девятнадцатиэтажной шахты под его башней. Там были концертные залы, коридоры, отсеки, диваны у телефонных пультов, забытые обшарпанные кресла, кухни, темные лестницы, лифты, кабины заброшенных телефонов для индивидуальной связи, столы с подшивками газет, которые не читал никто, но кто-то постоянно обновлял. Однажды он проходил мимо кухни, и ему мелькнуло что-то многообеща-ющее - сине-красные полоски международной авиапочты. Совок мусоропровода прихлопнул полиэтиленовый пакет, забитый любовной перепиской. Его письма из Америки, ее отсюда - неотправленные. Далее в эпистолярной форме этот роман был невозможен, и он у себя в комнате рыдал до рассвета над медленным убийством любви. Во всем этом был еще один аспект - возможный только в этом здании. За одну ночь, читая чужие письма, он узнал обоих с такой изнуряющей интимностью, будто они годами жили втроем. О ней он узнал все - включая и координаты в общежитии, по которым он мог в любой момент явиться и объявить себя ее братом. Или в акте милосердия убить. Но он не сделал даже попытки отыскать ее, чтобы сравнить с найденными в письмах фотоснимками. Он оставил анонимность этому отчаянию, следующей ночью спустив мешок в открытую дыру.
Однажды с лестницы он вышел в коридор и, повернув налево, увидел вдали причудливую фигуру - в поблескивающей накидке. Они сблизились настолько, что его пробрал озноб при виде оскаленных зубов вампира. Он заставил себя идти навстречу. Это была, конечно, только резиновая маска маде не у нас. Ужасное отверстие издало хохот, и за его спиной сказало что-то саркастичес-кое - женским голосом и не по-русски. То ли карнавал у них какой-то был? Может быть, это и была Инеc?
В другой раз хрипловатый голос попросил огня. Разогнувшись, фигура вывалила в поле зрения его сигареты мужской половой член. Школьные годы Александра прошли в провинции, где подобных уклонистов от генеральной линии били в общественных сортирах смертным боем. Но годы в МГУ его цивилизовали - по крайней мере настолько, что интеллект его не отключился. В поисках контакта персонаж разгуливал по этажам и сквознякам в одних брюках на голое тело, продумав систему прикуривания так, чтобы член, находящийся в полупугливом, полувозбужден-ном состоянии, под своей тяжестью выпадал сквозь заблаговременно расстегнутую ширинку, без лишних слов ставя сидящего в ночи перед выбором.
Весь напрягшись, он держал ладонь на облезлом молескине. Прикуривая, фигура убрала лицо - но Александр узнал. Ему неторопливо протянули коробок обратно.
- Спасибо, друг.
В порядке мести за визуальный шок? Черт дернул тень назвать по имени:
- Не за что, Святослав Иваныч.
Член шлепнул о лавсановые брюки - так повернулся прочь инспектор его курса. И растворился в темноте.
На фоне обшарпанных простенков и приоткрытых дверей, из-за которых нагло подглядывали соседки, стояла беременная женшина.
- Не узнаешь?
- Алена... Что с тобой случилось?
- Можно войти?
Она была бледная и в пятнах. Когда она села, живот выкатился ей на колени. Она возложила на него ладони:
- Поздравляю.
- То есть?
- Твой.
Он попробовал улыбнуться.
- Смеяться нечего. Ты этого отец. Должен теперь жениться. Формально требую руки. Тем более ты этого хотел...
Он свел ладони и подался вперед.
- Что с тобой, Алена?
- Не женишься, пишу на факультет.
- И что тогда?
- Тебя отчислят. За моральное разложение. Затем забреют в армию, откуда можешь и не вернуться. А меня переведут на дневное с предоставлением отдельной комнаты в общежитии. Как матери-одиночке. У тебя есть что-нибудь попить?
- Вода.
- Только спусти как следует. - Она отпила и вернула ему стакан. - Вот так. Усек?
- А без этого не переведут?
Она мотнула головой. Она была с родины Ленина, но "Ульяновск" никогда не говорила:
- В Симбирск придется возвращаться.
- Это плохо?
- Как посмотреть. С одной стороны, дыра. С другой, ребенку будет лучше. Тем более, что газета предоставляет оплаченный отпуск, а мать уже давно простила. Можешь мне подогнать мотор?
Авансом он выдал частнику трешку и подогнал.
Помог спуститься.
Держась за дверцу, наклонился.
- Алена... Кто?
- Подумай на досуге.
Но он и так догадывался, кто ее послал.
- Нет - я имею в виду, отец?
Она завела глаза.
- Но, между прочим, ты мог бы тоже...
Ремень безопасности не доставал до застежки, и она оставила его поперек живота. Он захлопнул дверцу, поднял руку. Машина выехала на улицу и оставила пыль над выбоинами асфальта.
Бабки у подъезда еще обсуждали инцидент, когда он вернулся из магазина с бутылкой. Они подло ухмыльнулись, и одна с фальшивым состраданием сказала в спину:
- Доигрался, голубок.
Однажды в детстве Александр потерялся в бамбуковом лесу, куда молодая его мама свернула по малой нужде, отправив его подальше, где он и пропал под штормовой ветер, который гнул вершины. Жуткий для русского мальчика лес вдруг оживших удочек, только гигантских - чудо-юдо ловить - обступал со всех сторон своей мертвенной, восковой желтизной, накрывая мир нездешним шумом, частым, острым и сухим, и это была уже не зона советских субтропиков на Кавказе, а один черт знает где, может, в Китае под гоминьдановцами, или в Индонезии, где вырезают коммунистов, он потерялся в мире, и ветер уносил его стыдливое "ау".
- Что с тобой?
Над ним наклонялся крепыш в подтяжках поверх рубашки с короткими рукавами. Это был хозяин квартиры. Он был немец, но из Казахстана. Восток боролся с Западом в его душе, то этот побеждал, то тот, а в общем малый неплохой, к тому же кандидат наук.
- З-знобит, - ответил Александр. - Подорвали мне иммунитет. Коммунисты.
- Скажи "а-а".
Александр открыл горло.
- Нашел время для простуды. Жаль. Я девочек привез. А то, может... Нет? Ну, лежи.
Оргия бушевала всю ночь, а на рассвете Александр проснулся оттого, что на него ссали. Он откатился к стене - подальше от брызг. Хозяин квартиры стоял в проеме двери и, глядя в окно невидящими глазами, длинной струей орошал линолеум.
- Фридрих, - сказал Александр. - Это не сортир. Хозяин прервал струю. Потом очнулся и вскричал:
- Прости!
Когда очнулся Александр, в квартире было тихо, в сквозняке из гостиной ощущалась убранность, на стуле рядом с ним лежали яблоки с опытного участка хозяина, а к спинке была приколота записка, что витамины от слова "Жизнь", а о квартплате чтобы не беспокоился: когда сможет, тогда пусть и отдаст...
Потом из бреда возник Альберт, он был уже в штатском, смотрел с состраданием.
- Общетинился, в халате... Тоскует, друг. Затоплю камин, буду пить. Хорошо бы собаку купить.
- Хорошо бы.
- Сейчас будет. Ложись...
Александр даже глаза закрыл, ожидая, как в детстве, и дождался: его обнюхивала с высоты своего роста черная собака, как из кошмара.
- Русская борзая, - сказал Альберт, а девушка в белых джинсах и с прямыми, как у американки, льняными волосами добавила:
- Милорду пять месяцев. Предки на сессии ООН, бабушка в больнице, а нам в Латинскую Америку через неделю... Вот тут вареное мясо, кости, опускала на пол пластиковый мешок из "Березки". - На первое время. А дальше вы его прокормите?
- Сам подохну, - обещал Александр, держа собаку за высоченные лапы.
- Спасибо вам, вы добрый человек.
- Спасибо вам...
- Друг, ты понял?
- Понял.
- Нет, ты ничего не понял. Дашенька, спускайся, а то таксист волнуется... Друг, ты меня слышишь? Я ведь убываю. Друг?
- Я понимаю. Поздравляю. Пылающий континент...
- И не на год.
- Нет?
- Неразложимое ядро! Помнишь, я обещал тебе, что вылезу? Но только, раз уж мир поймал, так надо было влезть ему не только в брюхо, надо перевариться было и в самые кишки... Прости меня. За Инеc, за все... Черт, как ужасно, что ты болен, что счетчик щелкает... Вестей не жди. Пластическая операция, новое айдентити. Я буду до конца стоять. Ты понимаешь? За нашу юность, за свободу, за дело Запада. После победы встретимся. Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве. Какой ты колючий... Поправляйся. Не забывай. Его зовут Милорд.
Лицо ему лизали горячим языком. Над ним стояла собака. Он встал, оделся. Взял Милорда и спустился с ним во двор. Матери схватили своих детей и отбежали, а бабки закричали:
- Черный черт!
По ночам Милорд глодал кость. Он гремел ей по всей квартире, вызывая удары по трубам. Александр отнимал. Милорд принимался скулить на весь дом, который в ответ стучал так, что отдавалось в голове. "Тихо, - говорил Александр, лежа с ним в обнимку на матрасе и пытаясь укачать, как сына. Тихо, м... Убьют ведь..."
Днем пришла делегация. Он не пустил, они бились в дверь, дергая цепочку.
- Сам без права живешь, еще и собаку завел.
- Того и гляди, детей наших разорвет.
- Заявить в милицию.
Когда женщины откричались, мужской голос спокойно сказал, что если дом не будет избавлен от скотины, то он самолично спустит с него шкуру - с живого.
- Ничего тут не могу, - развел руками уполномоченный, несмотря на сына в кремлевском гараже. - За топоры готовы взяться.
Александр стал выводить борзую по ночам.
Под звездами Милорд уводил его далеко в поля - мало что соображающего и ослабевшего так, что иногда он падал в темноту от резких рывков.
Бутылка сухого кубинского рома все еще стояла нераскупоренной, когда в один невыносимо солнечный день он открыл окно на похоронный марш Шопена и застонал, увидев, что на торжественные эти похороны смотрят дети с портфелями. Сентябрь! Новый учебный год...
Он упал на матрас.
Но на следующее утро сбрил двухнедельную бороду и вышел в мир с портфелем.
На Ленинских горах его охватил приступ агорафобии. Это вот что такое. Это чувство абсурда. Чувство ничтожной невесомости. Чувство, что вот сейчас тебя подхватит и унесет, как эти обгорелые листья, скребущие по асфальту.
Он вошел на учебную территорию, но едва не повернул обратно, увидев блистающе-белую многоэтажную коробку. Факультет на девятом этаже. Двери разъехались, он столкнулся с Ивановым.
- Привет.
Не отвечая, Иванов положил ему руку на плечо и держал, пока не стало ясно, что лифт сейчас набьется до отказа. "Друг, я предупреждал", - сказал Иванов уже из кабины.
Информационные доски закрывала возбужденная толпа.
Пробившись, Александр увидел приказ. Знаки препинания пробивали папиросную бумагу, прикнопленную к доске.
На лестничной площадке он стрельнул сигарету. С ним пару раз заговаривали, он не отвечал. Потом он вернулся в коридор, поравнялся с дверью инспекторской.
Святослав Иванович сделал вид, что не заметил. Александр подошел к столу вплотную. Сунув палец в иностранную книжку, инспектор прикрыл ее и поднял голову:
- Вы думали, научный коммунизм, это вам - так? Сами виноваты. Надо было в срок явиться на пересдачу.
- Меня же в армию заберут.
- Что ж. Каждый мужчина должен через это пройти. Это всего два года, если в ВМФ не попадете. Выполняйте священный долг, а там, глядишь, и восстановим. Как друга вашего.
Лицо было непроницаемо. При этом, как ни странно, инспектор читал в оригинале Пазолини.
- До свидания, Александр.
- Чао...
В коридоре мертвенно жужжал люминисцентный свет.
Он спустился на лифте, широкой лестницей к раздевалкам и пошел на свет выхода. Очнулся он от плоского удара в лицо. Сплошное стекло, вымытое к началу занятий так, что от двери не отличить, отделилось от алюминиевой рамы и грохнуло об асфальт. Он переступил наружу. Вслед ему из здания кричали, но шагов он не ускорил. Потом под ним перестало хрустеть.
Вплоть до решетчатых ворот дорожка была пуста, за исключением одной девушки. На студентку она была непохожа. Голые ноги без чулок и в одной футболке, под которой качались груди. Как поросята. Несмотря на отсутствие портфеля и общую уместность где-нибудь на свиноферме, она вышагивала деловито. Тумба - думал он с нарастающей неприязнью, пока вдруг не опознал свой первый эмгэушный минет, взятый у него с такой непринужденностью, как выпить стакан воды - тот самый, возмущавший Ленина. Утрата невинности в том смысле имела место в год, когда он поступил, а она провалилась в третий раз, с тех пор, возможно, превратившись в вечную абитуриентку соискательницу высшего. Эти годы ее совсем не изменили. Он стал сбавлять темп, но она целеустремленно смотрела в одну ей видимую точку. Он приоткрыл рот, чтобы окликнуть ее по имени, возникшем в памяти, но девушка уже прошла.
Высотное здание МГУ - оно отсюда в правый профиль - медленно, но верно поднималось в небо, где сверкало своим шпилем до боли.
Альма матер.
Внезапно превратившаяся в мачеху.
Контроль на проходной он прошел беспрепятственно. Студенческий билет еще действовал, но внутри, в толпе, он почувствовал себя пасынком. Регистратор его эмоций, постоянно сидящий где-то за пультом в глубине сознания, с удивлением отметил взрывную силу чувств. Оказалось, все, что ненавидел, и не когда-нибудь, а еще этим утром, он на самом деле любил до дрожи. Обнять колонну и завыть.
Огибая зону "А", он так и сделал. Беззвучно.
На почте ему выбросили письмо от бабушки. Его он заложил на когда-нибудь потом, только вынул из конверта червонец.
На протяжении нескольких этажей в лифте ему досаждал чей-то сочувственный взгляд.
На переходе в башню он, как из самолета, вчуже восхитился сиянием города под крылом.
Комната встретила абсурдным шелестом бамбукового леса. Человек, вынимая кисточку из туши, во гневе оглянулся:
- Дверь закройте!
Все стены, все поверхности, включая его изнанку секретера, были залеплены иероглифами - по одному на листке, приклеенном за отсутствием "скоча" хлебным мякишем. И человек был не китаец, а персонаж, известный не только в общежитии, но и когда-то во всем Союзе. Еще в школе Александр узнал из газет о шахтере с Донбасса, который решил изучить все в мире языки.
- А, это ты... - Отложив кисточку, бывший шахтер встал и поджал свою здоровую ногу. (Одновременно с поглощением языков он наращивал мышцы на своей усохшей от полиомиелита.) - Теперь меня произвели в небожители.
Наблюдая, как Александр собирает вещи, полиглот расставил руки, вытянул здоровую ногу в рваном носке и стал совершать приседания. Собирать в общем было нечего. Ящики стола пусты. Освободив место еще для двух иероглифов, Александр снял с фанеры портрет Селина и снимок с Альбертом на фоне Политической карты мира. Селина он сложил и спрятал во внутренний карман пиджака. Снимок тоже решил не рвать.
Полиглот приседал и поднимался. В ауре солнечной пыли он выглядел нелепо, как подросток.
- Могучий ты мужик, Толян. - Александр кивнул на иероглифы. - Какой уже по счету?
- Язычок-то? Дай Бог памяти, - поскреб в затылке полиглот.
- За сто перевалил?
- За сто? Не-е. Только приближаюсь.
- А на х... тебе все это?
- Как "на х..."?
- Ну, сверхзадача... Что это, способ путешествовать?
Толян заухмылялся. Сел, обмакнул кисточку и стал ласкать о горлышко. Кроме баночки с тушью перед ним стояла бутылка из-под кефира с водопроводной водой и оборванная буханка черного хлеба.
- Шире бери.
- Ну?
- Бери выше, а вернее, глубже.
- Темнишь? - Александр толкнул коленом свой портфель. - Раскалывайся, небожитель. Я за бортом уже никому не скажу.
- Мудрец, - сказал Толян, - познает мир, не выходя со двора. А теперь думай сам...
Он прикусил язык и стал выписывать иероглиф. Дверь лифта уже закрывалась, когда он выскочил следом с бумажкой. Александр заблокировал ногой.
- Тебе! Я расписался.
- Спасибо...
Но это был не иероглиф истины.
В пальцах подрагивала повестка, которая извещала, что отсрочка от военной службы кончилась и "гр-н Андерс" должен явиться в военкомат по адресу...
"При себе иметь военный билет".
По пути вниз он последний раз в жизни задержался на крыше гуманитарного корпуса. Видно было до самого Кремля, но его снова поразила смена чувств: все, что "гр-н Андерс" только что любил, он ненавидел всей душой...
Этот простор - безвыходный и безоглядный.
Он разорвал повестку, выставил руку за балюстраду и отпустил клочки на ветер.
Милорд клацал изнутри и лаял. Потом рвал плечи, стреляя в лицо языком. Сбегал за каким-то комком и стал жевать.
- Что ты там нашел?
Александр вынул из портфеля триста грамм вареной колбасы, ободрал с нее целлофан и дал собаке взамен парижских слипов.
Когда-то ему их забивали в глотку.
Черное кружево было измочалено так, что ничего, кроме вкуса собачьей слюны, он не почувствовал.
Глядя с недоверием, Милорд гавкнул.
Опомнившись, Александр утер свои слезы, но трусы собаке не вернул. Чемоданы с бирками Air France стояли в спальне. Он откинул крышку верхнего и бросил их туда. И закружил по квартире, собирая инородные вещи. Он укладывал их с бессмысленной аккуратностью. Закрыл, надавил коленом и вынес чемодан в прихожую. Когда открыл второй, в шелковых складках кармана что-то звякнуло.
Ключи.
На колечке и с картонной биркой, размявшейся так, что он с трудом сумел восстановить адрес.
- Сиди тихо, - дал он наказ борзой.
И отправился в Москву на поиски улицы Коминтерна...
Из метро его вынесло под дворцовые своды станции, украшенной старинными, еще сталинскими панно с сюжетами на военно-патриотические темы.
Это был рабочий район.
Александр скользнул мимо ярко освещенной проходной завода, мимо Доски почета, где ударницам были пририсованы усы, х... и папиросы, и сник в тени стены, защищенной сверху колючей проволокой. Параллельно посреди улицы тянулся бульвар. Переносной магнитофон хрипел оттуда из кустов голосом раннего Высоцкого: