Страница:
Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.
Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.
Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.
Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.
Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.
Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»
Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.
Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...
Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.
Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.
У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.
— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.
— Который раз мы с тобой идем здесь?
— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.
Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.
В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...
Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.
Прибежал матрос. Капитана звали наверх.
Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.
Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.
Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.
— Довольно странно, — говорит капитан.
— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.
К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.
Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом... Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.
Глава тридцать четвертая
Глава тридцать пятая
Глава тридцать шестая
Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.
Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.
Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.
Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.
Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»
Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.
Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...
Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.
Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.
У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.
— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.
— Который раз мы с тобой идем здесь?
— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.
Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.
В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...
Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.
Прибежал матрос. Капитана звали наверх.
Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.
Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.
Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.
— Довольно странно, — говорит капитан.
— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.
К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.
Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом... Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.
Глава тридцать четвертая
МАТРОСЫ
Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень[140] разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.
В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.
Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.
Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.
Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.
Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.
— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.
— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.
— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов... — толкует старый матрос Козлов.
— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.
Алеха улыбается.
Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.
Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.
— Красивое судно! — восхищается Шестаков.
— С трубой некрасиво... — пренебрежительно замечает боцман.
— А людям легче! — отвечает Шестаков.
— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.
Все умолкли.
На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.
— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.
— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут... Дикарям... А как сплошаешь, дикари съедят.
— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.
— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.
Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта... Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.
Вахта прошла. Сменились. Опять спали.
Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.
— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.
— Пригодится!
Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».
Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.
Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.
— Ну, и зачем, ты говоришь, тебе пригодится?
— Ученье-то?
— Да.
— Я слыхал, срок службы скоро сократят. Капитан говорит, грамотный сможет держать экзамен на штурмана.
Люди все терпят, велят — пойдут на описи и все на что-то еще надеются.
— Там не теплые моря, там льды и ветры, таких штормов, как там, нигде не бывает, — говорит Яковлев.
— Вот и посмотрим, — отвечает Шестаков.
— Не страшит тебя?
— Нет. Даже любопытно. Выслужиться дадут.
— Ты про выслугу? Сдашь экзамен — будешь уже старик. Жизни не увидишь.
Шестаков и Яковлев разговаривают, а все слушают. Они считаются грамотными и как матросы — из лучших на счету у офицеров.
— Сломало штурманскую рубку, — говорит Яковлев, — а в Англии нам не позволят ее чинить.
— Какое они имеют право? Это наше судно.
— А вот я тебе говорю.
Капитан вчера похвалил Яковлева за то, что на ходу, наскоро кое-что приладил. Но тут нужно все как следует исправить, капитальный ремонт полагается. Все заново делать придется перед плаваньем через океан.
Яковлев знает свои руки. Они все могут сделать. И вот с таким мастерством, как у него, придется погибать на Востоке. Вчера от похвалы капитана стало еще обидней. Ему казалось, что многому и он мог бы научиться такому, чего еще не знает. Вот прошел пароход. Есть люди — учатся на машинистов, им платят на купеческих судах хорошее жалованье. Машинист выйдет на берег, оденется чисто, возьмет трость и шляпу. «Шестакову надо еще много учиться, а я уже кое-что знаю... Но я не свой человек, казенный...»
Матрос Конев проснулся. Слушал умные разговоры и вдруг сказал:
— В портах Англии есть люди, говорят по-русски и всегда сманивают матросов. Хвалятся, что у них заработки хорошие. И каждый может сказать у них все, что хочет...
— Это обман! — сказал Козлов. — Попробуй пикни у них на клипере[141]. Душу выбьют. Да у них так же все, бедных больше, чем у нас.
— Тебя сманивали? — спросил Яковлев у Козлова.
— Нет. А тебя?
— А меня пробовали сколько раз, — неуверенно сказал Яковлев.
— Они как цыгане лошадь... — сказал Конев. — Так и они видят человека сразу. Он сразу прикинет... Даст тебе цену... В Портсмуте зайди во второй переулок, там вином торгуют. И тут же они сразу подходят.
— А потом его куда? — спрашивает Алеха.
— Сказал же тебе боцман куда! — отвечал Козлов. — Дурак!
— Капитан сулит, если послужим, хорошо сделаем описи, каждый может на новых местах поселиться, будет дано позволение выписать семью, — говорил Веревкин.
— Я смотрел на карте, где там Амур, — сказал Шестаков.
— Ну и?..
— Примерно, как Николаев...
— Задумано дело, и желают его совершить, — сказал Конев.
Все уже знали, что судно везет груз, идет в Камчатку, но не это главное. Потом пойдет на описи. И это пока секрет. Как всякая неизвестность, предстоящее исследование неописанных рек и побережий казалось привлекательным для всех этих сильных и молодых людей. Возможны схватки, стрельба, — значит, и награды.
Харчи пока хороши. Ничего не скажешь, дают свежее и чарку. Капитан не зверь, офицеров очень много взято зачем-то... Еще неизвестно, какие они окажутся. К чему так много офицеров? Капитан, старший лейтенант, еще лейтенант и еще двое мичманов. Старший и младший штурманы, оба — русские, и юнкер — переводчик. Знает все языки.
— Не все ли равно, где плавать, — со вздохом говорит Конев. — Море есть море, везде одинаковое. Великий князь, ученые адмиралы — все приезжали провожать...
— Где будет опись? — спрашивает Лауристан.
— Еще годы пройдут... — отвечает Козлов. — Это, может, пустые разговоры.
Всем хочется видеть неоткрытую таинственную землю.
— Капитан вспыльчивый, но хороший, — говорит Козлов.
— Василий Алексеич, а вы бывали в Англии? — спросил Алеха.
— Как же!
— Куда же они людей, которых сманивают?
— Ты смотри не думай об этом, — строго сказал Яковлев. — Мы говорим всякое, это только слова. А если поддаться, то это будет государственная измена. За это казнь, шпицрутены. Куда бы ни бежал, наши потребуют, их полиция разыщет и выдаст. Ты должен это помнить, ты молодой... Имей преданность государю, отчизне. Бог с тобой, иди спи. Мы шутили...
Алеха хорошо переносит качку, как бывалый матрос. Тревожит его не качка, а этот огромный мир, о существовании которого он даже не знал до сих пор. Он входит в этот мир па корабле, слышит всякие разговоры, и все время новые. Воображение его так ясно представляет все, о чем говорят старшие матросы.
Его вахте надо подыматься. А он так и не спал, заслушался. А если задремлешь наверху, опять хлестнет боцман. Капитан драться не велит, так он, собака, цепочкой от дудки, так больно...
В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.
Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.
Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.
Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.
Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.
— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.
— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.
— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов... — толкует старый матрос Козлов.
— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.
Алеха улыбается.
Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.
Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.
— Красивое судно! — восхищается Шестаков.
— С трубой некрасиво... — пренебрежительно замечает боцман.
— А людям легче! — отвечает Шестаков.
— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.
Все умолкли.
На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.
— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.
— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут... Дикарям... А как сплошаешь, дикари съедят.
— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.
— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.
Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта... Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.
Вахта прошла. Сменились. Опять спали.
Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.
— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.
— Пригодится!
Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».
Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.
Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.
— Ну, и зачем, ты говоришь, тебе пригодится?
— Ученье-то?
— Да.
— Я слыхал, срок службы скоро сократят. Капитан говорит, грамотный сможет держать экзамен на штурмана.
Люди все терпят, велят — пойдут на описи и все на что-то еще надеются.
— Там не теплые моря, там льды и ветры, таких штормов, как там, нигде не бывает, — говорит Яковлев.
— Вот и посмотрим, — отвечает Шестаков.
— Не страшит тебя?
— Нет. Даже любопытно. Выслужиться дадут.
— Ты про выслугу? Сдашь экзамен — будешь уже старик. Жизни не увидишь.
Шестаков и Яковлев разговаривают, а все слушают. Они считаются грамотными и как матросы — из лучших на счету у офицеров.
— Сломало штурманскую рубку, — говорит Яковлев, — а в Англии нам не позволят ее чинить.
— Какое они имеют право? Это наше судно.
— А вот я тебе говорю.
Капитан вчера похвалил Яковлева за то, что на ходу, наскоро кое-что приладил. Но тут нужно все как следует исправить, капитальный ремонт полагается. Все заново делать придется перед плаваньем через океан.
Яковлев знает свои руки. Они все могут сделать. И вот с таким мастерством, как у него, придется погибать на Востоке. Вчера от похвалы капитана стало еще обидней. Ему казалось, что многому и он мог бы научиться такому, чего еще не знает. Вот прошел пароход. Есть люди — учатся на машинистов, им платят на купеческих судах хорошее жалованье. Машинист выйдет на берег, оденется чисто, возьмет трость и шляпу. «Шестакову надо еще много учиться, а я уже кое-что знаю... Но я не свой человек, казенный...»
Матрос Конев проснулся. Слушал умные разговоры и вдруг сказал:
— В портах Англии есть люди, говорят по-русски и всегда сманивают матросов. Хвалятся, что у них заработки хорошие. И каждый может сказать у них все, что хочет...
— Это обман! — сказал Козлов. — Попробуй пикни у них на клипере[141]. Душу выбьют. Да у них так же все, бедных больше, чем у нас.
— Тебя сманивали? — спросил Яковлев у Козлова.
— Нет. А тебя?
— А меня пробовали сколько раз, — неуверенно сказал Яковлев.
— Они как цыгане лошадь... — сказал Конев. — Так и они видят человека сразу. Он сразу прикинет... Даст тебе цену... В Портсмуте зайди во второй переулок, там вином торгуют. И тут же они сразу подходят.
— А потом его куда? — спрашивает Алеха.
— Сказал же тебе боцман куда! — отвечал Козлов. — Дурак!
— Капитан сулит, если послужим, хорошо сделаем описи, каждый может на новых местах поселиться, будет дано позволение выписать семью, — говорил Веревкин.
— Я смотрел на карте, где там Амур, — сказал Шестаков.
— Ну и?..
— Примерно, как Николаев...
— Задумано дело, и желают его совершить, — сказал Конев.
Все уже знали, что судно везет груз, идет в Камчатку, но не это главное. Потом пойдет на описи. И это пока секрет. Как всякая неизвестность, предстоящее исследование неописанных рек и побережий казалось привлекательным для всех этих сильных и молодых людей. Возможны схватки, стрельба, — значит, и награды.
Харчи пока хороши. Ничего не скажешь, дают свежее и чарку. Капитан не зверь, офицеров очень много взято зачем-то... Еще неизвестно, какие они окажутся. К чему так много офицеров? Капитан, старший лейтенант, еще лейтенант и еще двое мичманов. Старший и младший штурманы, оба — русские, и юнкер — переводчик. Знает все языки.
— Не все ли равно, где плавать, — со вздохом говорит Конев. — Море есть море, везде одинаковое. Великий князь, ученые адмиралы — все приезжали провожать...
— Где будет опись? — спрашивает Лауристан.
— Еще годы пройдут... — отвечает Козлов. — Это, может, пустые разговоры.
Всем хочется видеть неоткрытую таинственную землю.
— Капитан вспыльчивый, но хороший, — говорит Козлов.
— Василий Алексеич, а вы бывали в Англии? — спросил Алеха.
— Как же!
— Куда же они людей, которых сманивают?
— Ты смотри не думай об этом, — строго сказал Яковлев. — Мы говорим всякое, это только слова. А если поддаться, то это будет государственная измена. За это казнь, шпицрутены. Куда бы ни бежал, наши потребуют, их полиция разыщет и выдаст. Ты должен это помнить, ты молодой... Имей преданность государю, отчизне. Бог с тобой, иди спи. Мы шутили...
Алеха хорошо переносит качку, как бывалый матрос. Тревожит его не качка, а этот огромный мир, о существовании которого он даже не знал до сих пор. Он входит в этот мир па корабле, слышит всякие разговоры, и все время новые. Воображение его так ясно представляет все, о чем говорят старшие матросы.
Его вахте надо подыматься. А он так и не спал, заслушался. А если задремлешь наверху, опять хлестнет боцман. Капитан драться не велит, так он, собака, цепочкой от дудки, так больно...
Глава тридцать пятая
АНГЛИЙСКИЙ КАНАЛ
— Мы уже в Английском канале[142], — сказал ночью Петр Васильевич.
Всюду виднелись судовые огоньки, но ни береговых, ни маячных еще не видно. С рассветом на поверхности моря стало видно множество парусов, словно новая армада двигалась со всего света к берегам Британии или целые флоты делали тут маневры. Вдалеке эта масса парусов густела, местами сливаясь, словно на море раскинулся сплошной полотняный город.
Но никаких маневров не было. Происходило обычное в этих водах движение. Рыбаки ловили рыбу, большие и малые купцы шли в канал и из канала в порты. Пароход разрисовал на небе черные каракули, которые грязной аркой протянулись над всем этим множеством парусов. В трубу можно было видеть лоцманские ботики.
— Не взять ли нам лоцмана, Геннадий Иванович? — спросил старший лейтенант.
— У Галоперского маяка возьмем! — ответил капитан.
Петр Васильевич подумал, что глупо не брать лоцмана, когда оказались совсем не там, где предполагали. Хронометры как следует не проверены.
Была у Геннадия Ивановича вот такая манера: стоит-стоит и вдруг отрежет что-нибудь не подумавши.
«Есть все же что-то тяжелое в его характере и какая-то временами порывистость, резкость. Матросы в Саутгемптоне собираются сходить на станцию и посмотреть паровоз. А их, может быть, и на берег не пустим!»
— Ну как? — снова появился на юте капитан.
— Ветер начал стихать, Геннадий Иванович...
— Галопера не увидим сегодня, — с досадой пробормотал капитан, — кажется, напрасно не взяли лоцмана, — вдруг добавил он и вздохнул.
Как показалось Казакевичу, все это с упреком.
— Верно, маяка не увидим...
Вся масса судов приостанавливалась. Вдали идет, не убирая парусов, только один пароходофрегат, оставляя за собой один за другим заштилевшие корабли.
— Каков! — восхищенно воскликнул капитан. Он посмотрел на ростры[143], на свой десятивесельный баркас, представляя себе, как он пойдет с паровой машиной, с архимедовым винтом. Так же вот, при всеобщем стоянии, повсюду, без всяких галсов[144] и без мук для людей.
Близость Англии и вид этого морского движения настраивали мысли на новый лад. Чувствовалась жизнь современного мира, в котором все движется. Даже революции не могли приостановить коммерческого движения.
Офицеры собрались в кают-компании. Все ждали Англии, а ее не было. Море зашумело, заполнились паруса. Ветром снесло мглу в глубокой дали моря, и вдруг на траверзе виден стал синий силуэт города, отчетливо торчал маяк и главы церквей.
— Берег!
— Что это за место?
— Это не Галопер, господа!
— Где мы? — спрашивали старшего штурмана.
— Ярмут, господа! — отвечал капитан.
— Да, это Ярмут! — сказал Халезов.
— Вот тебе и на! Ярмут, а не Галопер!
— Наши хронометры неверны! — сказал Казакевич.
— Хронометры придется отдать в Портсмуте на выверку, Геннадий Иванович, — заметил старший штурман.
На юте заговорили, что высоту брали при мутном солнце, в таком случае неизбежны ошибки при счислении, кроме того — тут сильное течение из рек Голландии.
Халезов брал пеленги.
— Ужасная разница! — заметил Казакевич.
— Наша долгота ошибочна... полагались на счисление!
«Я прав был тысячу раз, — думал старший лейтенант. — Лоцманы проходили под носом, сами просились, а мы... И это при нехватке времени...»
Еще можно было различать суда. Выкинули флаг. Подошел ботик. Лоцман поднялся на судно.
— Нет, нет... В Портсмут не берусь! Только в Лондон! — ответил он.
Ночью подошли к Галоперскому маяку и дали выстрел, требуя лоцмана. Ветер прижимал корабль к берегу.
— Нет лоцмана! — кричали с маяка в рупор.
— Совсем близок маяк! Опасное соседство! — сказал Казакевич.
Ночью шли вдоль берега, требуя время от времени лоцмана. Наконец на рассвете увидели катер, идущий прямо к судну под лоцманским флагом. Гребцы что было сил налегали на весла, и суденышко легко перебиралось через волны.
— Смотрите, ребята, славно шестеро Джеков управляются в свежий ветер, — сказал матросам Казакевич, проходя на бак по борту.
Петр Васильевич сегодня в отличном настроении. Тихонько напевал себе под нос, шутил и заговаривал с матросами.
Но временами, особенно в каюте, когда один, он очень грустил. Думал сегодня, что вот оставил брату шубу, да почему-то не сказал, что дарит ее, — глупо получилось. Загадывал, что если будет жив и здоров, то привезет сестре на шубу чернобурок из Сибири, сам обзаведется там шубой, а о старой уже теперь, из Портсмута, напишет брату.
На палубе появились бородатые англичане в синих куртках.
— В Портсмут!
— О! В Портсмут... Можно!
— Есть ли патент?
Молодой англичанин переглянулся с товарищем. Тот постарше и посуше, лицо у него пошире и борода пожестче.
— Мы — рыбаки, но можем взяться вас довести...
— Сколько же до Портсмута?
Условились о цене.
— Лоцманского флага не спускать, — велел капитан.
«Вот еще новость», — подумал Казакевич и спросил:
— Что же будем делать, как другой подойдет?
— Иного выхода нет... Будь лоцман на Галопере, не пришлось бы брать рыбака.
Один из бородачей остался. Шлюпка ушла в море.
Не прошло часа, как завиднелась гичка с лоцманским флагом. Опять шесть гребцов гребут отважно, гичка с силой пронзает волны, догоняя транспорт.
Бородатый рыбак стал уверять, что это тоже рыбаки.
Капитан молчал.
На палубу поднялся пожилой плечистый человек, тоже в синей куртке. У него выцветшие брови, голубые глаза и прокуренные губы, как два желтых рубца. Поздоровался с капитаном, снял шляпу.
— В Портсмут вам?
— Да.
— Очень хорошо. Пожалуйста, капитан.
— Он тоже рыбак! — возмущенно сказал бородатый.
Приехавший лоцман только сейчас разобрал, что здесь находится его согражданин.
— Как вы сказали? — обратился он к бородатому, и глаза его стали меняться.
— Он рыбак, капитан! Такой же, как мы! — грубо показывая рукой на грудь соперника, говорил бородатый. — Потребуйте от него удостоверение.
— Я коронный лоцман.
— Покажите, покажите!
— Как вы смеете так говорить!
— Да, да... У вас нет!..
— Ступайте отсюда вон! — вдруг закричал коронный лоцман. — Вот тебе мой патент, — показал он кулак.
— Ах, так вы...
— Какой вам патент! Сходите с судна, иначе в Портсмуте сведу вас в полицию! В ссылку поедете в Австралию!
— «В Австралию»! — с насмешкой передразнил его рыбак, но, кажется, начал трусить.
— Да, да! Возьму тебя и доставлю в полицию! — кричал коронный лоцман.
Англичане рассорились.
Капитан приказал взять коронного лоцмана, а рыбаку заплатить за услуги.
Коронный лоцман выбросил сумку рыбака из рубки.
— Не давайте ему ни пенни, капитан. В полицию его! — вмешался он в разговор, краснея до корней волос. Видно было, что человек этот не даром зарабатывал кусок хлеба и за свое стоял крепко. — В Рамсгите свезите его на берег, капитан, и отдайте полиции! — не мог он успокоиться. — Разве у вас даровые деньги? И не давайте ему... Что будет, если допустим этих бездельников! Теперь все объявляют себя лоцманами.
Рыбак тоже рассердился и стал доказывать, что за оскорбление сам может пожаловаться, что полиция ему ничего не сделает, что каждый может помочь.
— Ответите перед законом! Прошу вас, капитан, не давайте ему денег, — решительно становясь между рыбаком и Невельским, сказал лоцман.
— Что вы толкаетесь? — разъярился вдруг рыбак.
— Вон! Вон! Сейчас же вон! — впал в бешенство лоцман.
В Рамсгите бросили якорь. Рыбак сказал, что отказывается от платы, попросил извинения у капитана и, ругая коронного лоцмана, пошел в шлюпку.
Казакевич задержал его и отдал деньги.
— Нет, сэр, я не могу их принять, — с обиженным видом ответил рыбак.
Однако вскоре смирился, взял и поблагодарил. «Путаем людей, — подумал Казакевич, — привыкли со своими крепостными не церемониться. И тут взяли двоих!»
— Я предупреждал, Геннадий Иванович, что нужен коронный лоцман.
— Кто же их знал! — отвечал капитан.
Коронный лоцман повеселел. Его глаза просветлели, в них не заметно было и тени той свирепости, с которой они сверлили рыбака.
— Город Дил... Полторы мили от нас, — показывал он на берег. — Вон вилла сэра Веллингтона[145]...
— Герцога Веллингтона?
— Да, герцога Веллингтона!
— Какая прелесть, господа, какой парк... Недурно бы здесь постоять на якоре.
Живописные берега, белые скалы, обработанные поля.
— Оживился наш ковчег после дождей и ветров.
— Я впервые иду вдоль этого берега Англии, — сказал Грот.
Но многие из офицеров бывали здесь, только, кажется, тогда все было по-другому. В каждом вояже берега другой страны выглядят по-новому...
Ветер засвежел. Судно шло со скоростью десять узлов, словно почувствовало хорошего лоцмана! Небо мрачнело. Ночью начался шквальный ветер.
Всюду виднелись судовые огоньки, но ни береговых, ни маячных еще не видно. С рассветом на поверхности моря стало видно множество парусов, словно новая армада двигалась со всего света к берегам Британии или целые флоты делали тут маневры. Вдалеке эта масса парусов густела, местами сливаясь, словно на море раскинулся сплошной полотняный город.
Но никаких маневров не было. Происходило обычное в этих водах движение. Рыбаки ловили рыбу, большие и малые купцы шли в канал и из канала в порты. Пароход разрисовал на небе черные каракули, которые грязной аркой протянулись над всем этим множеством парусов. В трубу можно было видеть лоцманские ботики.
— Не взять ли нам лоцмана, Геннадий Иванович? — спросил старший лейтенант.
— У Галоперского маяка возьмем! — ответил капитан.
Петр Васильевич подумал, что глупо не брать лоцмана, когда оказались совсем не там, где предполагали. Хронометры как следует не проверены.
Была у Геннадия Ивановича вот такая манера: стоит-стоит и вдруг отрежет что-нибудь не подумавши.
«Есть все же что-то тяжелое в его характере и какая-то временами порывистость, резкость. Матросы в Саутгемптоне собираются сходить на станцию и посмотреть паровоз. А их, может быть, и на берег не пустим!»
— Ну как? — снова появился на юте капитан.
— Ветер начал стихать, Геннадий Иванович...
— Галопера не увидим сегодня, — с досадой пробормотал капитан, — кажется, напрасно не взяли лоцмана, — вдруг добавил он и вздохнул.
Как показалось Казакевичу, все это с упреком.
— Верно, маяка не увидим...
Вся масса судов приостанавливалась. Вдали идет, не убирая парусов, только один пароходофрегат, оставляя за собой один за другим заштилевшие корабли.
— Каков! — восхищенно воскликнул капитан. Он посмотрел на ростры[143], на свой десятивесельный баркас, представляя себе, как он пойдет с паровой машиной, с архимедовым винтом. Так же вот, при всеобщем стоянии, повсюду, без всяких галсов[144] и без мук для людей.
Близость Англии и вид этого морского движения настраивали мысли на новый лад. Чувствовалась жизнь современного мира, в котором все движется. Даже революции не могли приостановить коммерческого движения.
Офицеры собрались в кают-компании. Все ждали Англии, а ее не было. Море зашумело, заполнились паруса. Ветром снесло мглу в глубокой дали моря, и вдруг на траверзе виден стал синий силуэт города, отчетливо торчал маяк и главы церквей.
— Берег!
— Что это за место?
— Это не Галопер, господа!
— Где мы? — спрашивали старшего штурмана.
— Ярмут, господа! — отвечал капитан.
— Да, это Ярмут! — сказал Халезов.
— Вот тебе и на! Ярмут, а не Галопер!
— Наши хронометры неверны! — сказал Казакевич.
— Хронометры придется отдать в Портсмуте на выверку, Геннадий Иванович, — заметил старший штурман.
На юте заговорили, что высоту брали при мутном солнце, в таком случае неизбежны ошибки при счислении, кроме того — тут сильное течение из рек Голландии.
Халезов брал пеленги.
— Ужасная разница! — заметил Казакевич.
— Наша долгота ошибочна... полагались на счисление!
«Я прав был тысячу раз, — думал старший лейтенант. — Лоцманы проходили под носом, сами просились, а мы... И это при нехватке времени...»
Еще можно было различать суда. Выкинули флаг. Подошел ботик. Лоцман поднялся на судно.
— Нет, нет... В Портсмут не берусь! Только в Лондон! — ответил он.
Ночью подошли к Галоперскому маяку и дали выстрел, требуя лоцмана. Ветер прижимал корабль к берегу.
— Нет лоцмана! — кричали с маяка в рупор.
— Совсем близок маяк! Опасное соседство! — сказал Казакевич.
Ночью шли вдоль берега, требуя время от времени лоцмана. Наконец на рассвете увидели катер, идущий прямо к судну под лоцманским флагом. Гребцы что было сил налегали на весла, и суденышко легко перебиралось через волны.
— Смотрите, ребята, славно шестеро Джеков управляются в свежий ветер, — сказал матросам Казакевич, проходя на бак по борту.
Петр Васильевич сегодня в отличном настроении. Тихонько напевал себе под нос, шутил и заговаривал с матросами.
Но временами, особенно в каюте, когда один, он очень грустил. Думал сегодня, что вот оставил брату шубу, да почему-то не сказал, что дарит ее, — глупо получилось. Загадывал, что если будет жив и здоров, то привезет сестре на шубу чернобурок из Сибири, сам обзаведется там шубой, а о старой уже теперь, из Портсмута, напишет брату.
На палубе появились бородатые англичане в синих куртках.
— В Портсмут!
— О! В Портсмут... Можно!
— Есть ли патент?
Молодой англичанин переглянулся с товарищем. Тот постарше и посуше, лицо у него пошире и борода пожестче.
— Мы — рыбаки, но можем взяться вас довести...
— Сколько же до Портсмута?
Условились о цене.
— Лоцманского флага не спускать, — велел капитан.
«Вот еще новость», — подумал Казакевич и спросил:
— Что же будем делать, как другой подойдет?
— Иного выхода нет... Будь лоцман на Галопере, не пришлось бы брать рыбака.
Один из бородачей остался. Шлюпка ушла в море.
Не прошло часа, как завиднелась гичка с лоцманским флагом. Опять шесть гребцов гребут отважно, гичка с силой пронзает волны, догоняя транспорт.
Бородатый рыбак стал уверять, что это тоже рыбаки.
Капитан молчал.
На палубу поднялся пожилой плечистый человек, тоже в синей куртке. У него выцветшие брови, голубые глаза и прокуренные губы, как два желтых рубца. Поздоровался с капитаном, снял шляпу.
— В Портсмут вам?
— Да.
— Очень хорошо. Пожалуйста, капитан.
— Он тоже рыбак! — возмущенно сказал бородатый.
Приехавший лоцман только сейчас разобрал, что здесь находится его согражданин.
— Как вы сказали? — обратился он к бородатому, и глаза его стали меняться.
— Он рыбак, капитан! Такой же, как мы! — грубо показывая рукой на грудь соперника, говорил бородатый. — Потребуйте от него удостоверение.
— Я коронный лоцман.
— Покажите, покажите!
— Как вы смеете так говорить!
— Да, да... У вас нет!..
— Ступайте отсюда вон! — вдруг закричал коронный лоцман. — Вот тебе мой патент, — показал он кулак.
— Ах, так вы...
— Какой вам патент! Сходите с судна, иначе в Портсмуте сведу вас в полицию! В ссылку поедете в Австралию!
— «В Австралию»! — с насмешкой передразнил его рыбак, но, кажется, начал трусить.
— Да, да! Возьму тебя и доставлю в полицию! — кричал коронный лоцман.
Англичане рассорились.
Капитан приказал взять коронного лоцмана, а рыбаку заплатить за услуги.
Коронный лоцман выбросил сумку рыбака из рубки.
— Не давайте ему ни пенни, капитан. В полицию его! — вмешался он в разговор, краснея до корней волос. Видно было, что человек этот не даром зарабатывал кусок хлеба и за свое стоял крепко. — В Рамсгите свезите его на берег, капитан, и отдайте полиции! — не мог он успокоиться. — Разве у вас даровые деньги? И не давайте ему... Что будет, если допустим этих бездельников! Теперь все объявляют себя лоцманами.
Рыбак тоже рассердился и стал доказывать, что за оскорбление сам может пожаловаться, что полиция ему ничего не сделает, что каждый может помочь.
— Ответите перед законом! Прошу вас, капитан, не давайте ему денег, — решительно становясь между рыбаком и Невельским, сказал лоцман.
— Что вы толкаетесь? — разъярился вдруг рыбак.
— Вон! Вон! Сейчас же вон! — впал в бешенство лоцман.
В Рамсгите бросили якорь. Рыбак сказал, что отказывается от платы, попросил извинения у капитана и, ругая коронного лоцмана, пошел в шлюпку.
Казакевич задержал его и отдал деньги.
— Нет, сэр, я не могу их принять, — с обиженным видом ответил рыбак.
Однако вскоре смирился, взял и поблагодарил. «Путаем людей, — подумал Казакевич, — привыкли со своими крепостными не церемониться. И тут взяли двоих!»
— Я предупреждал, Геннадий Иванович, что нужен коронный лоцман.
— Кто же их знал! — отвечал капитан.
Коронный лоцман повеселел. Его глаза просветлели, в них не заметно было и тени той свирепости, с которой они сверлили рыбака.
— Город Дил... Полторы мили от нас, — показывал он на берег. — Вон вилла сэра Веллингтона[145]...
— Герцога Веллингтона?
— Да, герцога Веллингтона!
— Какая прелесть, господа, какой парк... Недурно бы здесь постоять на якоре.
Живописные берега, белые скалы, обработанные поля.
— Оживился наш ковчег после дождей и ветров.
— Я впервые иду вдоль этого берега Англии, — сказал Грот.
Но многие из офицеров бывали здесь, только, кажется, тогда все было по-другому. В каждом вояже берега другой страны выглядят по-новому...
Ветер засвежел. Судно шло со скоростью десять узлов, словно почувствовало хорошего лоцмана! Небо мрачнело. Ночью начался шквальный ветер.
Глава тридцать шестая
ПОРТСМУТ
Слева над белыми скалами берега тянулись мели, песчаные лысины на берегах. Потом стали видны зелень, пашни, сады. В подзорную трубу при дожде в этот ранний час можно было рассмотреть селения.
Справа, в глубине пролива, поднимался лес мачт. Казалось, что корабли громоздились там друг на друга. Там, вдали, виднелась сплошная серая стена портсмутского адмиралтейства, подступившая, как Петропавловская крепость, вплотную к воде.
В шесть часов утра, при сильном порывистом ветре и дожде, лоцман поставил судно на Модер-банке, за отмелью, вблизи острова Уайт. Отдали якорь.
«Мрачность», — записывал Попов в журнал.
— Здесь мы в безопасности! — сказал лоцман капитану. — Место спокойней, чем там, на рейде. При южных ветрах там бывает волнение. — Лоцман улыбнулся, и лицо его от этого стало еще свирепей, словно он хотел кусаться своими большими зубами.
Хитрый морской волк чувствовал, что командир чего-то опасается. Не надо быть полицейским или нанятым шпионом. Можно все понять из тех вопросов, которые задаются. Ничего удивительного. Военное судно! А военные суда иногда как пираты. Ведут себя подозрительно, нанимают каких-то первых попавшихся лоцманов из рыбацкой флотилии.
Но лоцману нет до этого никакого дела. Ему надо заработать и кормить семью. Не так легко все это.
Казакевич позвал лоцмана вниз. В каюте у старшего офицера хранился ящик с деньгами и документами. Он рассчитался с лоцманом. Дал еще полкроны «на чай». «Для чая!» — сказал по-английски Казакевич.
Довольный лоцман поднялся на палубу. Спустили шлюпку. Лоцман сказал капитану, что отсюда до Портсмута довольно далеко, пять миль. Не стоит идти на вельботе. Проще съехать на остров Уайт, оттуда через пролив ходит в Портсмут пароходик.
— Вам будет удобно! — добавил он. — Никаких досмотров. Но если не явитесь к коменданту, то не дадут воды. А так все остальное можете получить. Никто на вас внимания даже не обратит. — Он поблагодарил капитана, пожал руку. — Из Портсмута ваше судно едва только видно в такую погоду!
Лоцман надел клеенчатый плащ. Шлюпка пошла к берегу острова Уайт. «При чем тут чай?» — думал лоцман, глядя на приведенное им судно.
Через час Невельской, отдав Казакевичу приказания о всех возможных предосторожностях, съехал в сопровождении князя Ухтомского и мичмана Грота на берег на командирском вельботе.
«Черт знает как мы запуганы!» — думал он.
Высокий, худощавый человек в шляпе придержал локоть Невельского, когда тот выходил из шлюпки.
Протягивая руку и слегка кланяясь, он проговорил:
— Два цента!
Невельской и прежде видел таких. Он знал, что в портовых городах за всякий пустяк вполне приличные на вид джентльмены выпрашивают центы у иностранцев.
Наняли экипаж, доехали до пристани и сели на пароход. Молочницы везли молоко на рынок.
По воде доносился гул из доков. Клепали паровые котлы. Выше корабельных мачт торчали кирпичные трубы. Густой дым валил из них и стлался над черепичными крышами города, над кораблями и над грязной, серой водой пролива.
Раздался гудок. Мимо «Байкала» куда-то вверх, вероятно в Саутгемптон, прошел винтовой пароход.
На отходящем берегу Уайта виднелись мелкие строения, а над береговой полосой, на холмах, в тускневшей осенней зелени садов тонули красные черепичные крыши ферм. Над белыми скалами во множестве носились белые чайки.
Справа, в глубине пролива, поднимался лес мачт. Казалось, что корабли громоздились там друг на друга. Там, вдали, виднелась сплошная серая стена портсмутского адмиралтейства, подступившая, как Петропавловская крепость, вплотную к воде.
В шесть часов утра, при сильном порывистом ветре и дожде, лоцман поставил судно на Модер-банке, за отмелью, вблизи острова Уайт. Отдали якорь.
«Мрачность», — записывал Попов в журнал.
— Здесь мы в безопасности! — сказал лоцман капитану. — Место спокойней, чем там, на рейде. При южных ветрах там бывает волнение. — Лоцман улыбнулся, и лицо его от этого стало еще свирепей, словно он хотел кусаться своими большими зубами.
Хитрый морской волк чувствовал, что командир чего-то опасается. Не надо быть полицейским или нанятым шпионом. Можно все понять из тех вопросов, которые задаются. Ничего удивительного. Военное судно! А военные суда иногда как пираты. Ведут себя подозрительно, нанимают каких-то первых попавшихся лоцманов из рыбацкой флотилии.
Но лоцману нет до этого никакого дела. Ему надо заработать и кормить семью. Не так легко все это.
Казакевич позвал лоцмана вниз. В каюте у старшего офицера хранился ящик с деньгами и документами. Он рассчитался с лоцманом. Дал еще полкроны «на чай». «Для чая!» — сказал по-английски Казакевич.
Довольный лоцман поднялся на палубу. Спустили шлюпку. Лоцман сказал капитану, что отсюда до Портсмута довольно далеко, пять миль. Не стоит идти на вельботе. Проще съехать на остров Уайт, оттуда через пролив ходит в Портсмут пароходик.
— Вам будет удобно! — добавил он. — Никаких досмотров. Но если не явитесь к коменданту, то не дадут воды. А так все остальное можете получить. Никто на вас внимания даже не обратит. — Он поблагодарил капитана, пожал руку. — Из Портсмута ваше судно едва только видно в такую погоду!
Лоцман надел клеенчатый плащ. Шлюпка пошла к берегу острова Уайт. «При чем тут чай?» — думал лоцман, глядя на приведенное им судно.
Через час Невельской, отдав Казакевичу приказания о всех возможных предосторожностях, съехал в сопровождении князя Ухтомского и мичмана Грота на берег на командирском вельботе.
«Черт знает как мы запуганы!» — думал он.
Высокий, худощавый человек в шляпе придержал локоть Невельского, когда тот выходил из шлюпки.
Протягивая руку и слегка кланяясь, он проговорил:
— Два цента!
Невельской и прежде видел таких. Он знал, что в портовых городах за всякий пустяк вполне приличные на вид джентльмены выпрашивают центы у иностранцев.
Наняли экипаж, доехали до пристани и сели на пароход. Молочницы везли молоко на рынок.
По воде доносился гул из доков. Клепали паровые котлы. Выше корабельных мачт торчали кирпичные трубы. Густой дым валил из них и стлался над черепичными крышами города, над кораблями и над грязной, серой водой пролива.
Раздался гудок. Мимо «Байкала» куда-то вверх, вероятно в Саутгемптон, прошел винтовой пароход.
На отходящем берегу Уайта виднелись мелкие строения, а над береговой полосой, на холмах, в тускневшей осенней зелени садов тонули красные черепичные крыши ферм. Над белыми скалами во множестве носились белые чайки.