— Встретимся, как вы и предполагали, — сказал Шувалов. — Завтра до полудня. Только теперь уж вы, граф, ко мне пожалуете.
И повторил с наслаждением:
— Завтра до полудня.
— По-моему, — вмешался Певцов, — казачий конвой ему совершенно не нужен.
Все это время он крутился возле Хотека, как шакал возле мертвого льва, склонялся над ним, разглядывал сложенные на верху трости желтые сухие руки. «След укуса ищет», — сообразил Иван Дмитриевич.
— Вы правы, ротмистр, — весело согласился Шувалов. — Бояться некого. Разве что призрак покойного решит отомстить своему убийце. Но тут уж и казаки не помогут.
— Я скажу есаулу, — вызвался Певцов.
— Да, пусть остаются здесь.
По знаку Шувалова его адъютант с Рукавишниковым цепко, хотя и почтительно взяли Хотека под мышки, подняли с дивана и повели на улицу. Посол упирался больше из приличия. В карету он сел охотно. Дверца захлопнулась, кучер взмахнул кнутом. Стоя у окна, Иван Дмитриевич не без удовольствия проследил, как двуглавый габсбургский орел, украшавший посольскую карету, покосился, выпрямился и, переваливаясь по-утиному с крыла на крыло, подбито заковылял вдоль по Миллионной. Блеснули золотые перья, короны на головах, и пропали в темноте.
— Ну-с, господин Путилин, — улыбнулся Шувалов, — австрийского ордена вам теперь не видать. Если имеете Анну, я буду ходатайствовать о Святом Владимире.
— У меня нет Анны.
— Не огорчайтесь, будет. И Владимир тоже будет, дайте срок. Ведь с вашей сдачи мы получили на руки козырного туза. Посол-убийца! Надо же, а? Каков гусь! Вы, я думаю, не вполне понимаете, что это нам сулит. Удача колоссальная! Предвкушаю, с какими чувствами государь завтра утром прочтет мой доклад. Руки чешутся написать поскорее…
Несколькими штрихами Шувалов обрисовал такую перспективу: Францу-Иосифу обещано будет покрыть все дело забвением, не позорить его дипломатов, и России обеспечена поддержка Вены по всем направлениям внешней политики, даже на Балканах.
Дослушав, Иван Дмитриевич спросил:
— Выходит, убийство князя нам на пользу?
— Конечно, конечно, — подтвердил Шувалов. — В чем вся и штука.
— А допустим, ваше сиятельство, что вы заранее узнали о замыслах убийцы. Помешали бы ему?
— Как вы смеете задавать его сиятельству такие вопросы? — возмутился Певцов.
— Не горячитесь, ротмистр, — миролюбиво сказал Шувалов. — Мой адъютант еще не вернулся, мы здесь втроем, а сегодня такая ночь, что на десять минут можно и без чинов. Я, господин Путилин, отвечу честно: не знаю. Этот ваш вопрос, он ведь — из роковых. Не правда ли? Теоретически отвечать на подобные вопросы вообще не имеет смысла. В теории человек думает, что должен поступить так-то, а доходит до дела, и он поступает наоборот. Тут уж кому как Бог в сердце вложит…
— Но, во всяком случае, теперь вы намерены утаить от публики имя убийцы?
Шувалов поморщился:
— Я же объяснил вам ваш план. Вы не поняли?
— Превосходный план, — согласился Иван Дмитриевич, — но убийство иностранного военного атташе не может остаться нераскрытым. Кого вы думаете назначить на место преступника?
Шувалов расстроился, как ребенок, у которого отняли новую игрушку:
— Да-а, я как-то упустил из виду…
— Кого-нибудь найдем, — сказал Певцов. — Вон трое уже сами напрашивались.
— Верно, — приободрился Шувалов. — Кого-нибудь непременно найдем.
— Я найду, — пообещал Певцов.
— И будете подполковник. Я, ротмистр, не отказываюсь от своих слов.
«Счастливчик!» — с завистью подумал Иван Дмитриевич. Почему-то государственная польза в любой ситуации неизменно совпадала с его, Певцова, личной выгодой. Поднимаясь к подполковничьему чину, он уверенно вел за собой Россию к вершинам славы и могущества. У Боева, у поручика, у самого Ивана Дмитриевича все получалось как раз наоборот.
— Но нам ни к чему свидетели, — напомнил Певцов. — Этого сумасшедшего поручика надо бы из гвардии убрать, отправить в какой-нибудь отдаленный гарнизон. А Стрекаловых так припугнем, что пикнуть не посмеют.
Он оценивающим взглядом смерил Ивана Дмитриевича, как бы прикидывая, что с ним-то делать, но не высказал на этот счет никаких соображений.
Шувалов молчал. Видимо, его мучили сомнения.
Вдруг Певцова осенило:
— Ваше сиятельство, зачем лишние сложности? Подставной убийца уже есть!
— Кто именно?
— Да этот Фигаро! Княжеский камердинер… Украл портсигар, вот и улика. Он у нас не отвертится!
— Но если будет судебный процесс, Вена сможет на него сослаться, — резонно возразил Шувалов. — Там тоже не дураки сидят. Скажут нам: о чем речь, господа, если убийца найден и осужден? От них мы тогда ничего не добьемся.
— С процессом не следует спешить. Вначале докажем вину Хотека и предложим австрийцам подписать все необходимые соглашения в обмен на сохранение тайны, потом вынесем дело на суд.
— Хотите засудить невинного? — спросил Иван Дмитриевич.
— Воровать тоже нехорошо, — сказал Шувалов. — Посидит немного, мы его подведем под амнистию. Дадим денег, пускай землю пашет где-нибудь в Сибири! Вон морда-то какая! Разъелся тут…
— Да! — спохватился Певцов. — Отдайте-ка то письмо.
— Какое? — Иван Дмитриевич притворился, будто не понимает.
— Которое Хотек послал Стрекалову.
— Ах это… Зачем оно вам?
— Снимем копию и пошлем Францу-Иосифу, — объяснил Шувалов. — Пусть почитает.
— Ваше сиятельство, суть в том… Видите ли… Короче, я еще не вполне убежден, что именно Хотек задушил князя.
— То есть как? — опешил Шувалов.
— Это предположение. Догадка… Есть и контрдоводы.
— Не важно, — вмешался Певцов. — С такой уликой мы докажем что угодно. Давайте его сюда, это письмо.
Иван Дмитриевич отступил ближе к двери. Дело принимало неожиданный оборот. Что они задумали? Всю Европу одурачить? Не выйдет. Вверх-то соколом, а вниз — осиновым колом, как Хотек. Да и рыжего Фигаро тоже было жаль. Малый, поди, сохи в глаза не видывал. Пропадет в Сибири…
— Где письмо? — напирал Певцов.
— Послушайте меня, ваше сиятельство! Признаюсь, я обвинил Хотека, чтобы он взял назад свой ультиматум. Ведь что-то же надо было делать! Честь России…
— Отдавайте письмо! — заорал Певцов.
— Умоляю, выслушайте меня! — быстро заговорил Иван Дмитриевич, прижимая рукой карман, где лежало злополучное письмо. — Я уже напал на след настоящего убийцы, но чтобы схватить его, нужно время. День, может быть, или два, а Хотек дал вам сроку завтра до полудня. Что оставалось делать? Я же не о себе думал!
— Не о себе? — взвился Певцов. — А сколько ты хочешь содрать с Хотека за это письмо? Тысяч десять?
— Господи! — чуть не плача, сказал Иван Дмитриевич. — Да я его хоть сейчас порву. На ваших глазах.
— Только попробуйте! — пригрозил Шувалов.
— Опомнитесь, ваше сиятельство! Что вы делаете? Не берите пример с Хотека, вы видели, чем это кончается. Клянусь, я найду убийцу!
— Вы будете молчать, — медленно проговорил Шувалов. — И получите Анну. С бантом. Ваш убийца нам ни к чему. Нам нужен Хотек. Поняли? И отдайте письмо.
Иван Дмитриевич оглянулся: в гостиную входили Рукавишников с адъютантом, за ними — незнакомый жандармский подполковник.
— Фок? — удивился Шувалов. — Что случилось?
Тот подошел к нему, о чем-то зашептал. Иван Дмитриевич расслышал: «Похоже, вы были правы…»
— И где он? — спросил Шувалов.
— У подъезда в карете, — ответил Фок. — С ним капитан Лундин.
— Рукавишников! Не выпускать! — приказал Певцов, заметив, что Иван Дмитриевич осторожно пятится к выходу.
Путь на улицу был отрезан, синие мундиры окружали со всех сторон: генерал, унтер-офицер и три офицера. Певцов приближался. Иван Дмитриевич сделал то, что пытался сделать Стрекалов, — как бы невзначай, рассеянным жестом опустил руку в карман и, не двигая ни плечом, ни локтем, не меняясь в лице, одними пальцами начал уничтожать проклятую цидульку, рвать, растирать в порошок. Шиш им!
Дверь в спальню была открыта, в голубоватом свете угасающего фонаря голые итальянки на картине совсем посинели. Фок с интересом рассматривал их озябшие прелести.
Певцов подступил вплотную:
— Письмо!
Иван Дмитриевич вытащил горсть бумажной трухи, кинул ему под ноги.
В наступившей тишине все вдруг заметили, что княжеские часы молчат. Маятник висел неподвижно, стрелки показывали четверть первого и стояли уже два с половиной часа.
Певцов ползал по полу, собирал обрывки, негодующе взывал к Шувалову, но тот не отвечал, с изумлением взирая на Ивана Дмитриевича. Изумление было так велико, что напрочь перешибало гнев, досаду, разочарование, все чувства. Чего он хочет? На что рассчитывает? Он был порождением хаоса, этот сыщик с нечесаными бакенбардами, понять его невозможно, и невозможно, казалось, от него избавиться, как нельзя пулей уложить пыльный смерч.
А Иван Дмитриевич, сам до смерти перепугавшись, в ужасе закусил кулак, и мелькнула безумная мысль, что стоит лишь чуть посильнее сжать челюсти и с такой метиной его тоже могут обвинить в убийстве князя.
ГЛАВА 12
1
2
3
И повторил с наслаждением:
— Завтра до полудня.
— По-моему, — вмешался Певцов, — казачий конвой ему совершенно не нужен.
Все это время он крутился возле Хотека, как шакал возле мертвого льва, склонялся над ним, разглядывал сложенные на верху трости желтые сухие руки. «След укуса ищет», — сообразил Иван Дмитриевич.
— Вы правы, ротмистр, — весело согласился Шувалов. — Бояться некого. Разве что призрак покойного решит отомстить своему убийце. Но тут уж и казаки не помогут.
— Я скажу есаулу, — вызвался Певцов.
— Да, пусть остаются здесь.
По знаку Шувалова его адъютант с Рукавишниковым цепко, хотя и почтительно взяли Хотека под мышки, подняли с дивана и повели на улицу. Посол упирался больше из приличия. В карету он сел охотно. Дверца захлопнулась, кучер взмахнул кнутом. Стоя у окна, Иван Дмитриевич не без удовольствия проследил, как двуглавый габсбургский орел, украшавший посольскую карету, покосился, выпрямился и, переваливаясь по-утиному с крыла на крыло, подбито заковылял вдоль по Миллионной. Блеснули золотые перья, короны на головах, и пропали в темноте.
— Ну-с, господин Путилин, — улыбнулся Шувалов, — австрийского ордена вам теперь не видать. Если имеете Анну, я буду ходатайствовать о Святом Владимире.
— У меня нет Анны.
— Не огорчайтесь, будет. И Владимир тоже будет, дайте срок. Ведь с вашей сдачи мы получили на руки козырного туза. Посол-убийца! Надо же, а? Каков гусь! Вы, я думаю, не вполне понимаете, что это нам сулит. Удача колоссальная! Предвкушаю, с какими чувствами государь завтра утром прочтет мой доклад. Руки чешутся написать поскорее…
Несколькими штрихами Шувалов обрисовал такую перспективу: Францу-Иосифу обещано будет покрыть все дело забвением, не позорить его дипломатов, и России обеспечена поддержка Вены по всем направлениям внешней политики, даже на Балканах.
Дослушав, Иван Дмитриевич спросил:
— Выходит, убийство князя нам на пользу?
— Конечно, конечно, — подтвердил Шувалов. — В чем вся и штука.
— А допустим, ваше сиятельство, что вы заранее узнали о замыслах убийцы. Помешали бы ему?
— Как вы смеете задавать его сиятельству такие вопросы? — возмутился Певцов.
— Не горячитесь, ротмистр, — миролюбиво сказал Шувалов. — Мой адъютант еще не вернулся, мы здесь втроем, а сегодня такая ночь, что на десять минут можно и без чинов. Я, господин Путилин, отвечу честно: не знаю. Этот ваш вопрос, он ведь — из роковых. Не правда ли? Теоретически отвечать на подобные вопросы вообще не имеет смысла. В теории человек думает, что должен поступить так-то, а доходит до дела, и он поступает наоборот. Тут уж кому как Бог в сердце вложит…
— Но, во всяком случае, теперь вы намерены утаить от публики имя убийцы?
Шувалов поморщился:
— Я же объяснил вам ваш план. Вы не поняли?
— Превосходный план, — согласился Иван Дмитриевич, — но убийство иностранного военного атташе не может остаться нераскрытым. Кого вы думаете назначить на место преступника?
Шувалов расстроился, как ребенок, у которого отняли новую игрушку:
— Да-а, я как-то упустил из виду…
— Кого-нибудь найдем, — сказал Певцов. — Вон трое уже сами напрашивались.
— Верно, — приободрился Шувалов. — Кого-нибудь непременно найдем.
— Я найду, — пообещал Певцов.
— И будете подполковник. Я, ротмистр, не отказываюсь от своих слов.
«Счастливчик!» — с завистью подумал Иван Дмитриевич. Почему-то государственная польза в любой ситуации неизменно совпадала с его, Певцова, личной выгодой. Поднимаясь к подполковничьему чину, он уверенно вел за собой Россию к вершинам славы и могущества. У Боева, у поручика, у самого Ивана Дмитриевича все получалось как раз наоборот.
— Но нам ни к чему свидетели, — напомнил Певцов. — Этого сумасшедшего поручика надо бы из гвардии убрать, отправить в какой-нибудь отдаленный гарнизон. А Стрекаловых так припугнем, что пикнуть не посмеют.
Он оценивающим взглядом смерил Ивана Дмитриевича, как бы прикидывая, что с ним-то делать, но не высказал на этот счет никаких соображений.
Шувалов молчал. Видимо, его мучили сомнения.
Вдруг Певцова осенило:
— Ваше сиятельство, зачем лишние сложности? Подставной убийца уже есть!
— Кто именно?
— Да этот Фигаро! Княжеский камердинер… Украл портсигар, вот и улика. Он у нас не отвертится!
— Но если будет судебный процесс, Вена сможет на него сослаться, — резонно возразил Шувалов. — Там тоже не дураки сидят. Скажут нам: о чем речь, господа, если убийца найден и осужден? От них мы тогда ничего не добьемся.
— С процессом не следует спешить. Вначале докажем вину Хотека и предложим австрийцам подписать все необходимые соглашения в обмен на сохранение тайны, потом вынесем дело на суд.
— Хотите засудить невинного? — спросил Иван Дмитриевич.
— Воровать тоже нехорошо, — сказал Шувалов. — Посидит немного, мы его подведем под амнистию. Дадим денег, пускай землю пашет где-нибудь в Сибири! Вон морда-то какая! Разъелся тут…
— Да! — спохватился Певцов. — Отдайте-ка то письмо.
— Какое? — Иван Дмитриевич притворился, будто не понимает.
— Которое Хотек послал Стрекалову.
— Ах это… Зачем оно вам?
— Снимем копию и пошлем Францу-Иосифу, — объяснил Шувалов. — Пусть почитает.
— Ваше сиятельство, суть в том… Видите ли… Короче, я еще не вполне убежден, что именно Хотек задушил князя.
— То есть как? — опешил Шувалов.
— Это предположение. Догадка… Есть и контрдоводы.
— Не важно, — вмешался Певцов. — С такой уликой мы докажем что угодно. Давайте его сюда, это письмо.
Иван Дмитриевич отступил ближе к двери. Дело принимало неожиданный оборот. Что они задумали? Всю Европу одурачить? Не выйдет. Вверх-то соколом, а вниз — осиновым колом, как Хотек. Да и рыжего Фигаро тоже было жаль. Малый, поди, сохи в глаза не видывал. Пропадет в Сибири…
— Где письмо? — напирал Певцов.
— Послушайте меня, ваше сиятельство! Признаюсь, я обвинил Хотека, чтобы он взял назад свой ультиматум. Ведь что-то же надо было делать! Честь России…
— Отдавайте письмо! — заорал Певцов.
— Умоляю, выслушайте меня! — быстро заговорил Иван Дмитриевич, прижимая рукой карман, где лежало злополучное письмо. — Я уже напал на след настоящего убийцы, но чтобы схватить его, нужно время. День, может быть, или два, а Хотек дал вам сроку завтра до полудня. Что оставалось делать? Я же не о себе думал!
— Не о себе? — взвился Певцов. — А сколько ты хочешь содрать с Хотека за это письмо? Тысяч десять?
— Господи! — чуть не плача, сказал Иван Дмитриевич. — Да я его хоть сейчас порву. На ваших глазах.
— Только попробуйте! — пригрозил Шувалов.
— Опомнитесь, ваше сиятельство! Что вы делаете? Не берите пример с Хотека, вы видели, чем это кончается. Клянусь, я найду убийцу!
— Вы будете молчать, — медленно проговорил Шувалов. — И получите Анну. С бантом. Ваш убийца нам ни к чему. Нам нужен Хотек. Поняли? И отдайте письмо.
Иван Дмитриевич оглянулся: в гостиную входили Рукавишников с адъютантом, за ними — незнакомый жандармский подполковник.
— Фок? — удивился Шувалов. — Что случилось?
Тот подошел к нему, о чем-то зашептал. Иван Дмитриевич расслышал: «Похоже, вы были правы…»
— И где он? — спросил Шувалов.
— У подъезда в карете, — ответил Фок. — С ним капитан Лундин.
— Рукавишников! Не выпускать! — приказал Певцов, заметив, что Иван Дмитриевич осторожно пятится к выходу.
Путь на улицу был отрезан, синие мундиры окружали со всех сторон: генерал, унтер-офицер и три офицера. Певцов приближался. Иван Дмитриевич сделал то, что пытался сделать Стрекалов, — как бы невзначай, рассеянным жестом опустил руку в карман и, не двигая ни плечом, ни локтем, не меняясь в лице, одними пальцами начал уничтожать проклятую цидульку, рвать, растирать в порошок. Шиш им!
Дверь в спальню была открыта, в голубоватом свете угасающего фонаря голые итальянки на картине совсем посинели. Фок с интересом рассматривал их озябшие прелести.
Певцов подступил вплотную:
— Письмо!
Иван Дмитриевич вытащил горсть бумажной трухи, кинул ему под ноги.
В наступившей тишине все вдруг заметили, что княжеские часы молчат. Маятник висел неподвижно, стрелки показывали четверть первого и стояли уже два с половиной часа.
Певцов ползал по полу, собирал обрывки, негодующе взывал к Шувалову, но тот не отвечал, с изумлением взирая на Ивана Дмитриевича. Изумление было так велико, что напрочь перешибало гнев, досаду, разочарование, все чувства. Чего он хочет? На что рассчитывает? Он был порождением хаоса, этот сыщик с нечесаными бакенбардами, понять его невозможно, и невозможно, казалось, от него избавиться, как нельзя пулей уложить пыльный смерч.
А Иван Дмитриевич, сам до смерти перепугавшись, в ужасе закусил кулак, и мелькнула безумная мысль, что стоит лишь чуть посильнее сжать челюсти и с такой метиной его тоже могут обвинить в убийстве князя.
ГЛАВА 12
АНГЕЛ МЩЕНИЯ
1
На веранде дома с яблоневым садом часы показывали примерно то же время, что и в доме на Миллионной, когда его покинули поручик и супруги Стрекаловы. Была глубокая ночь.
— Может быть, ляжем спать, а завтра закончим? — предложил Иван Дмитриевич. — Вы, наверное, устали.
— Ничего-ничего, я привык работать по ночам, — ответил Сафонов. — Сварите еще кофейку и досказывайте. Убийца уже уличен, значит, скоро конец. Я понимаю, что по законам композиции после бурного апофеоза должно следовать лирическое диминуэндо, но, надеюсь, оно не будет слишком долгим.
Опять вспыхнула спиртовка. Через пять минут, в очередной раз наполняя чашку с кофейной гущей на донце, оставшейся от предыдущей порции, Иван Дмитриевич сказал:
— Бросьте карандаш, пейте спокойно свой кофе, а я покуда расскажу вам одну историю.
— Она как-то связана с убийством фон Аренсберга? — забеспокоился Сазонов.
— Честно говоря, не очень.
— Тогда лучше как-нибудь потом.
— Нет, лучше сейчас, — твердо сказал Иван Дмитриевич. — История грустная, но она вас настроит на определенный лад и поможет правильно воспринять все дальнейшее.
Став начальником сыскной полиции, Иван Дмитриевич переехал в другой дом, и там в одном с ним подъезде нанимал квартиру некий Росщупкин, бездетный вдовец лет шестидесяти, добродушный выпивоха и лошадник, владелец каких-то порядочных десятин в Тульской губернии. Каждую осень Иван Дмитриевич бывал зван к нему в поместье на охоту и всякий раз отказывался, а однажды, повздорив с женой, взял и поехал. Приглашенных набралось человек пятнадцать: трое росщупкинских племянников, бывшие товарищи по полку, соседи по имению, прихлебатели. Пока вся компания травила зайцев, Иван Дмитриевич собирал грибы, а вечером, когда сели ужинать, Росщупкин за столом рассказал такую историю.
Лет тридцать назад он служил в Царстве Польском и вывез оттуда замечательное охотничье ружье марки «барелла» (поскольку Иван Дмитриевич едва знал, где нажимать, чтобы стреляло, то и не запомнил, чем именно было оно так уж хорошо). Росщупкин купил его в Варшаве, случайно. Ружье прельстило еще и тем, что под курками припаяна была медная пластина с выгравированными на ней инициалами прежнего владельца: «IPR», которые до буковки совпадали с его собственными — Яков Петрович Росщупкип. В доказательство он предъявил гостям оставшийся от ружья футляр, на нем имелась точно такая пластина… А само ружье тогда же и потерялось, года не прослужило. То ли забыл в придорожном кабаке, то ли обронил, пьяный, в поле, то ли украли. Он долго искал потерю, сулил находчику большие деньги и в конце концов пошел к цыганке. Та, раскинув карты, нагадала, что ружье непременно к нему вернется. Росщупкин обрадовался, дал ей десять рублей, а она не берет: на пять рублей согласна, а красненькую не берет. Он удивился: почему? Цыганка и говорит: «Потому, голубок, что ружье к тебе вернется в день твоей смерти…»
«А ведь возьми она, стерва, эти десять рублей, — сказал Росщупкин, завершая рассказ, — ни за что бы ей не поверил!»
Через год после той охоты он умер.
Иван Дмитриевич с женой были на его поминках, и старый слуга по-соседски сообщил вот что: хозяин оружейной лавки, у которого Росщупкин числился стариннейшим и выгоднейшим клиентом, с приказчиком прислал ему на дом несколько ружей на выбор. Росщупкин брал их одно за другим, примеривался, прикладывал к плечу и внезапно — бряк! — уронил ружье на пол, зашатался и побледнел. В ту же ночь он и умер, хотя ничем не болел, утром еще был здоров и весел.
Пили водку, ели кутью.
Иван Дмитриевич спросил у слуги, не отосланы ли ружья обратно в лавку, и, узнав, что нет, не отосланы, дома лежат, пошел их смотреть. Все были новые, а одно старое, с истертым прикладом. Иван Дмитриевич взял его и увидел под курками пластину с тремя латинскими буквами: «IPR».
Вернувшись за стол, он выпил полстакана водки, потом, пересев подальше от жены, хватил целый и стал думать о судьбе, от которой не уйдешь. Какая разница, что и на чем пишет она своим огненным перстом — «Мэне, Тэкел, Фарес» на стене, перед царем Валтасаром, или «IPR» на ружье, перед Яковом Петровичем Росщупкиным.
Тем временем гости понемногу начинали забывать о том, ради чего они сюда собрались: кто-то тренькал на хозяйской гитаре, кто-то хотел немедленно играть в карты, кто-то храпел мордой в стол, а росщупкинские племянники, захмелев, звали всех собравшихся на охоту в тульское поместье дяди, ставшее теперь ихним.
Иван Дмитриевич смотрел на них терпеливо и снисходительно, как на малых детей. Пускай! Им лучше было не знать страшной правды. Не всякий способен ее вынести и не сойти с ума.
Он опять пошел в ту комнату, где лежали ружья. К каждому ниточкой привязана была бумажка с ценой. «Барелла», вестница смерти с ложем орехового дерева, стоила двадцать пять рублей. Иван Дмитриевич отдал одному из племянников четвертную, унес ружье к себе домой и повесил над кроватью, как вечное «мементо мори».
Утром, продрав опухшие глаза, он долго пялился на это ружье, не понимая, откуда оно взялось. Наконец вспомнил. Горькая похмельная слюна стояла во рту, и жаль было двадцати пяти рублей. Чертыхаясь, Иван Дмитриевич совсем собрался уже нести ружье назад, когда сквозь головную боль начали выплывать эпизоды вчерашних поминок, какие-то слова, взгляды; что-то в них настораживало, саднило память, словно осталась царапина от мелькнувшей и забытой полудогадки.
«Барелла» была снята со стены, тщательно обследована, и на левом стволе, внизу, обнаружился неприметный фабричный штемпель с датой изготовления: «11. 1868».
В ясном утреннем свете Иван Дмитриевич увидел новенький, но старательно истертый приклад со следами свежей скоблежки, чересчур густую и яркую, ненатуральную зелень на медной пластине с инициалами и вспомнил старшего из росщупкинских племянников, гримасу мгновенного трезвого страха на его пьяной физиономии — он провожал взглядом Ивана Дмитриевича, идущего через столовую с ружьем в руке.
Был суд. На суде Иван Дмитриевич выступил свидетелем, произнес речь, после которой присяжные в один голос сказали: да, виновны. Верховодил старший, но племянники действовали сообща, попросили ничего не подозревавшего хозяина оружейной лавки в числе прочих ружей отправить любимому дяде эту «бареллу». Племянников приговорили всего лишь к высылке из Петербурга: трудно оказалось подвести их преступление под статью закона. Тульское наследство отобрали в казну.
Несчастный Яков Петрович был отомщен, разговоры утихли, но Иван Дмитриевич на всю жизнь запомнил то утро, когда он сидел на кровати, держа в руках ружье. Вечером, на поминках, страшно было, что судьба есть, а утром еще страшнее сделалось оттого, что ее нет. Ведь если существует судьба, значит, кто-то думает о тебе и ты уже не одинок на свете.
Увы, одинок!
— Может быть, ляжем спать, а завтра закончим? — предложил Иван Дмитриевич. — Вы, наверное, устали.
— Ничего-ничего, я привык работать по ночам, — ответил Сафонов. — Сварите еще кофейку и досказывайте. Убийца уже уличен, значит, скоро конец. Я понимаю, что по законам композиции после бурного апофеоза должно следовать лирическое диминуэндо, но, надеюсь, оно не будет слишком долгим.
Опять вспыхнула спиртовка. Через пять минут, в очередной раз наполняя чашку с кофейной гущей на донце, оставшейся от предыдущей порции, Иван Дмитриевич сказал:
— Бросьте карандаш, пейте спокойно свой кофе, а я покуда расскажу вам одну историю.
— Она как-то связана с убийством фон Аренсберга? — забеспокоился Сазонов.
— Честно говоря, не очень.
— Тогда лучше как-нибудь потом.
— Нет, лучше сейчас, — твердо сказал Иван Дмитриевич. — История грустная, но она вас настроит на определенный лад и поможет правильно воспринять все дальнейшее.
Став начальником сыскной полиции, Иван Дмитриевич переехал в другой дом, и там в одном с ним подъезде нанимал квартиру некий Росщупкин, бездетный вдовец лет шестидесяти, добродушный выпивоха и лошадник, владелец каких-то порядочных десятин в Тульской губернии. Каждую осень Иван Дмитриевич бывал зван к нему в поместье на охоту и всякий раз отказывался, а однажды, повздорив с женой, взял и поехал. Приглашенных набралось человек пятнадцать: трое росщупкинских племянников, бывшие товарищи по полку, соседи по имению, прихлебатели. Пока вся компания травила зайцев, Иван Дмитриевич собирал грибы, а вечером, когда сели ужинать, Росщупкин за столом рассказал такую историю.
Лет тридцать назад он служил в Царстве Польском и вывез оттуда замечательное охотничье ружье марки «барелла» (поскольку Иван Дмитриевич едва знал, где нажимать, чтобы стреляло, то и не запомнил, чем именно было оно так уж хорошо). Росщупкин купил его в Варшаве, случайно. Ружье прельстило еще и тем, что под курками припаяна была медная пластина с выгравированными на ней инициалами прежнего владельца: «IPR», которые до буковки совпадали с его собственными — Яков Петрович Росщупкип. В доказательство он предъявил гостям оставшийся от ружья футляр, на нем имелась точно такая пластина… А само ружье тогда же и потерялось, года не прослужило. То ли забыл в придорожном кабаке, то ли обронил, пьяный, в поле, то ли украли. Он долго искал потерю, сулил находчику большие деньги и в конце концов пошел к цыганке. Та, раскинув карты, нагадала, что ружье непременно к нему вернется. Росщупкин обрадовался, дал ей десять рублей, а она не берет: на пять рублей согласна, а красненькую не берет. Он удивился: почему? Цыганка и говорит: «Потому, голубок, что ружье к тебе вернется в день твоей смерти…»
«А ведь возьми она, стерва, эти десять рублей, — сказал Росщупкин, завершая рассказ, — ни за что бы ей не поверил!»
Через год после той охоты он умер.
Иван Дмитриевич с женой были на его поминках, и старый слуга по-соседски сообщил вот что: хозяин оружейной лавки, у которого Росщупкин числился стариннейшим и выгоднейшим клиентом, с приказчиком прислал ему на дом несколько ружей на выбор. Росщупкин брал их одно за другим, примеривался, прикладывал к плечу и внезапно — бряк! — уронил ружье на пол, зашатался и побледнел. В ту же ночь он и умер, хотя ничем не болел, утром еще был здоров и весел.
Пили водку, ели кутью.
Иван Дмитриевич спросил у слуги, не отосланы ли ружья обратно в лавку, и, узнав, что нет, не отосланы, дома лежат, пошел их смотреть. Все были новые, а одно старое, с истертым прикладом. Иван Дмитриевич взял его и увидел под курками пластину с тремя латинскими буквами: «IPR».
Вернувшись за стол, он выпил полстакана водки, потом, пересев подальше от жены, хватил целый и стал думать о судьбе, от которой не уйдешь. Какая разница, что и на чем пишет она своим огненным перстом — «Мэне, Тэкел, Фарес» на стене, перед царем Валтасаром, или «IPR» на ружье, перед Яковом Петровичем Росщупкиным.
Тем временем гости понемногу начинали забывать о том, ради чего они сюда собрались: кто-то тренькал на хозяйской гитаре, кто-то хотел немедленно играть в карты, кто-то храпел мордой в стол, а росщупкинские племянники, захмелев, звали всех собравшихся на охоту в тульское поместье дяди, ставшее теперь ихним.
Иван Дмитриевич смотрел на них терпеливо и снисходительно, как на малых детей. Пускай! Им лучше было не знать страшной правды. Не всякий способен ее вынести и не сойти с ума.
Он опять пошел в ту комнату, где лежали ружья. К каждому ниточкой привязана была бумажка с ценой. «Барелла», вестница смерти с ложем орехового дерева, стоила двадцать пять рублей. Иван Дмитриевич отдал одному из племянников четвертную, унес ружье к себе домой и повесил над кроватью, как вечное «мементо мори».
Утром, продрав опухшие глаза, он долго пялился на это ружье, не понимая, откуда оно взялось. Наконец вспомнил. Горькая похмельная слюна стояла во рту, и жаль было двадцати пяти рублей. Чертыхаясь, Иван Дмитриевич совсем собрался уже нести ружье назад, когда сквозь головную боль начали выплывать эпизоды вчерашних поминок, какие-то слова, взгляды; что-то в них настораживало, саднило память, словно осталась царапина от мелькнувшей и забытой полудогадки.
«Барелла» была снята со стены, тщательно обследована, и на левом стволе, внизу, обнаружился неприметный фабричный штемпель с датой изготовления: «11. 1868».
В ясном утреннем свете Иван Дмитриевич увидел новенький, но старательно истертый приклад со следами свежей скоблежки, чересчур густую и яркую, ненатуральную зелень на медной пластине с инициалами и вспомнил старшего из росщупкинских племянников, гримасу мгновенного трезвого страха на его пьяной физиономии — он провожал взглядом Ивана Дмитриевича, идущего через столовую с ружьем в руке.
Был суд. На суде Иван Дмитриевич выступил свидетелем, произнес речь, после которой присяжные в один голос сказали: да, виновны. Верховодил старший, но племянники действовали сообща, попросили ничего не подозревавшего хозяина оружейной лавки в числе прочих ружей отправить любимому дяде эту «бареллу». Племянников приговорили всего лишь к высылке из Петербурга: трудно оказалось подвести их преступление под статью закона. Тульское наследство отобрали в казну.
Несчастный Яков Петрович был отомщен, разговоры утихли, но Иван Дмитриевич на всю жизнь запомнил то утро, когда он сидел на кровати, держа в руках ружье. Вечером, на поминках, страшно было, что судьба есть, а утром еще страшнее сделалось оттого, что ее нет. Ведь если существует судьба, значит, кто-то думает о тебе и ты уже не одинок на свете.
Увы, одинок!
2
Князь фон Аренсберг, в прошлом лихой кавалерист и рубака, всегда гонял по Петербургу сломя голову на взмыленных лошадях, и это доставляло ему наслаждение, но Хотек, не любивший быстрой езды, считал ее тяжкой обязанностью посла великой державы. Жители столицы должны видеть его вечно спешащим и тревожиться, спрашивать друг друга: что случилось? Лишь на прием во дворец он следовал неторопливо, степенно, опасаясь чрезмерной спешкой уронить достоинство своего императора.
Сейчас вокруг было пусто, глазеть и тревожиться некому, но кучер, одолев дремоту, по привычке пустил лошадей вскачь. На отвратительной мостовой карету швыряло вверх, вниз, опять вверх и вбок. Безлюдный, запорошенный снегом — в апреле-то! — ночной город каменным кошмаром проносился мимо. Хотек глядел в окошко. Потом, вспомнив про камень, влетевший в карету возле Сенного рынка, глубже откинулся на сиденье.
Через несколько минут он успокоился, мысли обрели ясность. Карету болтало, ногам приходилось упираться в пол, левой руке — держаться за край подушки, правой — за свисавшую с потолка ременную петлю, и напряжение тела постепенно выводило душу из оцепенения.
Да, письмо Стрекалову написал он, однако подписи там нет, печати тоже, а почерк — это еще не доказательство. Всю ночь он провел дома, прислуга подтвердит. Его, как мальчика, взяли на испуг, и постыднее всего был внезапный приступ немоты, яростного безъязычия, в чем Шувалов мог усмотреть признание вины, отчаяние бессловесное и тем более очевидное. Но этот интриган жестоко поплатится за то, что видел графа Хотека мычащим, как корова. Завтра до полудня? Извольте. Величественная осанка, улыбка на губах, полнейшая невозмутимость. Мелодичное звяканье ложечки о фарфор, вопрос: где же преступник? Ах, не знаете? В лондонском «Панче» карикатура: «Русские жмурки. Шеф российской жандармерии ловит убийцу австрийского военного атташе в Петербурге». На ней Шувалов с завязанными глазами пытается схватить разбегающихся в разные стороны перепуганных иностранных послов — британского, французского, испанского, турецкого. Их пребывание в России становится небезопасным. Завтра же они будут предупреждены об этом. То есть уже сегодня.
Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, вряд ли. Хитрит, выгадывает время.
Ёкали у коней селезенки, Хотек собрался крикнуть кучеру, чтобы ехал потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.
Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок, пьяница и — посол? Разве можно такому человеку доверить судьбы империи на Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый послужит императору! Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.
По порядку, один за другим, Хотек припомнил пункты своего ультиматума, легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных было два — запрещение «Славянского комитета», подстрекающего чехов, словаков, хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит, чтобы не привлекать внимания, но выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А эта мерзкая бабища, эта колонна из потного мяса с грудями-рострами! Разве мужчина, способный завести роман с такой женщиной, имеет право быть послом? Ни вкуса, ни чувства меры… Хотек сжал кулаки. Почему он не догадался ее саму обвинить в убийстве Людвига? Тот перед ней — кузнечик, она без труда могла бы придушить его в постели. Да что придушить! Просто раздавить своим чудовищным телом, как нерадивая мать во сне подминает спящего рядом младенца. А Шувалову надо было намекнуть, что эта женщина состоит у него на жалованье. Решили на крови австрийского дипломата строить свою политику? Не выйдет! Завтра он им покажет, мерзавцам! Недолго им ходить павлинами… Но все-таки не по себе делалось при воспоминании о припудренных синеватых пятнах на шее Людвига. Хотелось поскорее очутиться дома. Горячая ножная ванна? Тоже неплохо, тут Шувалов прав.
Сквозь грохот копыт прорезался короткий сдавленный вопль. Что-то тяжелое и мягкое, как мешок с песком, ударило по передку кареты и шлепнулось оземь. Хотек втянул голову в плечи, зажмурился.
Кричал кучер.
От мощного удара — будто саблей рубанули поперек груди — его снесло с козел, шмякнуло о передок, выбросило на мостовую. Он кубарем покатился по щербатой брусчатке и замер, стукнувшись о поребрик тротуара. Лошади шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу. Затрещала ось. Карета накренилась, Хотека швырнуло вперед и вправо. Он плечом вышиб дверцу, вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и все обошлось более или менее благополучно.
Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Мелькнула мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при разговоре с Шуваловым. Он приподнялся на локтях. Улица, кое-где покрытая пятнами раскисающего снега, была безлюдна. Дома безжизненно темнели погашенными окнами.
— Сюда! Помогите! — позвал Хотек.
Никто не поспешил на помощь, нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой. Все цело.
Внезапно единственный из трех ближайших газовый фонарь, слабо, но ровно горевший за спиной, потух. Умер томившийся в лужице синий блик. В ту же секунду осыпалось на камни битое стекло. Хотек повернулся, и горло перехватило ужасом: кто-то жуткий, с черным пятном вместо лица, набегал сзади.
В нескольких шагах неподвижно лежал кучер, больше не было ни души. Хотек собрал все свое мужество и хотел встать, чтобы встретить смерть стоя, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.
Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел, взгляд застлало слезами. Лица словно бы и нет, лишь глаза и голова, вкруг которой, быстро разгораясь, вырастал желтый ободок, мерцающий золотой нимб, какие рисуют святым на русских иконах. Он видел над собой трепещущее ангельское сияние, и страх уходил, странное тепло разливалось по телу. Хотек с облегчением понял, что самое страшное позади: он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, отлетевшее колесо, лошадей, луну. Душа стремилась туда, где ждал ее Божий вестник, очерченный золотым кругом, неслась к нему среди струящихся рядом облаков и снежных вихрей — легкая, покинувшая узилище плоти, но, почти достигнув цели, затрепетала в отчаянии. Так грозны были глаза этого ангела — две темные ямины с холодом на дне, так мерно и заунывно свистел возле него питающий пламя воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним Ангел Мщения.
Он вскрикнул и потерял сознание.
Сейчас вокруг было пусто, глазеть и тревожиться некому, но кучер, одолев дремоту, по привычке пустил лошадей вскачь. На отвратительной мостовой карету швыряло вверх, вниз, опять вверх и вбок. Безлюдный, запорошенный снегом — в апреле-то! — ночной город каменным кошмаром проносился мимо. Хотек глядел в окошко. Потом, вспомнив про камень, влетевший в карету возле Сенного рынка, глубже откинулся на сиденье.
Через несколько минут он успокоился, мысли обрели ясность. Карету болтало, ногам приходилось упираться в пол, левой руке — держаться за край подушки, правой — за свисавшую с потолка ременную петлю, и напряжение тела постепенно выводило душу из оцепенения.
Да, письмо Стрекалову написал он, однако подписи там нет, печати тоже, а почерк — это еще не доказательство. Всю ночь он провел дома, прислуга подтвердит. Его, как мальчика, взяли на испуг, и постыднее всего был внезапный приступ немоты, яростного безъязычия, в чем Шувалов мог усмотреть признание вины, отчаяние бессловесное и тем более очевидное. Но этот интриган жестоко поплатится за то, что видел графа Хотека мычащим, как корова. Завтра до полудня? Извольте. Величественная осанка, улыбка на губах, полнейшая невозмутимость. Мелодичное звяканье ложечки о фарфор, вопрос: где же преступник? Ах, не знаете? В лондонском «Панче» карикатура: «Русские жмурки. Шеф российской жандармерии ловит убийцу австрийского военного атташе в Петербурге». На ней Шувалов с завязанными глазами пытается схватить разбегающихся в разные стороны перепуганных иностранных послов — британского, французского, испанского, турецкого. Их пребывание в России становится небезопасным. Завтра же они будут предупреждены об этом. То есть уже сегодня.
Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, вряд ли. Хитрит, выгадывает время.
Ёкали у коней селезенки, Хотек собрался крикнуть кучеру, чтобы ехал потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.
Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок, пьяница и — посол? Разве можно такому человеку доверить судьбы империи на Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый послужит императору! Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.
По порядку, один за другим, Хотек припомнил пункты своего ультиматума, легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных было два — запрещение «Славянского комитета», подстрекающего чехов, словаков, хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит, чтобы не привлекать внимания, но выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А эта мерзкая бабища, эта колонна из потного мяса с грудями-рострами! Разве мужчина, способный завести роман с такой женщиной, имеет право быть послом? Ни вкуса, ни чувства меры… Хотек сжал кулаки. Почему он не догадался ее саму обвинить в убийстве Людвига? Тот перед ней — кузнечик, она без труда могла бы придушить его в постели. Да что придушить! Просто раздавить своим чудовищным телом, как нерадивая мать во сне подминает спящего рядом младенца. А Шувалову надо было намекнуть, что эта женщина состоит у него на жалованье. Решили на крови австрийского дипломата строить свою политику? Не выйдет! Завтра он им покажет, мерзавцам! Недолго им ходить павлинами… Но все-таки не по себе делалось при воспоминании о припудренных синеватых пятнах на шее Людвига. Хотелось поскорее очутиться дома. Горячая ножная ванна? Тоже неплохо, тут Шувалов прав.
Сквозь грохот копыт прорезался короткий сдавленный вопль. Что-то тяжелое и мягкое, как мешок с песком, ударило по передку кареты и шлепнулось оземь. Хотек втянул голову в плечи, зажмурился.
Кричал кучер.
От мощного удара — будто саблей рубанули поперек груди — его снесло с козел, шмякнуло о передок, выбросило на мостовую. Он кубарем покатился по щербатой брусчатке и замер, стукнувшись о поребрик тротуара. Лошади шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу. Затрещала ось. Карета накренилась, Хотека швырнуло вперед и вправо. Он плечом вышиб дверцу, вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и все обошлось более или менее благополучно.
Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Мелькнула мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при разговоре с Шуваловым. Он приподнялся на локтях. Улица, кое-где покрытая пятнами раскисающего снега, была безлюдна. Дома безжизненно темнели погашенными окнами.
— Сюда! Помогите! — позвал Хотек.
Никто не поспешил на помощь, нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой. Все цело.
Внезапно единственный из трех ближайших газовый фонарь, слабо, но ровно горевший за спиной, потух. Умер томившийся в лужице синий блик. В ту же секунду осыпалось на камни битое стекло. Хотек повернулся, и горло перехватило ужасом: кто-то жуткий, с черным пятном вместо лица, набегал сзади.
В нескольких шагах неподвижно лежал кучер, больше не было ни души. Хотек собрал все свое мужество и хотел встать, чтобы встретить смерть стоя, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.
Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел, взгляд застлало слезами. Лица словно бы и нет, лишь глаза и голова, вкруг которой, быстро разгораясь, вырастал желтый ободок, мерцающий золотой нимб, какие рисуют святым на русских иконах. Он видел над собой трепещущее ангельское сияние, и страх уходил, странное тепло разливалось по телу. Хотек с облегчением понял, что самое страшное позади: он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, отлетевшее колесо, лошадей, луну. Душа стремилась туда, где ждал ее Божий вестник, очерченный золотым кругом, неслась к нему среди струящихся рядом облаков и снежных вихрей — легкая, покинувшая узилище плоти, но, почти достигнув цели, затрепетала в отчаянии. Так грозны были глаза этого ангела — две темные ямины с холодом на дне, так мерно и заунывно свистел возле него питающий пламя воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним Ангел Мщения.
Он вскрикнул и потерял сознание.
3
Студент Никольский вошел в подъезд, поднялся по грязной, овеянной кошачьим духом лестнице и позвонил в квартиру на третьем этаже. Здесь проживал Павел Авраамович Кунгурцев, корреспондент либеральной газеты «Голос», о чем певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли свою миссию исполненной и разбрелись по домам. Ввиду позднего часа они решили, что результаты наблюдения могут быть доложены Певцову и завтра утром.
Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел к Кунгурцеву просить родственного совета — тот был женат гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Человек широких взглядов, одно из честнейших, как утверждала влюбленная в него сестричка, и талантливейших перьев столицы, он внимательно выслушал историю об украденной из анатомички голове и сказал:
— Свинья ты! Какой из тебя медик? Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечить.
— Пьяный был, — оправдывался Николь-ский.
— И где теперь эта голова?
— А черт ее знает… Жандармы прибрали.
Ясноглазая худенькая Маша неутомимо разливала чай, резала колбасу и жалела брата, что его выгонят из Медико-хирургической академии. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески.
— Туловища-то нет, — обречено сказал Никольский.
Маша стала говорить, что завтра же его нужно выкупить из анатомического театра и похоронить вместе с головой. Если нет денег, она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.
— Знаешь, милая, — недовольно покривился Кунгурцев, — я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему — саван.
Никольский виновато сопел. Он чувствовал себя последним негодяем.
— Балбес! — Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула, глядя на мужа. — Да не нужна мне эта шуба!
Кунгурцев пожал плечами. Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандарм-ский офицер, причем офицер в немалом чине, ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.
— Тем более надо похоронить по-человечески, — сердито сказала Маша.
— А раны на голове не было? Череп цел? — спросил Кунгурцев.
— Не заметил. А что?
— Пришла одна мысль. Подумал, не Пупырь ли его своей гирькой? Может, они Пупыря ищут, раз полиция поймать не в состоянии?
Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел к Кунгурцеву просить родственного совета — тот был женат гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Человек широких взглядов, одно из честнейших, как утверждала влюбленная в него сестричка, и талантливейших перьев столицы, он внимательно выслушал историю об украденной из анатомички голове и сказал:
— Свинья ты! Какой из тебя медик? Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечить.
— Пьяный был, — оправдывался Николь-ский.
— И где теперь эта голова?
— А черт ее знает… Жандармы прибрали.
Ясноглазая худенькая Маша неутомимо разливала чай, резала колбасу и жалела брата, что его выгонят из Медико-хирургической академии. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески.
— Туловища-то нет, — обречено сказал Никольский.
Маша стала говорить, что завтра же его нужно выкупить из анатомического театра и похоронить вместе с головой. Если нет денег, она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.
— Знаешь, милая, — недовольно покривился Кунгурцев, — я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему — саван.
Никольский виновато сопел. Он чувствовал себя последним негодяем.
— Балбес! — Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула, глядя на мужа. — Да не нужна мне эта шуба!
Кунгурцев пожал плечами. Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандарм-ский офицер, причем офицер в немалом чине, ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.
— Тем более надо похоронить по-человечески, — сердито сказала Маша.
— А раны на голове не было? Череп цел? — спросил Кунгурцев.
— Не заметил. А что?
— Пришла одна мысль. Подумал, не Пупырь ли его своей гирькой? Может, они Пупыря ищут, раз полиция поймать не в состоянии?