Но… ничего хорошего из этого брака не вышло. Байрон не только не любил свою супругу, но и дурно с ней обращался. Жизнь превратилась в кошмар для обоих. Не исправило положения и рождение дочери Ады. Все это происходило еще до разрыва с Аугустой. Отношения брата с сестрой вскоре стали известны Анабелле. Будучи созданием весьма кротким, она была готова примириться с жизнью втроем, но и это не сохранило мира в их семье. «Я была близка к сумасшествию, – писала Анабелла, – но, чтобы не допустить чувства мести, вычеканила в себе другое чувство – романтического прощения».
Все кончилось разводом и разделом имущества. Леди Байрон покинула лондонское жилище на Пикадилли, 13, и с маленькой дочкой отправилась в Кирби. Байрон никогда больше их не видел. Но, покидая Англию, он написал письмо Анабелле: «Я уезжаю, уезжаю далеко, и мы с тобой уже не встретимся ни на этом, ни на том свете… Если со мной что-то случится, будь добра к Аугусте, а если и она к тому времени станет прахом, то к ее детям».
25 апреля 1816 года Джордж Гордон Байрон покидает берега Альбиона.
Вначале он жил в Женеве вместе со своим другом – поэтом Перси Биши Шелли и его молодой женой Мэри. Здесь, оставаясь верным себе, он соблазнил сестру Мэри – Клэр Клэрмонт, которая забеременела от него. И, бросив ее, отправился в Венецию. Нет, положительно Байрон не приносил женщинам счастья. О своих «подвигах» он неизменно писал Аугусте в Англию: «Я испытал столько ненависти, что не худо бы для разнообразия посмотреть, что такое любовь».
В Венеции Байрон прожил с перерывами два года, написав третий акт «Манфреда» и сатирическое произведение «Беппо», которое можно считать предшественником такого шедевра, как «Дон Жуан». Творческие порывы перемежаются у поэта, как обычно, с любовными порывами. Он завел сразу несколько романов с прекрасными итальянками, которые отнюдь не принадлежали к высшему обществу. Байрон не скрывает своих многочисленных связей, ему даже доставляет удовольствие слышать ропот своего сословия. Вызов обществу – это привычное его состояние.
На одном из светских приемов Байрон знакомится с молодой и красивой Терезой Гвиччиоли, дочерью и сестрой известных заговорщиков графов Гамба. «Тициановская блондинка с прекрасными зубами, густыми локонами и чудесной фигурой», Тереза чем-то напоминает ему Аугусту. К тому же она пылкая патриотка, и это импонирует свободолюбивому английскому поэту. Она замужем, но ради Байрона разводится со своим старым мужем. Байрон серьезно подумывает о женитьбе на ней.
«Я люблю тебя, – писал он графине Гвиччиоли 25 августа 1819 года, – и ты любишь меня, по крайней мере так говоришь ты и так действуешь, словно любишь меня, что при всяких обстоятельствах является для меня огромным утешением. Я же не только люблю, я не могу перестать тебя любить…»
Он любит, но не забывает своей Аугусты, которой регулярно сообщает о всех своих сердечных маршрутах и адресатах.
Последнее место действия любовного романа с Терезой – город Пиза, куда ссылают семейство Гамба.
Чем еще занимался в Италии Байрон? Вот одна из записей в дневнике, датированная 17 января 1821 года:
«Ездил по лесу – стрелял – обедал. Получил связку книг из Англии и Ломбардии – английских, итальянских, французских и латинских. До восьми читал, пошел в гости.
Сегодня верхом не ездил, так как почта пришла с опозданием. Читал письма – получил всего две газеты вместо двенадцати, которые ожидал. Поручил Леге написать Галиньяни об этой небрежности и добавил поскриптум. Пообедал.
В восемь собирался выйти из дома. Явился Лега с письмом относительно одного неоплаченного счета из Венеции, который я считал давным-давно оплаченным. Я пришел в такое бешенство, что едва не потерял сознания. С тех пор чувствую себя больным. Поделом мне за мою глупость – но как было не рассердиться на этих мошенников? Впрочем, счет всего на двадцать пять фунтов».
Любопытно, правда? Великий поэт и великий любовник в быту.
Новые отношения с графиней Гвиччиоли зашли в тупик. Она стала надоедать Байрону своей ревностью и сентиментальностью. И еще одно обстоятельство: пока она была замужем и приходилось скрывать свою связь, это волновало Байрона, но как только Тереза оказалась свободной и беспрепятственно доступной, страсть быстро увяла в атмосфере покоя и повседневности. К тому же Байрона увлекла новая идея: свобода Греции.
3 августа 1823 года после долгого и опасного плавания он прибывает в Кефалонию. Здесь разворачивает активную деятельность: набирает добровольческие отряды, лично участвует в строевой подготовке солдат, разрабатывает планы военных действий. Затем переезжает в Миссолонги, поближе к боевым действиям. Вдохновляет. Организует. Участвует.
В день своего 36-летия, 22 января 1824 года, в Миссолонгах, он пишет стихи:
Короче говоря, Байрон, как и чуть позднее Пушкин, его российский собрат, сам жаждал гибели. Александр Сергеевич нашел ее в дуэли, а Джорджа Гордона Байрона подстерегла злокачественная лихорадка на болотах Миссолонги.
19 апреля 1824 года в возрасте 36 лет и 3 месяцев лорд Байрон скончался. Агония его была мучительной. Умирая, он якобы сказал:
– Думаете, я дорожу жизнью? Вздор! Разве я не взял от нее все возможное и невозможное?
Игорь Северянин поместил Байрона в свой цикл «Медальоны»:
Вот и все, пожалуй, о Байроне – поэте-воине, если, конечно, рассказывать коротко. Но он обладал еще и способностью аналитически мыслить, а этой чертой обладают далеко не все поэты и практически никто из воинов.
В дневнике Байрона от 28 января 1821 года есть приписка, имеющая подзаголовок «Еще одна мысль». Интересно с ней познакомиться. Вот она:
«Отчего на вершине всех человеческих стремлений и успехов светских, общественных, любовных, честолюбивых и даже стяжательских – примешиваются некоторое сомнение и печаль – страх перед грядущим – сомнение в настоящем – воспоминания о прошлом, заставляющие предугадывать будущее? (Лучший из предсказателей Будущего – это Прошедшее.) Отчего все это? Не ведаю. Быть может, потому, что на вершине мы более всего подвержены головокружению и что с большой высоты падать страшнее – чем выше, тем ужаснее и величественнее. Мне кажется поэтому, что страх отчасти относится к ощущениям приятным; Надежда, во всяком случае, к ним относится; а разве бывает Надежда без примеси страха где-то в глубине? А что может быть сладостнее Надежды? И если бы не Надежда, где было бы будущее? – в аду. Где находится настоящее, говорить бесполезно, большинство из нас и без того это знает. Что касается прошедшего – что остается от него в памяти? Обманутые надежды; во всех делах людских мы видим Надежду – Надежду – Надежду. Любого обладания нам хватает на шестнадцать минут, хоть я их и не считал. Откуда бы мы ни начинали, мы знаем, где все должно окончиться. Но что из того, что мы знаем? Люди не становятся от этого ни лучше, ни мудрее. Во время ужасов чумы люди были еще более жестоки и развратны, чем всегда. Тайна сия велика. Я чувствую почти все, но ничего не знаю…»
И еще одна запись из января 1821 года, с изрядной долей печали:
«Течение веков меняет все в мире… За исключением самого человека, который всегда был и будет жалкой тварью. Бесконечное многообразие жизней не ведет ни к чему иному, кроме как к смерти, а бесконечность желаний приводит всего-навсего к разочарованию…»
То есть к байронизму. Ну, что ж, Байрон есть Байрон.
«Цветы зла» вчера и сегодня
I
II
III
Все кончилось разводом и разделом имущества. Леди Байрон покинула лондонское жилище на Пикадилли, 13, и с маленькой дочкой отправилась в Кирби. Байрон никогда больше их не видел. Но, покидая Англию, он написал письмо Анабелле: «Я уезжаю, уезжаю далеко, и мы с тобой уже не встретимся ни на этом, ни на том свете… Если со мной что-то случится, будь добра к Аугусте, а если и она к тому времени станет прахом, то к ее детям».
25 апреля 1816 года Джордж Гордон Байрон покидает берега Альбиона.
Так описывает свое отплытие Байрон в поэме о Чайльд Гарольде.
Дул свежий бриз, шумели паруса,
Все дальше в море судно уходило,
Бледнела скал прибрежных полоса,
И вскоре их пространство поглотило…
Вначале он жил в Женеве вместе со своим другом – поэтом Перси Биши Шелли и его молодой женой Мэри. Здесь, оставаясь верным себе, он соблазнил сестру Мэри – Клэр Клэрмонт, которая забеременела от него. И, бросив ее, отправился в Венецию. Нет, положительно Байрон не приносил женщинам счастья. О своих «подвигах» он неизменно писал Аугусте в Англию: «Я испытал столько ненависти, что не худо бы для разнообразия посмотреть, что такое любовь».
В Венеции Байрон прожил с перерывами два года, написав третий акт «Манфреда» и сатирическое произведение «Беппо», которое можно считать предшественником такого шедевра, как «Дон Жуан». Творческие порывы перемежаются у поэта, как обычно, с любовными порывами. Он завел сразу несколько романов с прекрасными итальянками, которые отнюдь не принадлежали к высшему обществу. Байрон не скрывает своих многочисленных связей, ему даже доставляет удовольствие слышать ропот своего сословия. Вызов обществу – это привычное его состояние.
На одном из светских приемов Байрон знакомится с молодой и красивой Терезой Гвиччиоли, дочерью и сестрой известных заговорщиков графов Гамба. «Тициановская блондинка с прекрасными зубами, густыми локонами и чудесной фигурой», Тереза чем-то напоминает ему Аугусту. К тому же она пылкая патриотка, и это импонирует свободолюбивому английскому поэту. Она замужем, но ради Байрона разводится со своим старым мужем. Байрон серьезно подумывает о женитьбе на ней.
«Я люблю тебя, – писал он графине Гвиччиоли 25 августа 1819 года, – и ты любишь меня, по крайней мере так говоришь ты и так действуешь, словно любишь меня, что при всяких обстоятельствах является для меня огромным утешением. Я же не только люблю, я не могу перестать тебя любить…»
Он любит, но не забывает своей Аугусты, которой регулярно сообщает о всех своих сердечных маршрутах и адресатах.
Последнее место действия любовного романа с Терезой – город Пиза, куда ссылают семейство Гамба.
Чем еще занимался в Италии Байрон? Вот одна из записей в дневнике, датированная 17 января 1821 года:
«Ездил по лесу – стрелял – обедал. Получил связку книг из Англии и Ломбардии – английских, итальянских, французских и латинских. До восьми читал, пошел в гости.
Сегодня верхом не ездил, так как почта пришла с опозданием. Читал письма – получил всего две газеты вместо двенадцати, которые ожидал. Поручил Леге написать Галиньяни об этой небрежности и добавил поскриптум. Пообедал.
В восемь собирался выйти из дома. Явился Лега с письмом относительно одного неоплаченного счета из Венеции, который я считал давным-давно оплаченным. Я пришел в такое бешенство, что едва не потерял сознания. С тех пор чувствую себя больным. Поделом мне за мою глупость – но как было не рассердиться на этих мошенников? Впрочем, счет всего на двадцать пять фунтов».
Любопытно, правда? Великий поэт и великий любовник в быту.
Новые отношения с графиней Гвиччиоли зашли в тупик. Она стала надоедать Байрону своей ревностью и сентиментальностью. И еще одно обстоятельство: пока она была замужем и приходилось скрывать свою связь, это волновало Байрона, но как только Тереза оказалась свободной и беспрепятственно доступной, страсть быстро увяла в атмосфере покоя и повседневности. К тому же Байрона увлекла новая идея: свобода Греции.
3 августа 1823 года после долгого и опасного плавания он прибывает в Кефалонию. Здесь разворачивает активную деятельность: набирает добровольческие отряды, лично участвует в строевой подготовке солдат, разрабатывает планы военных действий. Затем переезжает в Миссолонги, поближе к боевым действиям. Вдохновляет. Организует. Участвует.
В день своего 36-летия, 22 января 1824 года, в Миссолонгах, он пишет стихи:
Байрон чувствует, что конец его близок. «Я должен довести дело греков до конца – или оно меня», – шутит он. Но на самом деле ему не до шуток. Победа, за которую он борется, на самом деле кажется ему призрачной. Психика его расшатана. Здоровье доставляет массу неприятностей. Как следствие неразборчивых связей – гонорея, «проклятие Венеры», как он ее называл.
Пора мне стать невозмутимым:
Чужой души уж не смутить;
Но пусть не буду я любимым,
Лишь бы любить!
Мой сад – в желтеющем уборе,
Цветы осыпались давно:
Червь точит грудь, и только горе
Мне суждено…
Короче говоря, Байрон, как и чуть позднее Пушкин, его российский собрат, сам жаждал гибели. Александр Сергеевич нашел ее в дуэли, а Джорджа Гордона Байрона подстерегла злокачественная лихорадка на болотах Миссолонги.
19 апреля 1824 года в возрасте 36 лет и 3 месяцев лорд Байрон скончался. Агония его была мучительной. Умирая, он якобы сказал:
– Думаете, я дорожу жизнью? Вздор! Разве я не взял от нее все возможное и невозможное?
Игорь Северянин поместил Байрона в свой цикл «Медальоны»:
Лорда Байрона хоронили как воина. Гроб был покрыт черным плащом, на крышке лежали шлем, меч и лавровый венок.
Не только тех он понял сущность стран,
Где он искал – вселенец – Человека,
Не только своего не принял века —
Всех, – требовательный, как Дон Жуан.
Британец, сам клеймящий англичан,
За грека биться, презирая грека,
Решил, поняв, что наилучший лекарь
От жизни – смерть, и стал на грани ран.
Среди аристократок и торговок
Искал внутри хорошеньких головок
Того, что делает людей людьми.
Но женщины для песнопевца воли
Объединились вплоть до Гвиччиоли
В угрозу леди Лэмб: «Remember me».
(1927)
Вот и все, пожалуй, о Байроне – поэте-воине, если, конечно, рассказывать коротко. Но он обладал еще и способностью аналитически мыслить, а этой чертой обладают далеко не все поэты и практически никто из воинов.
В дневнике Байрона от 28 января 1821 года есть приписка, имеющая подзаголовок «Еще одна мысль». Интересно с ней познакомиться. Вот она:
«Отчего на вершине всех человеческих стремлений и успехов светских, общественных, любовных, честолюбивых и даже стяжательских – примешиваются некоторое сомнение и печаль – страх перед грядущим – сомнение в настоящем – воспоминания о прошлом, заставляющие предугадывать будущее? (Лучший из предсказателей Будущего – это Прошедшее.) Отчего все это? Не ведаю. Быть может, потому, что на вершине мы более всего подвержены головокружению и что с большой высоты падать страшнее – чем выше, тем ужаснее и величественнее. Мне кажется поэтому, что страх отчасти относится к ощущениям приятным; Надежда, во всяком случае, к ним относится; а разве бывает Надежда без примеси страха где-то в глубине? А что может быть сладостнее Надежды? И если бы не Надежда, где было бы будущее? – в аду. Где находится настоящее, говорить бесполезно, большинство из нас и без того это знает. Что касается прошедшего – что остается от него в памяти? Обманутые надежды; во всех делах людских мы видим Надежду – Надежду – Надежду. Любого обладания нам хватает на шестнадцать минут, хоть я их и не считал. Откуда бы мы ни начинали, мы знаем, где все должно окончиться. Но что из того, что мы знаем? Люди не становятся от этого ни лучше, ни мудрее. Во время ужасов чумы люди были еще более жестоки и развратны, чем всегда. Тайна сия велика. Я чувствую почти все, но ничего не знаю…»
И еще одна запись из января 1821 года, с изрядной долей печали:
«Течение веков меняет все в мире… За исключением самого человека, который всегда был и будет жалкой тварью. Бесконечное многообразие жизней не ведет ни к чему иному, кроме как к смерти, а бесконечность желаний приводит всего-навсего к разочарованию…»
То есть к байронизму. Ну, что ж, Байрон есть Байрон.
Это «Еврейская мелодия» Байрона в классическом переводе Лермонтова. Словом, «душа моя мрачна». Вам хочется света? Тогда перевернем страницу.
Пусть будет песнь твоя дика. – Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки…
«Цветы зла» вчера и сегодня
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
Упорен в нас порок, раскаянье – притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
…Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья,
И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья…
Шарль Бодлер. Вступление к книге «Цветы зла». Перевод Эллиса
I
Впервые с творчеством Бодлера я познакомился в молодости, в январе 1953 года. То была волнующая пора исканий, метаний и неуверенности в себе. Призыв Бодлера из стихотворения в прозе «Опьяняйтесь» пришелся весьма кстати:
«Нужно быть всегда в опьянении. В этом все, в этом единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести Времени, которое ломит ваши плечи и пригибает вас к земле, нужно опьяняться беспрерывно. Но чем? Вином, поэзией, добродетелью, – чем хотите, но опьяняйтесь… Чтобы не быть рабами и мучениками Времени, опьяняйтесь, опьяняйтесь без конца! Вином, поэзией или добродетелью, – чем хотите».
Лично Бодлер опьянялся поэзией, наркотиками и любовью. Но так и не смог победить Время. Он, правда, не использовал еще одну возможность – добродетель, но этот искус ему оказался не по плечу. «Он был несчастен, несчастен глубоко – отнюдь не только внешней судьбой, но и внутренне» (Н. Конрад). «Жил во зле, добро любя» – сказал о нем Горький. Если использовать выражение Гегеля, то Бодлер – классический пример «несчастного сознания».
Можно сказать иначе: каждый из нас полководец своих сил и возможностей и ведет битву – кто просто, чтобы выжить, кто за достойную жизнь, а кто за славу и деньги. Бодлер тоже вел свои «полки», но вел их неумело и потерпел, по выражению Сартра, «жизненное поражение». В жизни он ничего не добился и ни в чем не преуспел. А в поэзии? Да. Но опять лишь посмертно.
«Нужно быть всегда в опьянении. В этом все, в этом единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести Времени, которое ломит ваши плечи и пригибает вас к земле, нужно опьяняться беспрерывно. Но чем? Вином, поэзией, добродетелью, – чем хотите, но опьяняйтесь… Чтобы не быть рабами и мучениками Времени, опьяняйтесь, опьяняйтесь без конца! Вином, поэзией или добродетелью, – чем хотите».
Лично Бодлер опьянялся поэзией, наркотиками и любовью. Но так и не смог победить Время. Он, правда, не использовал еще одну возможность – добродетель, но этот искус ему оказался не по плечу. «Он был несчастен, несчастен глубоко – отнюдь не только внешней судьбой, но и внутренне» (Н. Конрад). «Жил во зле, добро любя» – сказал о нем Горький. Если использовать выражение Гегеля, то Бодлер – классический пример «несчастного сознания».
Можно сказать иначе: каждый из нас полководец своих сил и возможностей и ведет битву – кто просто, чтобы выжить, кто за достойную жизнь, а кто за славу и деньги. Бодлер тоже вел свои «полки», но вел их неумело и потерпел, по выражению Сартра, «жизненное поражение». В жизни он ничего не добился и ни в чем не преуспел. А в поэзии? Да. Но опять лишь посмертно.
II
Однако отложим оценки и обратимся к краткой канве жизни. Сохранилась любопытная биографическая заметка самого Бодлера. Воспроизведем ее:
«ДЕТСТВО: старая мебель в стиле Людовика XVI, античности. Консульства; пастели, общество из восемнадцатого века.
После 1830 года – коллеж в Лионе, тумаки, битвы с учителями и товарищами, тяжкое уныние.
Возвращение в Париж, коллеж; воспитание под руководством отчима (генерала Опика. – Ю. Б.).
ЮНОСТЬ: исключение из коллежа Людовика Великого, история с экзаменом на степень бакалавра.
Путешествие в Пиренеи с отчимом.
Привольная жизнь в Париже, первые литературные связи: Урлиак, Жерар, Бальзак, Ле Вавассер, Делатуш.
Путешествия в Индию: первое приключение, корабль лишается мачт; Маврикий, остров Бурбон, Малабар, Цейлон, Индустан, Капская колония (Кейптаун); блаженные прогулки.
Второе приключение: возвращение на судне без провианта и кораблекрушение.
Возвращение в Париж; новые литературные связи: Сент-Бёв, Гюго, Готье.
Очень долгие и тяжкие усилия заставить какого-нибудь издателя газеты меня понять.
Постоянная тяга с детства ко всем произведениям изобразительного искусства.
Одновременное углубление в философию и в прекрасное в прозе и поэзии; вечная, ежесекундная связь идеала с жизнью».
А теперь раздвинем рамки автобиографической заметки и кое-что расшифруем.
Автор предисловия к изданию книги Бодлера (1993) Георгий Косиков пишет:
«Он родился от «неравного брака», когда 9 апреля 1821 г. (литературная энциклопедия дает иную дату: 17 апреля. – Ю. Б.) Шарль Пьер появился на свет, его отцу, Жозефу Франсуа Бодлеру, было уже 62 года, а матери, Каролине, – 28 лет. Хотя Франсуа Бодлер умер, когда ребенку не исполнилось и 6 лет, тот на всю жизнь сохранил к отцу теплое детское чувство, граничащее с преклонением, и любил вспоминать благородного седовласого старца с красивой тростью в руке, гулявшего с ним по Люксембургскому саду и объяснявшего смысл многочисленных статуй.
Впрочем, психическая травма, полученная Бодлером в детстве, заключалась для него не в раннем сиротстве, а в «предательстве» матери, которая уже на следующий год после смерти мужа решилась вступить в новый брак – на этот раз с 39-летним майором Жаком Опиком. Прямой, честный и дисциплинированный, Опик, хотя и не смыслил ничего в изящных искусствах и литературе, все же не был ни грубым солдафоном, ни жестоким человеком, способным притеснять пасынка. И однако Бодлер до самой смерти отчима так и не простил ему того, что он «отнял» у него мать, которая, со своей стороны, совершила повторную «измену»: в 1832 году, когда семье по служебным делам майора пришлось перебраться в Лион, 11-летнего Шарля и вовсе удалили из дома, отдав в интернат при лионском Королевском коллеже. Обида, ревность и ненависть беспомощного существа, брошенного на произвол судьбы, – вот что привело к возникновению знаменитой «трещины» в душе Шарля Бодлера, чувства оставленности, изводившего его всю жизнь».
Кстати, фамилия «Бодлер» переводится как обоюдоострый нож. И в этом есть некий символ: судьба кромсала сердце Бодлера, а в ответ он кромсал сердца ближних. «Совсем еще ребенком, – писал Бодлер, – я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни».
«Восторг жизни» – это близость и тепло матери, но она его предала, как считал Бодлер. Приведем выдержку из очерка Сартра о Бодлере:
«Еще вчера он был целиком погружен в исполненную согласия и единодушия жизнь четы, состоявшей из него самого и его матери. И вот эта жизнь отхлынула, словно отлив, оставив его на берегу, как одинокий сухой камень; лишившись всякого оправдания, он со стыдом обнаружил свою сирость, обнаружил, что его существование дано ему «просто так». К чувству бешенства, испытываемому изгнанником, примешивается чувство отлученности. Вспоминая это время, Бодлер писал в «Моем обнаженном сердце»: «С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей, – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу». Уже тогда он воспринимал свою отторженность как судьбу…»
Сартр приводит свидетельство Жюля Бюиссона, дружившего с поэтом в юности: «Бодлер обладал весьма чувствительной, тонкой, своеобразной и нежной душой, давшей трещину при первом же столкновении с жизнью».
Словом, Бодлер не был бойцом и не хотел им быть. Он жил на содержании семьи. Не удосужился научиться какому-нибудь профессиональному мастерству, ибо считал любое дело, кроме литературы, совершенно ненужным. Уже в зрелые годы он говорил: «Быть полезным человеком всегда казалось мне ужасной гадостью». Особенно возмущали его коммерсанты и коммерция: «Коммерция по сути своей дело сатанинское».
Итак, Бодлер – исключительно поэт. Вольная пташка. Впрочем, еще денди. Он всегда стремился быть денди, безупречно выглядеть «в любое время дня и ночи». Красил волосы. Они у него были длинные, как у женщины. Красил ногти. Любил носить розовые перчатки. Придавал большое значение своей обуви. Здесь следует вспомнить основателя дендизма Джорджа Брэммеля, который, как гласит предание, чистил свои ботинки шампанским. Нет, Бодлер не употреблял шампанское в качестве моющего средства. Но он был истинным денди-фланером, любящим гулять, фланировать по улицам Парижа, превращая свои прогулки в некий перфоманс. Он любил не только наблюдать и подглядывать (а это уже вуайеризм), но и выглядеть яркой фигурой, привлекающей внимание толпы.
Современник рисует такой портрет Бодлера: «Медленными шагами, несколько развинченной, слегка женской походкой Бодлер шел по земляной насыпи Намюрских ворот, старательно обходя грязные места и, если шел дождь, припрыгивая в своих лакированных штиблетах, в которых с удовольствием наблюдал свое отражение. Свежевыбритый, с волнистыми волосами, откинутыми за уши, в безупречно белой рубашке с мягким воротом, видневшимся из-под воротника его длинного плаща, он походил и на священника, и на актера».
Кто-то может усмотреть в этом портрете признаки «голубизны». Странно, что сам Бодлер часто распускал о себе слухи как о гомосексуалисте, хотя, возможно, им совсем и не был. Еще ему нравилось представлять себя тайным агентом полиции, а когда этому верили, он от души веселился.
Очень странным человеком был этот Бодлер. Не любил природу за ее пышность и плодородие. Тяготился солнцем. Больше всего любил сумеречное время дня, подернутое дымкой небо, «белесые дни, теплые и туманные», «юные болезненные тела». Ему нравились все создания, вещи и люди, которые выглядели ущербными. Он тяготел к распаду.
Бодлер – певец сплина, скуки и зачарованной задумчивости. Одно из своих стихотворений он так и назвал – «Задумчивость»:
В 1843 году Бодлеру привалило отцовское наследство (100 тысяч франков), и это дало ему возможность продолжать жизнь скучающего денди, беспечно сорящего деньгами. Обеспокоенные родственники не могли допустить такого мотовства и установили через суд опеку над ним. Все последующие годы после суда Бодлер получал лишь ежемесячное скромное пособие, небольшую ренту, что, естественно, приводило его в бешенство. Во время революции 1848 года он призывал разгневанную толпу «расстрелять генерала Опика!» К тому времени отчим стал генералом.
Кстати, а что делал Бодлер в революционные июньские дни в Париже? Сражался с оружием в руках на баррикадах. Что привело его к бунту? Позднее Бодлер сам попытается дать объяснение своему порыву:
«Мое опьянение в 1848 году. Какой природы было это опьянение? Жажда мести. Природное удовольствие от разрушения. Литературное опьянение; воспоминания о прочитанном».
Это как понимать? Будоражил пример Робеспьера и других бешеных якобинцев? Но так или иначе, никакой подлинной революционности в Бодлере, конечно, не имелось. Было лишь общее неприятие реальности, отвращение к общественным нормам. Невыносимо давила опека. Мучительно не хватало денег. Литература, которой он стал заниматься, не освобождала от внешних и внутренних проблем. В силу всех этих причин Бодлер постоянно находился в тисках тоски, байроновской «мировой скорби».
«ДЕТСТВО: старая мебель в стиле Людовика XVI, античности. Консульства; пастели, общество из восемнадцатого века.
После 1830 года – коллеж в Лионе, тумаки, битвы с учителями и товарищами, тяжкое уныние.
Возвращение в Париж, коллеж; воспитание под руководством отчима (генерала Опика. – Ю. Б.).
ЮНОСТЬ: исключение из коллежа Людовика Великого, история с экзаменом на степень бакалавра.
Путешествие в Пиренеи с отчимом.
Привольная жизнь в Париже, первые литературные связи: Урлиак, Жерар, Бальзак, Ле Вавассер, Делатуш.
Путешествия в Индию: первое приключение, корабль лишается мачт; Маврикий, остров Бурбон, Малабар, Цейлон, Индустан, Капская колония (Кейптаун); блаженные прогулки.
Второе приключение: возвращение на судне без провианта и кораблекрушение.
Возвращение в Париж; новые литературные связи: Сент-Бёв, Гюго, Готье.
Очень долгие и тяжкие усилия заставить какого-нибудь издателя газеты меня понять.
Постоянная тяга с детства ко всем произведениям изобразительного искусства.
Одновременное углубление в философию и в прекрасное в прозе и поэзии; вечная, ежесекундная связь идеала с жизнью».
А теперь раздвинем рамки автобиографической заметки и кое-что расшифруем.
Автор предисловия к изданию книги Бодлера (1993) Георгий Косиков пишет:
«Он родился от «неравного брака», когда 9 апреля 1821 г. (литературная энциклопедия дает иную дату: 17 апреля. – Ю. Б.) Шарль Пьер появился на свет, его отцу, Жозефу Франсуа Бодлеру, было уже 62 года, а матери, Каролине, – 28 лет. Хотя Франсуа Бодлер умер, когда ребенку не исполнилось и 6 лет, тот на всю жизнь сохранил к отцу теплое детское чувство, граничащее с преклонением, и любил вспоминать благородного седовласого старца с красивой тростью в руке, гулявшего с ним по Люксембургскому саду и объяснявшего смысл многочисленных статуй.
Впрочем, психическая травма, полученная Бодлером в детстве, заключалась для него не в раннем сиротстве, а в «предательстве» матери, которая уже на следующий год после смерти мужа решилась вступить в новый брак – на этот раз с 39-летним майором Жаком Опиком. Прямой, честный и дисциплинированный, Опик, хотя и не смыслил ничего в изящных искусствах и литературе, все же не был ни грубым солдафоном, ни жестоким человеком, способным притеснять пасынка. И однако Бодлер до самой смерти отчима так и не простил ему того, что он «отнял» у него мать, которая, со своей стороны, совершила повторную «измену»: в 1832 году, когда семье по служебным делам майора пришлось перебраться в Лион, 11-летнего Шарля и вовсе удалили из дома, отдав в интернат при лионском Королевском коллеже. Обида, ревность и ненависть беспомощного существа, брошенного на произвол судьбы, – вот что привело к возникновению знаменитой «трещины» в душе Шарля Бодлера, чувства оставленности, изводившего его всю жизнь».
Кстати, фамилия «Бодлер» переводится как обоюдоострый нож. И в этом есть некий символ: судьба кромсала сердце Бодлера, а в ответ он кромсал сердца ближних. «Совсем еще ребенком, – писал Бодлер, – я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни».
«Восторг жизни» – это близость и тепло матери, но она его предала, как считал Бодлер. Приведем выдержку из очерка Сартра о Бодлере:
«Еще вчера он был целиком погружен в исполненную согласия и единодушия жизнь четы, состоявшей из него самого и его матери. И вот эта жизнь отхлынула, словно отлив, оставив его на берегу, как одинокий сухой камень; лишившись всякого оправдания, он со стыдом обнаружил свою сирость, обнаружил, что его существование дано ему «просто так». К чувству бешенства, испытываемому изгнанником, примешивается чувство отлученности. Вспоминая это время, Бодлер писал в «Моем обнаженном сердце»: «С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей, – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу». Уже тогда он воспринимал свою отторженность как судьбу…»
Сартр приводит свидетельство Жюля Бюиссона, дружившего с поэтом в юности: «Бодлер обладал весьма чувствительной, тонкой, своеобразной и нежной душой, давшей трещину при первом же столкновении с жизнью».
Словом, Бодлер не был бойцом и не хотел им быть. Он жил на содержании семьи. Не удосужился научиться какому-нибудь профессиональному мастерству, ибо считал любое дело, кроме литературы, совершенно ненужным. Уже в зрелые годы он говорил: «Быть полезным человеком всегда казалось мне ужасной гадостью». Особенно возмущали его коммерсанты и коммерция: «Коммерция по сути своей дело сатанинское».
Итак, Бодлер – исключительно поэт. Вольная пташка. Впрочем, еще денди. Он всегда стремился быть денди, безупречно выглядеть «в любое время дня и ночи». Красил волосы. Они у него были длинные, как у женщины. Красил ногти. Любил носить розовые перчатки. Придавал большое значение своей обуви. Здесь следует вспомнить основателя дендизма Джорджа Брэммеля, который, как гласит предание, чистил свои ботинки шампанским. Нет, Бодлер не употреблял шампанское в качестве моющего средства. Но он был истинным денди-фланером, любящим гулять, фланировать по улицам Парижа, превращая свои прогулки в некий перфоманс. Он любил не только наблюдать и подглядывать (а это уже вуайеризм), но и выглядеть яркой фигурой, привлекающей внимание толпы.
Современник рисует такой портрет Бодлера: «Медленными шагами, несколько развинченной, слегка женской походкой Бодлер шел по земляной насыпи Намюрских ворот, старательно обходя грязные места и, если шел дождь, припрыгивая в своих лакированных штиблетах, в которых с удовольствием наблюдал свое отражение. Свежевыбритый, с волнистыми волосами, откинутыми за уши, в безупречно белой рубашке с мягким воротом, видневшимся из-под воротника его длинного плаща, он походил и на священника, и на актера».
Кто-то может усмотреть в этом портрете признаки «голубизны». Странно, что сам Бодлер часто распускал о себе слухи как о гомосексуалисте, хотя, возможно, им совсем и не был. Еще ему нравилось представлять себя тайным агентом полиции, а когда этому верили, он от души веселился.
Очень странным человеком был этот Бодлер. Не любил природу за ее пышность и плодородие. Тяготился солнцем. Больше всего любил сумеречное время дня, подернутое дымкой небо, «белесые дни, теплые и туманные», «юные болезненные тела». Ему нравились все создания, вещи и люди, которые выглядели ущербными. Он тяготел к распаду.
Бодлер – певец сплина, скуки и зачарованной задумчивости. Одно из своих стихотворений он так и назвал – «Задумчивость»:
Однако вернемся к биографии поэта. После получения степени бакалавра он не стал продолжать образование, предпочтя рассеянный образ жизни: встречи с друзьями, литературные знакомства, ленивое ничегонеделанье, интерес к злачным местам («Ранняя тяга к женщинам, mundi muliebrus, ко всем этим струящимся, мерцающим, благоухающим одеяниям, порождает высшую гениальность», – утверждал Бодлер). Общение с проститутками не прошло даром: осенью 1836 года Бодлер заразился сифилисом, но это обстоятельство ничего не изменило в его жизни.
Остынь, моя Печаль, сдержи больной порыв.
Ты вечера ждала. Он сходит понемногу
И, тенью тихою столицу осенив,
Одним дарует мир, другим несет тревогу.
В тот миг, когда толпа развратная идет
Вкушать раскаянье под плетью наслажденья,
Пускай, моя Печаль, рука твоя ведет
Меня в задумчивый приют уединенья.
Подальше от людей. С померкших облаков
Я вижу образы утраченных годов,
Всплывает над рекой богиня Сожаленья,
Отравленный закат над аркою горит,
И темным саваном с Востока уж летит
Безгорестная Ночь, предвестница Забвенья.
(Пер. С. Андреевского)
В 1843 году Бодлеру привалило отцовское наследство (100 тысяч франков), и это дало ему возможность продолжать жизнь скучающего денди, беспечно сорящего деньгами. Обеспокоенные родственники не могли допустить такого мотовства и установили через суд опеку над ним. Все последующие годы после суда Бодлер получал лишь ежемесячное скромное пособие, небольшую ренту, что, естественно, приводило его в бешенство. Во время революции 1848 года он призывал разгневанную толпу «расстрелять генерала Опика!» К тому времени отчим стал генералом.
Кстати, а что делал Бодлер в революционные июньские дни в Париже? Сражался с оружием в руках на баррикадах. Что привело его к бунту? Позднее Бодлер сам попытается дать объяснение своему порыву:
«Мое опьянение в 1848 году. Какой природы было это опьянение? Жажда мести. Природное удовольствие от разрушения. Литературное опьянение; воспоминания о прочитанном».
Это как понимать? Будоражил пример Робеспьера и других бешеных якобинцев? Но так или иначе, никакой подлинной революционности в Бодлере, конечно, не имелось. Было лишь общее неприятие реальности, отвращение к общественным нормам. Невыносимо давила опека. Мучительно не хватало денег. Литература, которой он стал заниматься, не освобождала от внешних и внутренних проблем. В силу всех этих причин Бодлер постоянно находился в тисках тоски, байроновской «мировой скорби».
Это стихотворение Бодлера «Искупление» в переводе Иннокентия Анненского. Замечу попутно, что Бодлера весьма охотно переводили русские поэты. Одним из самых преданных «бодлерианцев» являлся поэт Эллис. Что касается «Искупления», то существует и другой прекрасный перевод – Ревича, последние две строки у него звучат так:
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденели вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
О, ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид…
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света!
А я прошу у вас лишь благостных молений,
Мой ангел радостный, мой светоносный гений!
III
Каждое время имеет свою литературу. После эпопеи наполеоновских войн и революции 1848 года во Франции установился буржуазный порядок, который принес многим глубокое разочарование. Усиленное развитие капитализма, растущая власть денег… Время накладывало существенный отпечаток на любые человеческие отношения, на мораль и искусство. Все это болезненно переживал Бодлер, «новизна жизни» еще больше усиливала его склонность к ипохондрии. Поэзия для Бодлера стала своеобразным убежищем от суетного потока жизни. «Словесное мастерство, музыкальную и ювелирную точность выражения он возлюбил как средство перечеканить свои печали в произведения искусства и тем самым хоть несколько утолять их» – таково мнение Анатолия Луначарского (бывшего советского наркома можно ругать за что угодно, но он действительно любил искусство – в частности, поэзию – и неплохо разбирался в нем).
Как всякий чувствительный человек, Бодлер тяготел к идеальному. При всем своем внешнем дендизме он мечтал о совершенном устройстве общества, где воплотились бы в жизнь великие принципы свободы и равенства людей, где торжествовала бы гармония труда и искусства. Но, присматриваясь к действительности, изучая историю человеческой цивилизации, Бодлер пришел к выводу, что никакой счастливой Аркадии, страны грез и красоты, быть не может по причине несовершенства самого человека, органических пороков, присущих ему изначально. Не случайно в стихотворении, предваряющем сборник «Цветы зла», Бодлер восклицает:
Как это удивительно перекликается с «Записками из подполья» Достоевского: «…Нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен… упрет руки в боки и скажет всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с той целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!..»
История общества давала Бодлеру массу печальных примеров, когда кровь человеческая лилась рекою в надуманных войнах, в нелепых конфликтах, из-за непонимания, глупости или личных амбиций сильных мира сего.
Как всякий чувствительный человек, Бодлер тяготел к идеальному. При всем своем внешнем дендизме он мечтал о совершенном устройстве общества, где воплотились бы в жизнь великие принципы свободы и равенства людей, где торжествовала бы гармония труда и искусства. Но, присматриваясь к действительности, изучая историю человеческой цивилизации, Бодлер пришел к выводу, что никакой счастливой Аркадии, страны грез и красоты, быть не может по причине несовершенства самого человека, органических пороков, присущих ему изначально. Не случайно в стихотворении, предваряющем сборник «Цветы зла», Бодлер восклицает:
Кто это «оно»? Человеческое «я» и одолевающая его скука.
…Среди чудовищ, рыкающих, свистящих,
Средь обезьян, пантер, голодных псов и змей,
Средь хищных коршунов, в зверинце всех страстей,
Одно ужасней всех: в нем жестов нет грозящих,
Нет криков яростных, но странно слиты в нем
Все исступления, безумства, искушенья;
Оно весь мир отдаст, смеясь, на разрушенье,
Оно поглотит мир одним своим зевком!..
Как это удивительно перекликается с «Записками из подполья» Достоевского: «…Нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен… упрет руки в боки и скажет всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с той целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!..»
История общества давала Бодлеру массу печальных примеров, когда кровь человеческая лилась рекою в надуманных войнах, в нелепых конфликтах, из-за непонимания, глупости или личных амбиций сильных мира сего.
Иррациональность человеческих поступков, непостижимый размах качелей добра и зла пугали Бодлера.
Ты, ненависть, живешь по одному закону:
Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять.
(«Бочка ненависти», пер. А. Эфрона)