Юрий Безелянский
69 этюдов о русских писателях

БЕЗЕЛЯНСКИЙ
Юрий

 
 
   Московский журналист, писатель, культуролог. Лауреат премии Союза журналистов РФ 2002 года в номинации «Профессиональное мастерство». Автор 26 книг – «От Рюрика до Ельцина», «Вера, Надежда, Любовь», «Улыбка Джоконды», «5-й пункт, или Коктейль “Россия”», «Ангел над бездной», «Огненный век» (панорама российской истории XX века), «Московский календарь», «Культовые имена», «Прекрасные безумцы», «Все о женщинах» и т.д. Автор более 1600 публикаций в газетах и журналах России и США.

АВТОРСКОЕ ПОЯСНЕНИЕ

   Я – из племени Читателей. Из тех, кто любит Книгу. И мне очень интересны судьбы русских писателей.
   Я сам автор, и мне близки их муки творчества, чаяния и надежды. Их любовь к России и критика России. Их страстное желание, если использовать слова Державина, превратить страну из «вертепа разбойничья» в «блаженный Эдем».
   И еще одно признание: по натуре своей я – классификатор, систематик. И мне давно хотелось провести свой, сугубо индивидуальный и, соответственно, субъективный смотр русской и советской литературы. Подобно Юлию Айхенвальду, создать «Силуэты русских писателей». Идея, конечно, дерзкая и даже сумасшедшая. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. А так хочется пузырьков и легкого головокружения.
   О судьбе многих писателей я писал в разных своих книгах, а также в газетах и журналах. И настала пора объединить их всех под одной обложкой. Так появилась книга «99 имен Серебряного века» (Эксмо, 2007). Но это «серебристы», а как же другие поэты и прозаики? И вот появилась идея написать о Золотом веке. Кстати, в Литературной энциклопедии нет такого понятия, как «золотой век», только «Золотое руно» – художественный журнал, издававшийся в 1906 – 1909 годах. Но термин «золотой век» все же существует. И он связан в первую очередь с Пушкиным и пушкинской плеядой, когда все осветилось, засверкало, заблистало. Какие восхитительные книги появились на свет! Какие дивные стихи! Какая удивительная проза! Какой блистательный перечень имен: Пушкин, Баратынский, Вяземский, Жуковский, Гоголь, Тютчев, Фет, Тургенев... А три титана русской литературы: Лев Толстой, Достоевский, Чехов?!..
   Нет, Золотой век существует. Он, как Эверест, непокоренная вершина для современных авторов, свет маяка в бушующем море. И все же вторую книгу я первоначально решил назвать не «Золотой век», а «Великая литература», ибо ею гордились в России, она покорила Европу и весь остальной книжный мир. А к великой литературе можно присоединить советскую, дать их вместе, тем более что у них был один объединяющий фактор: власть. И в царской России, и в советской империи власть не уважала писателей, не доверяла им, боялась их. Избавлялась от них различными способами: кого в ссылку, кого к стенке, кому кляп в рот, кого дубинкой по голове. Учитывая все эти обстоятельства, и родилась другая идея названия книги «Великая литература, или Дорога на эшафот». И даже эпиграф приглянулся из стихотворения Александра Кушнера:
 
Если кто-то Италию любит,
Мы его понимаем, хотя
Сон полуденный мысль ее губит,
Солнце нежит и море голубит,
Впала в детство она без дождя.
 
 
 
Если Англию – тоже понятно.
И тем более – Францию, что ж,
Я впивался и сам в нее жадно,
Как пчела... ах, на ней даже пятна,
Как на солнце увидишь – поймешь.
 
 
 
Но Россию со всей ее кровью,
Я не знаю, как это назвать, —
Стыдно, страшно, – неужто любовью?
Эту рыхлую ямку кротовью,
Серой ивы бесцветную прядь.
 
   Но потом и этот заголовок был отброшен (эшафот – не коммерческое название, может отпугнуть читателя). Короче, сплошные муки. Мучился-мучился и пришел к простенькому названию: «69 этюдов о русских писателях». Очень сериально: 99 имен Серебряного века и 69 писателей классической русской и советской литературы. И не толстенный том ЖЗЛ об одном писателе, а всего лишь этюды о многих. Не большая симфония, а так – «Этюды» Рахманинова, к примеру. У художников бытует выражение: пойти на этюды. То есть писать красками с натуры, делать заготовки, эскизы для будущих больших полотен. Вот отсюда и родились литературные этюды. И, разумеется, не обо всех (на всех сил никаких не хватит!), а выборочно о некоторых. Нет Державина, Жуковского, Грибоедова, Крылова... Словом, велик перечень тех, кого нет. Из советских отсутствуют Шолохов, Леонов, Федин... И все же многие большие писатели есть. Они выбраны по собственному вкусу или по другим таинственным соображениям автора, – так я решил, и никто мне не указывал, кого брать, а кого нет.
   А в итоге получилась книга литературных судеб. Хочу предупредить, что она написана не для литературоведов, не для критиков, не для писателей, не для знатоков литературы. В ней нет академического пафоса, научного занудства и филологических глубин. Она проста, как слеза младенца, и ясна, как румянец на его щеке. Это просто «чтиво». Знакомство-воспоминание о русской литературе («Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь...»). О ее творцах и их нелегкой судьбе.
   И приведу одну цитату из Владимира Набокова:
   «Литература родилась не в тот день, когда мальчик кричал «волк, волк», выбегая из неандертальской долины, преследуемый по пятам большим серым волком; литература родилась, когда мальчик притворно кричал «волк, волк», а волка за ним не было. Что бедняжка, из-за того, что лгал, был в конце концов съеден настоящим зверем, совершенная случайность. Но здесь вот что важно. Между волком в небывало высокой траве и волком в небылице есть мерцающий посредник. Этот посредник, эта призма и есть искусство литературы».
   Вот и данная книга – всего лишь «мерцающий посредник». Блуждающий огонек в современной тьме тотального невежества. Ныне культура и литература пребывают в глубоком загоне. В бездыханном нокауте. В современной России правят бал нефть и газ. Все крутится исключительно вокруг денег. А энергоносительную элиту обслуживает развеселая попса – гламурненькие книжечки, муторные детективчики, триллеры и прочие ужастики. Поющие, идущие, танцующие. И всё ненастоящее, всё – фанера, квази и псевдо. Люди-фантомы. И вот среди этого энергокарнавального веселья пусть мелькнет эта книга про муки и слезы великой литературы, про эшафот Достоевского и слезы Надсона. Вдруг книга вызовет в обедневших и очерствелых душах какой-то отклик...
   Когда-то Эмиль Золя написал статью «Я обвиняю». Я не обвиняю. Я всего лишь надеюсь...
   Сентябрь 2007 г.

ДОРОГА НА ЭШАФОТ
Предисловие

I

   Вся Русь – костер. Неугасимый пламень.
   Из края в край, из века в век
   Гудит, ревет... и трескается камень.
   И каждый факел – человек.
Максимилиан Волошин,

   «Китеж», 1919
   Русскому писателю казни не избежать: а уж кто, как и когда будет ее исполнителем, как сложатся обстоятельства, – это дело случая:
 
Глаза усталые смежа,
В стихах, пожалуй, ворожа,
Но помни, что придет пора, —
И шею брей для топора!

Владислав Ходасевич,
«Кровавая пища», 1932
 
   Я не собираюсь открывать Америку. Она давно открыта.
   И не хочу воспевать великую русскую литературу. Она давно воспета и покоится в величии и блеске.
   Я хочу только вспомнить и выстроить в своей памяти дорогу на эшафот, по которой проследовали многие русские писатели и поэты. Конечно, любой школьник знает, что Пушкин и Лермонтов были убиты на дуэли. Что Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Что Есенин повесился, а Маяковский застрелился. Но если бы только они одни. Мартиролог чрезмерно велик. И, как отметил Ходасевич: «в известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей». Хотя Михайло Ломоносов на румяной заре русского сочинительства утверждал, что «музы не таки девки, которых завсегда изнасильничать можно». Еще как можно! И насиловали. И мордовали. И ногами топтали.
   Вспомним Василия Тредиаковского, реформатора русской поэзии.
 
Поэтом нулевого цикла
Я б Тредиаковского назвал, —
 
   восклицал наш современник Вадим Шефнер. В книге «Из старой шкатулки» Валентин Пикуль пишет: «У мученика российской словесности была страшная судьба. Всю жизнь работал, как вол, в награду получал палки надругательства». Историческое извлечение: «Тредиаковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды, в какой-то праздник, потребовал оду у придворного пииты, Василия Тредиаковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростью оплошного стихотворца».
   И снова к Пикулю: «Брел Тредиаковский через Неву и было ему до слез обидно. Он ли грамматики не составитель? Он ли од торжественных не слагатель?» «Так что ж вы, людишки, меня-то, как собаку бездомную, по кускам рвете? Тому не так. Этому не эдак. И любая гнида учит, как надо писать». – Кого учите? – спросил поэт у ночной тишины...»
   Шел XVIII век. Пушкин еще не родился.
   «За Тредиаковским пошло и пошло. Побои, солдатчина, тюрьма, ссылка, изгнание, каторга, пуля беззаботного дуэлянта, не знающего, на что подымает он руку, эшафот и петля – вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя, – так писал Владислав Ходасевич в своей небольшой статье «Кровавая пища» и продолжал. – Вслед за Тредиаковским – Радищев; «вослед Радищеву» – Капнист, Николай Тургенев, Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский, Полежаев, Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Чаадаев (особый, ни с чем не сравнимый вид издевательства), Огарев, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Достоевский, Короленко... В недавние дни: прекрасный поэт Леонид Семенов, разорванный мужиками, расстрелянный мальчик-поэт Палей и расстрелянный Гумилев.
   Я называю имена лишь по одному разу. Но ведь на долю скольких пришлось по две, по три «казни» – одна за другой! Разве Пушкин, прежде чем был пристрелен, не провел шесть лет в ссылке? Разве Лермонтов, прежде чем был убит, не узнал солдатчины и не побывал тоже в ссылке? Разве Достоевского не возили на позорной тележке и не взводили на эшафот, прежде чем милостиво послали на каторгу? Разве Рылеев, Бестужев и Гумилев перед смертью не узнали, что есть каземат? Еще ужаснее: разве Рылеев не дважды умер?
   Но это – только «бичи и железы», воздействия слишком сильные, прямо палаческие. А сколько же было тайных, более мягких и даже вежливых? Разве над всеми поголовно не измывались цензора всех эпох и мастей? Разве любимых творений не коверкали, дорогих сердцу книг не сжигали? Разве жандармы и чекисты не таскали к допросу и не сажали в каталажку, чуть не по очереди, без разбору, за то именно, что – писатель? А полицейский надзор, который порой поручался родному отцу (это было с Пушкиным)? А придирки начальства, отравляющие каждую минуту жизни? А дикая, одуряющая нищета, с алчностью издателей, с судорожной работой наспех – с этой великой казнью для всякого художника: быть недовольным своими созданиями? А «широкая публика», своим рыночным спросом вечно снижающая литературный уровень и обрекающая писателя шутовству в той или иной степени?..»
   Обрываю эту пространную выдержку из статьи Ходасевича, напечатанную в эмигрантской газете «Возрождение» 21 апреля 1932 года. Она была воспроизведена в книге «Колеблемый треножник» в 1991 году и больше нигде не перепечатывалась. Отдадим должное перу мастера, блестящему поэту и не менее блестящему критику. Я всегда выступаю за цитатность и не соревнуюсь с корифеями. Цитировать их – значит, дышать с ними одним воздухом. Тема горьких писательских судеб была близка Ходасевичу. Он сам испытал эмигрантское лихо, живя в Париже.
 
Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живем.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом... —
 
   так писал Ходасевич в невыносимой тоске и печали в далеком 1922 году. Но не будем об эмиграции, это – особая тема. И примеров, помимо Ходасевича, очень много. Болезненно много.
   В России, на родине, всякий пишущий вступает в особые отношения с властью. Власть тут как тут. Нависает над письменным столом и чернильницей и учит (а иногда и приказывает), как писать, как жить, как дышать. Как там у Гавриила Державина?
 
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту,
А ей твердят: пой, птичка, пой!

1792
 
   Россия – страна особая. Сколько мудрых людей пытались ее разгадать, но никак разгадка не удается – ни умом, ни чувством, ни интуицией. Отчаявшись ее понять, Максимилиан Волошин восклицал:
 
Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?
Была ли ты? Есть? Или нет?
Омут... стремнина... головокруженье...
Бездна... безумие... бред...

«Неопалимая купина», 1919
 
   В России издревле душили свободу, и в частности свободу слова. И в первую очередь доставалось писателям, которые никак не хотели шагать в ногу вместе с властью. Правители России хотели видеть своих подданных только в качестве рабов и «тварей дрожащих» и никак не желали видеть в опасной близости от себя граждан независимых и свободных. Гражданского общества в России, как не было во времена Петра и Екатерины, так нет его и теперь. Только мечты и вздохи: «О вольность, вольность, дар бесценный» (Радищев).
 
Увы! куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть
В сгущенной мгле
предрассуждений
Воссела – рабства грозный гений
И славы роковая страсть...

Пушкин. Ода «Вольность», 1917
 
   Кстати, об Александре Сергеевиче. В честь 200-летия со дня рождения на ТВ был произведен интерактивный опрос: «Кто погубил Пушкина: злая жена, цирроз печени, Грушницкий?» Под стать вопросам были и ответы. В новейшей малограмотности и ужасающей дремучести совершенно исчезла тема: Пушкин и власть. Вроде бы ее не было. Пушкин был кудряв и счастлив. Поэтому еще и еще раз хочется напомнить про российский эшафот.
   Вернемся к Радищеву. «Первый пророк и мученик революции» – так сказал о нем Луначарский. «Бунтовщик хуже Пугачева», – изрекла Екатерина II. И приказала заковать свободолюбивого писателя в кандалы и отправила его в Сибирь. При Александре I Радищева освободили, но он, испугавшись «новой Сибири», покончил жизнь самоубийством в возрасте 43 лет.
   А как не вспомнить Николая Новикова, русского просветителя, писателя, издателя, критика, который, избрав псевдоним Правдолюбова, выступал против Екатерины II и отстаивал независимость литературы от власти. И тогда был дан приказ сверху: проверить, нет ли в изданных Новиковым книгах «какого-либо колобродства, нелепых умствований и раскола»? Конечно, нашли, и тут же Новиков без всякого суда был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Его просветительское дело было разгромлено, книжные лавки в разных городах упразднены, сотни, тысячи изданных им книг запрещены, уничтожены, сожжены. Ну, а сам Новиков был физически и психологически сломлен.
   Дениса Фонвизина не тронули, но тем не менее в 40 лет его разбил паралич. Лакей возил его в колясочке. Возле университета Фонвизин махал рукой и кричал выходящим из здания студентам: «Не пишите, молодые люди, не пишите. Вот что сделала со мной литература...»
   Ну, а тем, кто не только писал, но хотел и действовать, декабристам например, тем и вовсе пришлось туго. Кондратий Рылеев все фрондировал: «Что за веселье без свободы, что за весна – весна рабов!..» Да еще говорил: «Мне тошно здесь, как на чужбине». И что в итоге? 13 июля 1826 года Рылеева повесили на кронверке Петропавловской крепости. Он не успел отметить свое 31-летие.
   Александр Бестужев-Марлинский, декабрист. Сначала был заключен в крепость, затем сослан рядовым на Кавказ. Погиб в бою 7 июня 1837 года, в 38 лет. Подавал большие литературные надежды. Критиковал «Евгения Онегина» Пушкина за отсутствие «резкого злословия».
   Еще один поэт-декабрист Александр Одоевский. Этапы жизни: тюрьма, ссылка, строительство Лазаревского форта, смерть от малярии в 37 лет.
   Вильгельм Кюхельбекер, поэт, прозаик, драматург, критик, друг Пушкина – Кюхля. Современники называли его Дон Кихотом за неспособность лукавить или смолчать, Кюхельбекер всегда говорил правду-матку в глаза. Был узником многих крепостей и последние годы провел на поселении в Сибири. Перед смертью написал стихотворение «Участь русских поэтов».
 
Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжелее всех судьба казнит Россию...
 
   Молодой поэт Александр Полежаев написал неканоническую поэму «Сашка», копия которой дошло до Николая I. Сразу же наказание: разжалован из офицеров в солдаты. За побег был лишен дворянского звания и посажен в солдатскую тюрьму. Скончался от развившегося туберкулеза в 33 года и, как он написал: «Я умру! На позор палачам беззащитное тело отдам!..»
   Михаил Лермонтов, погибший в 26 лет! Уж в совсем ранние 15 лет в стихотворении «Жалобы турка» (1829) писал:
 
Там стонет человек от рабства и цепей!..
Друг! Этот край... моя отчизна! —
 
   писал о Турции, думая о России? А вот и знаменитые строки с точным адресом:
 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты послушный им народ.

Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
 
   Атмосфера. Политический климат. Общественные нравы и порядки. Все это тяжелым камнем давило в первую очередь на мыслящих, созидающих людей. Многие не выдерживали.
 
Давно ль они кичася пили
Вино из синих хрусталей?.. —
 
   вопрошал Константин Батюшков. И... сам сошел с ума. Дмитрий Веневитинов неожиданно простудился и умер в 22 года. «Я чувствую, во мне горит Святое пламя вдохновенья...» Горело и погасло. Грибоедов погиб в Тегеране – и еще неизвестно, какая судьба ожидала бы его в России. Аполлон Григорьев никак не мог встроиться в жизнь и сгорел от алкоголя. «О, говори хоть ты со мной,/ Подруга семиструнная!..»
   Особый случай с Петром Чаадаевым. «Главный рычаг образования души есть без сомненья слово...» – писал он в пятом «философском письме». В 1836 году по указанию Николая I Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим и навсегда лишен права печататься. Как могла высшая власть допустить такое, к примеру, высказывание Чаадаева: «Любовь к отечеству есть вещь прекрасная, но еще прекраснее любовь к истине». Какая истина?! Истина в России – царь и трон. Что скажут, то и будет. А кто там на троне? – какая разница! Главное – молчание ягнят.
   И перечитаем вновь Ходасевича:
   «...идет череда: голодный Костров; «благополучный» Державин, преданный Екатерине и преданный Екатериной; измученный завистниками Озеров; Дельвиг, сведенный в могилу развратной женой и вежливым Бенкендорфом; обезумевший от «свиных рыл» и сам себя уморивший Гоголь; дальше – Кольцов, Никитин, Гончаров; заеденный друзьями и бежавший от них, от семьи куда глаза глядят, в ночь, в смерть, Лев Толстой; задушенный Блок, загнанный большевиками Гершензон, доведенный до петли Есенин. В русской литературе трудно найти счастливых: несчастливых – вот кого слишком довольно. Недаром Фет, образчик «счастливого» русского писателя, кончил все-таки тем, что схватил нож, чтобы зарезаться, и в эту минуту умер от разрыва сердца. Такая смерть в семьдесят два года не говорит о счастливой жизни. И, наконец, последнее поколение: только из числа моих знакомых, из тех, кого знал я лично, чьи руки жал, – одиннадцать человек кончили самоубийством.
   Я называл имена без порядка и системы, без «иерархии», как вспомнились. И, разумеется, этот синодик убиенных не трудно было бы весьма увеличить. Сколько еще пало жертвой того общественного пафоса, который так бурно и откровенно выразил городничий в своих проклятиях «бумагомаракам, щелкоперам проклятым»? Того пафоса, коим охвачен был на моих глазах некий франтоватый молодой человек в Берлине, перед витриной русского книжного магазина, он сказал своей даме:
   – И сколько этих писателей развелось!.. У, сволочь!
   Это был маленький Дантес, совсем микроскопический. Или, если угодно, городничий, потому что ведь Дантес сделал то самое, о чем городничий думал. А городничий думал то самое, что, по преданию, сказано о смерти Лермонтова: «Собаке собачья смерть».
   Лесков в одном из своих рассказов вспоминает об Инженерном корпусе, где он учился и где еще живо было предание о Рылееве. Посему в корпусе было правило: «за сочинение чего бы то ни было, даже к прославлению начальства и власти клонящегося – порка: пятнадцать розог, буде сочинено в прозе, и двадцать пять – за стихи».
   Возникает естественный вопрос, а как там на Западе, «с этим делом». Ходасевич отвечает: «Конечно, мы знаем изгнание Данте, нищету Камоэнса, плаху Андре Шенье и многое другое – но до такого изничтожения писателей, не мытьем, так катаньем, как в России, все-таки не доходило нигде. И, однако же, это, не к стыду нашему, а может быть, даже к гордости. Это потому, что ни одна литература не была так пророческой, как русская. Если не каждый русский писатель – пророк в полном смысле слова (как Пушкин, Лермонтов, Достоевский), то нечто от пророка есть в каждом, живет по праву наследства и преемственности в каждом, ибо пророчественен самый дух русской литературы. И вот поэтому – древний, неколебимый закон, неизбежная борьба пророка с его народом, в русской истории так часто и так явственно проявляется. Дантесы и Мартыновы сыщутся везде, да не везде у них столь обширное поле действий...»
   Да, Россия – это ширь. Громадная территория и почему-то много писателей, думающих и пишущих. Пророков и кандидатов в пророки, и поэтому есть кого побивать камнями. Народ это делает с удовольствием, ну, а власть – с наслаждением.
   У Владислава Ходасевича был один список жертв, у Корнея Чуковского свой. 30 марта 1958 года он записывает в дневнике о встрече с Михаилом Зощенко, с «заклейменным и отверженным»: «...Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы...» И вот после уничтожающей критики в печати (власть сказала: «Фас!»): «с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный. Ни одной прежней черты... Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, – и этот потухший взгляд!»
   И Корней Иванович восклицает: «Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев – все раздавлены одним и тем же сапогом».

II

   Самовластная власть в России всегда держала своих подданных под сапогом, и рабство впиталось в кровь. Немногие, как Радищев, могли гордо заявить:
 
Я то же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
 
   Да, всегда находились свободолюбивые люди с развитым гражданским чувством. Они все видели и все понимали. Отчетливо представляли весь исторический путь России. В 1920 году, в гражданскую войну, Максимилиан Волошин писал:
 
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль – на северо-восток.
Вейте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России —
Страшная безумная судьба.
В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах – дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.

...Ныне ль, даве ль – все одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг.
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фалансер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.

Сотни лет тупых и зверских пыток, —
И еще не весь развернут свиток,
И не замкнут список палачей...
 
   Волошинский «Северо-восток» был написан в 1920 году. Прошло еще почти 100 лет, свитки и списки значительно пополнились. И нет им конца и края... но вернемся в XIX век, а затем перейдем и в XX.
   Вспомним примечательные слова Юлия Айхенвальда: «Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю».
   Юлию Айхенвальду предшествовали великие русские критики Белинский, Добролюбов, Чернышевский. Неистовый Виссарион ушел из жизни в 37 лет. Умирал медленно, мучительно, как все чахоточные. Перед его смертью в доме не осталось денег, семья Белинских жила в долг... Николай Добролюбов прожил еще меньше – 25 лет. Очень способный человек, истинный книжник, «юноша-гений», как назвал его Некрасов. Работа Добролюбова «Темное царство» – это масштабное исследование социальной патологии, основанное на социальном неравенстве и «самодурстве».
   «И пока не будет правды между людьми, не поможет людям ничто», – это сказал Николай Чернышевский. Очень подходит к вопросу: «Что делать?» Свой знаменитый роман Чернышевский написал в крепости. Свыше двух десятилетий он провел в тюрьме, на рудниках и ссылке. Когда в 1874 году в Вилюйске ему посоветовали подать прошение царю о помиловании, Чернышевский ответил: «В чем же я должен просить помилование?.. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроена на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?..»