Страница:
звуки. Ничего не было.
ВИЛЛА "ОДРИ"
Глава 1
Мне не хотелось приходить в себя. Подсознательно, наверное, я
чувствовал, что ничего хорошего в реальном мире меня не ждет. А закрытые
глаза были хоть и ненадежным, но все же убежищем. Но сознание возвращалось
ко мне неудержимо. Я не мог задержать его. Вот с легким шорохом оно
вынырнуло на поверхность, и я вспомнил и труп Джонаса в детской голубенькой
пижамке, и пистолет, направленный на меня, и горячее содержимое шприца. Да,
я проснулся, по все еще не открывал глаза. Сориентироваться в
пространстве... Ага, я лежал. Лежал на спине. Я слегка пошевелил головой.
Как будто подушка. Она сразу прибавила мне уверенности. Если под голову
под-кладывают подушку, значит, дело обстоит не так уж плохо. Значит, кому-то
хочется, чтобы тебе было удобно лежать...
Я открыл глаза и увидел потолок. Обычный потолок. Обычный светлый
потолок. А вот и окно, задернутое занавеской. Какой-то шкаф. Меня
подташнивало, хотелось пить. Язык высох и, казалось, был заклеен какой-то
шершавой пленкой.
Я попробовал сесть. И сел. Обычная кровать. Кто-то снял с меня ботинки
и куртку, расстегнул воротник рубашки.
Я подошел к окну, отвел в сторону занавеску. Было пасмурно, накрапывал
дождик. Очевидно, я находился в загородном доме, потому что из окна были
видны нахохлившиеся ели, какое-то небольшое, похожее на гараж, строение.
Наверное, для начала было достаточно. А может быть, во мне все еще
бродило снотворное. Я с трудом проглотил густую слюну, подошел к кровати и
улегся, заложив руки под голову. Пора было начинать думать, но мне не
хотелось думать. А когда не хочется думать, так легко найти тысячи причин и
оправданий, почему именно думать не следует.
Вероятно, я задремал, и, вероятно, именно это мне следовало сделать,
потому что во второй раз я уже проснулся сразу. Теперь я чувствовал себя
намного лучше и даже потянулся, выгибаясь, как кошка.
Если бы кто-нибудь принес мне стакан кофе и сигарету, я бы даже
согласился побыть здесь еще. Впрочем, пока что никто моего согласия не
спрашивал. .
Значит, те двое ждали меня. Кто мог их предупредить? Откуда они узнали
о том, что Джонас рассказал мне? Сам он? Я не разговаривал ни с кем, если не
считать Ламонта. Да, но, может быть, мой телефон прослушивался. Вероятно.
Вполне вероятно. Но кем? Стоп. Это уже бессмысленно. Нужны факты, иначе я
буду бесконечно пережевывать одно и то же, хотя в этой жвачке давно уже не
осталось ни грана информационной ценности. И все-таки... Если кто-то не
поленился всадить с расстояния в несколько футов пулю в бедного Джонаса,
значит то, что он мне рассказал, стоило человеческой жизни.
Я не успел решить это простенькое уравнение с одним неизвестным и одной
лужицей человеческой крови, потому что за дверью послышались шаги, щелкнул
открываемый замок, ручка повернулась, скрипнули петли, и передо мной возник
профессор Ламонт. Он был таким же вымытым, таким же бело-розовым, как и
тогда, когда я был у него. Он весело потер маленькие ручки, словно вымыл их
под невидимой струей воды, приветливо кивнул мне и сказал:
-- Добрый день, дорогой мой Рондол. Рад видеть вас...
Я вспомнил, как вчера во время телефонного разговора он сказал:
"Надеюсь, вы скоро у нас будете", Выходит, он...
- Я должен сразу же попросить у нас прощения, продолжал Ламонт, -- за
то, что пригласил вас к себе без нашего согласия, но что поделаешь... --
профессор развел руками, -- бывают обстоятельства, когда приходится
поступаться манерами. Но что же это я... Я даже не спросил вас, как вы себя
чувствуете.
-- Спасибо, мистер Ламонт. Не считая сухости во рту И полной
неразберихи в голове, все в порядке.
-- Да, да, конечно, это просто чудовищно, как и не подумал сразу,
старый склеротик...
Трепеща от волнения, профессор подошел к двери.
-- Оуэн, если вам не трудно, чашечку кофе для гостя. -- Он повернулся
ко мне. -- Вы себе не представляете, каким я стал забывчивым. Ах, годы,
годы...
Старый позер. Забывчивый. А посадить за дверью некоего Оуэна, чтобы я,
часом, не удрал -- это он не забыл. Оуэн оказался моим старым знакомым. По
сросшимся бровям и бородавке на подбородке я узнал бы его и во время
страшного суда. Да и без бровей и подбородка, пожалуй, тоже. Человека,
который направляет на тебя пистолет, запоминаешь сразу и надолго. Пистолет
вообще способствует хорошей памяти. Теперь, когда он был без пистолета и
гладко выбрит, он был вполне респектабелен.
-- Добрый день, -- сказал я. -- Сдается мне, мы где-то виделись...
Оуэн посмотрел на меня и усмехнулся.
-- Что-то не припоминаю.
Он поставил на столик чашку кофе и вышел из комнаты. Ламонт с улыбкой
смотрел на меня и молчал. Я сделал несколько глотков.
-- Ну, как кофе?
-- Спасибо. Вполне...
-- Ну и прекрасно. Пейте, дорогой Рондол.' Когда вы сможете меня
слушать, я кое-что объясню вам. Согласны?
Я поставил пустую чашку на стол. Должно быть, кофе нейтрализовало
остатки снотворного в моем организме, потому что вдруг открылись запертые до
этого мгновения эмоциональные шлюзы и на меня хлынули волны удивления,
недоумения, негодования, страха. Но больше всего удивления. Что это все
значило? Профессор физики и черноволосый Оуэн с пистолетом. Труп Джонаса в
полутемной прихожей и Одри. Сочетания были противоречивы и никак не хотели
укладываться в сознании. Но факты насильно втискивали их туда, вталкивали,
запихивали, вбивали.
-- Ну-с, -- сказал Ламонт лекторским тоном, -- давайте подумаем, с чего
начать. Поскольку я понимаю ваше состояние, а говорить я могу часами:
знаете, болтать -- это моя слабость. Я, пожалуй, попытаюсь вначале ответить
на вопросы, которые должны мучить вас больше всего. Ну-с, во-первых, убил ли
мистер Гереро Джин Уишняк. Нет, не убивал. Да, скажете вы, но свидетельские
показания, отпечатки пальцев... Как известно, вероятность случайного
совпадения отпечатков пальцев равняется приблизительно одной
шестидесятичетырехмиллиардной, так что случай здесь ни при чем. Все это
сделано мною. Как -- вы узнаете позже. Это ведь уже детали. Почему? Для
чего? Потому что Ланс Гереро -- человек, которого я ненавижу. Человек,
который причинил страдания Одри. Это месть, дорогой мой Рондол, тщательно
продуманная, выношенная годами месть. В моем возрасте люди часто плохо спят.
И они, лежа в бессонной темноте, думают. Я думал о Гереро. О том дне, когда
он будет раздавлен, когда на него навалится ужас преступления, которого он
не совершил. О, не беспокойтесь, он не невинная овечка. Он совершил другое
преступление. Он убил Одри. Она так и не стала той Одри, которой была до
того проклятого дня, когда своей рукой всыпала в стакан сорок таблеток
снотворного... Я мог бы убить его. Это просто. Это гораздо проще, чем многие
думают. И дешевле. Но я не мог позволить себе такой гуманности по отношению
к нему. Мгновенная смерть ведь не зло. Смерти как таковой для человека не
существует. Умерший человек не знает, что умер. Смерть существует для живых.
Мертвые бессмертны. Смерть страшна, когда ее много раз переживаешь заранее,
когда она растягивается во времени. Такую смерть я желал Гереро, и такую
смерть я нашел для него.
Ламонт встал со стула, глубоко вздохнул. Он сделал несколько шагов по
комнате, еще раз вздохнул, как бы выпуская из себя избыток ненависти,
клокотавшей в нем, и снова уселся.
-- Ну-с, остался бедный Джонас. Преступление на Индепенденс-стрит было
организовано идеально, все было учтено, но кто мог подумать, что бедняга
забудет" инструкции хозяина и все-таки поедет в тот вечер к нему, заметит и
две машины там, и свет в окне, и расскажет обо всем этом вам. Мы не можем
допустить никакого риска, и поэтому Джонас мертв, а вы здесь.
Он замолчал. Верхняя половина моей головы была снята, а на нижнюю
положили дуршлаг, в который опрокинули целое ведро чудовищных фактов. И вот
только понемножку смысл сказанного начинает просачиваться в сознание.
Сознание дергается, его корежит, оно не хочет мириться со странностью
узнанного, но сверху все капает и капает профильтрованный бред...
Я защищаюсь. Я собираю последние резервы и бросаю их в бой.
-- Но все-таки отпечатки пальцев? Вы сами сказали, шансы на совпадение
равны одной шестидесятичетырехмиллиардной...
-- Если есть образец, можно взять кусочек мягкого пластика И изготовить
факсимиле, которое вполне заменит настоящий палец и даст отличный отпечаток.
-- А то, что несколько свидетелей видели Гереро на Индепенденс-стрит
своими глазами? И его машина?
-- Человек, игравший роль Гереро, приезжал туда только вечером. И в
мягкой маске, очень похожей на лицо Гереро. Это уж совсем нетрудно. Ну а
достать "шеворд" модели "клинэр" -- это сущие пустяки. Для этого надо просто
заплатить восемь тысяч. Только и всего.
-- А фонограмма? Голос Гереро?
Ламонт улыбнулся. Улыбка была скромной и даже застенчивой. Он потер
руки, словно вымыл их.
-- О, это, конечно, не кусочек пластика. Это, дорогом мой Рондол,
посложнее. Обычно говорят, что лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, но в
нашем случае это не совсем так... Профессор вынул из шкафа маленький
кассетный магнитофон, лукаво посмотрел па меня и нажал клавишу. Послышался
необыкновенно знакомый голос:
-- Джентльмены! Перед вами человек, который вчера ограбил Первый
Шервудский банк...
Голос был знаком мне потому, что принадлежал мне. Это был мой голос.
Мой и ничей иной. И он произносил слова, которые я никогда не говорил.
Никогда мой язык, небо, гортань, звуковые связки не участвовали в
образовании этих звуков. И тем не менее они только что прозвучали. И
прозвучали наяву. Я начинал понимать Гереро...
-- Это, разумеется, шутка, -- довольно засмеялся Ламонт. -- Вчера я
записал ваш голос, когда мы беседовали с вами, потом моя машина
проанализировала все составляющие вашей фонограммы и синтезировала несколько
слов, которые я задал ей. Звучит это, конечно, просто, но я потратил на свой
синтезатор шестнадцать лет жизни. Я бы никогда, наверное, не смог завершить
этой работы, как не смогли завершить ее многие другие физики, если бы не
Гереро. Я уже не помню, когда мне впервые пришла в голову мысль использовать
его голос для ложного обвинения, но вы не представляете, какой это
творческий потенциал -- ненависть! Я работал как одержимый, и я добился
того, что не смог сделать никто в мире! -- Профессор гордо выпрямился, и его
маленькая фигурка сразу стала больше. -- Да, дорогой мистер. Рондол, я это
сделал! И самоуверенный Ланс Гереро, человек, который, как он сам любил
выражаться, держал быка за рога, лежит замороженный, а скоро превратится в
измененного и будет брести по жизни тихой, кроткой тенью. Он, шумный,
громкий, никогда не оглядывавшийся, он, шедший только вперед и не глядевший
себе под ноги, он, сметавший все, он станет измененным! Тихой, кроткой
тенью, шарахающейся от любого насилия, от любого громкого крика, будет идти
Ланс Гереро...
Профессор судорожно вздохнул, словно всхлипнул. Лицо его посерело. Он
начал медленно массировать себе сердце.
-- Может быть, вам нужно что-нибудь? -- я даже не понял, я ли это
спросил профессора. Я все еще был в оцепенении.
-- Спасибо, это сейчас пройдет. Мне нельзя волноваться. -- Ламонт
посмотрел на меня со слабой извиняющейся улыбкой. -- Вот уже легче. -- И
действительно, лицо его начало розоветь на глазах, словно на цветном
телевизоре начали подкручивать ручку регулировки яркости.
Мне было почти жаль его. Как, впрочем, было жаль Джин Уишняк и Джонаса.
Их лица, правда, уже не порозовеют. Нет такой ручки, подстройкой которой
можно было бы вернуть им краски.
-- А Джин Уишняк, Джонас? -- спросил я. Я должен был задать этот
вопрос. Я не слишком высокого мнения о себе, но есть всегда какой-то предел,
который переходить нельзя, если не хочешь потерять себя окончательно.
-- Что ж, это, так сказать, издержки производства. Если бы и мог, я бы
обошелся без их смертей. Но они не страдали. Они не умерли, потому что их
смерть была неожиданной и мгновенной.
Я не знал, что сказать. Я промолчал. Издержки производства. Накладные
расходы. Кулькуляция убийства. И вдруг я понял, что никогда не уйду отсюда.
Они не отпустят меня после всего того, что он мне рассказал. Убьют?
Возможно. Но зачем все эти объяснения? О, древний эгоизм живого! Я уже забыл
Джин Уишняк и старого Джонаса. Я думал только о себе. Нет, живым они меня
отсюда не выпустят...
-- Мистер Рондол, -- сказал Ламонт, -- поверьте мне, я сожалею, что все
так получилось, но что поделаешь... Я был бы рад, если все это можно было бы
забыть, но это, к сожалению, невозможно. Мы не можем расстаться так, словно
ничего не произошло и вы ничего не знаете. Мы могли, разумеется, убить вас,
и вы бы остались лежать рядом с Джонасом. Еще одно нераскрытое преступление.
Боже, сколько их у нас! Я даже представить себе не могу, что нужно сделать,
чтобы привлечь внимание публики... Но я вас не убил, дорогой Рондол. Потому
что вы мне нравитесь. Хотя вы и адвокат Гереро. Но вы не Гереро. Вы не хам,
пробирающийся напрямик через жизненную чащу. Вы другой. Это, во-первых,
во-вторых, мне показалось, что вы понравились Одри. И, наконец, в-третьих,
вы, по-видимому, неглупый человек, да еще с опытом частного детектива и
адвоката. Я надеюсь, что мы смогли бы работать вместе.
-- Простите, профессор, а в чем будет заключаться моя работа?
-- Видите ли, я связан с другими людьми. Гереро -- это моя личная
месть. Но иногда мне приходится выполнять подобные поручения.
-- Не понимаю...
-- Представьте себе, что у кого-то другого есть свой Гереро. Деловой
Гереро, уголовный, личный -- неважно. Я получаю заказ, разрабатываю сценарий
и руковожу, если уж и дальше пользоваться кинотерминами, постановкой... Вы
шокированы, дорогой Рондол?
-- Нет, отчего же, -- пожал я плечами, -- это так буднично...
-- В сущности, ваш сарказм лишен оснований. -- Профессор нахмурился и
посмотрел на меня. -- Главное, перешагнуть через какие-то условности. Если
бы я был, скажем, полководцем, приглашающим вас принять под свое
командование дивизию, вас бы не ужасала мысль, что вам придется убивать.
Важно не знать жертву. Тогда она абстракция. Я не знал Джин Уишняк. Я не
встречался с ней. Я знал, что ей двадцать один год, что она мечтает о сцене,
что у нее нет денег, что она ищет любую работу, что она с удовольствием
согласилась сыграть роль, которую мы для нее подготовили. С другим,
разумеется, финалом. Она была счастлива. Она была счастлива последние два
месяца своей жизни, поверьте мне. Так вот, мисс Уишняк --это икс, игрек,
зет. Сколько в мире таких неизвестных? Миллиарды. Вы не знаете их, вы не
можете знать их... Я понимаю --то, что я говорю, звучит для вас дико. Это
абсолютно естественно. Цивилизация в конце концов держится на условностях.Но
интеллект и моральное бесстрашие для того и существуют, чтобы иногда
переступить через условности. Разве Иисус два тысячелетия тому назад тоже не
переступил через условности своего времени? Разве это не делали и другие?
-- Адольф Гитлер, если я не ошибаюсь, тоже что-то говорил в свое время
об условностях.
Ламонт пожал плечами и усмехнулся.
-- Видите ли, любую идею можно довести до абсурда. Гитлеру нужно было
моральное раскрепощение для своих маниакальных целей. Я не сержусь на вас,
Рондол. Даже умным людям нужно время для усвоения новых идей. Но одно я вас
прошу понять. Я не садист и не фанатик. Я даже не теоретик насилия. Просто
случилось так, что я зарабатываю именно таким' образом. И смею вас уверить,
я не увеличиваю количество зла в мире. Я вообще уверен, что существует некий
закон сохранения зла. Зло не исчезает и не образуется заново. Оно, к
сожалению, вечно. Подумайте, Рондол, не спешите. В вопросах морали никогда
не доверяйте своему первому порыву. Как правило, он наиболее нелеп...
Я молчал. Что еще мне оставалось делать? Впрочем, оставалось. Надо
точно знать альтернативу. Тогда легче решать.
-- А если я не соглашусь?
-- Тогда, -- Ламонт развел свои маленькие ручки в стороны, -- тогда мы
вынуждены будем убить вас.
-- Издержки производства? -- я мог позволить себе поиронизировать,
потому что меня еще не убивали.
-- Увы, дорогой Рондол, увы. Но, поверьте, в этом случае мне было бы
бесконечно жаль вас. Именно поэтому я молю небо, чтобы вы согласились.
-- А риск?
Инстинктивно я уже начал, наверное, увертываться от решения и потому
цеплялся за все, что угодно.
-- Какой риск вы имеете в виду?
-- Риск попасться вместе с вами. Согласитесь, профессор, ваша
деятельность не совсем вписывается, как говорят, в рамки закона.
-- А, вы об этом риске, понимаю. Какой-то риск, безусловно, есть,
исключить его на сто процентов невозможно. Но на девяносто девять и девять
десятых возможно.
Профессор поймал мой вопросительный взгляд.
-- Я работаю не в вакууме, -- продолжал он, -- я связан с влиятельной
организацией. Я бы даже сказал, с очень влиятельной организацией. Это они
получают заказы от своих клиентов. Я же получаю от них только данные. Это
первое. Во-вторых, у организации, о которой идет речь, очень большие связи.
Очень. И прежде всего в полиции. И, наконец, последнее. Мы стараемся
работать так, чтобы предусмотреть все варианты.
-- Скажите, профессор, а для чего заказчикам нужен такой сложный способ
разделаться с кем-нибудь? Неужели просто убить человека не дешевле?
-- Дешевле, согласен, но вы не представляете себе, сколько бывает
ситуаций, когда важно не столько физическое уничтожение человека, сколько
законный суд. Как ни парадоксально звучит, но именно люди, действующие вне
рамок закона, больше всего ценят законную расправу...
-- И все-таки ваша работа...
-- О, Рондол, поверьте, наша фирма идеально вписывается в систему. Чем
больше вводили электронных судов, тем больше возрастала степень юридической
беспристрастности. Но человека с деньгами -- а наша система, согласитесь,
всегда лучше работала для человека с деньгами -- человека с деньгами,
повторяю, абсолютная юридическая беспристрастность не устраивает. Скажем, не
всегда устраивает. Там, где деньги почти всемогущи, не может быть области,
где они перестают играть роль. А раз нельзя подкупить судейскую машину,
которая признает только факты, значит, можно купить факты. Мы продаем факты,
мистер Рондол. Мы изготовляем И продаем факты. И нам за них хорошо платят.
Знаете, сколько я смогу вам платить? До ста тысяч НД в год... Подумайте,
мистер Рондол. Ваша профессия -- профессия судейского адвоката -- умирает.
Вы не умеете воздействовать на кибернетику, как умели воздействовать на
судей и присяжных. И поэтому вы становитесь ненужными.
-- Сколько я могу подумать?
Ламонт посмотрел на часы.
-- Сейчас пять часов. Я приду к вам сюда в девять утра. Согласны?
-- А что будет, если я попытаюсь вылезти из окна, спуститься на землю и
удрать?
-- Мы подведем к окну сигнализацию. Как только вы дотронетесь до него,
прозвучит сигнал тревоги. Этот дом обнесен высоким забором, по верхней части
которого идет ток высокого напряжения. И, наконец, вас будет караулить Оуэн.
Но и это не все. Если бы вдруг чудом, абсолютным чудом вам удалось бежать,
если бы ангелы пронесли вас сквозь стены, то и тогда вы не были бы в
безопасности, потом что вся полиция Шервуда немедленно начала бы искать вас.
По обвинению в серьезнейшем преступлении. Улики ведь уже готовы. Нам
осталось только сообщить о преступлении и уликах в полицию.
-- Благодарю вас, профессор Ламонт. Вы очень подробно объяснили мне
ситуацию.
-- О, не стоит благодарности. Еду вам принесет Оуэн. А ежели паче
чаяния вы придете в какому-нибудь решению раньше,скажите ему. А он уже
позовет меня. И еще раз прошу вас, подумайте как следует, обещайте мне!
-- Хорошо, -- сказал я.
Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще
избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем
угодно, кроме того, о чем нужно было думать.
Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие
трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда,
без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не
приглашал к себе на работу мистер Ламонт.
Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ла-монту. К
волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей
и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а
твоем мозгу фраза, скажем "звучит выстрел, и он падает", не просто пять
слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет.
Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув
колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего
лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною... А
может быть, пуля в живот -- это слишком банально? Может быть, заказчику
захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета
во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским
пираньям -- рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в
отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета?
Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще
одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным
цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но
он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем
драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное
стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи --
все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя
подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями.
Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы,
конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или
хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни
от восторга и умиления, другое -- посмотреть в глаза фактам. С одной стороны
-- работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность
видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч -- раз в десять больше, чем я
заработал в прошлом году...
С другой -- смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно
представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого
неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от
Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, -- да полноте, дорогой мой
Рондол, разве это возможно?
Увы, я-то знал, что это возможно. Слишком возможно. Когда я был еще
частным детективом, я несколько раз раскланивался с костлявой, которая была
совсем рядом. Да и два года тому назад, когда у меня было тяжелое воспаление
легких и врачи в течение нескольких дней были преувеличенно вежливы и не
смотрели мне в глаза, а совсем молоденькая сестра, наоборот, рассматривала
меня с детским жестоким любопытством, я думал о смерти. Тогда мне казалось,
что эта мысль не была уже так невозможна и невыносима. Может быть, потому,
что я был слаб и матушка-природа начала уже готовить меня к дальнему
путешествию. Но теперь... Теперь я был вполне здоров, и мысль о смерти была
абсурдной.
О, как отлично расправляются с убеждениями наши инстинкты и страхи!
Нет, они не бросаются на них в лихую кавалерийскую атаку. В открытом бою
убеждения непобедимы.
Нет, они грызут их исподтишка, без устали, со всех сторон, и вот уже
убеждения начинают шататься, подергиваться. И вот их уже и нет. И
обнаруживаешь, что становится так легко дышать. Ура, да здравствует свобода!
Долой оковы убеждении! Профессор Ламонт негодяй? Ну, зачем же так грубо,
негибко? Разумеется, работа его -- не образец гражданского
самопожертвования, но не так она уж, если разбираться, и предосудительна.
Ведь кто может быть клиентом и заказчиком его гангстерских друзей? Те же
мафиози, сводящие друг с другом счеты. Порядочный человек далек от этого
мира. А раз так, и Ламонт лишь помогает одним гангстерам ликвидировать
других, то не так уж страшна его работа. И моя, стало быть, тоже. Как
говорит Ламонт, количество зла в мире не меняется. Я даже смогу гордиться
ею. И когда мне будет семьдесят лет, и я буду сидеть в своем патриаршем
кресле, и у ног моих устроятся полукольцом внуки и правнуки, я разглажу свою
седую бороду и скажу:
-- А сегодня я расскажу вам, как лично придумал страшную казнь для
Кривого Джо...
И внуки и правнуки будут смотреть на меня, и в широко раскрытых
глазенках будет мерцать восхищение. А знаете, какой у нас дедушка, какой он
герой, что он делал? Он убил известного бандита Кривого Джо! Весь мир боялся
Кривого Джо, а дедушка один расправился с ним.
Я вздохнул и открыл глаза. У циника на потолке откуда-то появились
руки. Похоже, что он аплодировал. Мне. За собственную расправу с Кривым Джо.
За сто тысяч в год. За Одри Ламонт.
Хватит! Теперь я был действительно зол. Хватит этих штучек, этих
бесконечных рефлексий, этих непристойных полетов фантазии! Имей хоть
мужество сказать себе "да" или "нет". Не опутывая их сопливой иронией,
иронией над иронией и так далее, пока "да" не начинает казаться "нет", а
"нет" -- "да".
Да, да, да. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я очень боюсь. Завтра утром я
скажу профессору "да". А там будет видно...
Я, наверное, задремал, потому что передо мной вдруг очутилась чья-то
очень знакомая спина. Спина потянула за собой в поле моего зрения
ВИЛЛА "ОДРИ"
Глава 1
Мне не хотелось приходить в себя. Подсознательно, наверное, я
чувствовал, что ничего хорошего в реальном мире меня не ждет. А закрытые
глаза были хоть и ненадежным, но все же убежищем. Но сознание возвращалось
ко мне неудержимо. Я не мог задержать его. Вот с легким шорохом оно
вынырнуло на поверхность, и я вспомнил и труп Джонаса в детской голубенькой
пижамке, и пистолет, направленный на меня, и горячее содержимое шприца. Да,
я проснулся, по все еще не открывал глаза. Сориентироваться в
пространстве... Ага, я лежал. Лежал на спине. Я слегка пошевелил головой.
Как будто подушка. Она сразу прибавила мне уверенности. Если под голову
под-кладывают подушку, значит, дело обстоит не так уж плохо. Значит, кому-то
хочется, чтобы тебе было удобно лежать...
Я открыл глаза и увидел потолок. Обычный потолок. Обычный светлый
потолок. А вот и окно, задернутое занавеской. Какой-то шкаф. Меня
подташнивало, хотелось пить. Язык высох и, казалось, был заклеен какой-то
шершавой пленкой.
Я попробовал сесть. И сел. Обычная кровать. Кто-то снял с меня ботинки
и куртку, расстегнул воротник рубашки.
Я подошел к окну, отвел в сторону занавеску. Было пасмурно, накрапывал
дождик. Очевидно, я находился в загородном доме, потому что из окна были
видны нахохлившиеся ели, какое-то небольшое, похожее на гараж, строение.
Наверное, для начала было достаточно. А может быть, во мне все еще
бродило снотворное. Я с трудом проглотил густую слюну, подошел к кровати и
улегся, заложив руки под голову. Пора было начинать думать, но мне не
хотелось думать. А когда не хочется думать, так легко найти тысячи причин и
оправданий, почему именно думать не следует.
Вероятно, я задремал, и, вероятно, именно это мне следовало сделать,
потому что во второй раз я уже проснулся сразу. Теперь я чувствовал себя
намного лучше и даже потянулся, выгибаясь, как кошка.
Если бы кто-нибудь принес мне стакан кофе и сигарету, я бы даже
согласился побыть здесь еще. Впрочем, пока что никто моего согласия не
спрашивал. .
Значит, те двое ждали меня. Кто мог их предупредить? Откуда они узнали
о том, что Джонас рассказал мне? Сам он? Я не разговаривал ни с кем, если не
считать Ламонта. Да, но, может быть, мой телефон прослушивался. Вероятно.
Вполне вероятно. Но кем? Стоп. Это уже бессмысленно. Нужны факты, иначе я
буду бесконечно пережевывать одно и то же, хотя в этой жвачке давно уже не
осталось ни грана информационной ценности. И все-таки... Если кто-то не
поленился всадить с расстояния в несколько футов пулю в бедного Джонаса,
значит то, что он мне рассказал, стоило человеческой жизни.
Я не успел решить это простенькое уравнение с одним неизвестным и одной
лужицей человеческой крови, потому что за дверью послышались шаги, щелкнул
открываемый замок, ручка повернулась, скрипнули петли, и передо мной возник
профессор Ламонт. Он был таким же вымытым, таким же бело-розовым, как и
тогда, когда я был у него. Он весело потер маленькие ручки, словно вымыл их
под невидимой струей воды, приветливо кивнул мне и сказал:
-- Добрый день, дорогой мой Рондол. Рад видеть вас...
Я вспомнил, как вчера во время телефонного разговора он сказал:
"Надеюсь, вы скоро у нас будете", Выходит, он...
- Я должен сразу же попросить у нас прощения, продолжал Ламонт, -- за
то, что пригласил вас к себе без нашего согласия, но что поделаешь... --
профессор развел руками, -- бывают обстоятельства, когда приходится
поступаться манерами. Но что же это я... Я даже не спросил вас, как вы себя
чувствуете.
-- Спасибо, мистер Ламонт. Не считая сухости во рту И полной
неразберихи в голове, все в порядке.
-- Да, да, конечно, это просто чудовищно, как и не подумал сразу,
старый склеротик...
Трепеща от волнения, профессор подошел к двери.
-- Оуэн, если вам не трудно, чашечку кофе для гостя. -- Он повернулся
ко мне. -- Вы себе не представляете, каким я стал забывчивым. Ах, годы,
годы...
Старый позер. Забывчивый. А посадить за дверью некоего Оуэна, чтобы я,
часом, не удрал -- это он не забыл. Оуэн оказался моим старым знакомым. По
сросшимся бровям и бородавке на подбородке я узнал бы его и во время
страшного суда. Да и без бровей и подбородка, пожалуй, тоже. Человека,
который направляет на тебя пистолет, запоминаешь сразу и надолго. Пистолет
вообще способствует хорошей памяти. Теперь, когда он был без пистолета и
гладко выбрит, он был вполне респектабелен.
-- Добрый день, -- сказал я. -- Сдается мне, мы где-то виделись...
Оуэн посмотрел на меня и усмехнулся.
-- Что-то не припоминаю.
Он поставил на столик чашку кофе и вышел из комнаты. Ламонт с улыбкой
смотрел на меня и молчал. Я сделал несколько глотков.
-- Ну, как кофе?
-- Спасибо. Вполне...
-- Ну и прекрасно. Пейте, дорогой Рондол.' Когда вы сможете меня
слушать, я кое-что объясню вам. Согласны?
Я поставил пустую чашку на стол. Должно быть, кофе нейтрализовало
остатки снотворного в моем организме, потому что вдруг открылись запертые до
этого мгновения эмоциональные шлюзы и на меня хлынули волны удивления,
недоумения, негодования, страха. Но больше всего удивления. Что это все
значило? Профессор физики и черноволосый Оуэн с пистолетом. Труп Джонаса в
полутемной прихожей и Одри. Сочетания были противоречивы и никак не хотели
укладываться в сознании. Но факты насильно втискивали их туда, вталкивали,
запихивали, вбивали.
-- Ну-с, -- сказал Ламонт лекторским тоном, -- давайте подумаем, с чего
начать. Поскольку я понимаю ваше состояние, а говорить я могу часами:
знаете, болтать -- это моя слабость. Я, пожалуй, попытаюсь вначале ответить
на вопросы, которые должны мучить вас больше всего. Ну-с, во-первых, убил ли
мистер Гереро Джин Уишняк. Нет, не убивал. Да, скажете вы, но свидетельские
показания, отпечатки пальцев... Как известно, вероятность случайного
совпадения отпечатков пальцев равняется приблизительно одной
шестидесятичетырехмиллиардной, так что случай здесь ни при чем. Все это
сделано мною. Как -- вы узнаете позже. Это ведь уже детали. Почему? Для
чего? Потому что Ланс Гереро -- человек, которого я ненавижу. Человек,
который причинил страдания Одри. Это месть, дорогой мой Рондол, тщательно
продуманная, выношенная годами месть. В моем возрасте люди часто плохо спят.
И они, лежа в бессонной темноте, думают. Я думал о Гереро. О том дне, когда
он будет раздавлен, когда на него навалится ужас преступления, которого он
не совершил. О, не беспокойтесь, он не невинная овечка. Он совершил другое
преступление. Он убил Одри. Она так и не стала той Одри, которой была до
того проклятого дня, когда своей рукой всыпала в стакан сорок таблеток
снотворного... Я мог бы убить его. Это просто. Это гораздо проще, чем многие
думают. И дешевле. Но я не мог позволить себе такой гуманности по отношению
к нему. Мгновенная смерть ведь не зло. Смерти как таковой для человека не
существует. Умерший человек не знает, что умер. Смерть существует для живых.
Мертвые бессмертны. Смерть страшна, когда ее много раз переживаешь заранее,
когда она растягивается во времени. Такую смерть я желал Гереро, и такую
смерть я нашел для него.
Ламонт встал со стула, глубоко вздохнул. Он сделал несколько шагов по
комнате, еще раз вздохнул, как бы выпуская из себя избыток ненависти,
клокотавшей в нем, и снова уселся.
-- Ну-с, остался бедный Джонас. Преступление на Индепенденс-стрит было
организовано идеально, все было учтено, но кто мог подумать, что бедняга
забудет" инструкции хозяина и все-таки поедет в тот вечер к нему, заметит и
две машины там, и свет в окне, и расскажет обо всем этом вам. Мы не можем
допустить никакого риска, и поэтому Джонас мертв, а вы здесь.
Он замолчал. Верхняя половина моей головы была снята, а на нижнюю
положили дуршлаг, в который опрокинули целое ведро чудовищных фактов. И вот
только понемножку смысл сказанного начинает просачиваться в сознание.
Сознание дергается, его корежит, оно не хочет мириться со странностью
узнанного, но сверху все капает и капает профильтрованный бред...
Я защищаюсь. Я собираю последние резервы и бросаю их в бой.
-- Но все-таки отпечатки пальцев? Вы сами сказали, шансы на совпадение
равны одной шестидесятичетырехмиллиардной...
-- Если есть образец, можно взять кусочек мягкого пластика И изготовить
факсимиле, которое вполне заменит настоящий палец и даст отличный отпечаток.
-- А то, что несколько свидетелей видели Гереро на Индепенденс-стрит
своими глазами? И его машина?
-- Человек, игравший роль Гереро, приезжал туда только вечером. И в
мягкой маске, очень похожей на лицо Гереро. Это уж совсем нетрудно. Ну а
достать "шеворд" модели "клинэр" -- это сущие пустяки. Для этого надо просто
заплатить восемь тысяч. Только и всего.
-- А фонограмма? Голос Гереро?
Ламонт улыбнулся. Улыбка была скромной и даже застенчивой. Он потер
руки, словно вымыл их.
-- О, это, конечно, не кусочек пластика. Это, дорогом мой Рондол,
посложнее. Обычно говорят, что лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, но в
нашем случае это не совсем так... Профессор вынул из шкафа маленький
кассетный магнитофон, лукаво посмотрел па меня и нажал клавишу. Послышался
необыкновенно знакомый голос:
-- Джентльмены! Перед вами человек, который вчера ограбил Первый
Шервудский банк...
Голос был знаком мне потому, что принадлежал мне. Это был мой голос.
Мой и ничей иной. И он произносил слова, которые я никогда не говорил.
Никогда мой язык, небо, гортань, звуковые связки не участвовали в
образовании этих звуков. И тем не менее они только что прозвучали. И
прозвучали наяву. Я начинал понимать Гереро...
-- Это, разумеется, шутка, -- довольно засмеялся Ламонт. -- Вчера я
записал ваш голос, когда мы беседовали с вами, потом моя машина
проанализировала все составляющие вашей фонограммы и синтезировала несколько
слов, которые я задал ей. Звучит это, конечно, просто, но я потратил на свой
синтезатор шестнадцать лет жизни. Я бы никогда, наверное, не смог завершить
этой работы, как не смогли завершить ее многие другие физики, если бы не
Гереро. Я уже не помню, когда мне впервые пришла в голову мысль использовать
его голос для ложного обвинения, но вы не представляете, какой это
творческий потенциал -- ненависть! Я работал как одержимый, и я добился
того, что не смог сделать никто в мире! -- Профессор гордо выпрямился, и его
маленькая фигурка сразу стала больше. -- Да, дорогой мистер. Рондол, я это
сделал! И самоуверенный Ланс Гереро, человек, который, как он сам любил
выражаться, держал быка за рога, лежит замороженный, а скоро превратится в
измененного и будет брести по жизни тихой, кроткой тенью. Он, шумный,
громкий, никогда не оглядывавшийся, он, шедший только вперед и не глядевший
себе под ноги, он, сметавший все, он станет измененным! Тихой, кроткой
тенью, шарахающейся от любого насилия, от любого громкого крика, будет идти
Ланс Гереро...
Профессор судорожно вздохнул, словно всхлипнул. Лицо его посерело. Он
начал медленно массировать себе сердце.
-- Может быть, вам нужно что-нибудь? -- я даже не понял, я ли это
спросил профессора. Я все еще был в оцепенении.
-- Спасибо, это сейчас пройдет. Мне нельзя волноваться. -- Ламонт
посмотрел на меня со слабой извиняющейся улыбкой. -- Вот уже легче. -- И
действительно, лицо его начало розоветь на глазах, словно на цветном
телевизоре начали подкручивать ручку регулировки яркости.
Мне было почти жаль его. Как, впрочем, было жаль Джин Уишняк и Джонаса.
Их лица, правда, уже не порозовеют. Нет такой ручки, подстройкой которой
можно было бы вернуть им краски.
-- А Джин Уишняк, Джонас? -- спросил я. Я должен был задать этот
вопрос. Я не слишком высокого мнения о себе, но есть всегда какой-то предел,
который переходить нельзя, если не хочешь потерять себя окончательно.
-- Что ж, это, так сказать, издержки производства. Если бы и мог, я бы
обошелся без их смертей. Но они не страдали. Они не умерли, потому что их
смерть была неожиданной и мгновенной.
Я не знал, что сказать. Я промолчал. Издержки производства. Накладные
расходы. Кулькуляция убийства. И вдруг я понял, что никогда не уйду отсюда.
Они не отпустят меня после всего того, что он мне рассказал. Убьют?
Возможно. Но зачем все эти объяснения? О, древний эгоизм живого! Я уже забыл
Джин Уишняк и старого Джонаса. Я думал только о себе. Нет, живым они меня
отсюда не выпустят...
-- Мистер Рондол, -- сказал Ламонт, -- поверьте мне, я сожалею, что все
так получилось, но что поделаешь... Я был бы рад, если все это можно было бы
забыть, но это, к сожалению, невозможно. Мы не можем расстаться так, словно
ничего не произошло и вы ничего не знаете. Мы могли, разумеется, убить вас,
и вы бы остались лежать рядом с Джонасом. Еще одно нераскрытое преступление.
Боже, сколько их у нас! Я даже представить себе не могу, что нужно сделать,
чтобы привлечь внимание публики... Но я вас не убил, дорогой Рондол. Потому
что вы мне нравитесь. Хотя вы и адвокат Гереро. Но вы не Гереро. Вы не хам,
пробирающийся напрямик через жизненную чащу. Вы другой. Это, во-первых,
во-вторых, мне показалось, что вы понравились Одри. И, наконец, в-третьих,
вы, по-видимому, неглупый человек, да еще с опытом частного детектива и
адвоката. Я надеюсь, что мы смогли бы работать вместе.
-- Простите, профессор, а в чем будет заключаться моя работа?
-- Видите ли, я связан с другими людьми. Гереро -- это моя личная
месть. Но иногда мне приходится выполнять подобные поручения.
-- Не понимаю...
-- Представьте себе, что у кого-то другого есть свой Гереро. Деловой
Гереро, уголовный, личный -- неважно. Я получаю заказ, разрабатываю сценарий
и руковожу, если уж и дальше пользоваться кинотерминами, постановкой... Вы
шокированы, дорогой Рондол?
-- Нет, отчего же, -- пожал я плечами, -- это так буднично...
-- В сущности, ваш сарказм лишен оснований. -- Профессор нахмурился и
посмотрел на меня. -- Главное, перешагнуть через какие-то условности. Если
бы я был, скажем, полководцем, приглашающим вас принять под свое
командование дивизию, вас бы не ужасала мысль, что вам придется убивать.
Важно не знать жертву. Тогда она абстракция. Я не знал Джин Уишняк. Я не
встречался с ней. Я знал, что ей двадцать один год, что она мечтает о сцене,
что у нее нет денег, что она ищет любую работу, что она с удовольствием
согласилась сыграть роль, которую мы для нее подготовили. С другим,
разумеется, финалом. Она была счастлива. Она была счастлива последние два
месяца своей жизни, поверьте мне. Так вот, мисс Уишняк --это икс, игрек,
зет. Сколько в мире таких неизвестных? Миллиарды. Вы не знаете их, вы не
можете знать их... Я понимаю --то, что я говорю, звучит для вас дико. Это
абсолютно естественно. Цивилизация в конце концов держится на условностях.Но
интеллект и моральное бесстрашие для того и существуют, чтобы иногда
переступить через условности. Разве Иисус два тысячелетия тому назад тоже не
переступил через условности своего времени? Разве это не делали и другие?
-- Адольф Гитлер, если я не ошибаюсь, тоже что-то говорил в свое время
об условностях.
Ламонт пожал плечами и усмехнулся.
-- Видите ли, любую идею можно довести до абсурда. Гитлеру нужно было
моральное раскрепощение для своих маниакальных целей. Я не сержусь на вас,
Рондол. Даже умным людям нужно время для усвоения новых идей. Но одно я вас
прошу понять. Я не садист и не фанатик. Я даже не теоретик насилия. Просто
случилось так, что я зарабатываю именно таким' образом. И смею вас уверить,
я не увеличиваю количество зла в мире. Я вообще уверен, что существует некий
закон сохранения зла. Зло не исчезает и не образуется заново. Оно, к
сожалению, вечно. Подумайте, Рондол, не спешите. В вопросах морали никогда
не доверяйте своему первому порыву. Как правило, он наиболее нелеп...
Я молчал. Что еще мне оставалось делать? Впрочем, оставалось. Надо
точно знать альтернативу. Тогда легче решать.
-- А если я не соглашусь?
-- Тогда, -- Ламонт развел свои маленькие ручки в стороны, -- тогда мы
вынуждены будем убить вас.
-- Издержки производства? -- я мог позволить себе поиронизировать,
потому что меня еще не убивали.
-- Увы, дорогой Рондол, увы. Но, поверьте, в этом случае мне было бы
бесконечно жаль вас. Именно поэтому я молю небо, чтобы вы согласились.
-- А риск?
Инстинктивно я уже начал, наверное, увертываться от решения и потому
цеплялся за все, что угодно.
-- Какой риск вы имеете в виду?
-- Риск попасться вместе с вами. Согласитесь, профессор, ваша
деятельность не совсем вписывается, как говорят, в рамки закона.
-- А, вы об этом риске, понимаю. Какой-то риск, безусловно, есть,
исключить его на сто процентов невозможно. Но на девяносто девять и девять
десятых возможно.
Профессор поймал мой вопросительный взгляд.
-- Я работаю не в вакууме, -- продолжал он, -- я связан с влиятельной
организацией. Я бы даже сказал, с очень влиятельной организацией. Это они
получают заказы от своих клиентов. Я же получаю от них только данные. Это
первое. Во-вторых, у организации, о которой идет речь, очень большие связи.
Очень. И прежде всего в полиции. И, наконец, последнее. Мы стараемся
работать так, чтобы предусмотреть все варианты.
-- Скажите, профессор, а для чего заказчикам нужен такой сложный способ
разделаться с кем-нибудь? Неужели просто убить человека не дешевле?
-- Дешевле, согласен, но вы не представляете себе, сколько бывает
ситуаций, когда важно не столько физическое уничтожение человека, сколько
законный суд. Как ни парадоксально звучит, но именно люди, действующие вне
рамок закона, больше всего ценят законную расправу...
-- И все-таки ваша работа...
-- О, Рондол, поверьте, наша фирма идеально вписывается в систему. Чем
больше вводили электронных судов, тем больше возрастала степень юридической
беспристрастности. Но человека с деньгами -- а наша система, согласитесь,
всегда лучше работала для человека с деньгами -- человека с деньгами,
повторяю, абсолютная юридическая беспристрастность не устраивает. Скажем, не
всегда устраивает. Там, где деньги почти всемогущи, не может быть области,
где они перестают играть роль. А раз нельзя подкупить судейскую машину,
которая признает только факты, значит, можно купить факты. Мы продаем факты,
мистер Рондол. Мы изготовляем И продаем факты. И нам за них хорошо платят.
Знаете, сколько я смогу вам платить? До ста тысяч НД в год... Подумайте,
мистер Рондол. Ваша профессия -- профессия судейского адвоката -- умирает.
Вы не умеете воздействовать на кибернетику, как умели воздействовать на
судей и присяжных. И поэтому вы становитесь ненужными.
-- Сколько я могу подумать?
Ламонт посмотрел на часы.
-- Сейчас пять часов. Я приду к вам сюда в девять утра. Согласны?
-- А что будет, если я попытаюсь вылезти из окна, спуститься на землю и
удрать?
-- Мы подведем к окну сигнализацию. Как только вы дотронетесь до него,
прозвучит сигнал тревоги. Этот дом обнесен высоким забором, по верхней части
которого идет ток высокого напряжения. И, наконец, вас будет караулить Оуэн.
Но и это не все. Если бы вдруг чудом, абсолютным чудом вам удалось бежать,
если бы ангелы пронесли вас сквозь стены, то и тогда вы не были бы в
безопасности, потом что вся полиция Шервуда немедленно начала бы искать вас.
По обвинению в серьезнейшем преступлении. Улики ведь уже готовы. Нам
осталось только сообщить о преступлении и уликах в полицию.
-- Благодарю вас, профессор Ламонт. Вы очень подробно объяснили мне
ситуацию.
-- О, не стоит благодарности. Еду вам принесет Оуэн. А ежели паче
чаяния вы придете в какому-нибудь решению раньше,скажите ему. А он уже
позовет меня. И еще раз прошу вас, подумайте как следует, обещайте мне!
-- Хорошо, -- сказал я.
Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще
избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем
угодно, кроме того, о чем нужно было думать.
Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие
трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда,
без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не
приглашал к себе на работу мистер Ламонт.
Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ла-монту. К
волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей
и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а
твоем мозгу фраза, скажем "звучит выстрел, и он падает", не просто пять
слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет.
Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув
колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего
лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною... А
может быть, пуля в живот -- это слишком банально? Может быть, заказчику
захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета
во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским
пираньям -- рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в
отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета?
Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще
одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным
цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но
он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем
драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное
стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи --
все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя
подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями.
Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы,
конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или
хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни
от восторга и умиления, другое -- посмотреть в глаза фактам. С одной стороны
-- работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность
видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч -- раз в десять больше, чем я
заработал в прошлом году...
С другой -- смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно
представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого
неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от
Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, -- да полноте, дорогой мой
Рондол, разве это возможно?
Увы, я-то знал, что это возможно. Слишком возможно. Когда я был еще
частным детективом, я несколько раз раскланивался с костлявой, которая была
совсем рядом. Да и два года тому назад, когда у меня было тяжелое воспаление
легких и врачи в течение нескольких дней были преувеличенно вежливы и не
смотрели мне в глаза, а совсем молоденькая сестра, наоборот, рассматривала
меня с детским жестоким любопытством, я думал о смерти. Тогда мне казалось,
что эта мысль не была уже так невозможна и невыносима. Может быть, потому,
что я был слаб и матушка-природа начала уже готовить меня к дальнему
путешествию. Но теперь... Теперь я был вполне здоров, и мысль о смерти была
абсурдной.
О, как отлично расправляются с убеждениями наши инстинкты и страхи!
Нет, они не бросаются на них в лихую кавалерийскую атаку. В открытом бою
убеждения непобедимы.
Нет, они грызут их исподтишка, без устали, со всех сторон, и вот уже
убеждения начинают шататься, подергиваться. И вот их уже и нет. И
обнаруживаешь, что становится так легко дышать. Ура, да здравствует свобода!
Долой оковы убеждении! Профессор Ламонт негодяй? Ну, зачем же так грубо,
негибко? Разумеется, работа его -- не образец гражданского
самопожертвования, но не так она уж, если разбираться, и предосудительна.
Ведь кто может быть клиентом и заказчиком его гангстерских друзей? Те же
мафиози, сводящие друг с другом счеты. Порядочный человек далек от этого
мира. А раз так, и Ламонт лишь помогает одним гангстерам ликвидировать
других, то не так уж страшна его работа. И моя, стало быть, тоже. Как
говорит Ламонт, количество зла в мире не меняется. Я даже смогу гордиться
ею. И когда мне будет семьдесят лет, и я буду сидеть в своем патриаршем
кресле, и у ног моих устроятся полукольцом внуки и правнуки, я разглажу свою
седую бороду и скажу:
-- А сегодня я расскажу вам, как лично придумал страшную казнь для
Кривого Джо...
И внуки и правнуки будут смотреть на меня, и в широко раскрытых
глазенках будет мерцать восхищение. А знаете, какой у нас дедушка, какой он
герой, что он делал? Он убил известного бандита Кривого Джо! Весь мир боялся
Кривого Джо, а дедушка один расправился с ним.
Я вздохнул и открыл глаза. У циника на потолке откуда-то появились
руки. Похоже, что он аплодировал. Мне. За собственную расправу с Кривым Джо.
За сто тысяч в год. За Одри Ламонт.
Хватит! Теперь я был действительно зол. Хватит этих штучек, этих
бесконечных рефлексий, этих непристойных полетов фантазии! Имей хоть
мужество сказать себе "да" или "нет". Не опутывая их сопливой иронией,
иронией над иронией и так далее, пока "да" не начинает казаться "нет", а
"нет" -- "да".
Да, да, да. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я очень боюсь. Завтра утром я
скажу профессору "да". А там будет видно...
Я, наверное, задремал, потому что передо мной вдруг очутилась чья-то
очень знакомая спина. Спина потянула за собой в поле моего зрения