Страница:
Чаадаев попытался помыслить и получился печальный результат, но, конечно, больше пострадали его знакомые и единомышленники-декабристы. А Чаадаеву была уготована участь домашнего заточения.
Прежде чем перейдем к философическим письмам Чаадаева, приведем цитату из Осипа Мандельштама: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?.. Уроженец равнины захотел дышать воздухом альпийских вершин и, как мы видим, нашел его в своей груди... На Западе есть единство! С тех пор, как эти слова вспыхнули в сознании Чаадаева, он уже не принадлежал себе и навеки оторвался от «домашних» людей и интересов. У него хватило мужества сказать России в глаза страшную правду, – что она отрезана от всемирного единства, отлучена от истории... Что он думал о России, – остается тайной. Начертав прекрасные слова: «истина дороже истины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла...»
На то и сфинкс!..
В 1828 – 1830 годах Чаадаев работал над циклом «Философических писем» (всего их восемь). Живет во флигеле на Новой Басманной и получает прозвище «Басманного философа» (такая «историческая» ирония: Басманный философ Чаадаев и пресловутый нынешний Басманный неправедный суд!..). В сентябрьском номере за 1836 год журнала «Телескоп» появляется первое философическое письмо. Оно, по сути дела, было адресовано не «à une dame» (знакомой Чаадаева Пановой), хоть и начинается словами «Сударыня...», а лично российскому императору Николаю II, чтобы помочь ему разобраться в российской истории и встать на путь европейских реформ.
«Взгляните вокруг себя, – писал Чаадаев. – Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, пробуждало бы в Вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри Вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам...»
Далее Чаадаев рассуждает об историческом развитии Запада и России и утверждает: «...у нас ничего этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства, ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, занимаемое нами пространство, – Вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы Вам о прошлом, который воссоздал бы его пред Вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя...
...У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса, каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда... мы растем, не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно...»
Хочется процитировать это бурное письмо полностью, но этого делать нельзя: мы ограничены рамками объема книги, она не только о Чаадаеве.
В середине письма почти вопль: «И вот я спрашиваю Вас, где наши мудрецы, наши мыслители?..» Чаадаев больше всего хотел научить русских людей мыслить – то есть думать систематически (sine ira et studio), анализировать факты. Но напрасные старания. Император Николай Павлович пришел от этого хотения в полнейшее негодование. «Прочитав статью, – начертал он на первом «Философическом письме» резолюцию, – нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».
Сказанное было воспринято как приказ: Чаадаев – умалишенный. Ему было запрещено печататься. Его ежедневно стали посещать доктора. Издателя «Телескопа» Николая Надеждина арестовали и сослали в далекий Усть-Сысольск. Цензора, допустившего публикацию «Философического письма», отправили в отставку. Но слово, вымолвленное, а лучше даже сказать – отчеканенное Чаадаевым, полетело по просторам России. Хотя Чаадаев совсем не рассчитывал на такой резонанс, в письме к Мещерской от 15 апреля 1836 года он писал: «Вам известно, что я никогда не думал о публике, что я даже никогда не мог постигнуть, как можно писать для такой публики, как наша: все равно обращаться к рыбам морским, к птицам небесным».
В этих словах, конечно, слышится высокомерное презрение к толпе, публике, к людям. Когда к Чаадаеву пришли с обыском, он, сидя в кресле, любовался на свежие оттиски «Писем». Зрелище обыска раздавило философа: изымали подряд все бумаги, трясли книги, шарили по шкафам. Крамолы, однако, не отыскали, но напугали Петра Яковлевича на всю жизнь. А потом еще докучливые доктора с осмотром: насколько повредился в уме? Но, справедливости ради, необходимо сказать, что врачебный контроль длился недолго, хотя клеймо сумасшедшего никаким царским указом снято не было. «Что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одною прогулкою в день и видеть у себя ежедневно господ медиков...» – писал в одном из писем Чаадаев, а другое подписал просто: «Безумный».
Наверное, какое-то безумие было, если Чаадаев в 1837 году написал еще одно ядовитое сочинение – «Апологию сумасшедшего» (а может, вошел во вкус и бравировал этим?).
«Прекрасная вещь – любовь к Отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к Родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к божеству. Не чрез Родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что – ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое...»
А русскую особость Чаадаев определял главным образом географическим фактором: «Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга».
И главный тезис «Апологии»: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы...»
Боже, как ошибался Петр Яковлевич, говоря, что «время слепых влюбленностей прошло». Оно не прошло. Напротив, расцвело после 1917 года и продолжает цвести и пахнуть в начале XXI века. Всюду слышен «одобрямс» и крики «Ура!» Очень многие, миллионы, купаются в «блаженном патриотизме лени» и никак не хотят снимать розовые очки... Но остановимся и воскликнем: эдак, нас повело от чаадаевских рассуждений и наблюдений, неужели вековой резонанс?..
«Апология сумасшедшего» не была до конца дописана Чаадаевым, в каком-то месте рукопись, написанная опять же по-французски, прервалась. Сфинкс рявкнул. И снова замолк...
За три года до смерти Чаадаев вдруг быстро состарился, облысел и осунулся. Заказал в Париже свои литографические портреты и частенько ими любовался. Умер Петр Яковлевич внезапно, сидя в кресле, 14(26) апреля 1856 году в возрасте 62 лет. Газеты написали, что «14 апреля, в 5 часов пополудни, скончался один из московских старожилов, Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества». Согласно завещанию похоронили его на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой Авдотьи Норовой (о чаадаевских женщинах чуть позже). Мебель, платья, белье, серебро «и все прочее» философ завещал своим слугам Титу и Василисе. Флигель на Басманной, где жил Чаадаев, долгое время был местом паломничества жителей и гостей престольной Москвы: «А вот дом, где жил сумасшедший Чаадаев...» – всем было крайне любопытно.
Чаадаев умер, а каким он был при жизни? Был замкнут и скрытен, никого не подпускал к своей душе, даже тех, с кем дружил – Пушкина, Ивана Якушкина, которого в письмах называл иногда братом. Домосед, но не совсем. Любил бывать в Английском клубе, появлялся в салонах Орловой, Елагиной, посещал модный ресторан Шевалье. Заказывал бутылку шампанского, выпивал один бокал и молча удалялся. Иногда вступал в разговоры, острил и язвил. Сохранилась эпиграмма:
Некоторые исследователи жизни и творчества Петра Чаадаева утверждают, что он был человеком «нулевой сексуальности». Вся его любовь выражалась исключительно через письма. Один из его адресатов – соседка по усадьбе Авдотья Норова. Она любила Чаадаева до беспамятства, до исступления, у нее был культ Чаадаева. Но она умерла, и вместо нее появилась другая – Екатерина Левашова, соратница-утешительница, и она «изошла любовью» к Чаадаеву, а он так и не воспламенился. Свои «Философические письма» Чаадаев посвятил еще одной женщине – Пановой. Считают, что она была увлечена его религиозными идеями. Публичное посвящение ей писем Чаадаева привело к трагедии: муж засадил ее в сумасшедший дом. Несчастной было всего 32 года. Ее били и вязали... Николай Языков, один из недругов Чаадаева, писал про Басманного философа:
Следует заметить, что Чаадаеву был присущ дендизм, а точнее – эстетизм. И, вообще, Чаадаев – некий странный русский вариант Оскара Уайльда с сильной примесью Фридриха Ницше – типа прямо противоположного. «Образ жизни Чеодаев (именно так написано. – Ю.Б.) ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры», – доносил в Петербург московский жандармский начальник.
Сделаем еще один поворот в теме: Чаадаев и Пушкин. 22-летний Чаадаев летом 1816-го познакомился с 17-летним лицеистом Пушкиным и стал для него другом-учителем, он «заставлял Пушкина мыслить». Уроки не пропали даром: ученик стал самым глубоким критиком взглядов учителя, касающихся исторического прошлого России. Западная демократия виделась Чаадаеву необходимым условием прогресса в развитии страны, а Пушкин называл демократию всего лишь «забавой взрослых шалунов». Пушкин ратовал за идею империи с некоторой долей свободы. А Чаадаев противопоставлял свободу государству. Больше всего возмущало Чаадаева рабство в России. «Я предпочитаю, – говорил Чаадаев, – бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». А Пушкин, в отличие от Чаадаева, тешил себя надеждами. В 1817 году он писал Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она,/ Звезда пленительного счастья...» Чаадаев, в свою очередь, отвергал подобную наивную веру.
Чаадаевское неверие точно выразил современный поэт Александр Радковский в стихотворении «Чаадаев» (1968):
Слова эти, как удар плетью по обнаженной спине.
«“Письма” Чаадаева послужили толчком для раздела русского общества на западников и славянофилов: тех, кто призывал Россию идти по столбовой дороге всего цивилизованного мира, и тех, кто настаивал на особом, русском, пути развития. Спор этот продолжается, и каждая сторона считает себя правой.
«Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж, – писал в свое время Александр Герцен. – Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться... «Письмо» Чаадаева потрясло мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После «Горя от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».
Аполлон Григорьев: «Письмо Чаадаева... было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».
И снова Герцен: «Наконец пришел человек с душой, переполненной скорбью; нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что... накопилось горького в сердце образованного русского...»
Петр Чаадаев хотел жить по законам совести. Но это была утопия. Воздушный замок.
Драматичной была судьба и сочинений Чаадаева. 6-е и 7-е письма появились в России лишь в 1906 году, 8-е было опубликовано в «Литературном наследстве» аж в 1935 году. «Апология сумасшедшего» вышла в свет в 1906-м. Афоризмы Чаадаева – в 1986 году. В 1905 году издана книга М. Лемке «Николаевские жандармы и литература», в ней были даны кое-какие выдержки из петербургского «Дела» Чаадаева, в частности расписка мыслителя: «...и я в будущее время писать ничего не буду». Однако не писать он не мог. Судьба России терзала чаадаевскую душу.
Повторим еще раз его слова: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами».
Кто пойдет по безумному чаадаевскому пути?!..
РОМАНТИК НА ЭШАФОТЕ
Кондратий Рылеев
Дорога на эшафот... Многим российским литераторам грозил эшафот. Многим он по ночам мерещился. Но лишь один поэт, Кондратий Рылеев взошел на эшафот и принял мученическую смерть. В советские времена был уже не прилюдный эшафот, а тайный расстрел, а точнее – убийство.
Юлий Айхенвальд в «Силуэтах русских писателей» писал: «Рылеев не принадлежит к числу поэтов сколько-нибудь выдающегося дарования: в художественном отношении он светится лишь отраженным светом Пушкина, и энергия, присущая его думам и поэмам, не искупает однообразия, часто, внутренней и внешней прозаичности его стихов. И, вероятно, история литературы прошла бы мимо него равнодушно, если бы недостатки его скромного таланта не восполнила его личная жизнь, если бы она сама не была занесена в летопись русской общественности, как потрясающая трагическая поэма. Его дело завершило его поэзию. Свыше ста лет назад была воздвигнута близ Петропавловской крепости та виселица, на которой дважды душил его неискусный палач, и хотя с тех пор на месте политических казней сменились в России многие жертвы, многие задохнувшиеся тела, все же черная тень этого эшафота не может дрогнуть и рассеяться».
Знаменитые строки Рылеева на смерть Ермака:
Кондратий Федорович Рылеев родился 18 (29) сентября 1795 года в Петербургской губернии в обедневшей дворянской семье. Первые уроки несвободы ему преподал деспот-отец, который беспощадно сек сына за малейшую провинность. И в кадетском корпусе, куда рано отдали Рылеева, он столкнулся с жестоким подавлением личности. В 1814 – 1815 годах в чине прапорщика Рылеев участвовал в заграничных походах русской армии, победителем побывал в Париже, а в 1819 году вышел в отставку в чине подпоручика. «Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить для прихотей самовластного деспота», – говорил впоследствии Рылеев.
Далее Кондратий Федорович поступил на службу в Петербурге в палату уголовного суда и прославился в качестве честного и неподкупного судьи, защищая униженных и обиженных. В нем бушевали гражданские чувства и «любовь к общественному благу», как сказано в одном из его стихотворений. Успел поработать Рылеев в российско-торговой компании и страстно полюбил Соединенные Штаты, видя в новом государстве образец подлинной свободы. Еще будучи армейским человеком, Рылеев грезил об Америке. По воспоминаниям, «фрунтовой службы не любил, да и гарнизонную ненавидел... Мы замечали, что он проговорился: «Нет, нет! надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!» – «А куда бы, например, ехать? – спросили товарищи. «В Америку, непременно в Америку!..»
Первая рылеевская страсть – свобода. Вторая – литература. Вместе с Бестужевым-Марлинским основал альманах «Полярная звезда». Сам стал писать «Думы», вдохновленный Карамзиным, создавая поэтические образы ярких личностей русской истории – Олег Вещий, Боян, Иван Сусанин, Петр Великий и т.д. В 1823 году начал поэму «Войнаровский», которую завершить не успел, в ней легально пропагандировал идеи декабристов (монологи героя). Гордо прозвучало рылеевское: «Я не поэт, но гражданин» (позднее эту формулу подхватил Некрасов: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан»). В поэме «Наливайко» Рылеев, по существу, бросает грозный вызов власти:
В стихотворении «Гражданин» Рылеев писал: «Пусть с хладною душой бросают хладный взор/ На бедствия своей отчизны». Это – рабы и трусы, он, Рылеев, другой:
И еще: «Каждый день убеждает меня в необходимости своих действий, будущей погибели, которой мы должны купить первую нашу попытку для свободы России, и, вместе с тем, в необходимости примера для пробуждения россиян». Так говорил Рылеев, обращаясь к членам тайного общества. Он вскоре стал душою, вдохновителем и певцом Декабрьского восстания на Сенатской площади.
Служа в Воронежской губернии, Рылеев полюбил Наталью Тевяшову – девушку необыкновенной красоты. Оба были молоды, да и чин Рылеева невелик, и поэтому старик-отец отказал влюбленному артиллеристу. Тогда Рылеев сказал, что не уйдет из комнаты живым, коль не получит согласия на брак, и вынул пистолет. В этот момент вбежала дочь и с рыданиями бросилась на шею отцу: «Папенька, отдайте за Кондратия Федоровича или монастырь!» С этими словами упала без чувств. Старику ничего не оставалось, как благословить молодых. Обряд бракосочетания состоялся 22 января 1819 года. Вскоре Рылеев вышел в отставку и поселился в Петербурге.
Прошло около 7 лет, и вот наступил роковой день. «Оставьте мне моего мужа, не уводите его, я знаю, что он идет на погибель», – умоляла жена Рылеева его друзей-единомышленников. Не помогли ни мольбы, ни слезы. Из крепости Рылеев писал жене утешительные письма. В последнем из них: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всевышнего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые пути Непостижимого? Я ни разу не возроптал во время моего заключения, за то Дух Святой дивно утешал меня... О, милый друг, как спасительно быть христианином...»
Удивительный поворот: от революции к религии, от тираноборчества к полному смирению. Дореволюционный исследователь жизни и творчества Нестор Котляревский отмечал, что «к концу заключения у него не осталось ни тени революционного духа». В записке, обращенной к Николаю I, Рылеев отрекся от «своих заблуждений и политических правил» и посчитал свою казнь заслуженной и «благословляет карающую десницу», но молит лишь об одном: «Будь милосерд к товарищам моего преступления». Борьба за свободу – преступление? Сломался Кондратий Федорович, сломался...
Прежде чем перейдем к философическим письмам Чаадаева, приведем цитату из Осипа Мандельштама: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?.. Уроженец равнины захотел дышать воздухом альпийских вершин и, как мы видим, нашел его в своей груди... На Западе есть единство! С тех пор, как эти слова вспыхнули в сознании Чаадаева, он уже не принадлежал себе и навеки оторвался от «домашних» людей и интересов. У него хватило мужества сказать России в глаза страшную правду, – что она отрезана от всемирного единства, отлучена от истории... Что он думал о России, – остается тайной. Начертав прекрасные слова: «истина дороже истины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла...»
На то и сфинкс!..
В 1828 – 1830 годах Чаадаев работал над циклом «Философических писем» (всего их восемь). Живет во флигеле на Новой Басманной и получает прозвище «Басманного философа» (такая «историческая» ирония: Басманный философ Чаадаев и пресловутый нынешний Басманный неправедный суд!..). В сентябрьском номере за 1836 год журнала «Телескоп» появляется первое философическое письмо. Оно, по сути дела, было адресовано не «à une dame» (знакомой Чаадаева Пановой), хоть и начинается словами «Сударыня...», а лично российскому императору Николаю II, чтобы помочь ему разобраться в российской истории и встать на путь европейских реформ.
«Взгляните вокруг себя, – писал Чаадаев. – Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, пробуждало бы в Вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри Вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам...»
Далее Чаадаев рассуждает об историческом развитии Запада и России и утверждает: «...у нас ничего этого нет. Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства, ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, занимаемое нами пространство, – Вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы Вам о прошлом, который воссоздал бы его пред Вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя...
...У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса, каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда... мы растем, не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно...»
Хочется процитировать это бурное письмо полностью, но этого делать нельзя: мы ограничены рамками объема книги, она не только о Чаадаеве.
В середине письма почти вопль: «И вот я спрашиваю Вас, где наши мудрецы, наши мыслители?..» Чаадаев больше всего хотел научить русских людей мыслить – то есть думать систематически (sine ira et studio), анализировать факты. Но напрасные старания. Император Николай Павлович пришел от этого хотения в полнейшее негодование. «Прочитав статью, – начертал он на первом «Философическом письме» резолюцию, – нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».
Сказанное было воспринято как приказ: Чаадаев – умалишенный. Ему было запрещено печататься. Его ежедневно стали посещать доктора. Издателя «Телескопа» Николая Надеждина арестовали и сослали в далекий Усть-Сысольск. Цензора, допустившего публикацию «Философического письма», отправили в отставку. Но слово, вымолвленное, а лучше даже сказать – отчеканенное Чаадаевым, полетело по просторам России. Хотя Чаадаев совсем не рассчитывал на такой резонанс, в письме к Мещерской от 15 апреля 1836 года он писал: «Вам известно, что я никогда не думал о публике, что я даже никогда не мог постигнуть, как можно писать для такой публики, как наша: все равно обращаться к рыбам морским, к птицам небесным».
В этих словах, конечно, слышится высокомерное презрение к толпе, публике, к людям. Когда к Чаадаеву пришли с обыском, он, сидя в кресле, любовался на свежие оттиски «Писем». Зрелище обыска раздавило философа: изымали подряд все бумаги, трясли книги, шарили по шкафам. Крамолы, однако, не отыскали, но напугали Петра Яковлевича на всю жизнь. А потом еще докучливые доктора с осмотром: насколько повредился в уме? Но, справедливости ради, необходимо сказать, что врачебный контроль длился недолго, хотя клеймо сумасшедшего никаким царским указом снято не было. «Что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одною прогулкою в день и видеть у себя ежедневно господ медиков...» – писал в одном из писем Чаадаев, а другое подписал просто: «Безумный».
Наверное, какое-то безумие было, если Чаадаев в 1837 году написал еще одно ядовитое сочинение – «Апологию сумасшедшего» (а может, вошел во вкус и бравировал этим?).
«Прекрасная вещь – любовь к Отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к Родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к божеству. Не чрез Родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что – ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое...»
А русскую особость Чаадаев определял главным образом географическим фактором: «Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга».
И главный тезис «Апологии»: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы...»
Боже, как ошибался Петр Яковлевич, говоря, что «время слепых влюбленностей прошло». Оно не прошло. Напротив, расцвело после 1917 года и продолжает цвести и пахнуть в начале XXI века. Всюду слышен «одобрямс» и крики «Ура!» Очень многие, миллионы, купаются в «блаженном патриотизме лени» и никак не хотят снимать розовые очки... Но остановимся и воскликнем: эдак, нас повело от чаадаевских рассуждений и наблюдений, неужели вековой резонанс?..
«Апология сумасшедшего» не была до конца дописана Чаадаевым, в каком-то месте рукопись, написанная опять же по-французски, прервалась. Сфинкс рявкнул. И снова замолк...
За три года до смерти Чаадаев вдруг быстро состарился, облысел и осунулся. Заказал в Париже свои литографические портреты и частенько ими любовался. Умер Петр Яковлевич внезапно, сидя в кресле, 14(26) апреля 1856 году в возрасте 62 лет. Газеты написали, что «14 апреля, в 5 часов пополудни, скончался один из московских старожилов, Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества». Согласно завещанию похоронили его на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой Авдотьи Норовой (о чаадаевских женщинах чуть позже). Мебель, платья, белье, серебро «и все прочее» философ завещал своим слугам Титу и Василисе. Флигель на Басманной, где жил Чаадаев, долгое время был местом паломничества жителей и гостей престольной Москвы: «А вот дом, где жил сумасшедший Чаадаев...» – всем было крайне любопытно.
Чаадаев умер, а каким он был при жизни? Был замкнут и скрытен, никого не подпускал к своей душе, даже тех, с кем дружил – Пушкина, Ивана Якушкина, которого в письмах называл иногда братом. Домосед, но не совсем. Любил бывать в Английском клубе, появлялся в салонах Орловой, Елагиной, посещал модный ресторан Шевалье. Заказывал бутылку шампанского, выпивал один бокал и молча удалялся. Иногда вступал в разговоры, острил и язвил. Сохранилась эпиграмма:
А вообще Чаадаев был типичным меланхоликом, впрочем, как и его брат Михаил. Оба были озабочены своим здоровьем, и каждый пытался лечиться по-своему. Петр скупал за границей медицинскую литературу, тщательно ее штудировал и находил у себя признаки многих заболеваний. После этого бросался к светилам европейской медицина и старательно следовал их рекомендациям: пил всякие микстуры, принимал порошки и ванны. А старший брат, Михаил, в своем имении Хрипунове пил горькую – водкой лечился и водкой утешался. Примечательно, что оба брата были бездетными и не оставили наследников.
Чета московских краснобаев
Михаил Федорович Орлов
И Петр Яковлевич Чаадаев
Витийствуют средь пошляков...
Некоторые исследователи жизни и творчества Петра Чаадаева утверждают, что он был человеком «нулевой сексуальности». Вся его любовь выражалась исключительно через письма. Один из его адресатов – соседка по усадьбе Авдотья Норова. Она любила Чаадаева до беспамятства, до исступления, у нее был культ Чаадаева. Но она умерла, и вместо нее появилась другая – Екатерина Левашова, соратница-утешительница, и она «изошла любовью» к Чаадаеву, а он так и не воспламенился. Свои «Философические письма» Чаадаев посвятил еще одной женщине – Пановой. Считают, что она была увлечена его религиозными идеями. Публичное посвящение ей писем Чаадаева привело к трагедии: муж засадил ее в сумасшедший дом. Несчастной было всего 32 года. Ее били и вязали... Николай Языков, один из недругов Чаадаева, писал про Басманного философа:
Подтекст таков: Чаадаев сманивал своим блистательным умом «слабых жен». А по поводу чаадаевских сочинений Языков негодовал еще больше: «Вполне чужда тебе Россия,/ Твоя родимая страна!/ Ее предания святые/ Ты ненавидишь все сполна».
Свое ты все презрел и выдал,
Но ты еще не сокрушен;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен.
Следует заметить, что Чаадаеву был присущ дендизм, а точнее – эстетизм. И, вообще, Чаадаев – некий странный русский вариант Оскара Уайльда с сильной примесью Фридриха Ницше – типа прямо противоположного. «Образ жизни Чеодаев (именно так написано. – Ю.Б.) ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры», – доносил в Петербург московский жандармский начальник.
Сделаем еще один поворот в теме: Чаадаев и Пушкин. 22-летний Чаадаев летом 1816-го познакомился с 17-летним лицеистом Пушкиным и стал для него другом-учителем, он «заставлял Пушкина мыслить». Уроки не пропали даром: ученик стал самым глубоким критиком взглядов учителя, касающихся исторического прошлого России. Западная демократия виделась Чаадаеву необходимым условием прогресса в развитии страны, а Пушкин называл демократию всего лишь «забавой взрослых шалунов». Пушкин ратовал за идею империи с некоторой долей свободы. А Чаадаев противопоставлял свободу государству. Больше всего возмущало Чаадаева рабство в России. «Я предпочитаю, – говорил Чаадаев, – бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». А Пушкин, в отличие от Чаадаева, тешил себя надеждами. В 1817 году он писал Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она,/ Звезда пленительного счастья...» Чаадаев, в свою очередь, отвергал подобную наивную веру.
Чаадаевское неверие точно выразил современный поэт Александр Радковский в стихотворении «Чаадаев» (1968):
Мрачные стихи? Безусловно. Но и сочинения Чаадаева казались многим современникам его чрезвычайно мрачными: никогда еще русский не говорил ТАКОГО о России. Такой резкой критики прошлого России русская общественность еще не знала: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили...»
Россия – Некрополь. Россия – Некрополь,
На Ново-Басманной шуршащая опаль.
На Ново-Басманной во флигеле строгом,
пустыми ночами беседуя с Богом,
живет человек, наподобие тени —
душа всех загубленных, дух погребений.
Седой нетопырь, трепеща от бессилья,
он чинит свои перебитые крылья.
О, дух погребальный, скользящий,
нелепый!
Мелькают под крыльями здания-склепы,
Бескровная рана и рана сквозная...
Над невской водою стена крепостная.
У склизлой стены известковая яма.
Кричи, о кричи же, истошно, упрямо!
Кричит безутешный, кричит,
а не плачет,
он слезы в улыбке язвительно прячет,
и – дальше – крыла выгибая упруго —
к могиле открытой любимого друга.
Деревья от скорби за день поседели.
За что, о за что, святогорские ели?
Вот так он летает,
все ночи летает.
Звезда одинокая льдисто мерцает.
И воздух тлетворный становится чище.
Россия – кладбище. Россия —
кладбище.
Слова эти, как удар плетью по обнаженной спине.
«“Письма” Чаадаева послужили толчком для раздела русского общества на западников и славянофилов: тех, кто призывал Россию идти по столбовой дороге всего цивилизованного мира, и тех, кто настаивал на особом, русском, пути развития. Спор этот продолжается, и каждая сторона считает себя правой.
«Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж, – писал в свое время Александр Герцен. – Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться... «Письмо» Чаадаева потрясло мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После «Горя от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».
Аполлон Григорьев: «Письмо Чаадаева... было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».
И снова Герцен: «Наконец пришел человек с душой, переполненной скорбью; нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что... накопилось горького в сердце образованного русского...»
Петр Чаадаев хотел жить по законам совести. Но это была утопия. Воздушный замок.
Драматичной была судьба и сочинений Чаадаева. 6-е и 7-е письма появились в России лишь в 1906 году, 8-е было опубликовано в «Литературном наследстве» аж в 1935 году. «Апология сумасшедшего» вышла в свет в 1906-м. Афоризмы Чаадаева – в 1986 году. В 1905 году издана книга М. Лемке «Николаевские жандармы и литература», в ней были даны кое-какие выдержки из петербургского «Дела» Чаадаева, в частности расписка мыслителя: «...и я в будущее время писать ничего не буду». Однако не писать он не мог. Судьба России терзала чаадаевскую душу.
Повторим еще раз его слова: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами».
Кто пойдет по безумному чаадаевскому пути?!..
РОМАНТИК НА ЭШАФОТЕ
Дорога на эшафот... Многим российским литераторам грозил эшафот. Многим он по ночам мерещился. Но лишь один поэт, Кондратий Рылеев взошел на эшафот и принял мученическую смерть. В советские времена был уже не прилюдный эшафот, а тайный расстрел, а точнее – убийство.
Юлий Айхенвальд в «Силуэтах русских писателей» писал: «Рылеев не принадлежит к числу поэтов сколько-нибудь выдающегося дарования: в художественном отношении он светится лишь отраженным светом Пушкина, и энергия, присущая его думам и поэмам, не искупает однообразия, часто, внутренней и внешней прозаичности его стихов. И, вероятно, история литературы прошла бы мимо него равнодушно, если бы недостатки его скромного таланта не восполнила его личная жизнь, если бы она сама не была занесена в летопись русской общественности, как потрясающая трагическая поэма. Его дело завершило его поэзию. Свыше ста лет назад была воздвигнута близ Петропавловской крепости та виселица, на которой дважды душил его неискусный палач, и хотя с тех пор на месте политических казней сменились в России многие жертвы, многие задохнувшиеся тела, все же черная тень этого эшафота не может дрогнуть и рассеяться».
Знаменитые строки Рылеева на смерть Ермака:
А далее о Ермаке и провидчески о собственной судьбе:
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
Сам Рылеев – и герой, и жертва. Можно сказать, сам сочинил себе геройскую жизнь и мученическую гибель. С детства охватила Рылеева мистическая жажда свободы, и в конечном счете он стал жертвой этой свободы.
Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом...
Кондратий Федорович Рылеев родился 18 (29) сентября 1795 года в Петербургской губернии в обедневшей дворянской семье. Первые уроки несвободы ему преподал деспот-отец, который беспощадно сек сына за малейшую провинность. И в кадетском корпусе, куда рано отдали Рылеева, он столкнулся с жестоким подавлением личности. В 1814 – 1815 годах в чине прапорщика Рылеев участвовал в заграничных походах русской армии, победителем побывал в Париже, а в 1819 году вышел в отставку в чине подпоручика. «Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить для прихотей самовластного деспота», – говорил впоследствии Рылеев.
Далее Кондратий Федорович поступил на службу в Петербурге в палату уголовного суда и прославился в качестве честного и неподкупного судьи, защищая униженных и обиженных. В нем бушевали гражданские чувства и «любовь к общественному благу», как сказано в одном из его стихотворений. Успел поработать Рылеев в российско-торговой компании и страстно полюбил Соединенные Штаты, видя в новом государстве образец подлинной свободы. Еще будучи армейским человеком, Рылеев грезил об Америке. По воспоминаниям, «фрунтовой службы не любил, да и гарнизонную ненавидел... Мы замечали, что он проговорился: «Нет, нет! надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!» – «А куда бы, например, ехать? – спросили товарищи. «В Америку, непременно в Америку!..»
Первая рылеевская страсть – свобода. Вторая – литература. Вместе с Бестужевым-Марлинским основал альманах «Полярная звезда». Сам стал писать «Думы», вдохновленный Карамзиным, создавая поэтические образы ярких личностей русской истории – Олег Вещий, Боян, Иван Сусанин, Петр Великий и т.д. В 1823 году начал поэму «Войнаровский», которую завершить не успел, в ней легально пропагандировал идеи декабристов (монологи героя). Гордо прозвучало рылеевское: «Я не поэт, но гражданин» (позднее эту формулу подхватил Некрасов: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан»). В поэме «Наливайко» Рылеев, по существу, бросает грозный вызов власти:
Покорность и рабство были ненавистны Рылееву. По существу, Рылеев был зачинателем гражданской поэзии – именно благодаря ему закрепился этот термин в русской литературе. Опять же из исповеди «Наливайко»:
...Но вековые оскорбленья
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщенья —
Не в силах я: один лишь раб
Так может быть и подл и слаб.
Могу ли равнодушно видеть
Порабощенных земляков?
Нет, нет! Мой жребий:
ненавидеть
Равно тиранов и рабов.
Рылеев это понимал и сознательно шел к своей гибели, вступив в тайное общество по рекомендации гвардейского поручика Ивана Пущина. К 1825 году Рылеев стал фактически главой Северного общества, располагавшегося в Санкт-Петербурге. Он явственно видел, как вся Россия заражена злом – всюду разврат, мздоимство, несправедливость и всевластие самодержца. Особенно ненавистен Рылееву был временщик Аракчеев, насаждавший в стране неволю и казарму.
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?..
В стихотворении «Гражданин» Рылеев писал: «Пусть с хладною душой бросают хладный взор/ На бедствия своей отчизны». Это – рабы и трусы, он, Рылеев, другой:
«Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны! – горячо восклицал Рылеев. – Души с благороднейшими чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу; так будем же стараться уничтожить и переменить на лучшее!»
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан...
И еще: «Каждый день убеждает меня в необходимости своих действий, будущей погибели, которой мы должны купить первую нашу попытку для свободы России, и, вместе с тем, в необходимости примера для пробуждения россиян». Так говорил Рылеев, обращаясь к членам тайного общества. Он вскоре стал душою, вдохновителем и певцом Декабрьского восстания на Сенатской площади.
Ах, эти романтики с «высокими думами» и «кипящей отвагой», бескорыстные мечтатели о мифической свободе. «Молодые штурманы будущей бури», – как определил их Герцен (средний возраст декабристов – 27 лет). В стихотворении «Рылеев» Михаил Зенкевич писал:
Душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу.
Накануне восстания Рылеев распрощался с семьей. Рыдания жены и даже просьбы 5-летней дочери Настеньки не остановили его. Он твердым шагом отправился на Сенатскую площадь, – что там произошло, мы знаем из многочисленных книг и кинофильмов. Лучше вспомним об обстоятельствах женитьбы Рылеева.
В передней грудой кивера
Валялись, виснули шинели,
И шла азартная игра
На жизнь и смерть – уж не во сне ли?
Но комнаты еще в чаду
От дыма, крика, разговора...
Служа в Воронежской губернии, Рылеев полюбил Наталью Тевяшову – девушку необыкновенной красоты. Оба были молоды, да и чин Рылеева невелик, и поэтому старик-отец отказал влюбленному артиллеристу. Тогда Рылеев сказал, что не уйдет из комнаты живым, коль не получит согласия на брак, и вынул пистолет. В этот момент вбежала дочь и с рыданиями бросилась на шею отцу: «Папенька, отдайте за Кондратия Федоровича или монастырь!» С этими словами упала без чувств. Старику ничего не оставалось, как благословить молодых. Обряд бракосочетания состоялся 22 января 1819 года. Вскоре Рылеев вышел в отставку и поселился в Петербурге.
Прошло около 7 лет, и вот наступил роковой день. «Оставьте мне моего мужа, не уводите его, я знаю, что он идет на погибель», – умоляла жена Рылеева его друзей-единомышленников. Не помогли ни мольбы, ни слезы. Из крепости Рылеев писал жене утешительные письма. В последнем из них: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всевышнего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые пути Непостижимого? Я ни разу не возроптал во время моего заключения, за то Дух Святой дивно утешал меня... О, милый друг, как спасительно быть христианином...»
Удивительный поворот: от революции к религии, от тираноборчества к полному смирению. Дореволюционный исследователь жизни и творчества Нестор Котляревский отмечал, что «к концу заключения у него не осталось ни тени революционного духа». В записке, обращенной к Николаю I, Рылеев отрекся от «своих заблуждений и политических правил» и посчитал свою казнь заслуженной и «благословляет карающую десницу», но молит лишь об одном: «Будь милосерд к товарищам моего преступления». Борьба за свободу – преступление? Сломался Кондратий Федорович, сломался...