Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 1)

   Гао Да-пу советовал мужикам охотничать, суля большие выгоды.
   Иван, между прочим, узнал бельговские новости. Оказалось, что в стойбище, кроме женщин, детей и нескольких больных стариков, нет никого. Охотники, ушедшие на промысел осенью, из тайги еще не возвращались.
   Погостив в лавке, мужики направились в стойбище с намерением выменять у стариков кой-какие необходимые вещи. Покупки уложили в сани, распростились с торговцами. Иван, встав на колени в передних розвальнях, тронул вожжами Гнедого. Мужики двинулись пешком вровень с санями, переговариваясь с Бердышовым.
   Едва сани переехали редколесье, отделявшее лавку от стойбища, как на улице началось необычайное оживление.
   Нарядные гольдки в ярких халатах стали перебегать из фанзы в фанзу или, открыв дымные двери своих жилищ, громко переговаривались между собой, с улыбками поглядывая на мужиков, одновременно и смущаясь и всячески стараясь обратить на себя их внимание. Из лачуг несся оживленный смех.
   - Это ведь для нас они, дурехи, вырядились. А то они в рванье ходят, в халатишках из кетовой кожи, - говорил Иван. - Увидали и понадевали на себя всего: и шелка и серебро, чего у каждой лежит.
   - Бабы же! - отозвался Егор.
   - Тут сейчас бабье царство, - засмеялся Иван, - а торговцы чего хотят, то и делают с ними. Мужья все в тайге, а старики сами всего боятся. Тут сейчас меньшой лавочник, как петух, всех этих баб подряд топчет. А мужики где-нибудь для него же добывают меха.
   - Как солдатки, - вымолвил Егор. - Эх, бедность, бедность, - вздохнул он, - везде так-то бывает!
   Подле длинной глинобитной фанзы стоял давешний горбатый рыбак. Он бранил низкорослую женщину с серебряным кольцом в носу, стоявшую на дороге. Как видно, женщина наскучалась за зиму и сейчас была в сильном волнении. Она поводила плечами, закатывала глаза и вертела головой, желая, чтобы на нее посмотрели новые люди. Из-за ее желтого халата, расшитого красными узорами, со страхом выглядывала орава ребятишек, мал мала меньше, с глазами, воспаленными от болезней и дыма, с лишаями на лицах, с жестковолосыми черными головами.
   Иван поздоровался с горбатым гольдом, и тот, оставив игривую молодуху в покое, поспешно заковылял вровень с санями.
   У следующей фанзы, покуривая, сидели двое древних стариков. Один из них слепой, другого согнуло в три погибели от какой-то болезни. Иван вышел из саней и заговорил с ними по-гольдски.
   Сопровождаемые тремя стариками, мужики вскоре подошли к дому Удоги тестя Ивана. Жилье его отличалось от других. В углу сложен очаг наподобие русской печки, а пространство между канов устлано вымытыми и выскобленными досками. На канах стояли русские сундуки, а в окна вставлены стекла.
   Айога и ее сынишка Охэ с восторгом встретили Ивана. Хозяйка захлопотала об угощении.
   У всех бельговских гольдок вдруг оказались неотложные дела к Айоге, и они то и дело забегали в фанзу. Некоторые из них, посмелее, усаживались в сторонке, у очага, и с таким видом слушали разговоры приехавших, что казалось, никакая сила не смогла бы сдвинуть их с места.
   Айога приготовила гостям кашу с сушеной кетовой икрой. Охэ, полнощекий коротыш в ватной курточке, не отходил от Ивана и ластился к нему, терся большой и чистой стриженой головой о его колени.
   - Чего же ты на охоту не ходишь? - спрашивал его Бердышов. - Большой уж, свои нарты пора заводить.
   - Тятька не берет, - чисто по-русски ответил ему Охэ.
   - Пора бы тебе белок стрелять, как же это ты? Шаманом, что ли, будешь, пошто ленишься в тайгу бежать? - дразнил его Иван. - Еще не собираетесь помириться с мылкинскими? - обратился Иван к старикам.
   Бали - гольд с бельмами на глазах, со впалыми щеками и редкими волосами на верхней губе, шамкая, стал с трудом говорить, что Хогота хоть и старик, но еще крепкий и до сих пор ходит на охоту. Ему удалось поймать медвежонка, и он теперь выкармливает его, а летом хочет заколоть, устроить праздник, позвать в гости мылкинских и мириться с ними.
   - Ты бы, Ванча, помог нам помириться, - смахнул слезу Пагода.
   Это был согнутый болезнью старик со страшной головой. У него на темени седой щетиной торчали стриженые волосы, а маковка и затылок были обнажены, голая кожа на них красна, узловата и морщиниста. Когда-то Пагода попал в медвежьи лапы. Зверь сломал ему шейные позвонки и, ухватив когтями затылок, содрал кожу с головы. Согнулся же Пагода недавно от ломоты в пояснице, так что при ходьбе он касался правой рукой земли.
   - С тех пор как ты уехал от нас, нам жить плохо стало, - жаловался старик.
   - Нынче весной, если не помиримся, беда будет! - Сказав так, горбатый Бата заморгал красными безволосыми веками. - Мылкинские могут у нас всю деревню перебить. С копьями нападут, станут всех колоть.
   Мужикам пришлось долго слушать непонятную беседу Ивана со стариками. Наконец Федор не вытерпел и заговорил о деле. Бердышову и самому надоели жалобы гольдов, и он рад был завести с ними другой разговор, тем более что заступаться за гольдских баб и ссориться из-за них с торговцами он совсем не собирался. Он стал переводить, и мужики через него завели беседу со стариками.
   Егор и Федор условились с Батой о цене лодок, которые делал его сын.
   Старики брались вязать мужикам невода и сети, делать снасти, шить меховую обувь, шапки, куртки для охоты. Все эти работы они собирались задать своим дочерям, внучкам и невесткам. Однако мужики еще робели сделать гольдам сразу так много заказов и не воспользовались их предложениями.
   Тимошка Силин сторговал себе пару лыж.
   Старики были очень рады приезду переселенцев. Они подробно отвечали на все их расспросы и всячески старались удружить им. Старым гольдам была приятно, что и они еще кому-то нужны и что нашлись люди, слушающие со вниманием их советы и наставления.
   Мужики погостили в Бельго до вечера, смотрели фанзы, амбары, запасы юколы, нарты, собачью упряжь и ездовых собак, самоловы, самострелы и копья. Они побывали около дома Хоготы, где в бревенчатом срубе сидел молодой медведь, предназначенный для угощения мылкинцев.
   Прощаясь, Иван звал Айогу на рождество вместе с Григорием и Савоськой, если те к празднику вернутся из тайги.
   Затемно мужики двинулись в обратный путь. Ударил сильный мороз, мгла окутала реку, лесистые распадки по склонам сопок казались огромными синими птицами, парившими над ледяной безмолвной пустыней. Мужики кутались в шубы и тесней жались друг к другу, но мороз все же находил себе лазейку. Приходилось соскакивать с розвальней и бегом бежать за конями, только так можно было немного согреться.
   Егор, отъехав верст пять и набегавшись, повалился на сено и задремал. Спал он недолго и поднялся, весь дрожа от холода. На реку спустился густой туман. Саврасый, побелевший от инея, перестукивал копытами.
   - Не спи, Кондратьич, замерзнешь, - услыхал Кузнецов глухой голос Тимошки, толкавшего его в бок. - На-ка тебе!
   Силин протянул бутылку. Егор пригубил. В груди его полыхнуло жаром. Федюшка тоже выпил несколько глотков, и братья, соскочив с розвальней, побежали за скрипящими полозьями. Тимошка, закутавшись в тулуп, сидел в санях неподвижно, как бурхан.
   Жар горел в теле Егора, лицо жгло и ломило от мороза, дыханье перехватывало. С разбегу он опять повалился на сено. Тимошка снова достал бутыль и, потянувши из горлышка, сунул ее Егору. Кузнецов выпил, завернулся в доху и лег ничком. Голова его кружилась, теплая истома полилась в ноги и руки.
   - Эй, там! - закричал вдруг Тимошка, обращаясь к передним саням. - Не спите! Какие-то навстречу едут. Слышь, собаки заливаются...
   Егор прислушался. Скрипели полозья, екала селезенка у Саврасого. Конь тяжело дышал и шебаршил копытами по дороге. Откуда-то из темноты вдруг явственно донесся собачий лай.
   - Берегись, Тимошка! - громко и насмешливо отозвался Иван. - Едут не наши, а чужие! Шибко едут, держись!
   Лай становился все громче и ожесточеннее. Вдруг с передних саней послышались испуганные крики Федора, и сейчас же их перекрыли чьи-то чужие гортанные голоса.
   - Никак встретились! - воскликнул Тимошка. Он нахлобучил шапку и, на ходу выпрыгнув из розвальней, исчез во мраке.
   Саврасый остановился. В тумане послышались громкие голоса, что-то не по-русски говорил Иван Карпыч. Егор пощупал, не вылетели ли из саней обновы, что он вез жене. Нет, целы. Ну и слава богу! Он обошел сани и, проваливаясь в снег, направился по сугробам на голоса.
   У передних розвальней он различил Бердышова и Барабанова, переругивавшихся со встречными. В своих огромных шубах те походили в тумане на большие соборные колокола. Они обступили мужиков полукругом, сдерживая своих злобно рвущихся собак.
   - Ведь он же кричал тебе, - говорил Бердышов, обращаясь к рослому встречному.
   Двое людей в шубах оттянули своих лающих собак с дороги и стали их бить.
   - Чего случилось-то? - спросил, подходя, Егор.
   - Вожак, кажись, укусил Гнедка за ногу... Как встретились, он захрипел и схватил его, - уныло ответил Федор.
   - Не захотел с дороги свернуть! - подтвердил. Иван.
   Заиндевевший конь стоял, понуро опустив голову.
   Между тем из темноты подъехали еще нарты. С них слезли двое и присоединились к толпе.
   - Гляди-ка, сколько их едет, - почесал затылок Тимошка.
   - Егор, бери-ка мое ружье! - сказал Бердышов.
   Кузнецов схватил из розвальней винтовку. Один из встречных, небольшого роста, в пышной шубе с высоким воротником, очевидно хозяин, что-то кричал своим, по-видимому приказывая уступить.
   Бердышов пристально вглядывался в него.
   - Иван Карпыч, да не трожь ты их, ладно уж, поехали, - заговорил Федор, опасаясь, что начнется драка. - Может, не укусил, не видно... Что зря... Не допусти до греха, бог с ним.
   Тем временем встречные быстро собрались и с криками погнали собак.
   - Ишь, с пустыми нартами поехали, - зло вымолвил вслед им Бердышов. Не отняли бы, я бы с ними сцепился, насмерть забил, - говорил он, надевая доху. - Это маньчжурец поехал, начальник их, тварюга! До сих пор они из Китая потихоньку на Амур ездят, гольдов грабить. И дороги не дает, едет как начальник. Они и русских убивают, глаза им выкалывают!
   Бердышов пересел к Егору, и розвальни тронулись.
   - Ну, Егор, теперь согрелись, не замерзнем! - вдруг неожиданно весело проговорил Иван. - Можно ехать хоть всю ночь, - и он завалился на бок. Маньчжурец этот ходит сюда на грабежи. Тайно албан - налог - с гольдов берет, пугает их, а они боятся - платят. Русских, говорит, всех надо убить. Если кто соболя не отдаст, уши отрежет. Раньше они летом приплывали, а теперь норовят зимой, пока полиции нет. Они к весне стойбища объезжают и зимние меха берут, а наш исправник живет себе в Софийске, не тужит. Ему хоть бы что!
   - Почему собаки коня схватили? - спросил Федюшка.
   - Вожак всегда хватает всякого, кто на дороге встречается. Не любят ездовые собаки, когда дорога занята. Если две чужие упряжки встретятся да ездоки недоглядят - как схватятся, начнут кататься, ну, беда, народом приходится их растаскивать.
   - Слышишь, Иван, а почем ты знаешь, что это маньчжурец поехал? спросил Тимошка. - Может, китайский торгаш?
   - Нарты пустые, да и народу много. Они помалу боятся ездить. Все равно никуда не денутся, будет время - попадутся, придет их черед. Мне бы только этого нойона встретить, самого бы главного. Уж он старик старый, рябой, а злой же - хуже медведя. Беда, как его гольды боятся. Он в прежнее время на Пиване царевал, потом уж погнали его оттуда, - усмехнулся Бердышов. - Черт его душу знает, не он ли это поехал? Может, я спьяну не разглядел...
   В поселье мужики вернулись поздно. Пока они ездили, женщины выскребли и вымыли землянки, перестирали одежонку, а бабка Дарья повесила в угол на икону белое вышитое полотенце. По сибирскому обычаю стены убрали пихтовыми ветвями, и в жилье пахло свежей хвоей.
   На другой день началась стряпня. Наталья напекла рыбных пирогов, а со звездой, в сочельник, Кузнецовы всей семьей выпили ханшина и попели старые песни. Дед оживился и весь вечер рассказывал ребятам сказки.
   - Лунь пловет, лунь пловет, - окал он в углу, - сова летит, сова летит...
   Попозже пришли Иван с Ангой. Вскоре в землянку собрались все переселенцы. При свете лучины водили хороводы, пели, плясали и разошлись глубокой ночью.
   Мела метель. Снежные кудри вились под тускло светившимися окошечками землянок. Хлопья снега, падая на распаленные лица мужиков, таяли и леденели на усах и на бороде.
   - Нечистый дух и в праздник покоя не дает, - жаловался Тимошка, пригибаясь и еле шагая против ветра, прячась за широкую спину Пахома.
   - В праздник-то самый от него морок, - пояснил ему пьяный Бормотов. Он тоже это дело понимает.
   Егор втайне не любил праздников, всегда жалел бесцельно проходившее за гулянкой время. Тем более тут, на Амуре, где не было ни попов, ни церквей, праздники, по его мнению, были совсем ни к чему. Впрочем, он всегда старался следовать тому же порядку, что и окружающие. Видя желание семьи погулять не хуже людей, Егор не стал перечить; он съездил в лавку, взял вина, гостинцев и созвал гостей. Но даже в это время из его головы не уходили заботы о деле. Работа его спорилась больше, чем у других. Сквозь бедность и голод Егор предугадывал впереди достаток. Вся его душа, все его радости были в труде, в стремлении к этому достатку, и лишняя поваленная лесина доставляла ему большее удовольствие, чем водка, угощения и бесконечная болтовня мужиков.
   На первый день рождества гуляли у Ваньки Бердышова, как под пьяную руку звали на праздниках Ивана Карпыча. Пахом и Тереха Бормотовы взялись корить Барабанова за то, что он сменял им на кабанину плохую муку. Слово за слово, Пахом разошелся и помянул Федору старые грехи.
   - Слыхал я, пошто ты из дому ушел. Не с добра ты на Амур перекинулся! - кричал он, ударяя кулаком по столу так, что тарелки прыгали. - И тут за прежнее берешься, - стыдил он Федора при народе.
   - А ты, Пахом, зря старое вспоминаешь, - заступился за соседа Иван. Вот сказал бы этак сибиряку, из каких-нибудь не помнящих родства или ссыльнопоселенцев, и тут же с тебя бы душа вон. Чего с кем было на родине, не нам с тобой судить, а тут мы все одинаковые. Крепостных до "манифеста" и то освобождали, если они заходили на Амур. А мука, - хлопнул он по костлявому плечу Пахома, - какая бы ни была, дороже здесь, чем зверятина.
   - Вот это ты верно сказал, - согласился Пахом, тряся бородой. - Но пошто, будь он неладный, горклую-то отдал и не сказал? Сказал бы, ладно уж, все равно мы бы взяли, а то в обман ввел.
   Дело чуть не дошло до кулаков. Иван утихомирил Пахома и Тереху.
   На другой день после бердышовского угощения большинство гостей его болели, отравившись крепким ханшином. Однако к вечеру мужики, несколько оправившись, снова собрались пить у Тимошки.
   Тимошкина жена, сухопарая Фекла, измученная работой и голодом, обычно ворчливая и крикливая, была охотница до самого безудержного веселья, словно на праздниках, под хмельком, когда забывались заботы и печали, старалась она скорей наверстать радости, упущенные в бедной и скучной жизни. Несколько дней перед рождеством она старалась изо всех сил: скребла, стирала, мыла и стряпала из скудных запасов муки рыбные пироги.
   Фекла опьянела. Она пела и плясала, ее изможденное худое лицо зарумянилось, она буйно веселилась, топчась с платочком в руках по землянке, выкрикивая плясовую и не обращая внимания ни на кого, словно плясала она не перед людьми, а лишь для одной себя; большие, лихорадочно блестевшие глаза ее блуждали.
   Братья Бормотовы примирились с Федором, стали обниматься, пороняли на пол дорогие Фекле глиняные чашки. Барабанов, прослезившись, клялся мужикам, будто сам не знал, что мука была прогорклой, и Пахом, наконец, великодушно простил ему обман.
   Гости поели все Феклины угощения, выпили водку, нагрязнили в землянке, побили посуду, поссорились, перецеловались и разошлись. Пьяный Тимошка изругал и больно ударил Феклу.
   Так минуло рождество, прошел хмель, веселья как не бывало. Снова перед крестьянами были лишь темные землянки, орава полураздетых ребятишек, убогий скарб, худая одежонка и скудные запасы пищи.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   - Ну, Ивану есть с чего гулять, он богатый, а ты куда лезешь? упрекал Егор Тимошку. Они сидели на релке, на лиственнице, только что срубленной Егором. - Разве нельзя собраться песни попеть, сплясать да и водочку попить, но все бы ладом, не тужиться из последнего. Нет, ведь норовят все вывернуть. Ты, что ль, боишься, что на твой век веселья не станет? Ты думал бы, как робить да робить! Ан робить-то нам неохота, нам бы жар-птицу поймать в лесу. Нищие мы, жрать нечего, а на уме пьянство да гулянство. Нам бы тайгу-матушку чистить, а мы все языки чешем, кто прав, да кто виноват, да что зачем, чтобы причина нам была лодырить. Самих себя обманываем, причину находим: мол, холод ли или еще кто виноват. Языком-то чесать легче, чем робить, сомнениям-то всем твоим грош цена. Э-эх, родимцы, мужички!.. Пошто через Сибирь шагали, али чтобы испиться тут? Китаец-то этот разок-другой даст муки тебе, а после в шею погонит, да долг-то обратно потребует. Кто тебе тут поможет, у кого ты милостыню просить станешь? Тут и по миру некуда пойти.
   - Правда, Кондратьич! Да и то сказать, где нам с бедности-то ума набраться, кабы нам это понять! Богатый-то, сказывают, и ума прикупит, а бедный так и есть дурак дураком, - вздыхает Тимошка, глядя на ясное небо. Лицо у него маленькое, рябоватое, с клочковатой бороденкой. Он ухмылялся виновато.
   - То-то!.. - хмурился Егор, не понимая толком, что Тимоха хочет сказать.
   Подошел Федюшка с наточенными топорами. Егор поднялся, подступил к лесине и стал обтаптывать вокруг снег. После крещенья братья работали от зари до зари. Рубили лес и заготовляли дрова и бревна для будущих построек.
   - Возьми топорик да пособи нам, - сказал Егор сурово.
   - Дай-ка мне топорик-то, я тоже разогреюсь, - попросил Тимошка через некоторое время, глядя, как бойко и весело братья застучали топорами по березе.
   Федюшка засмеялся и отдал топор Тимофею. Тот оживился и заработал с видимым удовольствием.
   - А пошто же у себя не робишь? - спросил его Кузнецов, когда лесина с треском повалилась поперек лиственницы.
   - Видать, застоялся ты, - смеялся Федюшка. - Как закраснел! Живой опять стал.
   - Чистил бы у себя, вот бы и ожил, а то замерзнешь, - твердил Егор.
   - Никак не соберусь, - поскреб в бороде Тимошка. - Ведь я один...
   - Приходи нам пособлять, а потом мы поможем тебе. Вот и будешь на людях, и работа пойдет.
   - При людях, конечно, веселее работать, - обрадовался Силин, - а один я никак не могу. Как гляну я на эту тайгу, тоска меня берет: экая ведь трущоба, да разве один человек тут может? - смущенно признался он. - Я, может, оттого не роблю, что это все понимаю. Да и как возьмешься, когда все неладно? - с виноватой улыбкой продолжал он, как бы оправдываясь, что позволил себе такое откровение. - Вот теперь Фекле неможется, голова у нее болит, в глазах темнеет, кости ломит, кровь с десен идет, сама она не своя, цинга, что ль, на нее наваливается?
   - У нас дедка тоже зубы изо рта таскает, - улыбаясь, вымолвил Федюшка, словно это было смешно и забавно. Для Федюшки в его скучной жизни и дедова немочь была чем-то вроде разнообразия. - Бабка его пользует, продолжал он. - Ты спроси-ка ее. Она знает траву такую, у нее она насушена, с собой. Будто помогает.
   - Это, сказывают, уж каждому надо тут цингой переболеть, никуда от нее не денешься. Лечить ее, поди, зря только время проводить. Наверно, перетерпеть надо - и все. Не стоит и лечиться.
   Тимошка все же пошел к Дарье. Старуха побывала у Феклы и велела ей пить пихтовый отвар. Но, несмотря на бабкино леченье, чем теплее становились дни, тем все хуже было Фекле.
   Тимошка стал работать, помогать Кузнецовым, а Егор и Федюшка каждый третий день работали на его участке. Тимоха оказался мужиком сильным и работящим. Работая на чужом участке, каждый старался, чтобы не остаться в долгу.
   ...Дед Кондрат стал плох и уже с трудом выходил из землянки на солнышко.
   После Нового года погода стояла переменчивая. То солнце пригревало, и как будто дело шло к весне, и даже однажды в тихий день на солнцепеке подтаяли снега; Егор с Федюшкой, чистившие в этот день тайгу, слегка закраснели от свежего загара. То вдруг снова ударял мороз, как и в начале зимы, лес и реку окутывал туман, и холодные ветры осаждали поселье то сверху, то снизу. Однако морозы были уж не такие стойкие, и, если не было ветра, стоило в ясный день солнцу разогреться к полудню, как холод несколько спадал. Все же, по мнению переселенцев, январь стоял студенее, чем на родине.
   Федор Барабанов после праздников старательно охотничал. Он уходил теперь надолго, ночевал в тайге.
   Санка был постоянным спутником и помощником отца. За последний год парнишка поздоровел, раздался в плечах, нагулял щеки, стал смугл лицом. Он уже начал покуривать табачок, с ребятами разговаривал небрежно, поглядывая на них с высокомерием, и терся около мужиков. Во всем его обличии сквозили смышленость и пробуждающаяся хитроватость промысловика. Он ходил вразвалку, лениво и в то же время шустро поглядывал по сторонам бойкими светлыми глазами, как бы чего-то все время высматривая. На промысле он был проворен и приметлив. Ему иногда даже удавалось и такое, что не всегда мог сделать сам Федор. Умел он делать дело и помалкивать, в чем был противоположностью Федюшке Кузнецову, который хоть и старше его и на вид казался рослым, здоровым пареньком, но в душе оставался еще подростком простым, наивным и добрым.
   Побывав у гольдов, Санка и Федька устроили себе такие же самоловы, какие видели они у горбатого Баты. Однако за работой Федьке редко удавалось половить у проруби рыбку. Зато устройство махалки живо переняли другие ребята. Из обломков гвоздей они сами ковали и обтачивали крючки, раскаляя их в печках.
   - Какую вы тут кузницу затеяли? - ругала бабка Ваську и Петрована, стучавших у порога. - Может, нужный гвоздь-то стащили. Тут всякая железка дорога.
   - Ладно, бабка, - с сердцем отмахивался Васька, увлеченный работой.
   - Я тебе дам "ладно"!.. Разве это игра? Вот схвачу тебя за вихры будешь знать. Вон бери лопату да ступай стайку чисти. Дела полон рот, а им в забавы забавляться.
   Санка Барабанов, ходивший с отцом на охоту, смилостивился над ребятами и подбил для них белку-летягу, чтобы было чем обшить деревянные рыбки, вырезанные для самоловов.
   Когда Бердышова не было дома, меньшие ребята со всякой просьбой бежали к гольдке, с которой водили дружбу с тех пор, как она учила их объезжать собак.
   Анга, пополневшая - она была беременна, - садилась посреди избы на пол, ребятишки окружали ее, и она помогала им ладить самоловы.
   Однажды веселая ватага ребят ввалилась в землянку Кузнецовых. Плохонькая одежонка детей затвердела от мороза и запорошилась от возни у прорубей.
   - Ты где это завалялся?
   Наталья растолкала малышей, подбираясь к Ваське, но не договорила и ахнула, всплеснув руками. У мальчика из-под мышки торчала большая пятнистая рыба, несколько мерзлых щучек он придерживал рукой, приподняв полу шубейки.
   - Ах, пострел! Никак, сам добыл! - с добротой в голосе воскликнула бабка.
   Васька сжал губы и гордо сверкнул голубыми глазами. Побледневшее за зиму, острое, решительное лицо его зарделось.
   В дверях появился Петрован с самоловом. Важно и небрежно оглядев всех в землянке и оставаясь безразличным к радости матери и бабки и к визгу Настьки, он стал раздеваться и как бы невзначай поставил махалку на видное место у окошка. Он разулся, повесил ичиги на большой деревянный гвоздь и полез на лавку. Остальные ребята выбежали за дверь и с криком понеслись по морозу к своим землянкам.
   Все радовались добыче Васьки и Петрована. Рыба осеннего улова всем надоела, и свежая добыча пришлась кстати.
   - Эх ты, кормилец ты мой! - поцеловала меньшого Наталья.
   Теперь на ребячью махалку все стали смотреть совсем по-иному.
   - Кто же это вам такую снастеньку показал? - спрашивала ребят бабка, трогая рыбку и крючок.
   - Федюшка с Санкой у гольдов подсмотрели, да Иванова тетка нам помогла, мы к ней бегали за нитками, она нам балберы пришивала, рассказывал Петрован небрежно, как о чем-то давно прошедшем.
   - А у нас ведь на Каме тоже на ненаживленные крючки ловят, - сказал Егор, возвратившись домой и рассмотрев сыновьи самоловы. - Это, говорят, русские обучили гольдов.
   - Не знаю, кто кого, русские ли гольдов, гольды ли русских, рассудительно отвечал Петрован.
   С того дня ребят посылали к проруби за рыбой, как в кладовку. Вскоре ловля щук стала для них такой же работой, как помощь отцу на релке или уход за коровой и за конем.
   После рассказов ребят о том, как Анга им помогала, Наталья стала чаще бывать у Бердышовой. Она видела, что гольдка славная и добрая женщина. Анга, тяжело переносившая беременность, за последнее время особенно чувствовала свое одиночество. Русских баб она все еще несколько стеснялась. Иван пропадал на охоте, родные были далеко. Ее влекло к детям, с ними она чувствовала себя как ровня, а они были рады, что во всяком деле у них есть советчик. Но все же гольдка была одинока. Наталья, чувствуя это, потянулась к ней.
   Больная Фекла все более и более водилась с Бормотовыми, которые жили большой и дружной семьей несколько поодаль от землянок Кузнецовых, Силиных и Барабановых, саженях в ста выше, ближе к старому стану. Фекле было трудно ходить на верхний конец, и она добиралась туда лишь в случае крайней нужды, но жены Терехи и Пахома Бормотовых бывали у нее постоянно, туда же захаживала часто Дарья.