Страница:
два, три, четыре, пять -- неужели осечка? Шесть. Табло вспыхивает. Джон
Кополла и его регистрационный номер.
Мне хочется раскланяться и достать на "бис" из цилиндра пару кроликов.
Но я пока обвиняемый. Убийца. В зале слышен легкий хруст. Это, наверное,
похрустывают шейные позвонки тех, кто пытается получше рассмотреть табло
регистрационной машины.
Я замечаю двоих людей, которые быстро встают и направляются к выходу.
Ага, осы почувствовали опасность.
Я -- хозяин аудитории. Я могу делать с ней все, что мне
заблагорассудится. Я хочу, чтобы они слушали меня. Это будет одно из самых
длинных последних слов, которые я когда-либо слышал. И произносил.
Я рассказываю о Лансе Гереро, о моих поисках, о Джонасе, о том, как я
очутился на вилле "Одри", о профессоре Ламонте, о его синтезаторе, о
сценарии, приготовленном для Джона Кополлы, о двух пленках, которые я
изготовил на машине профессора, о побеге, о попытках расправиться со мной,
потому что я слишком много знаю.
Я не рассказываю только об Одри. То, что я бы хотел сказать о ней. не
касается никого на свете. Кроме нее и меня. Но я ее не увижу. Никогда.
И вот наконец мелодичное позвякивание судейских жюри. "Не виновен, не
виновен, не виновен".
Просыпается большая судейская машина, моргает своим табло и пишет на
нем: "Не виновен, подлежит немедленному освобождению".
Кто-то хлопает меня по плечу, жалко улыбается Анатоль Магнусон. Ну что
ж, он еще молод и может подождать, пока его сделают окружным прокурором.
Молодые гиены и шакалы обеих шервудских газет расстреливают меня блицами --
суд окончен, и плевать они теперь хотели на запреты старого Ивамы. Тим
что-то хочет сказать мне, но я ничего не слышу в гомоне голосов. Мелькнуло
лицо Гизелы. Она так и не успела сделать себе косметику и похожа на
поросеночка. Машет мне рукой человек-гора Херб Розен.
А я не могу выйти из зала суда. У меня дрожат ноги и нет сил.
Чудовищная истома наваливается на меня. Я сижу посреди этого шума и гама,
одинокий в толпе, и во мне нет ни радости, ни торжества победителя.
И не только потому, что я устал. Потому что среди всех этих людей нет
Одри. И Айвэна Бермана. И я знаю, что сейчас заставлю себя встать, потому
что я должен быть в больнице.
Я встаю и выхожу из зала суда. Без конвоиров, Под конвоем толпы.
Врач был молод. Он был туго накачан здоровьем и оптимизмом. Он косился
на каждое окно, мимо которого мы проходили. За окнами был ноябрьский вечер,
и он ловил в темных стеклах свое отражение.
-- Сердце работает нормально, с этой стороны опасности нет, -- сказал
он мне, -- но мистер Берман до сих пор не пришел в сознание. Понимаете, при
ранах в голову никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что все
функции головного мозга полностью восстановятся. Тем более после пыток,
которым он подвергся.
-- Пыток?
До чего же простое слово, и как трудно укладывается оно в сознании.
Особенно когда думаешь об Айвэне Бермане, Сердце у меня сжалось.
-- Да, мистер Рондол. Они прижигали ему чем-то лоб. Очевидно, сигаретой
или сигарой. Вгоняли лезвие ножа под ногти.
-- Простите, доктор, -- сказал я, повернулся к окну и закрыл глаза. Я
не хотел, чтобы он видел мое лицо. Я сам не хотел видеть свое лицо. Для чего
пытают человека, кроме, разумеется, удовольствия, испытываемого пытающим?
Чтобы что-то узнать. То, что не хотят говорить. Айвэн Берман не хотел
чего-то говорить. И не сказал.
В темноте вспыхнула молния, и я все понял. Сразу, мгновенно. Он сделал
так, что они не могли открыть дверь моей камеры. Поэтому напрасно крутили
диск замка, поэтому в конце концов визжала в коридоре дрель. Поэтому тихому
Айвэну жгли лоб и вгоняли сталь под ногти. И он ничего не сказал. Добрый,
робкий Айвэн ничего не сказал. Чудеса бывают. Надо только верить в них. Как,
как мог он найти в себе силы? Чем я заслужил, чтобы из-за меня так страдал
другой человек?
Я ощутил острое жжение во лбу и вздрогнул. Я прислонил голову к
прохладному, слегка запотевшему стеклу окна.
-- Пойдемте, -- голос молодого доктора, любящего смотреть на свое
отражение в окнах, был мягок.
-- Пойдемте.
Я хотел вздохнуть поглубже, но вздох получился прерывистым. Бедный,
тихий Айвэн.
Мы вошли в палату. Боже, какой он, оказывается, старый. Я никогда но
замечал раньше его возраста. Конечно, я видел, как серебрились его виски,
как по лицу разбежались трещинки морщин. Но он был... Айвэном. Я вообще не
представлял его молодым. Он и родился, наверное, с седыми висками и
морщинками вокруг глаз. И с удочкой в руках.
Голова и лоб у него были туго запеленаты в бинты. Он лежал на спине, с
закрытыми глазами, и кончик носа у него вытянулся и заострился.
-- Можно мне посидеть около него? -- спросил я.
-- Да, конечно.
Я сел около кровати. Мне вдруг показалось, что он уже умер. Мне
захотелось кричать. Нет, грудь под одеялом тихонько поднималась и опадала. Я
прикоснулся ладонью к его руке, лежавшей на одеяле.
-- Айвэн, -- тихо сказал я, -- ты меня слышишь? Я знаю, тебе тяжело мне
ответить, но ты меня слышишь. Спасибо тебе, Айвэн. Я не заслужил того, что
ты для меня сделал.
Как мне хотелось, чтобы он вдруг пробормотал:
-- Тише, Язон, ты распугаешь всю рыбу своей болтовней. -- И добавил
спокойно, как обычно: -- Много говорить -- мало говорить.
Но мой друг ничего не сказал. Я ждал каждого следующего подъема одеяла.
А вдруг я не замечу, если он перестанет дышать? Я взял его руку в свою. Не
больную, что лежала неподвижно в белом марлевом коконе, а здоровую.
-- Айвэн, -- сказал я, -- скоро начнутся холода и наше озеро замерзнет.
И когда лед станет достаточно прочным, мы поедем туда. И обязательно
застрянем в снегу по дороге. И будем волочить на себе палаточки, и пешни, и
стульчики. И чертыхаться. И проклинать все на свете. Но не очень всерьез,
потому что это замечательно -- брести по снежной тропке к тихому, замерзшему
озеру и проклинать все на свете.
Я никогда не знал, что могу так говорить о рыбной ловле, о нашем озере,
о рыбешках, трепыхающихся на льду, о холодном ветре, от которого горит лицо,
о зимней тишине, непохожей на любую другую тишину, о темно-зеленом бархате
далеких елей.
Я не отпускал его руку и время от времени спрашивал:
-- Ты слышишь меня, Айвэн?
И когда я спросил его в десятый, о сотый или в тысячный раз, я вдруг
почувствовал слабое, еле заметное, еле ощутимое движение его пальцев. Даже
не движение, а намек на движение. Я не верил себе, не разрешал верить.
-- Айвэн, если ты слышишь меня, не шевели сейчас рукой. Хорошо?
Движения не было. Как мне хотелось сохранить веру в чудо еще на
секундочку. Еще на одну.
-- А теперь ответь мне. И тогда я буду знать, что ты, старый лентяй,
просто ленишься поболтать со мной.
И снова едва уловимое сокращение мышц и движение. Значит, мозг жив,
пусть хоть искорка тлеет в нем, я ее раздую,выхожу, и старый Айвэн снова
будет бормотать свои нелепые и мудрые присказки.
Я ревел. Ревел бесстыже, по-детски. И не пытался остановиться. Плотину
прорвало, и душа должна была облегчиться.
Я сидел у его кровати всю ночь. Утром он открыл глаза. И подмигнул мне.
А может быть, мне это показалось, потому что после бессонной ночи видишь не
очень хорошо, особенно если смотреть сквозь слезы. Хотя за последнее время я
уже начал привыкать к ним.
-- Что у нас сегодня в смену? -- спросил у товарища старший
психокорректор Первой шервудской тюрьмы Лоренс. -- Опять всю ночь крутиться,
как в прошлый раз?
-- Да нет, почти ничего. В полночь вышел срок у шестьдесят третьего
номера. Сейчас посмотрим его карточку, что там у него. Ага, переделка.
-- Ты уже начал подготовку?
-- Да нет еще, смена только началась.
-- Иди выкатывай саркофаг, а я подготовлю корректор. Давай управимся с
ним побыстрей, поставим на размораживание, и я врежу тебе в шахматы пять
партий подряд.
-- Почему это все психокорректоры такие хвастуны? Оттого, что ли, что
ковыряются в чужих мозгах?
-- Все мозги в мире тебе не помогут. Они у тебя все равно не прижились
бы, твой организм их отторгнет.
-- Ах ты, головолом ничтожный!
-- Иди, иди, мальчик, бог подаст.
Они посмеялись, и младший дежурный, выполнявший, кроме помощи
психокорректору, еще и функции палача, отключая ток в случае смертной казни,
пошел к саркофагу Ланса Гереро.
Гереро проснулся сразу, мгновенно, как он просыпался всегда. То
сознание спало, то заработало, будто включенное рубильником.
Последние воспоминания. Пустая комната. Каталка с белой простыней.
Судья. Рондол. Карточка с двумя кружками. В одном слова "смертная казнь", в
другом -- "полная переделка". Он жирно зачеркнул смертную казнь. Он не хотел
умирать.
Он потянулся, разминая замлевшее тело. Значит, он измененный? А может
быть, Рондол добился удовлетворения апелляции? Так что же, он измененный или
нет?
Он понимал, что этот вопрос должен был быть невыносимым. Он должен был
действовать. Вскочить. К двери. Распахнуть. Где люди? Почему он здесь? Один.
Он понимал все это, но -- странное дело! -- вопрос, изменен он или нет,
не очень беспокоил его. Интересно бы, конечно, узнать и узнать сейчас, но
если он сейчас и не узнает, то узнает чуть позже, какая разница? Гереро
вдруг подумал, что так же, наверное, не волновался бы, узнай, что изменен,
Изменен, не изменен -- пустые слова, шелуха слов.
Собственно говоря, он уже знал, что изменен, потому что раньше, до
того, он бы реагировал не так. Он представил себе свое старое "я" и ощутил
прилив легкого стыда, смешанного с брезгливостью. Так вспоминают свое
поведение после пьяного похмелья.
Да, конечно, он изменен. Он знал это еще и потому, что испытывал
неосознанную боязнь чего-то, а раньше он не боялся ничего. И снова
воспоминание о том, предыдущем Гереро, идущем напролом, как буйвол сквозь
заросли, было неприятным. Чужим. Грубая сила. Животная сила. Налитые кровью
глаза. Запах пота. Запах животного.
Он вспомнил суд. Джин Уишняк. Почему они все хотели убедить его на
суде, что он убил эту девушку? Он содрогнулся от глубочайшего отвращения.
Слово "убил" вызывало судорожные сокращения желудка и пищевода. Не думать об
этом. Никогда.
Он глубоко вздохнул. Неопределенная боязнь не проходила. Но боязнь эта
не была неприятна. В ней была своя сладость.
Кто-то вошел в комнату. Гереро вздрогнул и сел на кровати, человек
холодно посмотрел на него и вдруг крикнул:
-- Чего сидишь, скотина? Встать!
По телу Гереро прошла легкая судорога. Воспоминания о том, прежнем
Гереро говорили, что мышцы уже должны были бы напрячься, бросив его на
человека, который кричал на него. Но то были только воспоминания. Сейчас
была боязнь, и даже воспоминание о насилии было невыносимым. Оно поднимало
откуда-то от живота страшную тошноту.
Он вскочил на ноги и умоляюще посмотрел на человека. Если бы он только
так не кричал... так громко, так мучительно громко.
-- Ты как стоишь, негодяй? Бороду отрастил, а стоять перед начальством
не умеешь?
Как он хочет, чтобы я стоял, подумал Гереро? Наверное, надо вытянуться.
Как он кричит, как он страшно кричит. Зачем? Он же станет, как от него
хотят.
Человек подошел к Гереро, замахнулся. Гереро зажмурился и втянул голову
в плечи. Для чего эта жестокость, эта невыносимая жестокость, крики? Разве
нельзя жить тихо?
Удара так и не последовало. Человек улыбнулся и сказал:
-- Простите, мистер Гереро. Это была лишь проверка. По решению суда и
согласно вашему выбору мы подвергли вас психокорректировке, называемой
полной переделкой. По существующим правилам мы обязаны проверить ваши
реакции. Все в порядке, мистер Гереро. Желаем вам счастья в новой жизни.
Сейчас вам принесут вашу одежду. Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы вас
встретили?
Ему не хотелось никого видеть. Может быть, Рондола? Он ведь хотел,
чтобы Рондол узнал все. О Джин Уишняк, о процессе. Но все это было совсем не
так важно, как он думал когда-то.
-- Спасибо, мне хотелось бы побыть одному.
Человек понимающе кивнул и вытащил сигарету. Так с ними всегда. Они
никого не хотят видеть. Во всяком случае, вначале. Воспоминания о старой
жизни мучительны, и они подсознательно избегают всего, что могло бы
напомнить им о ней.
-- Хорошо, мистер Гереро. Сейчас вам принесут ваши вещи. Вы оденетесь и
сможете поехать домой. Вам нужна помощь или вы доберетесь сами?
-- О, спасибо, спасибо, я доеду домой сам. Большое вам спасибо.
Человек зевнул. Всю ночь, пока Гереро оттаивал, они резались в шахматы,
и сейчас ему хотелось спать.
Я опоздал. Я вспомнил о Гереро лишь утром, когда Айвэн Берман открыл
глаза и посмотрел на меня. Не знаю почему, но именно в эту секунду я
вспомнил, что накануне вечером истек срок апелляции.
Ну что ж, в юриспруденции это называется форс мажор. Непреодолимая
сила. Я сделал все, что мог. И не успел. Можно было, конечно, рвать на себе
волосы, почему я не бросил Айвэна и не помчался составлять апелляцию.
Наверное, даже нужно было рвать на себе волосы. Но не хотелось. Ничто и
никто в мире не заставил бы меня вчера бросить Айвэна Бермана. Что бы ни
говорили врачи, я знаю одно: если бы я не уговорил вчера Айвэна поехать со
мной на наше озеро, он бы умер. Я уговорил его не умирать. Он уже совсем
было собрался уйти, но я уговорил его. и он, вздыхая, остался. Он никогда
никому ни в чем не мог отказать. Кроме тех, кто пытал его.
Все это, конечно, фантазия. А может быть, и не совсем фантазия. Кто
знает. Но так мне легче.
Я позвонил в тюрьму. Мне сказали, что Гереро уже был дома. Я поехал к
нему. Нужно было поставить точки над "i". Хватит с меня Ланса Гереро. Кроме
того, нужно было возвратить ему чек. И посмотреть на него. Измененного
Гереро. Следовало бы, наверное, стыдиться своего любопытства, но мне было на
все наплевать. Никогда я не был так легкомысленно свободен, как сегодня.
Я поехал в Элмсвилль. Боже, какое это счастье сидеть за рулем машины и
ни о чем не думать1 Смотреть, как набегает на тебя лента шоссе и уносится
назад. Электромотор тихо жужжит, завывает потревоженный скоростью машины
воздух. Красный столбик спидометра поднялся до семидесяти миль. Пожалуй,
хватит. Больше мне не хочется. После всего, что было, совсем не хочется
перевернуться на такой скорости.
Вот и знакомый поворот. Знакомый дом. А вон и Гереро, Внешне он
совершенно не изменился. Нет, нет, изменился, конечно. Глаза, опущенные
глаза. И весь облик. И идет он ко мне, как все измененные. Бочком, бочком.
Скользит, как тень.
-- Здравствуйте, мистер Гереро.
-- Здравствуйте, мистер Рондол.
Что сказать ему? С чего начать? Сказать: я очень сожалею? Нет, это было
бы фальшиво и жестоко. Тогда просто о деле.
-- Я привез вам чек, -- сказал я.
-- Какой чек?
-- Перед... Ну, вспомните, вы выписали мне второй чек на пять тысяч...
-- Да, я помню.
-- Я приехал, чтобы вернуть его.
-- Спасибо, мистер Рондол, вы так любезны... Но я не могу принять его.
-- Но почему же?
Поэтому-то измененные не могут заниматься бизнесом, подумал я. Человек,
который отказывается от пяти тысяч НД, не может быть бизнесменом. Да, но и
я... Увы, и я не могу быть деловым человеком.
-- Я уже просмотрел газеты. Я знаю, что вы сделали. Я знаю теперь, что
знал всегда: я не убил эту несчастную девушку.
Он дернулся, скорчился, словно его пырнули в живот ножом.
-- Но я опоздал, -- пробормотал я.
-- Нет, -- коротко сказал Гереро. -- Нет, мистер Рондол, вы не
опоздали. Я не жалею, что стал измененным... Я должен быть только
благодарным вам за это.
Боже правый! Я знал измененных, мне приходилось видеть их, но первый
раз в жизни я разговариваю с измененным вот так.
-- Я не представлял...
Как мне разговаривать с ним? Я пытался говорить с ним, как
разговаривают с тяжелобольным, но он не хотел этого.
-- Я рад, что стал измененным. Поэтому не жалейте меня.
-- Да, но...
-- Я не могу вам внятно объяснить свои чувства. Прошло слишком мало
времени. Но когда я проснулся, в комнату вошел человек. Он кричал на меня,
топал ногами, оскорблял.
-- И вы...
-- А я, я... помнил, что бы я сделал раньше. Но меня выворачивает
наизнанку при одном лишь воспоминании о том, каким я был. Я боялся этого
человека. Нет, не боялся, это не то слово. Боязнь, страх -- неприятные,
тяжелые чувства, а мне не было ни неприятно, ни тяжело. Мне не страшно было,
когда он замахнулся на меня. Мне были только отвратительны крик,угрозы,
насилие.
-- И вы... ничего не сделали этому человеку?
Я знал, знал измененных, но Гереро... Я все еще видел перед собой
прежнего Ланса Гереро.
-- Нет, -- слабо улыбнулся он, и улыбка была преисполнена торжествующей
кротости, -- я сделал так, как он приказал. Это была проверка. Как я
реагирую после... этого.
Он сделал так, как ему приказали. А Айвэн Берман не сделал того, что
ему приказали. Хотя ему жгли живое мясо и загоняли металл под ногти.
-- Понимаете, пока мне немножко одиноко, не буду скрывать от вас, но у
меня такое ощущение, будто сейчас я смогу лучше понять какие-то вещи. Бога,
например. Я никогда не мог понять смысла религии. Она казалась мне...
ненужной... Как еда после сытного обеда... А сейчас... Heт, я еще не нашел
бога, но мысль о нем уже не кажется смешной... Простите, что я так много
говорю, но вы -- первый... кто...
-- Что вы, что вы... Когда вы собираетесь поехать в свою фирму?
-- Фирму? Ах да... Я не знаю... Я еще не думал, как я организую свою
жизнь.
Мне показалось, что я чувствую еле уловимый запах тлена. Может быть, он
появляется, когда лежишь сорок дней в саркофаге. Даже свежезамороженный. А
может быть, мне лишь почудился этот запах.
Я все-таки оставил чек. Так мне было удобнее. Если уж быть эгоистом,
так до конца.
И вот я снова у себя в конторе. Все та же блондинка жадно смотрит на
масло для загара. Увы, нам придется расстаться. Давно уже прошел сентябрь, и
ее курортная нагота неуместна в хмуром свете ноябрьского утра. Кто меня ждет
на следующем листке календаря?
В конторе тихо. Гизелы еще нет, хотя ей давно пора прийти. Она
опаздывает на целых четверть часа. А вот и звуки открываемого замка. Шаги.
Двигает стул. Кладет сумку. Сейчас она достанет свою косметическую сумочку.
Два щелчка, один за другим. Я их помнил и ждал, но все же вздрогнул. За это
время я как-то отвык от щелканья замков ее сумки.
Сейчас я встану, подойду к настенному календарю, перегну страницу и
расстанусь с блондинкой. У меня нет причин жаловаться на тебя, хотя ты
слишком уж любишь море и солнце, но пришло время расставаться.
Я перегибаю большую глянцевую страницу. Брюнетка ведет под уздцы
лошадь. Брюнетка смотрит на электромобиль, стоящий на дороге. Теми же
голодными глазами, что ее сентябрьская предшественница смотрела на масло для
загара. В этой рекламной конторе манекенщицам выдают, наверное, глаза
напрокат. На что она будет смотреть в ноябре?
Гизела открывает кому-то дверь. Сейчас она войдет и скажет мне, что
напоминают об арендной плате за помещение.
Но входит не она, а Одри. Она ни о чем не говорит, она просто молчит.
Мы оба молчим и смотрим друг на друга. Наконец она пробует улыбнуться.
Получается не очень удачно. Видно, она давно не практиковалась.
Только бы она ничего не говорила. Я никогда в жизни так не боялся слов.
Любое из них могло взорвать хрупкий остов острого, невероятного счастья.
Когда живешь в воздушном замке, самое опасное -- слово.
Я смотрю на нее и замечаю, что ее глаза не такие напряженные, как
раньше. Они улыбаются, и я явственно слышу тоненький, поющий звук серебряных
колокольчиков.
Они не отставали от меня ни днем, ни ночью. Они поджидали меня в
конторе, прятались в квартире, тенью шли за мной по улице, стояли за спиной,
когда я разговаривал с Одри, и усаживались вместе со мной на больничную
кровать Айвэна Бермана. Повыше -- Фрэнки. Пониже, с темными волосами, --
Фалькони. Мне не было спасения от них. И когда они были возле меня, я
чувствовал запах горящего человеческого мяса и слышал крик Айвэна, когда они
вгоняли лезвие перочинного ножа под его ногти.
От них не было спасения. Они в конце концов добрались до меня.
И я пошел к начальнику следственного отдела шервудской полиции Патрику
Бракену. Приятелю Джона Кополлы.
Мистер Бракен оказался немолодым человеком с жесткими чертами лица
полицейского и холодными светлыми глазами.
-- Мистер Бракен, ?-- сказал я. -- единственное, что я знаю о вас, --
вы друг Джона Кополлы. И кто-то хотел бы, что бы вы...
Хозяин кабинета покачал головой и приложил палец к губам. Он открыл
ящик стола, вытащил "сансуси", надел наушники сам и протянул мне. Осторожный
человек мистер Бракен. Наверное, не без оснований.
-- Спасибо, -- сказал он. -- Я давно хотел поблагодарить вас за все,
что вы сделали для Кополлы и для меня. Они не останавливаются ни перед чем,
чтобы только скомпрометировать меня. Даже засадить в тюрьму невинного
человека, лишь бы только он был моим другом.
-- Я так и думал, -- кивнул ч. -- Я сразу понял, что Кополла лишь
орудие сведения с вами счетов. Но я никак не мог понять, почему ваши враги
избрали такой сложный способ нападения...
-- У меня есть кое-что против них. И они это знают. Они знают, что,
если ухлопают меня, я буду опасен им даже в могиле. Может быть, даже
опаснее, чем сейчас. Сейчас я скованпо рукам и ногам, а тогда ничто не
помешает, чтобы кое-какие факты стали всеобщим достоянием... Об этом-то уж я
позаботился заранее. Поэтому они пока что щадят меня, а у меня нет
возможности нанести им удар. В политике это называется баланс сил. Или
баланс страха.
С Кополлой они придумали замечательно. Когда я прочел ваше выступление
на суде, я просто... руками развел. Это ж надо придумать такое...
-- Мистер Бракен, -- сказал я, -- мой друг Айвэн Берман запомнил имена
людей, которые пытали его. Некий Фалькони и...
-- Наверное, Фрэнки. Фрэнк Топол по кличке Банан.
-- Фрэнки, верно.
-- Они всегда работают вместе.
-- Мистер Бракен, я нашел свидетеля. Человека, который видел, как они
вели Бермана в его квартиру. Паренек из подземного гаража в доме Бермана.
Чак Пополис.
Начальник следственного отдела покачал головой.
-- Хотя бы и два Чака... Бессмысленно.
-- Но почему?
Патрик Бракен посмотрел на меня с легкой брезгливостью.
-- Потому что ни один свидетель не доживет до процесса, на котором
судили бы человека Вольмута, -- Вольмута?
Брезгливость на лице Бракена сменилась состраданием.
-- Теперь я понимаю, как вам удалось сделать то, что вы сделали, --
усмехнулся он. -- Вы просто ничего не знаете. Вы новичок, впервые попавший
на бега. А новички, первый раз приходящие на ипподром, выигрывают чаще
завсегдатаев. И знаете почему? Потому что они ни черта не знают. Незнание --
тоже сила. Если бы вы знали, против кого подняли руку...
-- Но я же, как вы видите, жив...
-- О, люди Вольмута знают, когда нужно отступить и когда нужно выждать.
Тем более что Ламонт, как вы знаете, исчез вместе со своим аппаратом. Так
что их организация особенно даже и не пострадала. Я не хочу обидеть вас,
мистер Рондол, но вы не можете разрушить организацию Вольмута и Майка
Перуджино.
-- Перуджино?
-- Это хозяин Вольмута.
-- Ничего себе организация...
-- Это рак, Рондол, рак в стадии метастаз. Он пророс сквозь наше
общество.
-- Но должно же быть средство...
-- Нет, Рондол... Средств нет. Мы не можем избавить наше общество от
этого рака.Он -- его часть. Неразрывная часть.
Мы можем только изменить общество. Полная переделка. И мы должны будем
либо сделать это, либо... либо жить только законом джунглей.
-- А кто же изменит наше общество?
-- О, не все же хотят жить по закону джунглей... И поверьте, это будет
действительно полная переделка... Но не через измененных...
Что ж, наверное, он был прав. Но пока что меня ждали Фрэнки по кличке
Банан и Фалькони.
-- Значит, мистер Бракен, вы не можете помочь мне и добиться ареста
Фрэнки и Фалькони?
-- Нет. Пока нет.
-- А если я...
-- Это ваше личное дело, мистер Рондол. В конце концов каждый вправе
выбирать себе конец. Один ждет его в кровати, другой прыгает с моста, третий
собирается добиваться ареста двух джентльменов без определенных занятий.
-- Вы меня не поняли. Вы убедили меня, что их не арестуют. У вас вообще
большой дар убеждения, мистер Бракен. Вы не только убеждаете других, вы даже
себя убедили, что ничего сделать нельзя. Это очень удобно, снимать
ответственность с себя и навьючивать ее на исторические процессы...
-- Мне, наверное, следовало бы выбросить вас из кабинета.
-- Стоит ли? Оставьте это до полной переделки общества. Вы ведь
терпеливый человек. А я не могу ждать. Не хочу ждать. Мне плевать на ваше
правосудие! У меня в носу постоянно вонь от тлеющего человеческого мяса.
Джунгли так джунгли. Можете вы хоть придумать способ... Подождите, Бракен...
Что было бы, если бы Фрэнки и Фалькони вдруг узнали, что я собираюсь
посетить гараж Чака и договориться с ним о его свидетельстве?
-- Они постарались бы, чтобы вы никогда не договорились с ним. И даже
не встретились.
-- Хорошо. А как дать им об этом знать, чтобы не вызвать, у них
подозрений?
-- О, у них тут много друзей. Например, Херб Розен.
-- Что? Херб Розен?
Я стоял на маленькой качающейся льдинке, и она с хрустом крошилась и
трескалась под ногами. Херб Розен. Человек-гора. Бракен прав. Я идиот. Я жив
до сих пор только потому, что я идиот.
-- Вас это удивляет? Не он один...
-- Тем лучше. Ему и расскажите о Чаке.
-- И вы думаете?
-- Я ничего не думаю. Я знаю. Пойдите к нему, сделайте вид, что хотите
посоветоваться, и скажите, что будете разговаривать с этим Чаком. Потом
Кополла и его регистрационный номер.
Мне хочется раскланяться и достать на "бис" из цилиндра пару кроликов.
Но я пока обвиняемый. Убийца. В зале слышен легкий хруст. Это, наверное,
похрустывают шейные позвонки тех, кто пытается получше рассмотреть табло
регистрационной машины.
Я замечаю двоих людей, которые быстро встают и направляются к выходу.
Ага, осы почувствовали опасность.
Я -- хозяин аудитории. Я могу делать с ней все, что мне
заблагорассудится. Я хочу, чтобы они слушали меня. Это будет одно из самых
длинных последних слов, которые я когда-либо слышал. И произносил.
Я рассказываю о Лансе Гереро, о моих поисках, о Джонасе, о том, как я
очутился на вилле "Одри", о профессоре Ламонте, о его синтезаторе, о
сценарии, приготовленном для Джона Кополлы, о двух пленках, которые я
изготовил на машине профессора, о побеге, о попытках расправиться со мной,
потому что я слишком много знаю.
Я не рассказываю только об Одри. То, что я бы хотел сказать о ней. не
касается никого на свете. Кроме нее и меня. Но я ее не увижу. Никогда.
И вот наконец мелодичное позвякивание судейских жюри. "Не виновен, не
виновен, не виновен".
Просыпается большая судейская машина, моргает своим табло и пишет на
нем: "Не виновен, подлежит немедленному освобождению".
Кто-то хлопает меня по плечу, жалко улыбается Анатоль Магнусон. Ну что
ж, он еще молод и может подождать, пока его сделают окружным прокурором.
Молодые гиены и шакалы обеих шервудских газет расстреливают меня блицами --
суд окончен, и плевать они теперь хотели на запреты старого Ивамы. Тим
что-то хочет сказать мне, но я ничего не слышу в гомоне голосов. Мелькнуло
лицо Гизелы. Она так и не успела сделать себе косметику и похожа на
поросеночка. Машет мне рукой человек-гора Херб Розен.
А я не могу выйти из зала суда. У меня дрожат ноги и нет сил.
Чудовищная истома наваливается на меня. Я сижу посреди этого шума и гама,
одинокий в толпе, и во мне нет ни радости, ни торжества победителя.
И не только потому, что я устал. Потому что среди всех этих людей нет
Одри. И Айвэна Бермана. И я знаю, что сейчас заставлю себя встать, потому
что я должен быть в больнице.
Я встаю и выхожу из зала суда. Без конвоиров, Под конвоем толпы.
Врач был молод. Он был туго накачан здоровьем и оптимизмом. Он косился
на каждое окно, мимо которого мы проходили. За окнами был ноябрьский вечер,
и он ловил в темных стеклах свое отражение.
-- Сердце работает нормально, с этой стороны опасности нет, -- сказал
он мне, -- но мистер Берман до сих пор не пришел в сознание. Понимаете, при
ранах в голову никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что все
функции головного мозга полностью восстановятся. Тем более после пыток,
которым он подвергся.
-- Пыток?
До чего же простое слово, и как трудно укладывается оно в сознании.
Особенно когда думаешь об Айвэне Бермане, Сердце у меня сжалось.
-- Да, мистер Рондол. Они прижигали ему чем-то лоб. Очевидно, сигаретой
или сигарой. Вгоняли лезвие ножа под ногти.
-- Простите, доктор, -- сказал я, повернулся к окну и закрыл глаза. Я
не хотел, чтобы он видел мое лицо. Я сам не хотел видеть свое лицо. Для чего
пытают человека, кроме, разумеется, удовольствия, испытываемого пытающим?
Чтобы что-то узнать. То, что не хотят говорить. Айвэн Берман не хотел
чего-то говорить. И не сказал.
В темноте вспыхнула молния, и я все понял. Сразу, мгновенно. Он сделал
так, что они не могли открыть дверь моей камеры. Поэтому напрасно крутили
диск замка, поэтому в конце концов визжала в коридоре дрель. Поэтому тихому
Айвэну жгли лоб и вгоняли сталь под ногти. И он ничего не сказал. Добрый,
робкий Айвэн ничего не сказал. Чудеса бывают. Надо только верить в них. Как,
как мог он найти в себе силы? Чем я заслужил, чтобы из-за меня так страдал
другой человек?
Я ощутил острое жжение во лбу и вздрогнул. Я прислонил голову к
прохладному, слегка запотевшему стеклу окна.
-- Пойдемте, -- голос молодого доктора, любящего смотреть на свое
отражение в окнах, был мягок.
-- Пойдемте.
Я хотел вздохнуть поглубже, но вздох получился прерывистым. Бедный,
тихий Айвэн.
Мы вошли в палату. Боже, какой он, оказывается, старый. Я никогда но
замечал раньше его возраста. Конечно, я видел, как серебрились его виски,
как по лицу разбежались трещинки морщин. Но он был... Айвэном. Я вообще не
представлял его молодым. Он и родился, наверное, с седыми висками и
морщинками вокруг глаз. И с удочкой в руках.
Голова и лоб у него были туго запеленаты в бинты. Он лежал на спине, с
закрытыми глазами, и кончик носа у него вытянулся и заострился.
-- Можно мне посидеть около него? -- спросил я.
-- Да, конечно.
Я сел около кровати. Мне вдруг показалось, что он уже умер. Мне
захотелось кричать. Нет, грудь под одеялом тихонько поднималась и опадала. Я
прикоснулся ладонью к его руке, лежавшей на одеяле.
-- Айвэн, -- тихо сказал я, -- ты меня слышишь? Я знаю, тебе тяжело мне
ответить, но ты меня слышишь. Спасибо тебе, Айвэн. Я не заслужил того, что
ты для меня сделал.
Как мне хотелось, чтобы он вдруг пробормотал:
-- Тише, Язон, ты распугаешь всю рыбу своей болтовней. -- И добавил
спокойно, как обычно: -- Много говорить -- мало говорить.
Но мой друг ничего не сказал. Я ждал каждого следующего подъема одеяла.
А вдруг я не замечу, если он перестанет дышать? Я взял его руку в свою. Не
больную, что лежала неподвижно в белом марлевом коконе, а здоровую.
-- Айвэн, -- сказал я, -- скоро начнутся холода и наше озеро замерзнет.
И когда лед станет достаточно прочным, мы поедем туда. И обязательно
застрянем в снегу по дороге. И будем волочить на себе палаточки, и пешни, и
стульчики. И чертыхаться. И проклинать все на свете. Но не очень всерьез,
потому что это замечательно -- брести по снежной тропке к тихому, замерзшему
озеру и проклинать все на свете.
Я никогда не знал, что могу так говорить о рыбной ловле, о нашем озере,
о рыбешках, трепыхающихся на льду, о холодном ветре, от которого горит лицо,
о зимней тишине, непохожей на любую другую тишину, о темно-зеленом бархате
далеких елей.
Я не отпускал его руку и время от времени спрашивал:
-- Ты слышишь меня, Айвэн?
И когда я спросил его в десятый, о сотый или в тысячный раз, я вдруг
почувствовал слабое, еле заметное, еле ощутимое движение его пальцев. Даже
не движение, а намек на движение. Я не верил себе, не разрешал верить.
-- Айвэн, если ты слышишь меня, не шевели сейчас рукой. Хорошо?
Движения не было. Как мне хотелось сохранить веру в чудо еще на
секундочку. Еще на одну.
-- А теперь ответь мне. И тогда я буду знать, что ты, старый лентяй,
просто ленишься поболтать со мной.
И снова едва уловимое сокращение мышц и движение. Значит, мозг жив,
пусть хоть искорка тлеет в нем, я ее раздую,выхожу, и старый Айвэн снова
будет бормотать свои нелепые и мудрые присказки.
Я ревел. Ревел бесстыже, по-детски. И не пытался остановиться. Плотину
прорвало, и душа должна была облегчиться.
Я сидел у его кровати всю ночь. Утром он открыл глаза. И подмигнул мне.
А может быть, мне это показалось, потому что после бессонной ночи видишь не
очень хорошо, особенно если смотреть сквозь слезы. Хотя за последнее время я
уже начал привыкать к ним.
-- Что у нас сегодня в смену? -- спросил у товарища старший
психокорректор Первой шервудской тюрьмы Лоренс. -- Опять всю ночь крутиться,
как в прошлый раз?
-- Да нет, почти ничего. В полночь вышел срок у шестьдесят третьего
номера. Сейчас посмотрим его карточку, что там у него. Ага, переделка.
-- Ты уже начал подготовку?
-- Да нет еще, смена только началась.
-- Иди выкатывай саркофаг, а я подготовлю корректор. Давай управимся с
ним побыстрей, поставим на размораживание, и я врежу тебе в шахматы пять
партий подряд.
-- Почему это все психокорректоры такие хвастуны? Оттого, что ли, что
ковыряются в чужих мозгах?
-- Все мозги в мире тебе не помогут. Они у тебя все равно не прижились
бы, твой организм их отторгнет.
-- Ах ты, головолом ничтожный!
-- Иди, иди, мальчик, бог подаст.
Они посмеялись, и младший дежурный, выполнявший, кроме помощи
психокорректору, еще и функции палача, отключая ток в случае смертной казни,
пошел к саркофагу Ланса Гереро.
Гереро проснулся сразу, мгновенно, как он просыпался всегда. То
сознание спало, то заработало, будто включенное рубильником.
Последние воспоминания. Пустая комната. Каталка с белой простыней.
Судья. Рондол. Карточка с двумя кружками. В одном слова "смертная казнь", в
другом -- "полная переделка". Он жирно зачеркнул смертную казнь. Он не хотел
умирать.
Он потянулся, разминая замлевшее тело. Значит, он измененный? А может
быть, Рондол добился удовлетворения апелляции? Так что же, он измененный или
нет?
Он понимал, что этот вопрос должен был быть невыносимым. Он должен был
действовать. Вскочить. К двери. Распахнуть. Где люди? Почему он здесь? Один.
Он понимал все это, но -- странное дело! -- вопрос, изменен он или нет,
не очень беспокоил его. Интересно бы, конечно, узнать и узнать сейчас, но
если он сейчас и не узнает, то узнает чуть позже, какая разница? Гереро
вдруг подумал, что так же, наверное, не волновался бы, узнай, что изменен,
Изменен, не изменен -- пустые слова, шелуха слов.
Собственно говоря, он уже знал, что изменен, потому что раньше, до
того, он бы реагировал не так. Он представил себе свое старое "я" и ощутил
прилив легкого стыда, смешанного с брезгливостью. Так вспоминают свое
поведение после пьяного похмелья.
Да, конечно, он изменен. Он знал это еще и потому, что испытывал
неосознанную боязнь чего-то, а раньше он не боялся ничего. И снова
воспоминание о том, предыдущем Гереро, идущем напролом, как буйвол сквозь
заросли, было неприятным. Чужим. Грубая сила. Животная сила. Налитые кровью
глаза. Запах пота. Запах животного.
Он вспомнил суд. Джин Уишняк. Почему они все хотели убедить его на
суде, что он убил эту девушку? Он содрогнулся от глубочайшего отвращения.
Слово "убил" вызывало судорожные сокращения желудка и пищевода. Не думать об
этом. Никогда.
Он глубоко вздохнул. Неопределенная боязнь не проходила. Но боязнь эта
не была неприятна. В ней была своя сладость.
Кто-то вошел в комнату. Гереро вздрогнул и сел на кровати, человек
холодно посмотрел на него и вдруг крикнул:
-- Чего сидишь, скотина? Встать!
По телу Гереро прошла легкая судорога. Воспоминания о том, прежнем
Гереро говорили, что мышцы уже должны были бы напрячься, бросив его на
человека, который кричал на него. Но то были только воспоминания. Сейчас
была боязнь, и даже воспоминание о насилии было невыносимым. Оно поднимало
откуда-то от живота страшную тошноту.
Он вскочил на ноги и умоляюще посмотрел на человека. Если бы он только
так не кричал... так громко, так мучительно громко.
-- Ты как стоишь, негодяй? Бороду отрастил, а стоять перед начальством
не умеешь?
Как он хочет, чтобы я стоял, подумал Гереро? Наверное, надо вытянуться.
Как он кричит, как он страшно кричит. Зачем? Он же станет, как от него
хотят.
Человек подошел к Гереро, замахнулся. Гереро зажмурился и втянул голову
в плечи. Для чего эта жестокость, эта невыносимая жестокость, крики? Разве
нельзя жить тихо?
Удара так и не последовало. Человек улыбнулся и сказал:
-- Простите, мистер Гереро. Это была лишь проверка. По решению суда и
согласно вашему выбору мы подвергли вас психокорректировке, называемой
полной переделкой. По существующим правилам мы обязаны проверить ваши
реакции. Все в порядке, мистер Гереро. Желаем вам счастья в новой жизни.
Сейчас вам принесут вашу одежду. Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы вас
встретили?
Ему не хотелось никого видеть. Может быть, Рондола? Он ведь хотел,
чтобы Рондол узнал все. О Джин Уишняк, о процессе. Но все это было совсем не
так важно, как он думал когда-то.
-- Спасибо, мне хотелось бы побыть одному.
Человек понимающе кивнул и вытащил сигарету. Так с ними всегда. Они
никого не хотят видеть. Во всяком случае, вначале. Воспоминания о старой
жизни мучительны, и они подсознательно избегают всего, что могло бы
напомнить им о ней.
-- Хорошо, мистер Гереро. Сейчас вам принесут ваши вещи. Вы оденетесь и
сможете поехать домой. Вам нужна помощь или вы доберетесь сами?
-- О, спасибо, спасибо, я доеду домой сам. Большое вам спасибо.
Человек зевнул. Всю ночь, пока Гереро оттаивал, они резались в шахматы,
и сейчас ему хотелось спать.
Я опоздал. Я вспомнил о Гереро лишь утром, когда Айвэн Берман открыл
глаза и посмотрел на меня. Не знаю почему, но именно в эту секунду я
вспомнил, что накануне вечером истек срок апелляции.
Ну что ж, в юриспруденции это называется форс мажор. Непреодолимая
сила. Я сделал все, что мог. И не успел. Можно было, конечно, рвать на себе
волосы, почему я не бросил Айвэна и не помчался составлять апелляцию.
Наверное, даже нужно было рвать на себе волосы. Но не хотелось. Ничто и
никто в мире не заставил бы меня вчера бросить Айвэна Бермана. Что бы ни
говорили врачи, я знаю одно: если бы я не уговорил вчера Айвэна поехать со
мной на наше озеро, он бы умер. Я уговорил его не умирать. Он уже совсем
было собрался уйти, но я уговорил его. и он, вздыхая, остался. Он никогда
никому ни в чем не мог отказать. Кроме тех, кто пытал его.
Все это, конечно, фантазия. А может быть, и не совсем фантазия. Кто
знает. Но так мне легче.
Я позвонил в тюрьму. Мне сказали, что Гереро уже был дома. Я поехал к
нему. Нужно было поставить точки над "i". Хватит с меня Ланса Гереро. Кроме
того, нужно было возвратить ему чек. И посмотреть на него. Измененного
Гереро. Следовало бы, наверное, стыдиться своего любопытства, но мне было на
все наплевать. Никогда я не был так легкомысленно свободен, как сегодня.
Я поехал в Элмсвилль. Боже, какое это счастье сидеть за рулем машины и
ни о чем не думать1 Смотреть, как набегает на тебя лента шоссе и уносится
назад. Электромотор тихо жужжит, завывает потревоженный скоростью машины
воздух. Красный столбик спидометра поднялся до семидесяти миль. Пожалуй,
хватит. Больше мне не хочется. После всего, что было, совсем не хочется
перевернуться на такой скорости.
Вот и знакомый поворот. Знакомый дом. А вон и Гереро, Внешне он
совершенно не изменился. Нет, нет, изменился, конечно. Глаза, опущенные
глаза. И весь облик. И идет он ко мне, как все измененные. Бочком, бочком.
Скользит, как тень.
-- Здравствуйте, мистер Гереро.
-- Здравствуйте, мистер Рондол.
Что сказать ему? С чего начать? Сказать: я очень сожалею? Нет, это было
бы фальшиво и жестоко. Тогда просто о деле.
-- Я привез вам чек, -- сказал я.
-- Какой чек?
-- Перед... Ну, вспомните, вы выписали мне второй чек на пять тысяч...
-- Да, я помню.
-- Я приехал, чтобы вернуть его.
-- Спасибо, мистер Рондол, вы так любезны... Но я не могу принять его.
-- Но почему же?
Поэтому-то измененные не могут заниматься бизнесом, подумал я. Человек,
который отказывается от пяти тысяч НД, не может быть бизнесменом. Да, но и
я... Увы, и я не могу быть деловым человеком.
-- Я уже просмотрел газеты. Я знаю, что вы сделали. Я знаю теперь, что
знал всегда: я не убил эту несчастную девушку.
Он дернулся, скорчился, словно его пырнули в живот ножом.
-- Но я опоздал, -- пробормотал я.
-- Нет, -- коротко сказал Гереро. -- Нет, мистер Рондол, вы не
опоздали. Я не жалею, что стал измененным... Я должен быть только
благодарным вам за это.
Боже правый! Я знал измененных, мне приходилось видеть их, но первый
раз в жизни я разговариваю с измененным вот так.
-- Я не представлял...
Как мне разговаривать с ним? Я пытался говорить с ним, как
разговаривают с тяжелобольным, но он не хотел этого.
-- Я рад, что стал измененным. Поэтому не жалейте меня.
-- Да, но...
-- Я не могу вам внятно объяснить свои чувства. Прошло слишком мало
времени. Но когда я проснулся, в комнату вошел человек. Он кричал на меня,
топал ногами, оскорблял.
-- И вы...
-- А я, я... помнил, что бы я сделал раньше. Но меня выворачивает
наизнанку при одном лишь воспоминании о том, каким я был. Я боялся этого
человека. Нет, не боялся, это не то слово. Боязнь, страх -- неприятные,
тяжелые чувства, а мне не было ни неприятно, ни тяжело. Мне не страшно было,
когда он замахнулся на меня. Мне были только отвратительны крик,угрозы,
насилие.
-- И вы... ничего не сделали этому человеку?
Я знал, знал измененных, но Гереро... Я все еще видел перед собой
прежнего Ланса Гереро.
-- Нет, -- слабо улыбнулся он, и улыбка была преисполнена торжествующей
кротости, -- я сделал так, как он приказал. Это была проверка. Как я
реагирую после... этого.
Он сделал так, как ему приказали. А Айвэн Берман не сделал того, что
ему приказали. Хотя ему жгли живое мясо и загоняли металл под ногти.
-- Понимаете, пока мне немножко одиноко, не буду скрывать от вас, но у
меня такое ощущение, будто сейчас я смогу лучше понять какие-то вещи. Бога,
например. Я никогда не мог понять смысла религии. Она казалась мне...
ненужной... Как еда после сытного обеда... А сейчас... Heт, я еще не нашел
бога, но мысль о нем уже не кажется смешной... Простите, что я так много
говорю, но вы -- первый... кто...
-- Что вы, что вы... Когда вы собираетесь поехать в свою фирму?
-- Фирму? Ах да... Я не знаю... Я еще не думал, как я организую свою
жизнь.
Мне показалось, что я чувствую еле уловимый запах тлена. Может быть, он
появляется, когда лежишь сорок дней в саркофаге. Даже свежезамороженный. А
может быть, мне лишь почудился этот запах.
Я все-таки оставил чек. Так мне было удобнее. Если уж быть эгоистом,
так до конца.
И вот я снова у себя в конторе. Все та же блондинка жадно смотрит на
масло для загара. Увы, нам придется расстаться. Давно уже прошел сентябрь, и
ее курортная нагота неуместна в хмуром свете ноябрьского утра. Кто меня ждет
на следующем листке календаря?
В конторе тихо. Гизелы еще нет, хотя ей давно пора прийти. Она
опаздывает на целых четверть часа. А вот и звуки открываемого замка. Шаги.
Двигает стул. Кладет сумку. Сейчас она достанет свою косметическую сумочку.
Два щелчка, один за другим. Я их помнил и ждал, но все же вздрогнул. За это
время я как-то отвык от щелканья замков ее сумки.
Сейчас я встану, подойду к настенному календарю, перегну страницу и
расстанусь с блондинкой. У меня нет причин жаловаться на тебя, хотя ты
слишком уж любишь море и солнце, но пришло время расставаться.
Я перегибаю большую глянцевую страницу. Брюнетка ведет под уздцы
лошадь. Брюнетка смотрит на электромобиль, стоящий на дороге. Теми же
голодными глазами, что ее сентябрьская предшественница смотрела на масло для
загара. В этой рекламной конторе манекенщицам выдают, наверное, глаза
напрокат. На что она будет смотреть в ноябре?
Гизела открывает кому-то дверь. Сейчас она войдет и скажет мне, что
напоминают об арендной плате за помещение.
Но входит не она, а Одри. Она ни о чем не говорит, она просто молчит.
Мы оба молчим и смотрим друг на друга. Наконец она пробует улыбнуться.
Получается не очень удачно. Видно, она давно не практиковалась.
Только бы она ничего не говорила. Я никогда в жизни так не боялся слов.
Любое из них могло взорвать хрупкий остов острого, невероятного счастья.
Когда живешь в воздушном замке, самое опасное -- слово.
Я смотрю на нее и замечаю, что ее глаза не такие напряженные, как
раньше. Они улыбаются, и я явственно слышу тоненький, поющий звук серебряных
колокольчиков.
Они не отставали от меня ни днем, ни ночью. Они поджидали меня в
конторе, прятались в квартире, тенью шли за мной по улице, стояли за спиной,
когда я разговаривал с Одри, и усаживались вместе со мной на больничную
кровать Айвэна Бермана. Повыше -- Фрэнки. Пониже, с темными волосами, --
Фалькони. Мне не было спасения от них. И когда они были возле меня, я
чувствовал запах горящего человеческого мяса и слышал крик Айвэна, когда они
вгоняли лезвие перочинного ножа под его ногти.
От них не было спасения. Они в конце концов добрались до меня.
И я пошел к начальнику следственного отдела шервудской полиции Патрику
Бракену. Приятелю Джона Кополлы.
Мистер Бракен оказался немолодым человеком с жесткими чертами лица
полицейского и холодными светлыми глазами.
-- Мистер Бракен, ?-- сказал я. -- единственное, что я знаю о вас, --
вы друг Джона Кополлы. И кто-то хотел бы, что бы вы...
Хозяин кабинета покачал головой и приложил палец к губам. Он открыл
ящик стола, вытащил "сансуси", надел наушники сам и протянул мне. Осторожный
человек мистер Бракен. Наверное, не без оснований.
-- Спасибо, -- сказал он. -- Я давно хотел поблагодарить вас за все,
что вы сделали для Кополлы и для меня. Они не останавливаются ни перед чем,
чтобы только скомпрометировать меня. Даже засадить в тюрьму невинного
человека, лишь бы только он был моим другом.
-- Я так и думал, -- кивнул ч. -- Я сразу понял, что Кополла лишь
орудие сведения с вами счетов. Но я никак не мог понять, почему ваши враги
избрали такой сложный способ нападения...
-- У меня есть кое-что против них. И они это знают. Они знают, что,
если ухлопают меня, я буду опасен им даже в могиле. Может быть, даже
опаснее, чем сейчас. Сейчас я скованпо рукам и ногам, а тогда ничто не
помешает, чтобы кое-какие факты стали всеобщим достоянием... Об этом-то уж я
позаботился заранее. Поэтому они пока что щадят меня, а у меня нет
возможности нанести им удар. В политике это называется баланс сил. Или
баланс страха.
С Кополлой они придумали замечательно. Когда я прочел ваше выступление
на суде, я просто... руками развел. Это ж надо придумать такое...
-- Мистер Бракен, -- сказал я, -- мой друг Айвэн Берман запомнил имена
людей, которые пытали его. Некий Фалькони и...
-- Наверное, Фрэнки. Фрэнк Топол по кличке Банан.
-- Фрэнки, верно.
-- Они всегда работают вместе.
-- Мистер Бракен, я нашел свидетеля. Человека, который видел, как они
вели Бермана в его квартиру. Паренек из подземного гаража в доме Бермана.
Чак Пополис.
Начальник следственного отдела покачал головой.
-- Хотя бы и два Чака... Бессмысленно.
-- Но почему?
Патрик Бракен посмотрел на меня с легкой брезгливостью.
-- Потому что ни один свидетель не доживет до процесса, на котором
судили бы человека Вольмута, -- Вольмута?
Брезгливость на лице Бракена сменилась состраданием.
-- Теперь я понимаю, как вам удалось сделать то, что вы сделали, --
усмехнулся он. -- Вы просто ничего не знаете. Вы новичок, впервые попавший
на бега. А новички, первый раз приходящие на ипподром, выигрывают чаще
завсегдатаев. И знаете почему? Потому что они ни черта не знают. Незнание --
тоже сила. Если бы вы знали, против кого подняли руку...
-- Но я же, как вы видите, жив...
-- О, люди Вольмута знают, когда нужно отступить и когда нужно выждать.
Тем более что Ламонт, как вы знаете, исчез вместе со своим аппаратом. Так
что их организация особенно даже и не пострадала. Я не хочу обидеть вас,
мистер Рондол, но вы не можете разрушить организацию Вольмута и Майка
Перуджино.
-- Перуджино?
-- Это хозяин Вольмута.
-- Ничего себе организация...
-- Это рак, Рондол, рак в стадии метастаз. Он пророс сквозь наше
общество.
-- Но должно же быть средство...
-- Нет, Рондол... Средств нет. Мы не можем избавить наше общество от
этого рака.Он -- его часть. Неразрывная часть.
Мы можем только изменить общество. Полная переделка. И мы должны будем
либо сделать это, либо... либо жить только законом джунглей.
-- А кто же изменит наше общество?
-- О, не все же хотят жить по закону джунглей... И поверьте, это будет
действительно полная переделка... Но не через измененных...
Что ж, наверное, он был прав. Но пока что меня ждали Фрэнки по кличке
Банан и Фалькони.
-- Значит, мистер Бракен, вы не можете помочь мне и добиться ареста
Фрэнки и Фалькони?
-- Нет. Пока нет.
-- А если я...
-- Это ваше личное дело, мистер Рондол. В конце концов каждый вправе
выбирать себе конец. Один ждет его в кровати, другой прыгает с моста, третий
собирается добиваться ареста двух джентльменов без определенных занятий.
-- Вы меня не поняли. Вы убедили меня, что их не арестуют. У вас вообще
большой дар убеждения, мистер Бракен. Вы не только убеждаете других, вы даже
себя убедили, что ничего сделать нельзя. Это очень удобно, снимать
ответственность с себя и навьючивать ее на исторические процессы...
-- Мне, наверное, следовало бы выбросить вас из кабинета.
-- Стоит ли? Оставьте это до полной переделки общества. Вы ведь
терпеливый человек. А я не могу ждать. Не хочу ждать. Мне плевать на ваше
правосудие! У меня в носу постоянно вонь от тлеющего человеческого мяса.
Джунгли так джунгли. Можете вы хоть придумать способ... Подождите, Бракен...
Что было бы, если бы Фрэнки и Фалькони вдруг узнали, что я собираюсь
посетить гараж Чака и договориться с ним о его свидетельстве?
-- Они постарались бы, чтобы вы никогда не договорились с ним. И даже
не встретились.
-- Хорошо. А как дать им об этом знать, чтобы не вызвать, у них
подозрений?
-- О, у них тут много друзей. Например, Херб Розен.
-- Что? Херб Розен?
Я стоял на маленькой качающейся льдинке, и она с хрустом крошилась и
трескалась под ногами. Херб Розен. Человек-гора. Бракен прав. Я идиот. Я жив
до сих пор только потому, что я идиот.
-- Вас это удивляет? Не он один...
-- Тем лучше. Ему и расскажите о Чаке.
-- И вы думаете?
-- Я ничего не думаю. Я знаю. Пойдите к нему, сделайте вид, что хотите
посоветоваться, и скажите, что будете разговаривать с этим Чаком. Потом