Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 1)

   Пришел Ногдима, приземистый, пожилой, но еще моложавый на вид старик с плоским темным лицом. Его черные, как смоль, прямые волосы и черные горящие глаза придавали ему вид дикий и жестокий. Глядя на него, живо представлялось, как он, сверкая глазами, гоняет по снегам зверя и, настигнув, бьет его копьем в горло.
   Ногдиме перевалило за шестьдесят, но он был еще крепок, и на черном лице его морщин не было видно, лишь еле заметные светлые бороздки легли поперек лба, да слабые морщинки лучились у глаз.
   Появился седоголовый, больной глазами Хогота, о котором Федор уже не раз слышал, как об отце похитителя невесты и хозяина медведя, предназначенного в угощение мылкинским. Сын его Гапчи, рослый и здоровенный парень в маньчжурской шапке с бархатным околышем и в красном ватном халате, в который он вырядился по случаю приезда русского гостя, торчал тут же. Еще недавно Гапчи был грозой мужей и похитителем супружеской верности гольдских красавиц. Но после того как он увез из Мылок юную жену богатого старика, он сам стал ревнив и уж более не нарушал счастья и покоя чужих семей.
   Явился приятель Удоги - Кальдука, по прозванию Маленький. Скинув лисью шубейку, старичок остался в залоснившемся дабовом халате с серебряными пуговицами и в улах из рыбьей кожи. Его маленькая головка с жалкой пегой косичкой тряслась на слабой шее, круглое желтое личико Кальдуки с мелкими расплывчатыми чертами выражало легкомыслие и беззаботность, движения были мягки и округлы. Улыбаясь и кивая головой, он подал Федору маленькую руку в кольцах и присел против него за столик.
   Кальдука был вечным нахлебником Удоги. Про него говорили, что он прожил жизнь чужим умом. В юности он был парень как парень, только не удался ростом. Старики женили его неудачно, купив ему по дешевке вдову. Она оказалась женщиной грубой, терзала Кальдуку ссорами и капризами, всю жизнь воевала с ним из-за нарядов. Первый ее ребенок был мальчик, но впоследствии она рожала только девочек. Сын Кальдуки погиб уже взрослым на рыбалке, и старик остался в большой семье единственным охотником. Жил он бедно и небережливо. Выдавая подросших девочек замуж, он ненадолго богател, но вещи и ценности, полученные в калым, живо переходили от него к торгашам.
   При удаче Кальдука любил попьянствовать, вкусно поесть. Не думая о будущем, он ловил удобный случай, чтобы набрать у торгашей как можно больше товаров, и вечно был в неоплатном долгу. Выручать же его приходилось Удоге или другим сородичам, которые по доброте не могли отказывать ему в помощи, хотя и попрекали потом Маленького в расточительности, в лени, в неумении жить. Впрочем, на Кальдуку эти попреки давно не действовали. За долгую жизнь он привык и к помощи родичей и к их попрекам и надеялся на них больше, чем на себя.
   Федор вспомнил, как Иван Карпыч однажды, рассказывая ему про причины бедности гольдов, помянул про Маленького. По его словам выходило, что туземцы могли бы жить и лучше и богаче, не будь среди них таких мотов и бездельников, как Кальдука, привыкших жить попрошайничеством, разоряя зажиточных сородичей.
   Охотник Кальдука был приметливый, но не крепкий. В добыче он отставал от других, да у него и не было никогда надежды прокормить промыслом себя и всю свою семью. Обыкновенно его забирали с собой в тайгу хорошие охотники, чтобы он вел их хозяйство в балагане и готовил пищу. За это давали ему часть добычи. Зато летом Кальдука блаженствовал. Женщины работали за него на рыбалке от шуги до шуги.
   Приплелись древние старики, знакомцы Федора: горбатый Бата и слепой Бали.
   Вскоре вернулся Савоська, ездивший на собаках на другой берег ловить рыбу в прорубях. Еще задолго до того, как он переступил порог, слышна была его русская брань и удары палкой по собакам. Айога побежала распрягать воющих псов, и вскоре в облаках пара появился Савоська, небольшого роста, сухой и сутулый, в заиндевелой, словно заросшей белым мхом, одежде.
   Он быстро скинул с себя заиндевелые кожаные обутки и живо отсыревшую в тепле куртку и, вскочив на кан, начал кашлять долго и хрипло. Кашель, вылетая со свистом из простуженных легких, сотрясал все его щуплое, жесткое тело. Наконец Савоська откашлялся, коротко кивнул головой Федору и, подсев к коротконогому столику, стал пить маленькими глотками водку из чашечки и жаловаться на боли в груди. Застывшее тело старика бил озноб, его маленькие жилистые руки дрожали.
   Удога заговорил с братом по-своему, часто упоминая слово "лоча". Остальные гольды пыхтели трубками и лишь изредка прерывали беседу братьев короткими замечаниями. Федор печально слушал гольдов и уж собирался было повторить свою просьбу, когда Удога вдруг обернулся к нему и сказал:
   - Вот братка завтра сведет тебя в тайгу, все покажет, он все знает.
   Переходя с гольдского на ломаный русский язык, туземцы заспорили между собой, куда и как лучше повести Федора на охоту.
   Каждый называл какое-нибудь место: ключ, сопку или падь. Так проспорили они долго, а Федор только удивился, как добродушны и покладисты эти свирепые на вид люди. Спорили они горячо, и каждый, по-видимому, от души хотел удружить ему. И удивительно было Федору, что в их добром отношении к себе он не замечал никакой корысти.
   Между тем Санка, наевшись чумизы, откинулся к стене и, устало полузакрыв глаза, с любопытством следил за Савоськой. Разморясь в жаре и непривычно насытившись, сынишка Барабанова давно бы уснул, если бы не этот живой и шутливый старик, иногда смешно коверкавший русские слова. Однако Санка был недоволен, что именно Савоська - больной, иззябший и уставший старик - поведет их в тайгу. Он совсем не казался ему хорошим охотником.
   Когда же Савоська подвыпил и стал ругаться по-русски и хохотать надтреснутым смешком, переходившим в кашель, Санке показалось, что смеется он нарочно, только чтобы позабавить народ, и ему стало жалко старика.
   "Какой чудной этот Савоська!" - подумал Санка, засыпая. Шум голосов стал отплывать. Санка пошел куда-то по лесной тропинке за Савоськой, потом плавно и мягко провалился куда-то в пропасть и вскоре забрался так далеко, что возврата оттуда не было.
   Наутро Савоська разбудил Барабановых затемно. Собирая свой охотничий припас, он проворно бегал из фанзы в амбар, переодевался в белую охотничью одежду из лосиных шкур, лазил под крышу, вскакивал на кан и все чаще тяжело кашлял.
   Охотники собрались быстро и молча, надели котомки, ружья, вынесли на снег лыжи. Савоська кликнул свою лохматую подслеповатую собаку, и все трое тронулись по бельговскому распадку к седловине.
   Собака сильно прихрамывала и время от времени прыгала на трех лапах, держа левую переднюю на весу.
   - Что это с ней? - опросил у гольда Санка.
   - Медведь ей лапу ломал. Потом шибко мороз был, она мало-мало больной лапа отморозила. Такой другой собаки нигде нету, она все понимает, как человек, только говорить не может.
   За день Барабановы пробежали за Савоськой верст двадцать. Гольд привел их к зарослям стелющегося кедра у вершины каменистого хребта. Через ущелье видно было, как далеко-далеко за складками сопок белой равниной расстилался Амур.
   - Тут соболь живет в норе. У него своя дорога есть, он только по этой дороге всегда ходит. Белку, мышь сам убьет, сам таскает и сам кушает. Вот его дорога, смотри, - показывал старик на соболиные следы. - Шибко далеко этот соболь не ходит, по своей сопке ходит. На большой сопке три пары живет, на маленькой - одна пара бывает.
   Старик закреплял на расщепленном деревце лук с прикладом так, что он туго натягивал тетиву. К прикладу он прикрепил вязку из конских волос. Клубок таких вязок вместе со свитками волос и с оленьими жилами гольд хранил в особом мешочке. К тропке соболя спускались сверху несколько волосков. Концы их на уровне соболиной грудки перехвачены были малым волоском, который чуть заметно ложился поперек тропки.
   - Соболь бежит, - говорил Савоська, - этот волосок тронет, стрелка его убьет. - Гольд тронул волосок палкой, тетива сдвинулась, стрелка с силой воткнулась в сугроб, а лук закачался на ветке.
   Самострелы Федор с грехом пополам сам умел делать, но хитрость была в точном прицеле стрелы на грудь зверька и в поперечном волоске, который следовало наводить так, чтобы он был незаметен соболю. Федору казалось, что он уже постиг тайну устройства самострела, но грубые руки его никак не могли точно навести поперечный волосок.
   - Ничего не понимаешь! - сердился Савоська. - Зря с тобой хожу. Ты все равно, какой был, такой и есть!
   - Дай-ка, тятя, - вызвался насторожить самострел Санка.
   Ловким ударом топора он расщепил елку, зажал приклад, навел стрелку на тропку, наладил волосок и обратил шустрые глаза к Савоське, как бы испрашивая у него одобрения.
   - Соболь если попадется, тогда узнаем, молодец ты, нет ли, - произнес гольд и, оставив лук, побежал дальше короткими шажками, переваливаясь с лыжи на лыжу.
   Лучки он делал на ходу. Видя след какого-нибудь зверя, он обегал растущие поблизости ели, разыскивал на них природные изгибы, обращенные к, северу, быстро вырубал из них луковины и натягивал их, перевивая концы оленьими жилами. Следуя за ним повсюду, Санка стал отличать деревья, годные для поделки лучков.
   Вечером под ветвями огромного старого кедра охотники разгребли снег и развели костер.
   В тайге было тихо. Огонь освещал красноватую кору кедра, несколько лип на увале и лыжи, стоймя воткнутые в сугроб.
   Савоська сказал, что не признает никаких балаганов, так что Федору и Санке предстояло дремать всю ночь, привалясь к кедрине и поворачиваясь к костру то одним боком, то другим.
   Гольд сидел на корточках близко к пламени и жадно грыз сухую юколу, разрывая ее пальцами и зубами. Отогревшись, он снова удушливо закашлял, дрожа всем телом. У ног его бежала хромая Токо и облизывала свою черную уродливую лапу. Время от времени Савоська давал ей кожу от юколы. Собака жадно хватала ее и мгновенно проглатывала. Изредка она оборачивалась к Санке, и тот, заигрывая с нею, совал ей в морду тугую сохатиную рукавичку. Токо урчала и скалила на парнишку свои крупные волчьи клыки, а тот улыбался умильно и поглядывал на отца, не то опасаясь, что Федор рассердится, не то приглашая его порадоваться.
   - Бродяга-медведь ее лапу совсем испортил, - сетовал Савоська. Когда самый мороз был, его кто-то напугал. Медведь берлогу бросил, пошел кругом. А я его встретил и погнал. Зверь шибко злой был, как хунхуз! Медведь тоже бывает хунхуз!
   Отбиваясь от собак, зверь хватил лапу Токо зубами. Собаке грозила смерть, если бы Савоська в тот же миг не вонзил в сердце медведя пику.
   - Тебе тоже хорошую собаку надо, - назидательно говорил гольд.
   - Вот то-то и оно! Да где ее взять?
   - Учи, сам учи, собака все может понимать. Она - как человек. Наши старики говорят, что собака раньше давно-давно человеком была, только теперь у нее шкура другая. Медведь тоже был человеком. Ночью ты спишь, а он ходит. Тигр, говорят, тоже был человеком. Такие разные сказки есть, таинственно продолжал он. - Кто на охоту ходит, должен знать. Друг другу рассказывать. - Старик засмеялся и повесил голову. - Буду тихо говори, тут в тайге хозяин скоро чертей гоняет... - Сайку мороз продрал по коже. - Тут не шибко хорошее место. Старики говорят - тут дурное место, тут амба исиндагуха бывает. Знаешь, что такое амба исиндагуха? Это обход. Черти караул несут, как солдаты в Миколаевоком, и делают обход тайги. Надо всю ночь сказки говорить, тогда ничего.
   Гольд достал из-за пазухи лубяную коробку с табачными листьями, набил дрожащими руками трубку и закурил.
   "С этими соболями не без нечистого, чуяла моя душа! - думал Барабанов. - Ванька Бердышов, будь он неладен, однако, гольдяцким божкам в тайге молится. То-то и не хочет с собой никого брать, стыдно ему".
   - Савоська, - задушевно, как бы по-приятельски, заговорил он, стараясь придать своему голосу побольше ласковости, - вот ваши говорят, надо в тайге черту угощение ставить. А мне не надо бы этому Позе* кланяться, лучше бы мне своему богу помолиться. Чужой-то мне ни к чему. Это ведь грех по-нашему. Ты сам крещеный, должен понимать.
   - Тебе соболь надо - нет? - вдруг закричал Савоська, вскакивая на кривые ноги. Обутые в белые олочи**, они были как тонкие кривые березки. Зачем говоришь? В тайгу ты зашел, соболя тебе не надо?
   _______________
   * П о з я (искаженное нанайское от Подзя-ней) - дух тайги,
   покровитель охоты.
   ** О л о ч и - невысокая обувь из звериной шкуры мехом внутрь.
   Обычно делается из меха лося.
   "Шаманом, что ль, обернулся, пугает, сверлит глазищами-то... Индо, черт с ним... помолиться, как велит", - испугался Барабанов.
   - Тебе Позя молись - завтра твой лучок будет соболь, - твердил гольд.
   "Кабы, правда, поймать бы соболя, черт его бей, - помолился бы, пустяки это, конечно. Но, шут его знает, вдруг не помолишься и добычи не будет?" - раздумывал Федор.
   - Ты верно ли знаешь, что соболь поймается? - подловато глянул он на гольда, как бы торгуясь с ним.
   - Давай скорее, хлеб у тебя есть - хлеб кидай, все равно сухари можно. Говори: "Мне соболя давай!" Проси его как надо, сам думай, чтобы хороший охота была.
   "Разве рискнуть? - подумал Федор. Но ему неловко было перед сыном отступаться от закона. - Да и беда будет, если поп узнает на исповеди епитимью наложит".
   - Молись, тятька, - вдруг шепнул Санка, которому до страсти хотелось отличиться и найти зверька в своей ловушке.
   - Ах ты, бесенок! - отпрянул от него отец. - Тебе бы только соболя, с малых лет рад от всего отступиться.
   Беседа прекратилась. Санка еще немного повертелся у огня и, наконец, задремал сидя. Голова его то и дело клонилась к пламени, он вздрагивал и просыпался, каждый раз испуганно тараща глаза на огонь. Вскоре Санка уснул крепко и, не в силах держаться, повалился на пихтовые ветви, уткнулся лицом в рукав и захрапел.
   Раздумье брало Федора. И хотя он уверен был, что Санка правильно нацелил стрелку и зверек не минует засады, но все же казалось ему, что дело тут нечисто, недаром в такой тайне хранит время ухода на промысел Иван, недаром ему, Федору, до сих пор, несмотря на все старания, не попался ни один соболь. Опять же и россказням Савоськи веры не было. "Чего-то он тут хитрит, однако, не такой он чудак, как прикидывается... То говорил "тихо надо", какой-то обход чертей, сказывал, будет, а потом сам разорался". Подумав так, Федор было осмелел и хотел пошутить над Савоськой, чтобы дать ему понять, что понимает, как он хочет обморочить его. Но вдруг Савоська задрожал, отложил трубку и, обернувши к Федору перекошенное от ужаса лицо, показал на поднявшиеся уши собаки. Токо насторожилась.
   "Шут его бей, где наша не пропадала!" - подумал Федор. Он достал ломоть черствого хлеба и протянул гольду.
   - Брат Савося, ты лучше меня это дело знаешь, давай-ка помолись... Чего дивишься? Кидай своему Позе, - он подмигнул гольду.
   - Как хочешь, - вдруг сказал Савоська. Он сел к Федору боком, не глядя на него, и стал курить, сплевывая через плечо. - Чертей в тайге нет! Я в них сам не верю. Кто хочет быть хорошим охотником - про чертей думает, поверит и на них будет надеяться, а не на себя! Обязательно поймает зверя! Люди - трусы! Тьфу! - злобно плюнул он. - Ты думаешь, Федя, я верю в Позю? Я сам не верю? Правда! А ты уж, я вижу, струсил. Неужели собрался молиться Позе? Эх, Федька... Тьфу! - повернув лицо к лесу, громко плюнул он еще раз. - Тьфу на всех чертей! Вот так надо. Ни черта не бойся! Мой отец был шаман, и его обманули. Я сам шаманство знаю... Но ты не верь... Ха-ха-ха!.. - покатился со смеху Савоська, видя недоумение Барабанова.
   Токо опять насторожилась.
   - Кто-то ходит! Позя сердится, зачем кричим...
   - Свят, свят! - перекрестился Барабанов. - Аминь, аминь, рассыпься! ограждался он крестным знамением.
   Гольд и мужик прислушались. Гольд вскоре успокоился, поднял трубку и снова закурил, все время искоса поглядывая на Федора.
   Стояла такая тишина, что слышно было, как приливает к ушам кровь. В ее прибое можно было вообразить и отдаленное грохотанье телеги, и вой зверей, крики птиц, стук топора, и даже церковный колокол, казалось, звонил то отходную, то к обедне. Федор старался убедить себя, что все это лишь морок, но все же тревога не покидала его.
   - Ох, беда, намаешься с этими соболями! - вдруг тяжко вздохнул он.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Как ни велика тайга-матушка, но и в ней человек с человеком встречаются. На четвертый день охоты, под вечер, Иван Карпыч набрел на чужой балаган.
   "Это, однако, Родион Шишкин промышляет. Ага! Он мне давно нужен". Для начала Бердышов решил подшутить над старым знакомцем.
   - Здорово, Родион! - неслышно подкравшись и заглянув в балаган, гаркнул Бердышов.
   Залаяла собака.
   - Уф, спугал! - Шишкин обронил котелок с похлебкой. От пролитого горячего балаган внутри застлало паром. - Слышишь, Ванька, брось шаманить - сердце оборвется.
   - А где тут шаманство? Ты, однако, задумался, вот и не слыхал.
   Бердышов залез в шалаш и стал снимать с себя ружье и мешок.
   - Ну, я-то задумался, а кобель-то мой тоже, что ль, задумался? ворчал Шишкин, собирая с пихтовых ветвей куски горячего мяса и складывая их обратно в котелок.
   - Чудак, я тебе скридал, подкрался, как к сохатому. Я сегодня лося этак достиг, даже видал, как он глазами моргает. Вот вплотную подходил, как к тебе. Зверь и то не слыхал, а ведь твою-то собаку я знаю, завсегда ее обману. Однако, ты ее голодом держишь, она тебе в рот смотрела, я и подкрался.
   - Варево из-за тебя пролил...
   - Ничего, - успокаивал его Иван. - Не серчай, сохатина есть, - кивнул он на окорок, подвешенный к суку березы, подле которой налажен был балаган. - Еще наваришь. Надо же маленько и пошутить, а то вовсе в тайге одичаешь, зачумишься с кручины.
   Родион долил котелок и поставил на огонь. Это был широкоплечий мужик среднего роста, лет сорока. Грудь у него колесом, лицо обросло темной шелковистой окладистой бородой. Он был жителем ближайшего до Додьги сельца, основанного несколько лет тому назад тамбовскими выселками на устье горной реки Горюна. Родион быстрей всех тамбовцев освоился на новоселье и, сдружившись с гольдами, вскоре стал в своей деревне лучшим охотником.
   - Ты как, Родион, по тайге один ходить не боишься? - спросил Бердышов, пуская табачный дым к очагу.
   - А кого мне бояться? - отвечал Шишкин, почесывая толстый угреватый нос. - Если мишка встретится, так он меня сам боится.
   - Нет, паря, блудне* не попадай.
   _______________
   * Б л у д н я - медведь без берлоги, бродящий по тайге; такой
   зверь опасен.
   - Я никогда товарищей не беру. Наши, знаешь, какие охотники!.. Пристанут: "Пойдем да пойдем вместе!" А я им: "Не пойду совсем". А сам чуть свет уйду в тайгу. А ты сохатого где оставил?
   - Нигде не оставил. Удул он от меня.
   - Кхы-кхы-кхы-кхы, - сотрясаясь от сдавленного смеха, расплылся Родион во всю бородатую рожу. Его большие уши задвигались. Кхлы-кхи-кхи-кхи, - не разжимая крупных желтых зубов, издавал он сдавленные, хриплые звуки.
   - Подхожу я к нему, лежит он на боку, глазами моргает. Шерсть-то на хребте прямая, стоит, а я думал, бок. Как выстрелил, а он ка-ак вскочит...
   - Кхл-кхл-кхл, - смеялся Родион.
   - Я между двух лип сжался. Не знаю, как остался жив. Маленько он меня рогами не саданул. Истинная правда!
   На большом огне ужин сварился быстро. Охотники уселись возле котелка, хлебая варево деревянными ложками.
   - Ну, как твои пермские новоселы, живы-здоровы? - спросил Родион.
   - Как всегда. Покуда баба да старик оцинговали.
   - Ну, это еще полбеды. Наши-то, вятские, которых за протоку нынче населили, почитай что все цингуют. И что эта цинга на них наваливается, не пойму. Наши старухи им бруснику и клюкву таскают. Им теперь хорошо: есть к кому за помощью обратиться. А каково нам было? Как пришли да оцинговали, а ни помощи, ни совета спросить не у кого. К гольду, бывало, придешь, так он и денег не берет, не понимает их, а дай ему тряпочек. А хлеб пожует, пожует, да - тьфу! - выплюнет его.
   - Наши-то лес очищают, пашни станут на релке пахать и на острове. На них глядя, я тоже запашу.
   - Без коня-то? - ухмыльнулся Родион.
   Иван ничего ему не ответил и только пошевелил лохматыми бровями, словно собирался напугать Родиона, но потом раздумал.
   - А зверей-то промышляют они? - спросил Шишкин.
   - Помаленьку! Не знаю, скоро ли привыкнут. Они сказывают, что раньше этим занимались у себя на старых местах.
   - Конечно, сперва-то трудно. Вон наши вятские! Нашли берлогу в горе. У всех кремневки, да была еще пешня. Они ее накалят - да в берлогу. Пока несут, она остынет. Медведь убежал - ни одна кремневка не выпалила.
   - А ты уж обжился на Амуре, не вспоминаешь свою Расею больше?
   - А чего мне ее вспоминать? Как мы с отцом помещику да соседям землю обрабатывали да из кабалы никогда не выходили? Да веники помещику ломали, он нам по десять копеек платил. Нищему-то чего вспоминать? Я тут как родился. Тут место лучше, чем там.
   После ужина Шишкин стал выпытывать у Ивана, каким способом он неслышно подкрадывается к сохатому на близкое расстояние. Все тамбовские охотники считали Ивана человеком, знающим тайны тайги.
   - Это надо уметь, - уклончиво отвечал ему Иван. - Ты попробуй сам, своим умом дойди.
   - Откроешь, как скрадывать, я тебя, Иван Карпыч, уважу. Ну, сказывай, как скридаешь?
   - А тебе какое дело? - полушутя ответил Бердышов.
   Впрочем, если бы Иван Карпыч и захотел, он, пожалуй, вряд ли смог бы толком рассказать, как он подкрадывается к сохатому. Тут во всем: и в умении определить, где и как лежит зверь, и в умении подобраться к нему тихо и быстро из-под ветра, и в каждом движении была у него выработана звериная же сноровка, которую он мог выразить лишь приблизительно.
   - Ну, ты чего рассерчал? Словно третьяк*, на меня глядишь! Истинно третьяк и третьяк, лоб позволяет и взгляд тоже.
   _______________
   * То есть трехгодовалый медведь.
   - Сам-то ты третьяк, шаман, - недовольно ворчал Родион.
   - Башка у тебя крепкая, как камень, - шутливо сказал вдруг Иван. - Я когда-то видал, как богатые монголы с тоски башками стукаются. Сидят в юртах - жирные, поперек себя толще, чумные от безделья, нажрутся баранины и давай. Башки здоровые, как треснутся друг об дружку, как орехи колют. Иван, подсев к Родиону поближе, вдруг изо всей силы стукнул его своим лбом по голове.
   Шишкин загоготал, поймал Ивана за руки и, размахнувшись головой снизу вверх, угодил ему затылком в висок.
   - Ну, синяк посадил! - еле вырвавшись, ухватился Иван за голову. Твоей башкой дрова колоть или свайки у гольдов под амбары забивать. Из такой башки и дума не выйдет! Больно! - по своей привычке хитрить он разыгрывал из себя побитого. - А ты что думал, когда один сидел? отталкивал он наседавшего Родиона.
   - А что? - Родион остановился на коленях. - Одному-то, поди, тоскливо иной раз, - признался он и, ободренный шутками Ивана, снова стал подбираться к нему.
   - Ну, не лезь, вали, вали! Убьешь еще. - Иван шлепнул тамбовца ладонью по лбу. - Разъярился, как тигра... Ну, слушай, я тебе про сохатого скажу, - заговорил он, видя, что обида у Родиона прошла. - Это надо знать, как скридать сохатого. Много я и сам не знаю. Скридаю, как могу. - Он набил в трубку табачных листьев из Родионовой коробки и глубоко затянулся. - А как скрадывать, ты спроси у тестя моего Григория, он тебе скажет. Он это понимает лучше меня.
   После горячего мясного ужина табачный дым завеселил охотников. Иван вытянул к очагу ноги и, облокотившись, прилег на сохатиную шкуру, служившую Родиону подстилкой. На низком потолке из корья пятнами мерцали отблески пламени. Дым от очага тянуло в отверстие крыши. Балаган был дырявый, но от большого огня и от сытного обеда охотникам стало так тепло, что Родион, подсев к Ивану, скинул куртку и остался в одной легкой рубашке. Собаки, уничтожив остатки пищи, тесней прилегли к охотникам. Родион еще подкинул в огонь смолистых лиственничных поленьев. На минуту показалось, что очаг угасает, но вскоре поленья разгорелись, начали стрелять искрами в потолок и в стороны, пламя вспыхнуло еще ярче.
   - К сохатому подходить надо с тыла. Он, когда идет, поворачивается и ложится головой сюда же, откуда шел, и замечает под ветками твои ноги. Это охотник должен знать. Должен сбоку скрадывать его. Он, откуда шел, туда и смотрит. А подходить надо с тыла и сбоку. А когда подкрался, пали - и все... Беда, - неодобрительно покачал он головой, вспоминая свою утреннюю встречу с лосем. - Ка-ак он дунет в чащу, даже тайга загудела.
   - Тебе на ночь дрова рубить? - вдруг весело воскликнул Родион, подмигнув Ивану. Он понял, что Бердышов никаких тайн ему не откроет, а лишь зря будет говорить. - Иди ищи сухую листвянку, - и он потянул Ивана за ногу, обутую в унт.
   - Эй, ты, обожди, куда тащишь...
   - Кхл-кхл, - скалил зубы Родион.
   Он стянул Ивана со шкуры на валежник и сам улегся на брюхо боком к огню. Иван, в свою очередь, потянул его за ноги. Мужики разыгрались, как ребята, стали мять друг друга и возиться на шкуре, перепугали собак и чуть не свернули балаган. Иван свалил Родиона чуть не на очаг и подпалил ему бороду, а Родион ловко сдернул у него с левой ноги унт и выбросил из балагана далеко в снег. Ивану с босой ногой пришлось лазить по рыхлым сугробам. Собаки опередили его: Смелый притащил обутку.