Задорнов Николай Павлович. Амур-батюшка (Книга 1)

   - Кланяйтесь Ивану Карпычу! - Кешка, отплывая, помахал форменной фуражкой.
   - Ну, слава богу, уехали! - облегченно вздохнули мужики, проводив Барсукова и казаков.
   - Чего же "слава богу"? - попрекнула их старуха Кузнецова. - Сколько нам эти казаки про здешнюю жизнь пересказали!
   - А без них мы не увидели бы, что ль, чего тут есть, а чего нету? возразил Егор. - А от барина только и толку, что орет. Сам же нас этим в сомнение вводит.
   - Бойкие эти казачишки! - вымолвил Пахом, когда лодка отдалилась и, взмахивая тремя парами весел, пошла поперек реки. - Знают здешнюю жизнь. По-ихнему, тут все ладно.
   - У-у, гуранье! - сверкнул глазами Илюшка и слегка присвистнул. Но чувствовалось, что свистнуть он может со страшной силой, раз в десять, верно, громче, но соблюдает вежливость, побаивается и барина и тятю.
   - Пытать надо землю, хлебушко родится ли, - толковала старуха Кузнецова. - Теперь, сынок, только покряхтывай. Об хлебушке забота.
   - До хлебушка-то с наших потов река набежит!
   - За дело, в божий час! - крестился Кондрат. - Помолимся да чащу рубить...
   В тот день крестьяне начали расчистку леса. Никто уж более не говорил, худо ли, хорошо ли будет жить тут. Все занялись делом.
   В тайге было тихо и душно. В облаках горело томящее солнце. Похоже было, что собирается дождик. Облака то сходились, синея, хмурились и собирались в тучку, то снова расходились, и солнце обдавало людей жаром. Влажный, горячий воздух напоен был пряной и душистой таежной прелью.
   Егор и Кондрат обмотались тряпьем, чтобы не заедала мошка, и, расчистив подлесок, принялись рубить большую лиственницу, росшую несколько отступя от берега, в самой трущобе.
   Топоры, чередуясь, врубались в красноватую твердую древесину. Смолистые красные щепки отлетали далеко от дерева, ударяясь с силой в соседние стволы. Крепкое дерево с трудом поддавалось рубке.
   Наталья, бабка Дарья и Федюшка рубили кустарник и драли из земли корни, а Васька и Петрован, как теперь на сибирский лад называли Петьку, таскали рубленые ветви и сбрасывали все это под обрыв.
   Наталья была невысока ростом, но горяча нравом и спора на работу. Завязав юбку между ног, наподобие штанов, она продвигалась по чаще, вырубая кустарник не хуже любого мужика. За ней двигалась вся семья.
   Листвянка, которую рубили Егор и Кондрат, стала вздрагивать от каждого удара, ее ветви трепетали. Егор крикнул семье, чтобы перешли поближе к берегу. Кондрат еще разок ударил топором, и дерево начало клониться. Все отбежали.
   У комля натянулась и с треском разорвалась недорубленная древесина, ветки, коснувшись ближних деревьев, зашумели, как в бурю, ствол соскользнул с пенька, тучное дерево как бы спрыгнуло и во всю длину своего огромного клонившегося ствола с громом стало вламываться в чащу. Оно переломило несколько берез, сшибло сухую вершину у ясеня, отчего раздался сухой треск, как на пожаре, когда горят сухие доски, и, сокрушая вокруг себя заросли, давя молодые деревца и кустарники, тяжело рухнуло в мокрую землю. Гул пошел по тайге. Следом отвалилась вершина ясеня, где-то задержавшаяся было в качающихся деревьях, и чуть не зашибла Егора.
   Долго не могла утихнуть всколыхнувшаяся тайга. По чаще от дерева к дереву пошли толчки, шумела листва; слышно было, как где-то в стороне развалилось и рухнуло наземь старое, гнилое дерево.
   Лес валили и Барабановы и Бормотовы. Справа и слева слышался глухой стук топоров.
   Солнце поднялось высоко, когда переселенцы, оставив на берегу завалы нарубленных кустарников и несколько поваленных деревьев, спустились пообедать. Накануне они наловили неводишком рыбы. Бабы напекли на огнище хлебцев. Соль, крупу, муку и сухари привезли с собой на плотах. Настя, маленькая дочка Кузнецовых, с утра поддерживала огонь и следила, как варилась уха.
   Семья, вооружившись деревянными ложками, расположилась на гальке под тальниками вокруг котла, в котором плавал сазаний жир.
   В разгар обеда Федюшка ткнул брата в плечо и показал рукой на реку.
   - Гляди-ка, Егор, кто-то сюда едет.
   Из-за низкого песчаного мыса выплывала лодка.
   - Никак, к нам гольды плывут. - Из тальников, посасывая рыбью голову, вылез Федор.
   Стан оживился. Переселенцы оставили обед и молча наблюдали.
   В лодках сидели гольды в широких берестяных шляпах. Подняв весла, гребцы тихо плыли мимо стана вниз по течению, с любопытством оглядывая плоты, балаганы и самих переселенцев.
   - Услыхали, что лес рубим, - вымолвил Тереха. - Тоже, поди, недовольны.
   - Вот бы их пугнуть, - ухмыльнулся Федюшка.
   - Ты, дурак, не вздумай, - пригрозил сыну Кондрат, - это ведь соседи.
   Вдруг, как гром при ясном небе, раздался в тишине оглушительный свист. Из тайги выбежал Илюшка Бормотов. Парень задержался там с ловлей какой-то птицы и, выбравшись из чащи к берегу, вдруг увидел гольдов. Порубив полдня тайгу, он уже почувствовал себя хозяином на релке. Пальцы сами прыгнули ему в рот, и, уж тут не стесняясь, он залился Соловьем-разбойником, чтобы гольды укатывали отсюда подобру-поздорову.
   - Геоли, геоли!* - тонкими напуганными голосами закричали в лодке.
   _______________
   * Г е о л и - гребите.
   Гребцы схватились за весла и поспешно и недружно принялись грести. Лодка закачалась и стала отходить подальше от берега.
   Илюшка виновато посмеивался и чесал спину. Пахом ругался надтреснутым голосом и, обломав о сыновью спину сухую хворостину, наступал на него, размахивая кулаками. Илюшка, по-видимому, не очень боялся отцовских побоев и скалил зубы.
   На стану бабы и мужики покачивали головами, не одобряя такого озорства, но в то же время и посмеивались над удиравшими гольдами, хотя было в их взорах, обращенных к уходившей лодке, и опасение: никто не знал, что это за люди, придется с ними жить...
   - Свой уж один гуран вырос, - говорил про Илюшку дед Кондрат, усаживаясь к котелку. - Вот еще гуранята растут, - кивнул он на внуков смуглого голубоглазого Ваську и белобрысого Петрована, уплетавших горячую рыбу.
   - Мы не гуранята, - с обидой возразил плосколицый Петрован, морща лоб и вскидывая на деда такие же, как у матери, серые с голубой поволокой глаза.
   - Вот я тебе, постреленок!.. - пригрозил ему дед ложкой.
   После обеда, кто мог спать в жару, забрался под пологи, растянутые в тени. Ребятишки, разгоряченные едой и работой, поскидали одежонку и полезли в реку. Вода на косах была теплая, и вскоре веселые крики и плеск раздавались вдоль всего стана.
   Илюшка, пользуясь тем, что все взрослые улеглись, притащил из тайги какую-то горбоклювую черную птицу, связанную по ногам травой. Он ее поймал еще поутру и спрятал в дупло.
   - Вот она! Дядя Тимоха которую приметил, как подплывали, на дереве сидела... Я сыскал.
   Парень держал птицу за связанные крылья. Пугаясь, птица вздрагивала и покачивалась на них, как на пружинах. Она тупо озиралась на сбежавшихся голышей и, когда кто-нибудь к ней наклонялся, выкатывала остекленевшие зеленые глаза и злобно разжимала клюв.
   - Это хищная тварина, - проговорил Федюшка, - она птичек жрет.
   - Давай казнить ее, - усмехнулся, поежившись, как бы еще не решаясь на жестокость, Санка Барабанов.
   Илюшка осторожно, чтобы не клюнула голое тело, поднял и кинул ее. Птица запрыгала по берегу, сначала медленно, как бы еще не веря, что ее отпустили, но понемногу осмелела - она запрыгала быстрей, добралась до реки, осторожно вошла в воду и, погрузившись, стала кое-как взмахивать связанными крыльями. Течение быстро понесло ее прочь от стана. Ворох ее перьев и пуха всплыл на поверхности реки, словно на этом месте распороли подушку.
   Ребята стали кидать камнями. Птица отплыла.
   - Ты, Илья, зачем над птицей изголяешься? - появилась вдруг между талин Агафья. - Вот я скажу Пахому, он с тебя шкуру сдерет! Это ведь божья тварь.
   - Это вредная птица, - возразил Илюшка, - она гнезда зорит.
   - Птенцов жрет...
   - И в пищу не годится, - подхватил Санка.
   - Почем ты знаешь, какая это птица? - с сердцем воскликнула Агафья.
   - Мы знаем! - небрежно отозвался Санка, выгибаясь и почесывая голые лопатки, изъеденные комарами.
   - Пялишься еще, бесстыжий. Ведь это грех птиц так терзать, - стала было корить Агафья ребят, но они, прикрывая срам кулаками, разбежались по косе и кинулись в воду.
   Позже из-под пологов вылезли отдохнувшие мужики. Егор, глядя на ребят, тоже стал купаться. Он плавал вразмашку далеко от берега и вдруг, подняв руки, надолго исчез под водой.
   - Ну как, Амур глубокий? - спрашивал Федор.
   "Смотри-ка, водяной-то! Уж и под воду-то лезет! - подумал Барабанов. - Везде нос сует!"
   Дед точил инструменты на круглом камне. Федор правил пилу. Бормотовы двинулись всей семьей в лес. Вместе с ними пошел Тимошка со своей тощей женой Феклой и с ребятами. Вскоре ушли и Кузнецовы. Стан опустел.
   В тайге застучали топоры, затрещали падающие деревья, под обрыв повалились вороха ветвей.
   Наталья, бабка и Федюшка после обеда рубили толстые ползучие корни у пенька лиственницы. Егор, подкопав пенек, заложил под него вагу. Рыжие и толстые, как бревна, корни не уходили в глубь почвы, а стелились по неглубокому слою перегноя, выдаваясь наружу, и дерево стояло на них, как елка на кресте.
   Корни перепилили, обрубили, и Кузнецовы всей семьей принялись раскачивать вагу. Пенек не поддавался. Егору пришлось подрубить мелкие корни и подкопать его с другой стороны.
   - Экая духота! - разогнулась Наталья, вытирая потный лоб, облепленный комарами.
   Рой гнуса назойливо жужжал над головой. Влажный воздух был тяжел и недвижим, лес молчал, через солнце тянулись облачка. Деревья утихли в истоме. Руки и ноги наливались тяжестью, голова кружилась от прели и духоты, и думать в такую погоду ни о чем не хотелось.
   Кузнецовы снова налегли на вагу. Пенек, наконец, отвалился, и переселенцы увидели черный перегной. Слой его был неглубок. На месте поднятых становых корней кое-где проглядывала глина.
   - Вот и землица, - склонился дед, беря щепоть перегноя в темные пальцы.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   День за днем, от восхода до заката, переселенцы рубили и выжигали тайгу, корчевали пни и копали землянки в высоком обрыве берега. Понемногу край релки очищался от леса. Из обрубленных ветвей складывали огромные костры, пылавшие круглые сутки и отгонявшие дымом гнус. Эти костры пугали по ночам гольдов в соседних стойбищах.
   Как-то раз, вечером, Федюшка на краю вырубленного леса встретил сохатого. Горбатый и бородатый зверь выбежал из леса и стал как вкопанный, с удивлением уставившись на балаганы. Парень во весь дух помчался обратно. На стану он рассказывал мужикам:
   - Рогатый зверь выбежал из тайги... Испугал - дух перехватило...
   - Эх вы, лесовики! - проворчал дед на сыновей. - Пошто ружье у сибиряков не взяли? Такая туша мяса сама пришла к стану, а вы что? Эх, родимцы!..
   Дед никогда не ругался нехорошими словами, а если хотел кого-нибудь попрекнуть, с мягкостью в голосе говорил: "Э-эх, родимец!.."
   Мужики поговорили, что надо бы походить с ружьями по следу и добыть зверя. На том и разошлись.
   В сумерках кричал филин. Небо затянуло тучами. Ночью пошел дождь, перешедший в ливень. Егор еще с вечера затянул берестинами имущество, оставшееся на берегу.
   Под утро крепкий сон его нарушила Наталья.
   - Чужие на стану, проснись-ка, - шептала она тревожно. - Слышь, собаки заливаются? Жучка разбудила, сорвалась с места...
   Где-то ниже стана лаяли собаки, кто-то не по-русски покрикивал на них. Слышно было, как собаку ударили и она завизжала. По-видимому, неизвестные отгоняли напавших на них переселенческих собак. Издали лаяли хриплые чужие псы, подвывая, словно их удерживали на привязи.
   - Это не Бердышов ли вернулся? - вымолвил Егор, отдергивая холстину, закрывавшую вход в балаган.
   Брезжил мутный рассвет. Утро было теплое и сырое. В такую погоду весь мир кажется огромным парящим котлом, над которым только что подняли мокрую деревянную крышку. Туман раскинулся по реке и лесу. За рекой рваные облака ползли по склонам серых сопок и, цепляясь за лесистые распадки, оставляли там белесые лохмотья, стелившиеся снизу вверх, словно там тянули куделю с деревянных зубьев. Дождя не было, но на землю падала мельчайшая водяная пыльца.
   Егор, накинув мешковину на плечи и вооружившись колом, пошел на лай. Его босые ноги ощущали мокрый теплый песок. Дойдя до бормотовского балагана, он различил в тумане неясные очертания лодки. Подле нее копошились люди, таскавшие на берег грузы.
   - Это ты, что ль, Егор? - высунулся из балагана бородатый Пахом.
   - Кто это на берегу? - спросил Кузнецов.
   - Сам не знаю, я на всякий случай забил пульку, - осклабился Бормотов. - Не ровен час, как бы не бродяжки.
   Неизвестные, выгрузив лодку, стали таскать грузы в распадок, к бердышовской избе. В тумане довольно ясно обрисовывались согнутые, горбатые фигуры с мешками на спинах.
   - Нет, это не бродяжки, а гольды, - сказал Егор, вслушавшись в голос, окрикивавший собак.
   - Может, родственники Ивана привезли ему товары, - согласился Пахом. - Рассвет - выйти бы к ним. Они, поди-ка, знают, где он промышляет.
   - Может, и сам-то он с ними же.
   - Голоса-то русского не слыхать, - возразил Пахом.
   Туман стал редеть. К лодке со взгорья возвращалась женщина, за ней трусила собака. Кто-то хрипловато и глухо прокричал у избы. Женщина остановилась и бойко затараторила в ответ.
   - Ишь, наговаривает, - усмехнулся Пахом.
   - А тот на Кешку голосом сдается. Может, и впрямь Иван Карпыч?
   - Ну, бог с ними! Рассветет, тогда пойдем к ним, - сказал Егор и направился к своему балагану.
   Спустя полчаса, когда туман рассеялся, толпа мужиков, хлюпая по лужам, подошла к потемневшей от дождя Ивановой избушке. Около нее ярко пылал большой костер. Поодаль двое мужиков, одетых в дабовые* халаты, сидя на корточках, свежевали короткими ножами тушу зверя. Егор различил, что низкий горбоносый старик с косичкой на затылке, обутый в долгоносые улы**, - гольд, а плечистый и рослый, с темными короткими усами, в поярковой шляпе на голове - русский. Обличьем он смахивал на казаков-забайкальцев. В его исчерна-загорелом лице, в усмешливом взгляде исподлобья было что-то сродни Кешке и Петровану.
   _______________
   * Д а б а - синяя бумажная материя.
   ** У л ы - обувь из рыбьей кожи или шкуры лося.
   Гольд, взявши сохатого за растопыренные красные ноги, перевалил его на другой бок и, оттягивая шкуру от хребтины, подрезал ее короткими и быстрыми движениями.
   - Бог на помощь, добрые люди, - снял шапку Егор.
   Мужики сделали то же самое.
   Русский в поярковой шляпе разогнулся, обтер руки о высокую траву, а ножик о полу халата, мельком глянул на мужиков, наклонил голову, будто усмехнулся в темные усы, и что-то буркнул в ответ. Гольд тоже поднялся, мотнул головой и довольно чисто поздоровался с переселенцами по-русски.
   Русский вытащил кисет и трубку, достал несколько листьев табаку, свернул их, вставил в ганзу и вдавил большим пальцем. Гольд стал рубить топором тушу зверя. Переселенцы наблюдали. У русского движения были неторопливы. Его широкие покатые плечи и бычья шея таили в себе, по-видимому, большую силу. Он высек огня, помолчал, покурил, искоса поглядывая на мужиков.
   - Видать, хозяин приехал? - спросил его Федор.
   - Однако, хозяин, - обронил тот. - Знаете, что ль, меня?
   - Иван Карпыч, что ль, будете? Не Бердышов ли?
   - Однако, Бердышов, - ответил он, и это "однако", которому сибиряки придают множество разных оттенков, прозвучало на этот раз как насмешка над спрашивающими: мол, а кто же другой, как не я? Али народу много тут, не признали?
   - Ну, так давай тебе бог здоровья, знакомы будем, - стали здороваться с ним мужики.
   - Иннокентия-то Афанасьева, поди-ка, знаешь?
   - Это Кешку-то? - переспросил Бердышов.
   - Да, амурский же казак, сплавщиком у нас на плоту шел. Он наказывал: кланяйтесь, дескать, как Иван Карпыч из тайги выйдет.
   - Он нам и сказал про тебя.
   - Ну, а Петроваи был с ним? - спросил Бердышов.
   - Как же, и он был, а еще Иван молодой с Горбицы и Дементий здоровый мужик, долгий.
   - Каланча-то? - дрогнув бровями, спросил Бердышов.
   - Во-во, так будто его прозывали! Гребцами они у барина, у Барсукова Петра Кузьмича, работали.
   - Не знай, что за Кешка, - вдруг со строгостью вымолвил Иван Карпыч и, нахмурив свои густые и неровные брови, подозрительно оглядел мужиков. А вы с Расеи, что ль? - как бы между прочим, словно невзначай, спросил он, словно "Расея" была где-то тут, неподалеку.
   - С Расеи, батюшка, из-за самого Урала, с Камы.
   "Экие недобрые эти гураны", - подумал Егор, глядя на нелюбезного хозяина.
   Из избы вышла рослая гольдка в голубом шелковом халате, с длинной трубкой в руках и с золотыми сережками в ушах. Она приблизилась к костру, присела на корточки и с любопытством уставилась на переселенцев большими иссиня-черными глазами. У нее была матовая гладкая кожа, легкие скулы и алый рот. Выражение ее лица было живое и осмысленное. Все мужики заметили это, и гольдка понравилась бы им еще больше, если бы она не курила, смачно сплевывая на обе стороны.
   - Вот привезли нас на эту самую релку, - заговорил Барабанов. Мы-то, конечно, сперва не хотели тут селиться, да, пожалуй что, нас здесь силком оставили.
   И Федор стал жаловаться Бердышову на чиновника, что он насильно водворил их на Додьгу, не позволил осмотреть как следует окрестности и самим выбрать подходящее место. Говорил он об этом, всячески приукрашивая притеснения чиновника, чтоб Иван знал, что они тут водворены волей начальства, по казенной надобности и чтобы ему не задумалось заломить с них за приселение лишнего.
   - Ну, да ничего, обживетесь, - опять как-то между прочим отозвался Бердышов.
   По его знаку гольдка сходила в избу, принесла оттуда большую железную жаровню, вытерла ее тряпкой и поставила в огонь. Старик гольд кинул в жаровню вырезку мяса.
   Заморосило.
   Бердышов позвал мужиков в избу. Там сложены были мешки с мукой, связки сушеной медвежьей желчи, луки - большие и малые, ружья, колчаны со стрелами, два копья, туес* с ягодой, ворох сушеных щук и чебаков.
   _______________
   * Т у е с - берестяной коробок.
   Иван Карпыч выставил на стол бутылку ханшина, гольдка принесла жареного мяса и накрошила дикого луку. Мужики разместились на нарах, и Бердышов начал угощать их. В избе он стал порадушней и заботливо подливал ханшин в маленькие глиняные чашки. Он снял с себя шляпу и халат, подсел поближе к мужикам и уж не казался таким недоступным, как на первый взгляд. Его темные волосы по сравнению с черной, как вороново крыло, головой его жены оказались темно-русыми. У него была большая голова, лицо широкое и лобастое. Оно сразу запоминалось какой-то особенной неровной линией густых бровей. Его крепкие руки, поросшие волосами, как видно, были сильны, из-под тонкой потной рубашки выдавались мускулы.
   Понемногу крестьяне разговорились и стали рассказывать Бердышову про свое долгое путешествие, про невзгоды и сомнения на новоселье.
   Бердышов слушал внимательно и больше уж не усмехался. Подвыпив, он объявил, что сам рад их приезду, что с голых и босых за приселение ничего брать не станет, но просит отработать ему на помочах: очистить остатки леса около его избы. На это мужики с радостью согласились.
   - А насчет того, - говорил Бердышов, - что тут нельзя пашню пахать ни к чему сомнения. Зря беспокоиться - только себя расстраивать. Тут и хлеба пойдут и всякие овощи растут хорошо. Еще и теперь столетние старухи указывают на релках места, где будто бы жили какие-то народы и давным-давно были пашни. Говорят, будто когда-то русские тут проживали. Про это я как-нибудь расскажу еще. Шибко занятно, - переглянулся Иван с женой.
   Гольдка улыбнулась смущенно и счастливо.
   - Место подходящее. Так что обижаться вам не стоит, Тут высоко, а земля черная. Ее в высокую воду не смывает. Уж эту додьгинскую релку удачно выбрали, не как в иных местах... А то, бывает, приедут переселенцы, а их на другой год топит водой. Конечно, барин, куда бы ни привез, все равно орать бы стал. Его ведь какое дело? Где приказано населить народ, там и вали, водворяй его, а не слушает - ори на него, да и все. Казенное дело такое - своего ума не надо! Только, однако, на этот раз подфартило же вам!
   - Ну, уважил ты нас, Иван Карпыч, то есть так уважил!.. И мы тебя уважим, дай срок! - соловьем заливался охмелевший от вина и от радости Федор.
   Его хитрые глаза заплыли, а лицо сияло. Отказ Бердышова от платы за приселение и рассказы его о том, что на Додьге пойдут хлеба, придали Барабанову духу.
   - Вот теперь и я вижу, что тут жить можно, ей-ей! - весело приговаривал он, подсаживаясь поближе к хозяину и похлопывая его с осторожностью краешком ладони по плечу и как бы напрашиваясь в друзья.
   Егора водка не веселила и новостей, кроме той, что денег с него не потребуется, он не услышал. Как-то уж само по себе это было понятно, что и место тут высокое, и под пашни оно годится, и все прочее. Он был очень доволен, что Бердышов не берет денег, и теперь думал, что жаль - так затянули разговор и затеяли чуть не гулянку, за пьянством пропадает время, годное для чистки леса. "Покуда теплая погода, робить бы, - думал он, - а не пиры пировать". Но уйти было нельзя. Впрочем, и он угощался охотно и с интересом присматривался к Ивану и его жене. Бердышов на первых порах выказал себя ладным мужиком, но Егор как-то невольно был с ним настороже. Он помнил рассказы казаков про нравы и обычаи забайкальских деревень и на Амуре.
   Федор сегодня не походил на самого себя, и перемена эта в нем, должно быть, была не от хмеля и не от удачи, а что он останется с деньгами. Было в пьяной радости Федора что-то неприятное и поддельное. Подвыпив, он без всякой нужды хитрил по пустякам, делая вид, будто что-то знает особенное, а перед Иваном всячески старался выказать себя ловкачом. Похоже было, он угодничал потому, что Ивана побаивался в душе. Егор знал его натуру.
   Остальные переселенцы радовались, что дело так хорошо обернулось.
   Пришел старик гольд и принес свежего осетра.
   - Ну, строганины, что ль, отведаем? - предложил Иван мужикам. Едали, что ль, строганину в Забайкалье? Приготовь-ка нам, Анюта, талу*, обратился он к жене.
   _______________
   * Т а л а - мелко строганная рыба, строганина.
   Гольдка перепробовала лезвия нескольких охотничьих ножей, выбрала самый острый и тут же настрогала тонко и нарубила мелко сырой осетрины, нарезала дикого луку и каких-то кореньев, все это смешала вместе и подала на стол.
   - Ну, а теперь под строганинку, - предложил Иван, снова наливая глиняные чашечки.
   Старика гольда он называл дядькой Савоськой и пояснил, что это брат его тестя. Впрочем, и он и Анга называли его то Савоськой, то Чумбокой, как звали старика по-гольдски.
   На голове старика торчали редкие седые клочья волос, в уши продеты были серебряные кольца. Кольца же украшали его маленькие пальцы. Говорил он по-русски довольно внятно, даже острил. Подвыпив, он расстегнул рубаху и с гордостью стал показывать свой нательный медный крестик.
   Пирушка у Бердышова продолжалась целый день.
   Под вечер небо прояснилось, и на Додьгу с попутным ветром на парусной лодке приплыл сам Иванов тесть со своей молодой женой и сынишкой, тот самый старик Удога, о котором переселенцы много наслышались еще по дороге.
   По-русски его звали Григорием Ивановичем. Это был рослый и худой старик с толстой седой косой, с седыми бровями и с черными, как угли, глазами. Серебряные усы он подстригал коротко, как Иван.
   Выбравшись из лодки, он с нежностью поцеловал Ангу в обе щеки и, отведя ее в сторонку, потихоньку говорил что-то ласковое.
   Молодая жена Удоги - веселая, коренастая, широкоплечая гольдка - была одной из тех крепких женщин, которые всякую работу делают не хуже своих мужей. Восемнадцать верст от стойбища Бельго до Додьги она выгребала веслами против течения, помогая ветру. В гости она вырядилась по-праздничному. На ней бледно-розовый шелковый халат, расшитый редкими синими узорами, в которых, если пристально вглядеться, различались очертания птиц, животных и цветов. На маленьких ногах гольдка носила легкие новенькие обутки, сплошь покрытые мелкой вышивкой. Айога - так звали жену Удоги - встретилась с Ангой не как мачеха, а как задушевная подруга. Гольдки обнимались, целовались и, войдя в избу, без умолку разговаривали.
   Маленький сынишка Айоги, Охэ, послонявшись между взрослыми, сбегал к лодке, достал оттуда лучок со стрелами и побежал в тайгу бить птичек. Вихрастые крестьянские ребята дичились, глядя на него с косогора и не решаясь подойти.
   Иван и Удога, разговорившись, то и дело переходили с русского языка на гольдский. Из их беседы мужики поняли, что Бердышов и Савоська долго были где-то на охоте, и Удога, услыхав от проезжих, что они вышли из тайги, сразу поднял парус и поспешил на Додьгу. Мужики заметили, что Савоська и Григорий не выражали восторга по случаю встречи. Егору показалось, что братья относились друг к другу с прохладцей.
   С переселенцами Удога держался с достоинством, - видно было, что он знает себе цену.
   В этот вечер захмелевшие мужики пробеседовали с ним недолго и вскоре после его приезда разошлись.