Вспомним Ивана Васильевича Киреевского, к сожалению, ныне имя его всплывает редко. А был он – человек преинтересный. «Русский Дон-Кихот». Философ, литературный критик, публицист. «Киреевский – автор первого философского обозрения нашей словесности», – писал о нем Аполлон Григорьев.
Иван Киреевский – современник Пушкина. Родился 22 марта (3 апреля) 1806 года в Москве, в семье отставного секунд-майора, помещика Киреевского. После его смерти мать, знаменитая московская барыня Авдотья Петровна Юшкова (по второму браку – Елагина) уехала в родовое имение Долбино, в 7 верстах от Белева. Там и прошло детство Ивана Киреевского и его младшего брата Петра. В воспитании мальчиков принимал участие Василий Жуковский, состоявший в родстве с Юшковой-Елагиной. Маленький Иван освоил французский и немецкий языки, усердно занимался историей, математикой и особенно литературой. В 16 лет Иван Киреевский появился в Москве и стал брать уроки у московских профессоров. Набравшись основательно знаний, в 18 лет поступил на службу в Московский архив иностранной коллегии. Но вскоре остыл к ней. «Мне кажется, что вне службы я могу быть полезнее... – писал он другу Кошелеву. – Я могу быть литератором». И Киреевский становится таковым. Его первое напечатанное произведение – статья «Нечто о характере поэзии Пушкина». С Пушкиным, Гоголем и другими литературными светилами Киреевский общался в литературных салонах – у Зинаиды Волконской и своей матушки Елагиной в доме у Красных ворот в Трехсвятском переулке. А еще часто гостил у московского историка Погодина и в квартире Аксаковых. Счастливое дотелевизионное время – собирались, высказывали суждения, сопоставляли мнения, спорили. Только вот истина никак не высекалась: западники стояли на своем, а славянофилы держались за прошлое.
Бывший «архивный юноша», так звали Ивана Киреевского, организовал свой журнал «Европеец», но на второй книжке он был запрещен, – какие могут быть разговоры в России о свободе и государственном устройстве?! Все давно определено, – и умри, любая мысль!.. Только заступничество Жуковского спасло Киреевского от ареста и ссылки. Иван Васильевич после этого то ли испугался, то ли присмирел, но со своими статьями замолчал на много лет. Женился на Наталье Арбеневой. Народил шестерых деток. И потихоньку сдвинулся в религиозно-мистическую сторону и тесно сблизился с братией Оптиной пустыни. От просветительского журнала «Москвитянин», который он редактировал, перешел в основном к переводам и изданиям святых отцов. Но не этот период стал главным в его жизни, а другой, предыдущий, когда он участвовал в создании другого журнала, «Русская беседа», и возлагал большие надежды на русскую литературу и отмечал, что «литература наша в первой весне, каждый цвет ее пророчит новый плод и обнаруживает новое развитие».
Киреевский, по существу, стоял у истоков славянофильства, с восторгом оценивая прошлое и будущее России и считая, что нечего нам равняться на Запад, ибо он откровенно гниет. Вот образчик его рассуждений:
«Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединенным Штатам Америки, построенным на таком разумном основании» (то есть на началах европейской жизни. – Прим. Ю.Б.) «И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишенные внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека... Нет! Если уж суждено будет русскому... променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом, в художественной атмосфере Италии... чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства...»
Сегодня мы видим, что Киреевский был мечтателем и плохим провидцем. «Отвлеченный немец» достиг высот материального благополучия а итальянец отнюдь не заленился под теплым небом и вывел свою страну на передовой уровень развития. И только мы, русские, презирая до сих пор «корыстное беспокойство», никак не можем вывести Россию из трясины отставания до передовых стран. Страшно подумать, что бы было, если бы не нефть и не газ. И самое ужасное то, что власти не могут понять простой истины, что к «величайшим благодеяниям», как говорил Киреевский, можно придти только через просвещение и культуру. Но при этом тот же Киреевским не верил в науку, считая, что она оторвалась «от неба». Свято верил Киреевский в русский народ, считая, что в нем сохраняются зерна «святой истины в чистом и неискаженном виде». Отдельные взгляды Ивана Киреевского смыкались с положениями других русских мыслителей, таких как Владимир Соловьев, Трубецкие, Флоренский, Бердяев. И эта «смычка» сходилась на полном неприятии рационализма. Выражаясь иначе, многие философы, в том числе и Киреевский, были противниками «рацио», они стояли горой за душу или, как модно говорить, за духовность. Отсюда и понятно прозвище Дон-Кихота, которым наградили Киреевского.
Прожил Иван Васильевич не много – всего 50 лет. Умер по возвращении из Петербурга 11(23) июня 1856 года. Хомяков писал Шевыреву: «Смерть Киреевского была почти внезапная: с сыном обедал очень легко, после обеда лег отдохнуть; через час вскрикнул от боли; начались холера с корчами. Доктора не скоро достали; перед ночью приобщился, а к утру кончил...» И далее в письме: «...круг наш уменьшается, и какой человек из него выбыл! Потеря невознаградимая, не говорю для нас, а для мысли в России... Грустно; но все же он недаром пожил и в истории философии оставил глубокий след, хоть, может быть, и не доделал своего дела».
И еще одно высказывание Хомякова: «С Киреевским для нас всех как будто порвалась струна с каким-то особенно мягкими звуками, и эта струна была в то же время мыслию».
Похоронили Киреевского на кладбище в Оптиной пустыни.
Давно нет Ивана Киреевского, а страсти всё кипят и кипят. Иван Васильевич умел будить мысль, и пусть порой ошибался при этом. В конце концов, кипение лучше застоя, хотя... Евгений Баратынский в одном из писем писал Киреевскому: «Ты принадлежишь новому поколению, которое жаждет волнений, я – старому, которое молило Бога от них избавить. Ты назовешь счастием пламенную деятельность, меня она пугает...»
А что в итоге? Вопросы есть. Ответов нет.
ПЕРВЫЙ РОСКОШНЫЙ ПОЭТ РОССИИ
Владимир Бенедиктов
Владимир Бенедиктов познал большую славу и был осмеян затем, забыт. В Серебряном веке его неожиданно вспомнили. И снова задвинули в дальний ящик русской поэзии. И только знатоки поэзии шелестят: «Ах, Бенедиктов – большой оригинал... а, вообще, бенедиктовщина, – просто фу... «Пара черненьких очей» – разве это поэзия? А «тучи лопнули, и хлынул крупный ливень на бивак...»?
Поэтический путь Бенедиктова – прекрасная иллюстрация к латинской мудрости – Sic transit gloria mundi (так проходит мирская слава). Первая же книга вызвала восторг. По свидетельству Якова Полонского, «не один Петербург, вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова. Он был в моде – учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербуга, молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще нигде не напечатанные стихи Бенедиктова. Что девицы и франты! Солидные и маститые поэты – Вяземский, Плетнев, Шевырев, Тютчев, Фет, Шевченко и другие, восторгались Бенедиктовым. Даже патриарх русской поэзии Василий Андреевич Жуковский «до того был поражен и восхищен книжечкой Бенедиктова, что несколько дней сряду не расставался с нею и, гуляя по Царскосельскому саду, оглашал воздух бенедиктовскими звуками», – так писал Панаев.
А потом грянули залпы главных бомбардиров критической «Авроры» Белинского и Добролюбова. Сник и затих Бенедиктов. Смолкли и его поклонники и фанаты, вознесшие выше самого Пушкина. А дальше, как у Шекспира, – дальше тишина. И все же краткая, но яркая была слава у Бенедиктова. Пьянящий успех и приятное головокружение.
Что за человек был Владимир Григорьевич Бенедиктов? Родился он в Петербурге 5 (17) ноября 1807 года в чиновничьей семье. Вскоре родители перебрались в Петрозаводск, там в Олонецкой губернской гимназии учился юный Бенедиктов, и там же один из преподавателей увлек его поэзией. Увлечение растянулось на всю оставшуюся жизнь. Активно сотрудничал с рукописными журналами Кадетского корпуса, в котором учился. Выпущен был прапорщиком «первым по успехам». Затем, уже поручиком, Бенедиктов участвовал в польской кампании (брал Варшаву) и удостоился ордена Св. Анны 4-й степени за храбрость.
В 1832 году вышел в отставку, и началась его успешная гражданская карьера. Столоначальник, статский советник (считай: генерал). В 51 год уволен по прошению. Евгений Евтушенко написал про него: «Защищаю Бенедиктова,/ его серый сюртучок./ Невезучим было дитятко,/ невезуч был старичок...» Да, возможно, в карьере Бенедиктова не было звона, как у... (фамилию не называю), но все же Бенедиктов был не бедным Акакием Акакиевичем. С точки зрения перемещения по служебной лестнице – это была вполне удачная карьера. А вот стихотворчество...
Бенедиктов постоянно раздваивался между службой и поэзией (сидеть на двух стульях всегда неудобно). С приятелями замыслил журнал «Мы Вам», где должна быть виньеточка с несущейся тройкой и словами: «Вот мчится тройка: но какая?/ Вдоль по дороге: но какой?!» К сожалению, альманах не увидел свет. Но отдельные стихи Бенедиктова ходили по рукам, и хозяйка одного из петербургских литературных салонов Елизавета Карлгоф была в восторге от них. Уговорила мужа, и тот издал за свои деньги «Стихотворения Бенедиктова» в 1835 году (напомним: за два года до гибели Пушкина).
Книга имела бешеный успех не только у обывателей, но и у просвещенной публики. Привлекла новизна и какая-то необычная для того времени раскованность. Даже суровый Некрасов признал, что у Бенедиктова есть «талант, несомненный и прекрасный», но тут же добавил уничтожающее «но»: «и не прискорбно ли, что этот прекрасный талант пошел по ложному пути?..»
Ложный путь по Некрасову – это любование природой и возвеличивание ее сил, любовь к «идеальной деве», гордая и одинокая личность и т.д. А где слияние с народом? Где мучительное сопереживание народным бедам? И почему нет поиска, кому на Руси жить хорошо, а кому плохо? Ничего этого нет, и одно кружение в вальсе (за пристрастие к балам многие ругали Бенедиктова). И вот этот знаменитый бенедиктовский «Вальс» (1840):
По существу, он был первым роскошным поэтом России, уловившим в обществе потребность к роскоши, к шику, красоте. Он умудрился соединить классические элегии с новым «галантерейным» языком, что позднее с блеском развил Игорь Северянин. В футболе есть термин «игра на публику». Именно на публику и «играл» Бенедиктов. И вот типичный пример:
И, действительно, многие вещи Бенедиктова очень красивые и нарядные. И в них много звуковой мишуры – поэт был в большей степени увлечен звуками, чем красками. Всё это так, но для настоящей поэзии этого явно мало. Неистовый Виссарион и припечатал Бенедиктова:
«Стихотворения г. Бенедиктова имели особенный успех в Петербурге успех, можно сказать, народный, – такой же, какой Пушкин имел в России: разница только в продолжительности, но не в силе. И это очень легко объясняется тем, что поэзия г. Бенедиктова не поэзия природы или истории, или народа, – а поэзия средних кружков бюрократического народонаселения Петербурга. Она вполне выразила их, с их любовью и любезностию, с их балами и светскостию, с их чувствами и понятиями, – словом, со всеми их особенностями, и выразила простодушно-восторженно, без всякой иронии, без всякой скрытой мысли».
«Разгромной статьей Белинский прямиком отправил Бенедиктова в ссылку – из Центра внимания в Дом престарелых пошлостей», – так интерпретирует Евтушенко статью классика в наши дни. И выходит: Бенедиктов – всего лишь рыцарь на час. В 1910 году в журнале «Мусагет» Борис Садовский высказался еще резче, объявив Бенедиктова Чичиковым, вздумавшим взяться за стихи. И лишь другой поэт Серебряного века, Федор Сологуб, назвал Бенедиктова предтечей модернистов, за его музыкальность и певучесть.
Но это уже произошло после смерти поэта, а тогда, после оглушительной критики Белинского, Бенедиктов пытался перестроиться и повернулся в сторону гражданской поэзии, но при этом не смог выйти за либеральные рамки: «благодетельные реформы» сверху, законность, просвещение, борьба с лихоимством, «разумная» свобода печати...
В 1856 году вышло трехтомное собрание сочинений Бенедиктова. В «Современнике» Добролюбов не преминул откликнуться, что поэзия Бенедиктова «по-прежнему слагается из вычурности и эффектов, для которых канвою служат ныне нередко общественные интересы, так, как прежде служили заоблачные мечты...»
Евтушенко саркастически написал о Бенедиктове:
В 50-летнем возрасте Бенедиктов написал преинтересное стихотворение «Оставь!», обращенное то ли к отвергнувшей его женщине, то ли к поэтической музе, которая тоже его отвергла, но которой он продолжал преданно служить:
Кудрявая юность – замечательная пора. Увы, только краткая.
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА ГОГОЛЯ
Николай Гоголь
В апреле 2009 года Россия вздрогнет: пройдут юбилейные торжества по случаю 200-летия Гоголя. Торжества будут отмечены на федеральном уровне. И соответственно, праздные славословия, фанфарные визги, велеречивые излияния. А пока предлагаю вспомнить другую дату – день смерти Николая Васильевича. Он умер 21 февраля (4 марта) 1852 года в Москве, на Арбате.
Отчего умер Гоголь
Жизнь после смерти
Разгадка Гоголя
Иван Киреевский – современник Пушкина. Родился 22 марта (3 апреля) 1806 года в Москве, в семье отставного секунд-майора, помещика Киреевского. После его смерти мать, знаменитая московская барыня Авдотья Петровна Юшкова (по второму браку – Елагина) уехала в родовое имение Долбино, в 7 верстах от Белева. Там и прошло детство Ивана Киреевского и его младшего брата Петра. В воспитании мальчиков принимал участие Василий Жуковский, состоявший в родстве с Юшковой-Елагиной. Маленький Иван освоил французский и немецкий языки, усердно занимался историей, математикой и особенно литературой. В 16 лет Иван Киреевский появился в Москве и стал брать уроки у московских профессоров. Набравшись основательно знаний, в 18 лет поступил на службу в Московский архив иностранной коллегии. Но вскоре остыл к ней. «Мне кажется, что вне службы я могу быть полезнее... – писал он другу Кошелеву. – Я могу быть литератором». И Киреевский становится таковым. Его первое напечатанное произведение – статья «Нечто о характере поэзии Пушкина». С Пушкиным, Гоголем и другими литературными светилами Киреевский общался в литературных салонах – у Зинаиды Волконской и своей матушки Елагиной в доме у Красных ворот в Трехсвятском переулке. А еще часто гостил у московского историка Погодина и в квартире Аксаковых. Счастливое дотелевизионное время – собирались, высказывали суждения, сопоставляли мнения, спорили. Только вот истина никак не высекалась: западники стояли на своем, а славянофилы держались за прошлое.
Бывший «архивный юноша», так звали Ивана Киреевского, организовал свой журнал «Европеец», но на второй книжке он был запрещен, – какие могут быть разговоры в России о свободе и государственном устройстве?! Все давно определено, – и умри, любая мысль!.. Только заступничество Жуковского спасло Киреевского от ареста и ссылки. Иван Васильевич после этого то ли испугался, то ли присмирел, но со своими статьями замолчал на много лет. Женился на Наталье Арбеневой. Народил шестерых деток. И потихоньку сдвинулся в религиозно-мистическую сторону и тесно сблизился с братией Оптиной пустыни. От просветительского журнала «Москвитянин», который он редактировал, перешел в основном к переводам и изданиям святых отцов. Но не этот период стал главным в его жизни, а другой, предыдущий, когда он участвовал в создании другого журнала, «Русская беседа», и возлагал большие надежды на русскую литературу и отмечал, что «литература наша в первой весне, каждый цвет ее пророчит новый плод и обнаруживает новое развитие».
Киреевский, по существу, стоял у истоков славянофильства, с восторгом оценивая прошлое и будущее России и считая, что нечего нам равняться на Запад, ибо он откровенно гниет. Вот образчик его рассуждений:
«Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединенным Штатам Америки, построенным на таком разумном основании» (то есть на началах европейской жизни. – Прим. Ю.Б.) «И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишенные внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека... Нет! Если уж суждено будет русскому... променять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хотел бы я замечтаться с отвлеченным немцем в его хитросложных теориях; лучше залениться до смерти под теплым небом, в художественной атмосфере Италии... чем задохнуться в этой прозе фабричных отношений, в этом механизме корыстного беспокойства...»
Сегодня мы видим, что Киреевский был мечтателем и плохим провидцем. «Отвлеченный немец» достиг высот материального благополучия а итальянец отнюдь не заленился под теплым небом и вывел свою страну на передовой уровень развития. И только мы, русские, презирая до сих пор «корыстное беспокойство», никак не можем вывести Россию из трясины отставания до передовых стран. Страшно подумать, что бы было, если бы не нефть и не газ. И самое ужасное то, что власти не могут понять простой истины, что к «величайшим благодеяниям», как говорил Киреевский, можно придти только через просвещение и культуру. Но при этом тот же Киреевским не верил в науку, считая, что она оторвалась «от неба». Свято верил Киреевский в русский народ, считая, что в нем сохраняются зерна «святой истины в чистом и неискаженном виде». Отдельные взгляды Ивана Киреевского смыкались с положениями других русских мыслителей, таких как Владимир Соловьев, Трубецкие, Флоренский, Бердяев. И эта «смычка» сходилась на полном неприятии рационализма. Выражаясь иначе, многие философы, в том числе и Киреевский, были противниками «рацио», они стояли горой за душу или, как модно говорить, за духовность. Отсюда и понятно прозвище Дон-Кихота, которым наградили Киреевского.
Прожил Иван Васильевич не много – всего 50 лет. Умер по возвращении из Петербурга 11(23) июня 1856 года. Хомяков писал Шевыреву: «Смерть Киреевского была почти внезапная: с сыном обедал очень легко, после обеда лег отдохнуть; через час вскрикнул от боли; начались холера с корчами. Доктора не скоро достали; перед ночью приобщился, а к утру кончил...» И далее в письме: «...круг наш уменьшается, и какой человек из него выбыл! Потеря невознаградимая, не говорю для нас, а для мысли в России... Грустно; но все же он недаром пожил и в истории философии оставил глубокий след, хоть, может быть, и не доделал своего дела».
И еще одно высказывание Хомякова: «С Киреевским для нас всех как будто порвалась струна с каким-то особенно мягкими звуками, и эта струна была в то же время мыслию».
Похоронили Киреевского на кладбище в Оптиной пустыни.
Давно нет Ивана Киреевского, а страсти всё кипят и кипят. Иван Васильевич умел будить мысль, и пусть порой ошибался при этом. В конце концов, кипение лучше застоя, хотя... Евгений Баратынский в одном из писем писал Киреевскому: «Ты принадлежишь новому поколению, которое жаждет волнений, я – старому, которое молило Бога от них избавить. Ты назовешь счастием пламенную деятельность, меня она пугает...»
А что в итоге? Вопросы есть. Ответов нет.
ПЕРВЫЙ РОСКОШНЫЙ ПОЭТ РОССИИ
Владимир Бенедиктов познал большую славу и был осмеян затем, забыт. В Серебряном веке его неожиданно вспомнили. И снова задвинули в дальний ящик русской поэзии. И только знатоки поэзии шелестят: «Ах, Бенедиктов – большой оригинал... а, вообще, бенедиктовщина, – просто фу... «Пара черненьких очей» – разве это поэзия? А «тучи лопнули, и хлынул крупный ливень на бивак...»?
Поэтический путь Бенедиктова – прекрасная иллюстрация к латинской мудрости – Sic transit gloria mundi (так проходит мирская слава). Первая же книга вызвала восторг. По свидетельству Якова Полонского, «не один Петербург, вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова. Он был в моде – учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербуга, молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще нигде не напечатанные стихи Бенедиктова. Что девицы и франты! Солидные и маститые поэты – Вяземский, Плетнев, Шевырев, Тютчев, Фет, Шевченко и другие, восторгались Бенедиктовым. Даже патриарх русской поэзии Василий Андреевич Жуковский «до того был поражен и восхищен книжечкой Бенедиктова, что несколько дней сряду не расставался с нею и, гуляя по Царскосельскому саду, оглашал воздух бенедиктовскими звуками», – так писал Панаев.
А потом грянули залпы главных бомбардиров критической «Авроры» Белинского и Добролюбова. Сник и затих Бенедиктов. Смолкли и его поклонники и фанаты, вознесшие выше самого Пушкина. А дальше, как у Шекспира, – дальше тишина. И все же краткая, но яркая была слава у Бенедиктова. Пьянящий успех и приятное головокружение.
Что за человек был Владимир Григорьевич Бенедиктов? Родился он в Петербурге 5 (17) ноября 1807 года в чиновничьей семье. Вскоре родители перебрались в Петрозаводск, там в Олонецкой губернской гимназии учился юный Бенедиктов, и там же один из преподавателей увлек его поэзией. Увлечение растянулось на всю оставшуюся жизнь. Активно сотрудничал с рукописными журналами Кадетского корпуса, в котором учился. Выпущен был прапорщиком «первым по успехам». Затем, уже поручиком, Бенедиктов участвовал в польской кампании (брал Варшаву) и удостоился ордена Св. Анны 4-й степени за храбрость.
В 1832 году вышел в отставку, и началась его успешная гражданская карьера. Столоначальник, статский советник (считай: генерал). В 51 год уволен по прошению. Евгений Евтушенко написал про него: «Защищаю Бенедиктова,/ его серый сюртучок./ Невезучим было дитятко,/ невезуч был старичок...» Да, возможно, в карьере Бенедиктова не было звона, как у... (фамилию не называю), но все же Бенедиктов был не бедным Акакием Акакиевичем. С точки зрения перемещения по служебной лестнице – это была вполне удачная карьера. А вот стихотворчество...
Бенедиктов постоянно раздваивался между службой и поэзией (сидеть на двух стульях всегда неудобно). С приятелями замыслил журнал «Мы Вам», где должна быть виньеточка с несущейся тройкой и словами: «Вот мчится тройка: но какая?/ Вдоль по дороге: но какой?!» К сожалению, альманах не увидел свет. Но отдельные стихи Бенедиктова ходили по рукам, и хозяйка одного из петербургских литературных салонов Елизавета Карлгоф была в восторге от них. Уговорила мужа, и тот издал за свои деньги «Стихотворения Бенедиктова» в 1835 году (напомним: за два года до гибели Пушкина).
Книга имела бешеный успех не только у обывателей, но и у просвещенной публики. Привлекла новизна и какая-то необычная для того времени раскованность. Даже суровый Некрасов признал, что у Бенедиктова есть «талант, несомненный и прекрасный», но тут же добавил уничтожающее «но»: «и не прискорбно ли, что этот прекрасный талант пошел по ложному пути?..»
Ложный путь по Некрасову – это любование природой и возвеличивание ее сил, любовь к «идеальной деве», гордая и одинокая личность и т.д. А где слияние с народом? Где мучительное сопереживание народным бедам? И почему нет поиска, кому на Руси жить хорошо, а кому плохо? Ничего этого нет, и одно кружение в вальсе (за пристрастие к балам многие ругали Бенедиктова). И вот этот знаменитый бенедиктовский «Вальс» (1840):
Да, Бенедиктов любил эти внешние эффекты, когда «всё блестит».
Всё блестит: цветы, кенкеты,
И алмаз, и бирюза,
Ленты, звезды, эполеты,
Серьги, перстни и браслеты,
Кудри, фразы и глаза.
Все в движенье: воздух, люди,
Блонды, локоны и груди,
И достойные венца
Ножки с тайным их обетом,
И страстями и корсетом
Изнуренные сердца...
По существу, он был первым роскошным поэтом России, уловившим в обществе потребность к роскоши, к шику, красоте. Он умудрился соединить классические элегии с новым «галантерейным» языком, что позднее с блеском развил Игорь Северянин. В футболе есть термин «игра на публику». Именно на публику и «играл» Бенедиктов. И вот типичный пример:
Ну, разве не «роскошная» поэзия? «Кому нравился Бенедиктов? – спрашивал Эренбург и отвечал, – невзыскательным женам городничих». Конечно, жены и дочки млели, всем им хотелось «магнитными прелестями» привлекать к себе «железные сердца» мужчин. А еще гарцевать на жеребцах и «гордиться красивым и плотным усестом», – звучит как злая пародия, но этот испорченный вкус поэта дамочки, как правило, не замечали. Главное – «и цельный кудрявый локон твой был локон неподдельный». Бенедиктов был умным человеком и все прекрасно понимал:
Прекрасна дева молодая,
Когда, вся в газ облачена,
Несется, будто неземная,
В кругах затейливых она.
Ее уборы, изгибаясь,
То развиваясь, то свиваясь,
На разогревшуюся грудь
Очам прокладывают путь.
Она летит, она сверкает, —
И млеют юноши кругом,
И в сладострастии немом
Паркет под ножкой изнывает.
Огонь потупленных очей,
По воле милой их царицы,
Порой блеснет из-под ресницы
И бросит молнию страстей.
Уста кокетствуют с улыбкой;
Изобличается стан гибкой, —
И всё, что прихотям дано,
Резцом любви округлено...
Бенедиктов изобретал и выдумывал разные словесные вычуры. Придумывал неологизмы (сердцегубка, волнотечность, нетоптатель и т.д.). Прибегал к оригинальным сравнениям, к примеру, сравнивал небо с опрокинутой чашей. Много уделял внимания рифмам. Пушкин не то похвалил, не то сыронизировал, обращаясь к Бенедиктову: «У вас удивительные рифмы – ни у кого нет таких рифм! – Спасибо, спасибо!» Бенедиктов создал свой стих, прорисованный насквозь. Себя он, кстати, называл «ремесленником во славу красоты».
Пиши, поэт! слагай для милой девы
Симфонии любовные свои!
Переливай в гремучие напевы
Палящий жар страдальческой любви.
Чтоб выразить таинственные муки,
Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,
Изобретай неслыханные звуки,
Выдумывай неведомый язык.
И, действительно, многие вещи Бенедиктова очень красивые и нарядные. И в них много звуковой мишуры – поэт был в большей степени увлечен звуками, чем красками. Всё это так, но для настоящей поэзии этого явно мало. Неистовый Виссарион и припечатал Бенедиктова:
«Стихотворения г. Бенедиктова имели особенный успех в Петербурге успех, можно сказать, народный, – такой же, какой Пушкин имел в России: разница только в продолжительности, но не в силе. И это очень легко объясняется тем, что поэзия г. Бенедиктова не поэзия природы или истории, или народа, – а поэзия средних кружков бюрократического народонаселения Петербурга. Она вполне выразила их, с их любовью и любезностию, с их балами и светскостию, с их чувствами и понятиями, – словом, со всеми их особенностями, и выразила простодушно-восторженно, без всякой иронии, без всякой скрытой мысли».
«Разгромной статьей Белинский прямиком отправил Бенедиктова в ссылку – из Центра внимания в Дом престарелых пошлостей», – так интерпретирует Евтушенко статью классика в наши дни. И выходит: Бенедиктов – всего лишь рыцарь на час. В 1910 году в журнале «Мусагет» Борис Садовский высказался еще резче, объявив Бенедиктова Чичиковым, вздумавшим взяться за стихи. И лишь другой поэт Серебряного века, Федор Сологуб, назвал Бенедиктова предтечей модернистов, за его музыкальность и певучесть.
Но это уже произошло после смерти поэта, а тогда, после оглушительной критики Белинского, Бенедиктов пытался перестроиться и повернулся в сторону гражданской поэзии, но при этом не смог выйти за либеральные рамки: «благодетельные реформы» сверху, законность, просвещение, борьба с лихоимством, «разумная» свобода печати...
Но всё это говорилось умеренно, без гнева, без вспышки эмоций, поэтому Бенедиктова никак нельзя занести в ряд «отрицателей и обличителей».
Боитесь вы сорвать покров,
Где зла скопляется излишек,
И где бы обличать воров —
Вы обличаете воришек...
В 1856 году вышло трехтомное собрание сочинений Бенедиктова. В «Современнике» Добролюбов не преминул откликнуться, что поэзия Бенедиктова «по-прежнему слагается из вычурности и эффектов, для которых канвою служат ныне нередко общественные интересы, так, как прежде служили заоблачные мечты...»
Евтушенко саркастически написал о Бенедиктове:
Надо отдать должное Бенедиктову: он стоически перенес все критические нападки своего времени. Продолжал писать и выступать перед публикой и даже обратился с призывом к молодым: «Шагайте через нас!» Постепенно Бенедиктов отходит от собственной поэзии и сосредоточивается на переводах. Переводит французских романтиков Гюго, Ламартина, Барбье, а еще «Торквато Тассо» Гёте, «Каина» Байрона. Жил тихо и незаметно. Хозяйство по дому вела его сестра. И скончался тихо 14 (26) апреля 1873 года, в возрасте 65 лет. По словам Полонского, когда Бенедиктов умер, «то многие, даже из его знакомых, не знали, где его квартира, и весьма немногие проводили на вечный покой...» Похоронили Бенедиктова на кладбище Воскресенского Новодевичьего монастыря в Петербурге.
За овацией – овация,
а потом – вдруг ничего.
Обозналась наша нация,
приняла не за того.
В 50-летнем возрасте Бенедиктов написал преинтересное стихотворение «Оставь!», обращенное то ли к отвергнувшей его женщине, то ли к поэтической музе, которая тоже его отвергла, но которой он продолжал преданно служить:
Бенедиктов и женщина, – дело частное. Бенедиктов и поэзия – дело уже общественное. В своей работе «Неудачник Бенедиктов» (1976) Станислав Рассадин отмечает, что «Бенедиктов оказался в промежутке, условно говоря, между Пушкиным и Некрасовым... Вся поэтика Бенедиктова промежуточна, зыбка, подвижна, она плещется между двумя этими опорами». Продолжая мысль Рассадина: Бенедиктов не достиг гармонии Пушкина и не овладел гражданской болью Некрасова. Проигрывает Бенедиктов и Тютчеву: у Тютчева – космические бездны, у Бенедиктова – трагизм на час.
«Оставь ее: она чужая, —
Мне говорят, – у ней есть он.
Святыню храма уважая,
Изыди, оглашенный, вон!»
О, не гоните, не гоните!
Я не присвою не свою;
Я не во храме, посмотрите,
Ведь я на паперти стою...
Иль нет – я дальше, за оградой,
Где, как дозволенный приют,
Сажень земли с ее прохладой
Порой и мертвому дают.
Я – не кадило, я – не пламень,
Не светоч храма восковой,
Нет: я – согретый чувством камень,
Фундамент урны гробовой;
Я – тень; я – надпись роковая
На перекладине креста;
Я – надмогильная, живая,
Любовью полная плита.
Мной не нарушится святыня,
Не оскорбится мной она, —
И Бог простит, что мне богиня —
Другого смертного жена.
В конечном счете Бенедиктов никогда не впадал в отчаянье, не подходил к грани распада, а пытался удержаться на краю. Им владела всего лишь благодетельная меланхолия.
Порою внезапно темнеет душа, —
Тоска! – А бог знает – откуда?
Осмотришь кругом свою жизнь: хороша,
А к сердцу воротишься: худо!
Всё хочется плакать. Слезами средь бед
Мы сердце недужное лечим.
Горючие, где вы? – Горючих уж нет!
И рад бы поплакать, да нечем.
Типичная философия утешения. Но не ею силен Бенедиктов. Он, по определению Юлия Айхенвальда, «любитель слова, любовник слова, он в истории русской словесности должен быть упомянут именно в этом своем высоком качестве, в этой своей привязанности к музыке русской речи». Бенедиктов был противником «чужеречить язык родной». Он хотел увековечить «Богом данный нам глагол». Ну, а что касается «Кудрей» (знаменитое стихотворение, за которое Бенедиктова только ленивый не критиковал), то что же в этом, в конце концов, плохого: «Кудри девы-чародейки,/ Кудри – блеск и аромат,/ Кудри – кольца, струйки, змейки,/ Кудри – шелковый каскад!..»
Время перемчалося: скрылся ангел сладостный!
Все исчезло с младостью —
Все, что только смертные на земле безрадостной
Называют радостью...
Кудрявая юность – замечательная пора. Увы, только краткая.
Волны укатились. Кудри поседели или выпали. А вот стихи Владимира Бенедиктова, несмотря на все выпады Белинского и Добролюбова, остались. И это замечательно.
Появились, порезвились, —
И, как в море вод хрусталь,
Ваши волны укатились
В неизведанную даль.
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА ГОГОЛЯ
В апреле 2009 года Россия вздрогнет: пройдут юбилейные торжества по случаю 200-летия Гоголя. Торжества будут отмечены на федеральном уровне. И соответственно, праздные славословия, фанфарные визги, велеречивые излияния. А пока предлагаю вспомнить другую дату – день смерти Николая Васильевича. Он умер 21 февраля (4 марта) 1852 года в Москве, на Арбате.
Отчего умер Гоголь
На тему смерти Гоголя написано много. Как возмущался Андрей Вознесенский про обывательский интерес: «Как вы любите слушать рассказ, /как вы Гоголя хоронили...» Раз любят, значит, с удовольствием рассказывают. И как занемог Николай Васильевич, как бросил в огонь беловую рукопись второй части «Мертвых душ», и как доставал писателя своим суровым ригоризмом приехавший из Ржева протоиерей отец Матвей, как бездарно лечили Гоголя врачи и лили на его голову холодную воду, и еще множество других печальных деталей.
И вот еще одно. Смерть жены его близкого друга Хомякова. На панихиде по Екатерине Михайловне Гоголь произнес пророческие слова: «Всё для меня кончено». И на него нашел «страх смерти». А страх привел к быстрой кончине.
Врачи и близкие считали, что причина смерти Гоголя – «желудочнокишечное воспаление вследствие истощения». Нарушение обмена веществ, дистрофия внутренних органов. Среди причин называлось многое: чахотка, малокровие, нарушение кровообращения, катар, гастроэнтерит и даже тиф. Но вскоре вынуждены были признать, что болезнь Гоголя не имеет названия в научных анналах. Словом, загадка. Тайна. По мнению дальнейших исследователей и биографов писателя, Гоголь умер, сломленный трагическим разрывом в себе между человеком и художником. Он был уверен, что силой дара преобразит жизнь и смехом победит злые силы. Ставил задачу – пробудить человечество «от сна духовного, исправления его пороков в свете евангелического благочестия». Но дар художника вступил в противоречие с пророком. Разлад оказался непосильным. И поэтому Гоголя преследовало нездоровье. Он не находил подчас себе места, постоянно страдал от озноба, порой им овладевала такая тоска, что, как он говорил, «повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство или облегчение».
Болезнь души и болезнь тела, – что на что влияло?.. «О, моя юность! О, моя свежесть!.. Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, меня, меня свежего, того, который был, был! О, невозвратимо всё, что ни на есть на свете!..» Тоска по юности. Борьба с собой. Мучительное приневоливание и переписывание высасывали душу Гоголя. О чем свидетельствует даже почерк, который менялся – вначале мелкий, бисерно-убористый и похожий на нитку жемчуга, а потом жемчуг куда-то исчез, рука писателя стала дрожать – буквы стали выше и крупнее, и по всему чувствовалось, что перо медленно ползло по бумаге. Вместе с вдохновением ушла и легкость.
В своей книге «Гоголь» Игорь Золотусский отмечает, что это было не то сожжение, какое он учинял своим трудам прежде, это был расчет с писательством и с жизнью. Более ни жить, ни писать было нечем и не для чего... Гоголь верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой-либо опасной болезни свести его в могилу... То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный, как уход Пульхерии Ивановны, Афанасия Ивановича, понявших, что их время истекло. Жить, чтобы просто жить, чтобы повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для Гоголя при жизни стать мертвецом.
И Гоголь отправил себя на тот свет. Интересная деталь: по описи вещей, оставшихся после смерти писателя, в карманах его одежды не было найдено никаких денег, да и все имущество его было оценено в 43 рубля 88 копеек.
«21 февраля, в четверг, поутру, без четверти восемь часов, умер Гоголь, – так писал в своем некрологе старинный его друг профессор истории Михаил Погодин. – Публика требует подробностей о кончине своего любимца: в городе ходят разные слухи и толки...»
И вот еще одно. Смерть жены его близкого друга Хомякова. На панихиде по Екатерине Михайловне Гоголь произнес пророческие слова: «Всё для меня кончено». И на него нашел «страх смерти». А страх привел к быстрой кончине.
Врачи и близкие считали, что причина смерти Гоголя – «желудочнокишечное воспаление вследствие истощения». Нарушение обмена веществ, дистрофия внутренних органов. Среди причин называлось многое: чахотка, малокровие, нарушение кровообращения, катар, гастроэнтерит и даже тиф. Но вскоре вынуждены были признать, что болезнь Гоголя не имеет названия в научных анналах. Словом, загадка. Тайна. По мнению дальнейших исследователей и биографов писателя, Гоголь умер, сломленный трагическим разрывом в себе между человеком и художником. Он был уверен, что силой дара преобразит жизнь и смехом победит злые силы. Ставил задачу – пробудить человечество «от сна духовного, исправления его пороков в свете евангелического благочестия». Но дар художника вступил в противоречие с пророком. Разлад оказался непосильным. И поэтому Гоголя преследовало нездоровье. Он не находил подчас себе места, постоянно страдал от озноба, порой им овладевала такая тоска, что, как он говорил, «повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство или облегчение».
Болезнь души и болезнь тела, – что на что влияло?.. «О, моя юность! О, моя свежесть!.. Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, меня, меня свежего, того, который был, был! О, невозвратимо всё, что ни на есть на свете!..» Тоска по юности. Борьба с собой. Мучительное приневоливание и переписывание высасывали душу Гоголя. О чем свидетельствует даже почерк, который менялся – вначале мелкий, бисерно-убористый и похожий на нитку жемчуга, а потом жемчуг куда-то исчез, рука писателя стала дрожать – буквы стали выше и крупнее, и по всему чувствовалось, что перо медленно ползло по бумаге. Вместе с вдохновением ушла и легкость.
В своей книге «Гоголь» Игорь Золотусский отмечает, что это было не то сожжение, какое он учинял своим трудам прежде, это был расчет с писательством и с жизнью. Более ни жить, ни писать было нечем и не для чего... Гоголь верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой-либо опасной болезни свести его в могилу... То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный, как уход Пульхерии Ивановны, Афанасия Ивановича, понявших, что их время истекло. Жить, чтобы просто жить, чтобы повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для Гоголя при жизни стать мертвецом.
И Гоголь отправил себя на тот свет. Интересная деталь: по описи вещей, оставшихся после смерти писателя, в карманах его одежды не было найдено никаких денег, да и все имущество его было оценено в 43 рубля 88 копеек.
«21 февраля, в четверг, поутру, без четверти восемь часов, умер Гоголь, – так писал в своем некрологе старинный его друг профессор истории Михаил Погодин. – Публика требует подробностей о кончине своего любимца: в городе ходят разные слухи и толки...»
Жизнь после смерти
24 февраля в ясный морозный день при огромном стечении народа состоялись похороны. Из университетской церкви гроб с телом писателя был вынесен профессорами, а до самого кладбища Даниловского монастыря его на руках несли студенты Московского университета.
На установленном памятнике были выбиты слова пророка Иеремии: «Горьким словам моим посмеются». Не только посмеялись, но и поиздевались, устанавливая разные памятники, передвигая их с места на место, не давая упокоиться Гоголю. В 1909 году его потревожили, проводя какие-то реставрационные работы. По одной из версий, тогда и был похищен череп Николая Васильевича, обнаруженный впоследствии в тайном захоронении у известного московского коллекционера Алексея Бахрушина... Правда – не правда, – очередная тайна Гоголя.
31 мая 1931 года власти решили перенести прах Гоголя с Данилова кладбища на Новодевичье, более престижное. Акт об эксгумации подписали 12 человек, в том числе несколько писателей – Лидин, Сельвинский, Bс. Иванов, Олеша... Многие из свидетелей вскрытия превратились в бесстыдных охотников за сувенирами: кто-то отхватил пуговицу от сюртука, кто-то кусок ткани, кто-то целое ребро (чтоб стать великим, как Гоголь?!..) Впрочем, воспоминания того печального события крайне путаны и противоречивы, возможно, всех их попутал гоголевский бес.
Далее пошли лукавые игры с памятниками. Открытие памятника работы Николая Андреева состоялось 26 апреля 1909 года, месяц спустя после 100-летнего юбилея писателя. Организовано всё было плохо, и произошла давка. «Торжество открытия памятника прошло в полном беспорядке», – написали «Московские ведомости». Да и сам «статуй» не всем понравился. Слишком мрачный и самоуглубленный. В советское время появился новый Гоголь – памятник работы Томского, – бодрый и радостный (нам нужны такие гоголи, чтобы нас не трогали!..) Короче, с Гоголем и после смерти, было не все так просто. Как выразился поэт: «Вместо смеха открылся кошмар...»
На установленном памятнике были выбиты слова пророка Иеремии: «Горьким словам моим посмеются». Не только посмеялись, но и поиздевались, устанавливая разные памятники, передвигая их с места на место, не давая упокоиться Гоголю. В 1909 году его потревожили, проводя какие-то реставрационные работы. По одной из версий, тогда и был похищен череп Николая Васильевича, обнаруженный впоследствии в тайном захоронении у известного московского коллекционера Алексея Бахрушина... Правда – не правда, – очередная тайна Гоголя.
31 мая 1931 года власти решили перенести прах Гоголя с Данилова кладбища на Новодевичье, более престижное. Акт об эксгумации подписали 12 человек, в том числе несколько писателей – Лидин, Сельвинский, Bс. Иванов, Олеша... Многие из свидетелей вскрытия превратились в бесстыдных охотников за сувенирами: кто-то отхватил пуговицу от сюртука, кто-то кусок ткани, кто-то целое ребро (чтоб стать великим, как Гоголь?!..) Впрочем, воспоминания того печального события крайне путаны и противоречивы, возможно, всех их попутал гоголевский бес.
Далее пошли лукавые игры с памятниками. Открытие памятника работы Николая Андреева состоялось 26 апреля 1909 года, месяц спустя после 100-летнего юбилея писателя. Организовано всё было плохо, и произошла давка. «Торжество открытия памятника прошло в полном беспорядке», – написали «Московские ведомости». Да и сам «статуй» не всем понравился. Слишком мрачный и самоуглубленный. В советское время появился новый Гоголь – памятник работы Томского, – бодрый и радостный (нам нужны такие гоголи, чтобы нас не трогали!..) Короче, с Гоголем и после смерти, было не все так просто. Как выразился поэт: «Вместо смеха открылся кошмар...»
Разгадка Гоголя
«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!..» А знаем ли мы самого Гоголя? Статьи и книги о нем пишутся и издаются, а загадка, тайна писателя, так и не разгадывается до конца. В моем архиве собрано множество публикаций о Гоголе, одни названия красноречивы: «От смеха к проповеди», «Писатель по несчастью», «Нечеловеческая скорбь Гоголя», «Гоголь и ад», «Защита Гоголя», «Арабеск или апокалипсис?», «Остается по-прежнему нераскрытым и загадочным» и т.д. Словом, известный и неизвестный Гоголь.
Многие исследователи по-фрейдистски копались в детстве писателя. И что? Он родился весной и потом всю жизнь любил весну, весною весь его организм просыпался, напрягался. Весною ему и писалось, и мечталось, и жилось. «Сильно люблю весну», – признавался он... Научился говорить Николаша Гоголь-Яновский в 3 года: природа как бы замедлила его развитие, чтобы затем в короткий срок дать выплеснуться его силам... С детства привык он к одиночеству среди людей и одиночеству наедине с собой. Это создало характер скрытный, закрытый, но и способный сосредоточиться на себе, удовлетвориться собой... В стенах гимназии вынес много обид и оскорблений, получил прозвища «таинственный карла» и «пигалица».
Впрочем, биография Гоголя известна, лишь еще раз обратим внимание на некоторые факты. Гоголь с юности рос чрезвычайно чувствительным человеком. В 18 лет писал в письме к своему двоюродному дяде: «...неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце...» Первые литературные опыты Гоголя встретили резкую критику, и это тоже сильно ранило молодого человека. Прибавим неудачные любовные увлечения, безуспешную попытку поступить на сцену в качестве драматического актера, глубокое разочарование в государственной службе (вначале писец, а потом помощник столоначальника) – всё это задевало и кололо «нашу милую чувственность» (выражение Гоголя из статьи «Последний день Помпеи», 1834).
Далее успех и вместе с тем критика его литературных работ, непонимание гоголевских текстов цензорами, творческие сомнения, душевная усталость, бегство из Петербурга, физические недомогания, отчаяния по поводу «Мертвых душ» – «и пишутся и не пишутся...» Критика второго тома – «здоровье мое... сотряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги... дивлюсь сам как я еще остался жив» (письмо от 12 авг. 1847).
Но это все, как говорится, за кулисами. А на сцене – успех, триумф, чествование Гоголя как классика русской литературы. Конечно, классик – какие сомнения! Но каков был Гоголь как человек? Ведь это страшно интересно. Писатель прожил странную жизнь: много путешествовал, умело использовал своих знакомых, чурался тесных отношений с женщинами и постоянно ощущал разлад в душе между художником и проповедником.
На Западе пишут о Гоголе без особого пиетета (что им Гекуба, что им Гоголь?..). Один критик заявил, что «Гоголь лгал самому себе, так же, как и другим. Ложь была его образом жизни, существом его гения...» Другой рецензент отмечал, что Гоголь был вруном, нахлебником и лицемером. Он, де, предпочитал отрицать действительность и погружаться в фантастический мир своей лжи. Многие исследователи на Западе сознательно сближают «ложь» гоголевских произведений с «ложью» гоголевской жизни. Но оставим их мнение, а обратимся лучше к нашему.
«Настоящее его призвание было Монашество; я уверен, что если бы он не начал свои «Мертвые души», которых окончание лежало на его совести и все ему не удавалось, то он давно был бы монахом... по особенному свойству его гения ...» (Василий Жуковский).
Многие исследователи по-фрейдистски копались в детстве писателя. И что? Он родился весной и потом всю жизнь любил весну, весною весь его организм просыпался, напрягался. Весною ему и писалось, и мечталось, и жилось. «Сильно люблю весну», – признавался он... Научился говорить Николаша Гоголь-Яновский в 3 года: природа как бы замедлила его развитие, чтобы затем в короткий срок дать выплеснуться его силам... С детства привык он к одиночеству среди людей и одиночеству наедине с собой. Это создало характер скрытный, закрытый, но и способный сосредоточиться на себе, удовлетвориться собой... В стенах гимназии вынес много обид и оскорблений, получил прозвища «таинственный карла» и «пигалица».
Впрочем, биография Гоголя известна, лишь еще раз обратим внимание на некоторые факты. Гоголь с юности рос чрезвычайно чувствительным человеком. В 18 лет писал в письме к своему двоюродному дяде: «...неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце...» Первые литературные опыты Гоголя встретили резкую критику, и это тоже сильно ранило молодого человека. Прибавим неудачные любовные увлечения, безуспешную попытку поступить на сцену в качестве драматического актера, глубокое разочарование в государственной службе (вначале писец, а потом помощник столоначальника) – всё это задевало и кололо «нашу милую чувственность» (выражение Гоголя из статьи «Последний день Помпеи», 1834).
Далее успех и вместе с тем критика его литературных работ, непонимание гоголевских текстов цензорами, творческие сомнения, душевная усталость, бегство из Петербурга, физические недомогания, отчаяния по поводу «Мертвых душ» – «и пишутся и не пишутся...» Критика второго тома – «здоровье мое... сотряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги... дивлюсь сам как я еще остался жив» (письмо от 12 авг. 1847).
Но это все, как говорится, за кулисами. А на сцене – успех, триумф, чествование Гоголя как классика русской литературы. Конечно, классик – какие сомнения! Но каков был Гоголь как человек? Ведь это страшно интересно. Писатель прожил странную жизнь: много путешествовал, умело использовал своих знакомых, чурался тесных отношений с женщинами и постоянно ощущал разлад в душе между художником и проповедником.
На Западе пишут о Гоголе без особого пиетета (что им Гекуба, что им Гоголь?..). Один критик заявил, что «Гоголь лгал самому себе, так же, как и другим. Ложь была его образом жизни, существом его гения...» Другой рецензент отмечал, что Гоголь был вруном, нахлебником и лицемером. Он, де, предпочитал отрицать действительность и погружаться в фантастический мир своей лжи. Многие исследователи на Западе сознательно сближают «ложь» гоголевских произведений с «ложью» гоголевской жизни. Но оставим их мнение, а обратимся лучше к нашему.
«Настоящее его призвание было Монашество; я уверен, что если бы он не начал свои «Мертвые души», которых окончание лежало на его совести и все ему не удавалось, то он давно был бы монахом... по особенному свойству его гения ...» (Василий Жуковский).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента