Страница:
Когда стихло, Питкен отправился в путь. Ему хотелось рассказать родственникам на реке про необыкновенные приключения этого лета. Хивгук нашлась. Как судно пришло, как село на мель...
Море успокоилось. Едва занялся рассвет, Питкен отправился. Когда взошло солнце, его лодка, с парусом из рыбьей кожи, была далеко. И черный парус стал светел и блестел сейчас как зеркало.
Глава пятьдесят вторая
Глава пятьдесят третья
Море успокоилось. Едва занялся рассвет, Питкен отправился. Когда взошло солнце, его лодка, с парусом из рыбьей кожи, была далеко. И черный парус стал светел и блестел сейчас как зеркало.
Глава пятьдесят вторая
ОФИЦЕРЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ НА БРИГ
Мичман Грот послан на опись пролива между Сахалином и материком. Десять дней не был мичман на транспорте. Возвратившись, он доложил, что Сахалин и материк соединяются перешейком и что пролива там нет.
— Уверены ли вы, мичман, что Сахалин и материк соединяются перешейком? — спросил капитан.
Грот, загоревший дочерна, с отросшими и выгоревшими добела волосами, в побелевшей куртке, ответил, вынимая из сумки карту:
— Совершенно уверен.
— Видели собственными глазами?
— Вот черновая карта описи, Геннадий Иванович. Вот тут мы шли. Впереди мели... Вид…
— А на берег высаживались?
— Во многих местах. Вот пункты, где делали обсервацию. Мы ясно видели повсюду, что там сплошной берег и пролива нет. Если бы был пролив, то не было бы сплошного берега, а также сплошного леса. А если мы, приблизившись к берегу и высадившись в отмеченных пунктах, видели сплошной лесистый берег, то совершенно ясно, что пролива нет.
— Карта Крузенштерна верна, Геннадий Иванович. Пролив только здесь, а не на юге!
Точность Грота была всем известна, и хотя с этой точностью мичман излагал очень неприятные известия, капитан, все время слушавший его озабоченно и огорченно, вдруг улыбнулся. Похоже было, что он не верит мичману.
В эти дни не спорили. Все искали истин, уставали, мокли, выбивались из сил. Офицеры гребли в шлюпках наравне с матросами. Приходили на судно, докладывали и в изнеможении валились спать.
Стоило Гейсмару войти в каюту, как начинались требования: «Юзик, подай...», «Юзик, горячей воды, побыстрей!», «Сделай на ночь грелку — болят зубы!», «Неужели духи кончаются?».
Юзик и стриг и брил своего барина и бегал за Бергом. Он ухаживал за мичманом, помогал переодеваться, подавал книгу, табак, чистил сапоги, трубки и все таскал горячую воду и вытаскивал грязную.
У всех офицеров в услужении были матросы. Князю юнкеру Ухтомскому и барону Гейсмару разрешено взять с собой крепостных. И на них пришлось рассчитывать довольствие. Ухтомского на опись капитан вообще почти не посылает.
В свободное время Гейсмар иногда как нервная дама. Крепостные обязаны исполнять также общие работы. «Нельзя им только помадить и брить своих господ!» — говорил капитан своим рабовладельцам еще в начале вояжа.
Юзеф — поляк, из литовского поместья Гейсмара, дарованного отцу — генералу — за подавление польского восстания.
Дул восточный ветер, и желтые волны в беспорядке плескались по всему мелкому лиману. Взбивало ил, и час от часу море становилось мутней.
Вахтенный офицер в трубу заметил шлюпку. Она быстро приближалась к бригу.
— Их благородие старший лейтенант Петр Васильевич, — доложил капитану впередсмотрящий.
Измученные гребцы налегли еще и еще раз, с трудом перегоняя шлюпку через тяжелую волну, как через последнюю преграду, и матрос Веревкин, тяжело дыша, ухватился за трап. Жесткое брюхо его под тугим ремнем запало еще глубже прежнего.
Петр Васильевич был мокр с ног до головы. Даже фуражка его обвисла, как блин, а лицо побагровело.
— Устье Амура нашли, Геннадий Иванович!
— Ну, слава богу! Я так и знал.
Офицеры обнялись и поцеловались.
Лейтенант, переводя дух, молча показал на дальние сопки. Они грозно стояли по материковому берегу над морем.
— Матросы измучились совершенно.
— Люди пусть идут отдыхать на сутки, — приказал капитан.
— Огромная река, Геннадий Иванович, — стал рассказывать Петр Васильевич.
Он спустился в каюту капитана. Все офицеры собрались там.
— Я вошел в бухту и увидел течение... Матросы стали сами не свои. Подул попутный, и мы быстро пошли против течения. Как только миновали лабиринт мелей и лайд и вошли в устье — сразу попали как в другой мир... Гиляки живут повсюду, на реке идет лов рыбы. На берегу всюду юрты, видны лодки, ездят и ходят люди, сушатся рыболовные снасти, собак много...
— Как же встретили вас?
— Встретили нас приветливо и с огромным любопытством. Ничего похожего на подозрение или враждебность! Сначала побаивались, но не убегали. В одной из деревень мы видели человека явно русского, но он не признается, что знает по-русски. Гиляки обступили нашу шлюпку. Она казалась для них необычайной диковиной, и это навело меня на мысль, что если гиляки так удивлялись виду пашей шлюпки и парусов, то это означает, что никогда к ним никто не проникал.
— Ты прав! Тысячу раз! Потому и встретили тебя так приветливо, что иностранцы к ним никогда не приходили!
Казакевич ушел к себе и переоделся. В капитанскую каюту ему подали вино и горячий обед. Разговор продолжался.
— Амур никем не занят, никаких городов, постов, крепостей. Не принадлежит никакому государству.
— Подлец Нессельроде! — воскликнул капитан. — А у меня вести нехорошие. Прибыл Грот, — сказал капитан. — По его утверждению, к югу пролива нет.
— Под правым берегом, как объясняют гиляки, есть второй фарватер у реки.
— Я ждал вас. Теперь я сам пойду на промер пролива.
— Кто же пойдет с вами?
— Я хочу взять трех офицеров, в том числе Грота, Если окажется, что он ошибся, то пусть убедится в этом. И пусть будут свидетели. Мало ли что еще может произойти и какие обвинения предъявят мне. Потом, бог знает, могут и среди нас в Петербурге начаться разногласия. Мы же не знаем еще…
Невельской показал карту, вычерченную мичманом.
— Я ему все объяснил. Но он, кажется, выбился из сил... Шел вдоль Сахалина, а не Татарским берегом. Люди его очень устали.
Казакевич заметил, что стоило заговорить о южном проливе, как настроение Геннадия Ивановича менялось. А так радовался открытию!
— Когда мичман Грот ушел, я думал, нельзя надеяться, что пролив будет найден легко.
«Все равно, если от него потребуют, чтобы сказал, что нет пролива, то и докажет, что нет!» — подумал Казакевич.
— Кроме нашего покровителя Муравьева в Иркутске, еще существует Третье отделение! Дубельт! И Нессельроде! Подлец! И Синявин подлец такой же, начальствует азиатским департаментом, а не знает сам ничего! Как я ждал вас, Петр Васильевич! Вы бы знали, как я ругался!
— Возьмите с собой людей на три вахты.
— Беру трех офицеров, чтобы круглосуточно несли вахту. Будем как на корабле. Оборудую шлюпку и баркас, чтобы под тентом спать днем и отсыпаться. Все настороже. И трое офицеров — свидетели. Доктор Берг. Как можно больше офицеров... «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ...»[186] И мы — преданные офицеры... Даже здесь... Помнить... Но, чуть что, я подыму его высочество, я устрою им баню, подлецам... Я до самого царя дойду... Я…
И он схватился за пуговицу.
— Успокойтесь, Геннадий Иванович.
— Я и так уже спокоен. Все слава богу. Это отзвук. Далекий отзвук. Выйду сейчас на ют, посмотрю на горы, на закат, на море, на компас... И подумаю: какая это все мелочь, дробь, что нас беспокоит, по сравнению с тем великим, ради чего не жаль себя, жизни...
В кают-компании офицеры, загоревшие, в старых мундирах со ссевшимися от бесконечных купаний рукавами, с жадностью слушали и Казакевича и капитана и сами засыпали их вопросами.
Как и обычно у Невельского, опять все участвовали в обсуждении и решали сообща, что делать дальше. Каждый высказывал свое мнение. Разрешалось спорить с капитаном и доказывать свое.
Казакевич показывал карты, куда начерно, недорисованным изгибом, нанесено было устье Амура с мысом Тебах, с крутым скалистым берегом и гиляцкими деревушками у его подножия и цифрами промера кое-где на широкой площади лимана.
Невельской думал о том, что теперь начинается новый период исследований. Предстояло решить ряд важнейших вопросов: о доступности устьев с юга, о способах их охраны...
Среди матросов тем временем тоже шло обсуждение того же вопроса.
— Нашли Амур! — заявил товарищам Веревкин, вернувшись на судно. — Я нашел! — добавил он серьезно.
— Ну? Что там? Торговля есть, лавки? — спросил Подобин.
Веревкин объяснил, что он первый заметил устье реки.
— Пойдут на шлюпках — буду тоже проситься! — захваченный его рассказом, молвил Алеха.
— На шлюпках! — отозвался Козлов. — Глубина-то какая! Верно, транспорт пойдет.
— Транспорт зайдет в самую реку! — подхватили матросы, ходившие с Казакевичем.
— Скрозь глубина. Фрегат пройдет, не то что бриг! — подтвердил Веревкин.
— Первый не Веревкин увидал, — рассказывал вечером Конев, худой, плосколицый матрос средних лет, — а я. «Вона, говорю, звери-то пошли туда. Значит, рыба тут идет, на чистую-то воду. Зверь за ней». Сейчас эта рыба идет... Страсть, что делается! И мы туда! И нашли... Веревкин только увидел, когда уже вошли. А я указал прежде.
— А офицеры?
— А они, как всегда. Молоды еще!
В эту ночь Невельской почти не спал. Капитан был у цели. Он мог теперь осуществить то, чего желали все, о чем говорили, спорили, но к чему не могли и не знали, как приступиться. Но и он чувствовал, что одной лишь своей отвагой много не сделать, что без позволения и без поддержки правительства он как со связанными руками.
«Инструкция, наверно, уже есть, — думал капитан. — Быть не может, чтобы ее совсем не было! Надо идти вверх по реке!» Вдумываясь в предполагаемые события и ставя себя на место Муравьева, капитан решил, что губернатор не мог отправить лишь одну инструкцию. Конечно, с утвержденной государем инструкции сняты копии и разосланы в разные места. «Нас должны искать и ищут. Не таков человек Николай Николаевич, чтобы бросить нас на произвол судьбы. Если же — не дай бог! — инструкции нет, я погиб. За опись без позволения царя я — матрос или, верней, каторжник!»
В душе капитана в эту ночь зашевелились сомнения. Он вспомнил, как Полозов говорил перед отъездом: «Не очень верь Муравьеву». «Но я верю!» — твердил он себе сейчас, во мраке ночи, в лимане Амура.
Он подумал, что не так легко, оказывается, взять на себя ответственность за опись, как он обещал всем. Опись шла, открытия совершались, но душа болела, тревожилась все сильней — и не только потому, что надо было нести ответственность. Тут он утешал себя, что, сделавши великое открытие, не жаль идти под суд...
Но главное — само открытие без инструкции нельзя сделать как следует.
Прежде всего он не мог ввести в лиман судно. Он не мог рисковать «Байкалом» и людьми, а путешествовать с северного лиманского рейда на опись и обратно — это целые вояжи приходится делать офицерам на шлюпках. Как тяжелые гири висели у них на руках и ногах.
Утро занялось ясное, с легким, свежим ветром. Офицеры были веселы, все готовились, радостные голоса молодежи не умолкали за переборками, и никто в этот день сборов не догадывался о том, что на душе у капитана.
Невельской позвал Казакевича.
— Петр Васильевич! Что делать? Вашей доблестью открытие Амура свершилось, но наши средства ограничены. Я имею в виду ограниченность во времени. Нет инструкции. Но зато есть инструкция на опись побережий и заливов Охотского моря, к которой мы еще и не приступали. А мы обязаны исполнить эту опись. А времени нет! Теперь, после вашего открытия, мы должны спешить с исследованием Амура. Но сделать все как следует в нынешнем году вряд ли сможем. И вот я пришел к заключению, что Николай Николаевич понимает все это и не оставит нас на произвол судьбы. Инструкция, конечно, есть! Она есть, уверяю тебя, друг Петр Васильевич, что она есть, и где-то недалеко от нас, я чувствую!..
Невельской умолк, пристально глядя на старого товарища своими ясными синими глазами, выражение которых было полно озабоченности.
— Судно останется здесь, во-первых, потому, что без инструкции не смеем рисковать им. Вы станете ждать инструкцию, стоя здесь, чтобы судно легче было найти. Во-вторых, инструкция идет к нам, я уверен в этом. Ты остаешься ждать ее.
— Жаль оставлять судно без дела, — сказал Казакевич, которому тоже хотелось энергичной деятельности.
— Конечно, войти в реку на судне было бы в тысячу раз важней! Удобней было бы, нет слов! А вот когда получим инструкцию... — Невельской радостно взмахнул обеими руками. — Прочь все охотские описи! Остаемся в лимане на всю осень и делаем подробную съемку и промеры. Тогда ты посылаешь ко мне с этим известием гиляков, а сам идешь с судном к входному мысу. Тогда труды наши облегчатся в тысячу раз! И хотя я не обольщаюсь, но уверен твердо, как в себе, что Муравьев так и рассудил и уж, верно, грозил расстрелять кого-нибудь, а инструкцию доставить.
Великий князь Константин должен поддержать Муравьева. То, что в Петропавловске казалось капитану сомнительным, было теперь для него очевидным. Он желал всей душой, чтобы инструкция была; ему после вчерашних рассказов Казакевича хотелось описать тут все точно и подробно, представить правительству самую верную картину здешних мест, сделать все это спокойно, не чувствуя себя каждый миг ослушником, и сегодня он был убежден, что царь не мог не позволить произвести еще одно исследование и что инструкция, конечно, есть...
Но пока что не было ни инструкции, ни судна из Аяна. Море вокруг пустынно.
В каюте душно и дымно. Стол завален бумагами и книгами. Невельской сидит у открытого иллюминатора, морской ветер обдает его лицо и заполаскивает волосы.
Выслушав всех офицеров, каждый из которых предлагал свой способ дальнейших исследований, капитан изложил свой план:
— Господа! Все вы видите, какого напряжения требуют от нас исследования. А времени остается мало. С ничтожными средствами, без паровой шлюпки — как мы можем сделать точную опись лимана, занимающего, возможно, около двух тысяч квадратных миль? А нам необходимо найти второй фарватер. Я решаю от транспорта идти на шлюпках до глубин, найденных Петром Васильевичем, — объявил он, показывая карандашом по карте. — Не теряя их нити, войти в реку, следуя под ее левым берегом, подняться вверх, сколь возможно выше, потом перевалить под правый берег и, опять-таки не теряя нити глубин, начать спускаться по течению вниз, вниз, — повел капитан карандашом по карте, — до устья и дальше по лиману на юг. — И, показывая эти предполагаемые нити глубин, он, словно нечаянно, провел карандашом через перешеек, соединяющий материк с Сахалином.
Грот, слегка краснея, нахмурил свои густые красивые брови.
Все чувствовали, что мнение капитана походит на истину. После рассказа Казакевича и матросов о мощности открытой ими реки все очевидней становилось, что у Амура где-то есть другой фарватер. Но где? Этот вопрос задавал себе и капитан, и каждый из офицеров. Где? Сколько трудов и мучений еще предстояло каждому! Офицеры раздирали в кровь руки, помогая заводить якоря и грести; все они работали как простые матросы. Ведь уже прошли, казалось бы, весь лиман вдоль и поперек, но пока что другого фарватера, более мощного, широкого, нет.
Становился ясным план капитана: искать выход из реки в море, а не из моря в реку, как искали все — англичанин Браутон, француз Лаперуз, Крузенштерн наш.
Невельской сам выбирал оружие, паруса, осмотрел шлюпки, проверял, какие берутся медикаменты и провизия. Три офицера, доктор и четырнадцать матросов были готовы к походу.
— Вот, вашескородие, наши-то ходили в Амур и встретили там русского. Так своих не признает, — говорил капитану Козлов.
Вечером боцман Горшков постучал в каюту к капитану.
— Войдите...
Горшков осторожно пролез в дверь. Он бывал в каюте капитана не раз, но сейчас заметно оробел.
Впервые за все время плаванья капитан видел таким своего смельчака боцмана.
— Что случилось?
— Геннадий Иванович, — голос Горшкова дрогнул, — дозвольте завтра идти на Амур.
— Надо судно приготовить к обратному плаванью, — ответил капитан, — запасти пресной воды. Такелаж опять ослаб.
— Войтехович останется, Геннадий Иванович, он все исполнит, — ответил Горшков.
Невельской согласился взять с собой Горшкова.
— Вашескородие! — обрадовался боцман. — В Питер вернемся — свечу Николе Мокрому поставлю.
На заре капитан прощался со старшим лейтенантом.
— Если желать спокойствия, то пусть все окажется, как нашел Крузенштерн. Акционеры, компания и правительство вечно не забудут нас! Перед развязкой признаюсь. Так, видимо, у всякого дела есть своя голгофа. Искать или не искать — вот в чем вопрос, «что благороднее: сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы... иль умереть...» А впрочем, смелым бог владеет!
Взяв с собой Попова, двух мичманов, доктора, боцмана и матросов, капитан отправился на трех шлюпках.
Казакевич оставался ждать инструкции и готовиться к обратному пути.
В тихий день, когда матросы, расположившись на палубе, шили паруса, а свободные от работы грелись на солнышке, кучей сидя на баке, к судну подъехали гиляки в лодке. Один из них без всяких разговоров бросил на палубу осетров. Это был Чумбока. Он уже побывал дома — там все благополучно в деревне Иски... В это время Казакевич, повесив мундир на вешалку, только что расположился за столом.
Алеут Михаила доложил штурману Халезову:
— Приехали гиляки.
— Какие гиляки?
— Они привезли рыбу!
— Дайте им табаку.
Халезов пошел к Казакевичу. Вернувшись наверх, он спросил:
— Где поблизости есть речка с питьевой водой?
— Есть, есть! — понял его Чумбока.
Чуть свет две гиляцкие лодки подошли к «Байкалу». Матросы мыли свою шлюпку. Чумбока с удивлением смотрел, как в нее ударяет поток из шланга. Двое матросов работали у помпы. Он вспомнил, как такой же струей окатывали людей.
Когда шлюпка была вымыта, ее спустили на талях, а затем матросы и унтер-офицер сели в гиляцкую лодку, а шлюпку повели на буксире. Шли долго — до полудня.
Между холмов, заросших елями и березняком, открылся распадок, к морю выбегала речка с прозрачной водой.
Неподалеку деревня.
Чумбока показал, где удобней провести шлюпку.
Лодки вошли в устье. Матросы вооружились ведрами, стали черпать воду и лить прямо в шлюпку.
Чумбока вызвался помогать им. Один из матросов отдал ему ведро.
«Как много воды им нужно! — думал Чумбока. — Значит, им опять придется долго ехать по соленой воде». Он звал их в дом, хотел познакомить со своими односельчанами, в Хивгук и семьей Питкена.
Матросы спешили. Они налили шлюпку и уселись на весла в гиляцкую лодку. Повели шлюпку с пресной водой на буксире.
— Уверены ли вы, мичман, что Сахалин и материк соединяются перешейком? — спросил капитан.
Грот, загоревший дочерна, с отросшими и выгоревшими добела волосами, в побелевшей куртке, ответил, вынимая из сумки карту:
— Совершенно уверен.
— Видели собственными глазами?
— Вот черновая карта описи, Геннадий Иванович. Вот тут мы шли. Впереди мели... Вид…
— А на берег высаживались?
— Во многих местах. Вот пункты, где делали обсервацию. Мы ясно видели повсюду, что там сплошной берег и пролива нет. Если бы был пролив, то не было бы сплошного берега, а также сплошного леса. А если мы, приблизившись к берегу и высадившись в отмеченных пунктах, видели сплошной лесистый берег, то совершенно ясно, что пролива нет.
— Карта Крузенштерна верна, Геннадий Иванович. Пролив только здесь, а не на юге!
Точность Грота была всем известна, и хотя с этой точностью мичман излагал очень неприятные известия, капитан, все время слушавший его озабоченно и огорченно, вдруг улыбнулся. Похоже было, что он не верит мичману.
В эти дни не спорили. Все искали истин, уставали, мокли, выбивались из сил. Офицеры гребли в шлюпках наравне с матросами. Приходили на судно, докладывали и в изнеможении валились спать.
Стоило Гейсмару войти в каюту, как начинались требования: «Юзик, подай...», «Юзик, горячей воды, побыстрей!», «Сделай на ночь грелку — болят зубы!», «Неужели духи кончаются?».
Юзик и стриг и брил своего барина и бегал за Бергом. Он ухаживал за мичманом, помогал переодеваться, подавал книгу, табак, чистил сапоги, трубки и все таскал горячую воду и вытаскивал грязную.
У всех офицеров в услужении были матросы. Князю юнкеру Ухтомскому и барону Гейсмару разрешено взять с собой крепостных. И на них пришлось рассчитывать довольствие. Ухтомского на опись капитан вообще почти не посылает.
В свободное время Гейсмар иногда как нервная дама. Крепостные обязаны исполнять также общие работы. «Нельзя им только помадить и брить своих господ!» — говорил капитан своим рабовладельцам еще в начале вояжа.
Юзеф — поляк, из литовского поместья Гейсмара, дарованного отцу — генералу — за подавление польского восстания.
* * *
Дул восточный ветер, и желтые волны в беспорядке плескались по всему мелкому лиману. Взбивало ил, и час от часу море становилось мутней.
Вахтенный офицер в трубу заметил шлюпку. Она быстро приближалась к бригу.
— Их благородие старший лейтенант Петр Васильевич, — доложил капитану впередсмотрящий.
Измученные гребцы налегли еще и еще раз, с трудом перегоняя шлюпку через тяжелую волну, как через последнюю преграду, и матрос Веревкин, тяжело дыша, ухватился за трап. Жесткое брюхо его под тугим ремнем запало еще глубже прежнего.
Петр Васильевич был мокр с ног до головы. Даже фуражка его обвисла, как блин, а лицо побагровело.
— Устье Амура нашли, Геннадий Иванович!
— Ну, слава богу! Я так и знал.
Офицеры обнялись и поцеловались.
Лейтенант, переводя дух, молча показал на дальние сопки. Они грозно стояли по материковому берегу над морем.
— Матросы измучились совершенно.
— Люди пусть идут отдыхать на сутки, — приказал капитан.
— Огромная река, Геннадий Иванович, — стал рассказывать Петр Васильевич.
Он спустился в каюту капитана. Все офицеры собрались там.
— Я вошел в бухту и увидел течение... Матросы стали сами не свои. Подул попутный, и мы быстро пошли против течения. Как только миновали лабиринт мелей и лайд и вошли в устье — сразу попали как в другой мир... Гиляки живут повсюду, на реке идет лов рыбы. На берегу всюду юрты, видны лодки, ездят и ходят люди, сушатся рыболовные снасти, собак много...
— Как же встретили вас?
— Встретили нас приветливо и с огромным любопытством. Ничего похожего на подозрение или враждебность! Сначала побаивались, но не убегали. В одной из деревень мы видели человека явно русского, но он не признается, что знает по-русски. Гиляки обступили нашу шлюпку. Она казалась для них необычайной диковиной, и это навело меня на мысль, что если гиляки так удивлялись виду пашей шлюпки и парусов, то это означает, что никогда к ним никто не проникал.
— Ты прав! Тысячу раз! Потому и встретили тебя так приветливо, что иностранцы к ним никогда не приходили!
Казакевич ушел к себе и переоделся. В капитанскую каюту ему подали вино и горячий обед. Разговор продолжался.
— Амур никем не занят, никаких городов, постов, крепостей. Не принадлежит никакому государству.
— Подлец Нессельроде! — воскликнул капитан. — А у меня вести нехорошие. Прибыл Грот, — сказал капитан. — По его утверждению, к югу пролива нет.
— Под правым берегом, как объясняют гиляки, есть второй фарватер у реки.
— Я ждал вас. Теперь я сам пойду на промер пролива.
— Кто же пойдет с вами?
— Я хочу взять трех офицеров, в том числе Грота, Если окажется, что он ошибся, то пусть убедится в этом. И пусть будут свидетели. Мало ли что еще может произойти и какие обвинения предъявят мне. Потом, бог знает, могут и среди нас в Петербурге начаться разногласия. Мы же не знаем еще…
Невельской показал карту, вычерченную мичманом.
— Я ему все объяснил. Но он, кажется, выбился из сил... Шел вдоль Сахалина, а не Татарским берегом. Люди его очень устали.
Казакевич заметил, что стоило заговорить о южном проливе, как настроение Геннадия Ивановича менялось. А так радовался открытию!
— Когда мичман Грот ушел, я думал, нельзя надеяться, что пролив будет найден легко.
«Все равно, если от него потребуют, чтобы сказал, что нет пролива, то и докажет, что нет!» — подумал Казакевич.
— Кроме нашего покровителя Муравьева в Иркутске, еще существует Третье отделение! Дубельт! И Нессельроде! Подлец! И Синявин подлец такой же, начальствует азиатским департаментом, а не знает сам ничего! Как я ждал вас, Петр Васильевич! Вы бы знали, как я ругался!
— Возьмите с собой людей на три вахты.
— Беру трех офицеров, чтобы круглосуточно несли вахту. Будем как на корабле. Оборудую шлюпку и баркас, чтобы под тентом спать днем и отсыпаться. Все настороже. И трое офицеров — свидетели. Доктор Берг. Как можно больше офицеров... «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ...»[186] И мы — преданные офицеры... Даже здесь... Помнить... Но, чуть что, я подыму его высочество, я устрою им баню, подлецам... Я до самого царя дойду... Я…
И он схватился за пуговицу.
— Успокойтесь, Геннадий Иванович.
— Я и так уже спокоен. Все слава богу. Это отзвук. Далекий отзвук. Выйду сейчас на ют, посмотрю на горы, на закат, на море, на компас... И подумаю: какая это все мелочь, дробь, что нас беспокоит, по сравнению с тем великим, ради чего не жаль себя, жизни...
В кают-компании офицеры, загоревшие, в старых мундирах со ссевшимися от бесконечных купаний рукавами, с жадностью слушали и Казакевича и капитана и сами засыпали их вопросами.
Как и обычно у Невельского, опять все участвовали в обсуждении и решали сообща, что делать дальше. Каждый высказывал свое мнение. Разрешалось спорить с капитаном и доказывать свое.
Казакевич показывал карты, куда начерно, недорисованным изгибом, нанесено было устье Амура с мысом Тебах, с крутым скалистым берегом и гиляцкими деревушками у его подножия и цифрами промера кое-где на широкой площади лимана.
Невельской думал о том, что теперь начинается новый период исследований. Предстояло решить ряд важнейших вопросов: о доступности устьев с юга, о способах их охраны...
* * *
Среди матросов тем временем тоже шло обсуждение того же вопроса.
— Нашли Амур! — заявил товарищам Веревкин, вернувшись на судно. — Я нашел! — добавил он серьезно.
— Ну? Что там? Торговля есть, лавки? — спросил Подобин.
Веревкин объяснил, что он первый заметил устье реки.
— Пойдут на шлюпках — буду тоже проситься! — захваченный его рассказом, молвил Алеха.
— На шлюпках! — отозвался Козлов. — Глубина-то какая! Верно, транспорт пойдет.
— Транспорт зайдет в самую реку! — подхватили матросы, ходившие с Казакевичем.
— Скрозь глубина. Фрегат пройдет, не то что бриг! — подтвердил Веревкин.
— Первый не Веревкин увидал, — рассказывал вечером Конев, худой, плосколицый матрос средних лет, — а я. «Вона, говорю, звери-то пошли туда. Значит, рыба тут идет, на чистую-то воду. Зверь за ней». Сейчас эта рыба идет... Страсть, что делается! И мы туда! И нашли... Веревкин только увидел, когда уже вошли. А я указал прежде.
— А офицеры?
— А они, как всегда. Молоды еще!
* * *
В эту ночь Невельской почти не спал. Капитан был у цели. Он мог теперь осуществить то, чего желали все, о чем говорили, спорили, но к чему не могли и не знали, как приступиться. Но и он чувствовал, что одной лишь своей отвагой много не сделать, что без позволения и без поддержки правительства он как со связанными руками.
«Инструкция, наверно, уже есть, — думал капитан. — Быть не может, чтобы ее совсем не было! Надо идти вверх по реке!» Вдумываясь в предполагаемые события и ставя себя на место Муравьева, капитан решил, что губернатор не мог отправить лишь одну инструкцию. Конечно, с утвержденной государем инструкции сняты копии и разосланы в разные места. «Нас должны искать и ищут. Не таков человек Николай Николаевич, чтобы бросить нас на произвол судьбы. Если же — не дай бог! — инструкции нет, я погиб. За опись без позволения царя я — матрос или, верней, каторжник!»
В душе капитана в эту ночь зашевелились сомнения. Он вспомнил, как Полозов говорил перед отъездом: «Не очень верь Муравьеву». «Но я верю!» — твердил он себе сейчас, во мраке ночи, в лимане Амура.
Он подумал, что не так легко, оказывается, взять на себя ответственность за опись, как он обещал всем. Опись шла, открытия совершались, но душа болела, тревожилась все сильней — и не только потому, что надо было нести ответственность. Тут он утешал себя, что, сделавши великое открытие, не жаль идти под суд...
Но главное — само открытие без инструкции нельзя сделать как следует.
Прежде всего он не мог ввести в лиман судно. Он не мог рисковать «Байкалом» и людьми, а путешествовать с северного лиманского рейда на опись и обратно — это целые вояжи приходится делать офицерам на шлюпках. Как тяжелые гири висели у них на руках и ногах.
Утро занялось ясное, с легким, свежим ветром. Офицеры были веселы, все готовились, радостные голоса молодежи не умолкали за переборками, и никто в этот день сборов не догадывался о том, что на душе у капитана.
Невельской позвал Казакевича.
— Петр Васильевич! Что делать? Вашей доблестью открытие Амура свершилось, но наши средства ограничены. Я имею в виду ограниченность во времени. Нет инструкции. Но зато есть инструкция на опись побережий и заливов Охотского моря, к которой мы еще и не приступали. А мы обязаны исполнить эту опись. А времени нет! Теперь, после вашего открытия, мы должны спешить с исследованием Амура. Но сделать все как следует в нынешнем году вряд ли сможем. И вот я пришел к заключению, что Николай Николаевич понимает все это и не оставит нас на произвол судьбы. Инструкция, конечно, есть! Она есть, уверяю тебя, друг Петр Васильевич, что она есть, и где-то недалеко от нас, я чувствую!..
Невельской умолк, пристально глядя на старого товарища своими ясными синими глазами, выражение которых было полно озабоченности.
— Судно останется здесь, во-первых, потому, что без инструкции не смеем рисковать им. Вы станете ждать инструкцию, стоя здесь, чтобы судно легче было найти. Во-вторых, инструкция идет к нам, я уверен в этом. Ты остаешься ждать ее.
— Жаль оставлять судно без дела, — сказал Казакевич, которому тоже хотелось энергичной деятельности.
— Конечно, войти в реку на судне было бы в тысячу раз важней! Удобней было бы, нет слов! А вот когда получим инструкцию... — Невельской радостно взмахнул обеими руками. — Прочь все охотские описи! Остаемся в лимане на всю осень и делаем подробную съемку и промеры. Тогда ты посылаешь ко мне с этим известием гиляков, а сам идешь с судном к входному мысу. Тогда труды наши облегчатся в тысячу раз! И хотя я не обольщаюсь, но уверен твердо, как в себе, что Муравьев так и рассудил и уж, верно, грозил расстрелять кого-нибудь, а инструкцию доставить.
Великий князь Константин должен поддержать Муравьева. То, что в Петропавловске казалось капитану сомнительным, было теперь для него очевидным. Он желал всей душой, чтобы инструкция была; ему после вчерашних рассказов Казакевича хотелось описать тут все точно и подробно, представить правительству самую верную картину здешних мест, сделать все это спокойно, не чувствуя себя каждый миг ослушником, и сегодня он был убежден, что царь не мог не позволить произвести еще одно исследование и что инструкция, конечно, есть...
Но пока что не было ни инструкции, ни судна из Аяна. Море вокруг пустынно.
* * *
В каюте душно и дымно. Стол завален бумагами и книгами. Невельской сидит у открытого иллюминатора, морской ветер обдает его лицо и заполаскивает волосы.
Выслушав всех офицеров, каждый из которых предлагал свой способ дальнейших исследований, капитан изложил свой план:
— Господа! Все вы видите, какого напряжения требуют от нас исследования. А времени остается мало. С ничтожными средствами, без паровой шлюпки — как мы можем сделать точную опись лимана, занимающего, возможно, около двух тысяч квадратных миль? А нам необходимо найти второй фарватер. Я решаю от транспорта идти на шлюпках до глубин, найденных Петром Васильевичем, — объявил он, показывая карандашом по карте. — Не теряя их нити, войти в реку, следуя под ее левым берегом, подняться вверх, сколь возможно выше, потом перевалить под правый берег и, опять-таки не теряя нити глубин, начать спускаться по течению вниз, вниз, — повел капитан карандашом по карте, — до устья и дальше по лиману на юг. — И, показывая эти предполагаемые нити глубин, он, словно нечаянно, провел карандашом через перешеек, соединяющий материк с Сахалином.
Грот, слегка краснея, нахмурил свои густые красивые брови.
Все чувствовали, что мнение капитана походит на истину. После рассказа Казакевича и матросов о мощности открытой ими реки все очевидней становилось, что у Амура где-то есть другой фарватер. Но где? Этот вопрос задавал себе и капитан, и каждый из офицеров. Где? Сколько трудов и мучений еще предстояло каждому! Офицеры раздирали в кровь руки, помогая заводить якоря и грести; все они работали как простые матросы. Ведь уже прошли, казалось бы, весь лиман вдоль и поперек, но пока что другого фарватера, более мощного, широкого, нет.
Становился ясным план капитана: искать выход из реки в море, а не из моря в реку, как искали все — англичанин Браутон, француз Лаперуз, Крузенштерн наш.
Невельской сам выбирал оружие, паруса, осмотрел шлюпки, проверял, какие берутся медикаменты и провизия. Три офицера, доктор и четырнадцать матросов были готовы к походу.
— Вот, вашескородие, наши-то ходили в Амур и встретили там русского. Так своих не признает, — говорил капитану Козлов.
Вечером боцман Горшков постучал в каюту к капитану.
— Войдите...
Горшков осторожно пролез в дверь. Он бывал в каюте капитана не раз, но сейчас заметно оробел.
Впервые за все время плаванья капитан видел таким своего смельчака боцмана.
— Что случилось?
— Геннадий Иванович, — голос Горшкова дрогнул, — дозвольте завтра идти на Амур.
— Надо судно приготовить к обратному плаванью, — ответил капитан, — запасти пресной воды. Такелаж опять ослаб.
— Войтехович останется, Геннадий Иванович, он все исполнит, — ответил Горшков.
Невельской согласился взять с собой Горшкова.
— Вашескородие! — обрадовался боцман. — В Питер вернемся — свечу Николе Мокрому поставлю.
На заре капитан прощался со старшим лейтенантом.
— Если желать спокойствия, то пусть все окажется, как нашел Крузенштерн. Акционеры, компания и правительство вечно не забудут нас! Перед развязкой признаюсь. Так, видимо, у всякого дела есть своя голгофа. Искать или не искать — вот в чем вопрос, «что благороднее: сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы... иль умереть...» А впрочем, смелым бог владеет!
Взяв с собой Попова, двух мичманов, доктора, боцмана и матросов, капитан отправился на трех шлюпках.
Казакевич оставался ждать инструкции и готовиться к обратному пути.
В тихий день, когда матросы, расположившись на палубе, шили паруса, а свободные от работы грелись на солнышке, кучей сидя на баке, к судну подъехали гиляки в лодке. Один из них без всяких разговоров бросил на палубу осетров. Это был Чумбока. Он уже побывал дома — там все благополучно в деревне Иски... В это время Казакевич, повесив мундир на вешалку, только что расположился за столом.
Алеут Михаила доложил штурману Халезову:
— Приехали гиляки.
— Какие гиляки?
— Они привезли рыбу!
— Дайте им табаку.
Халезов пошел к Казакевичу. Вернувшись наверх, он спросил:
— Где поблизости есть речка с питьевой водой?
— Есть, есть! — понял его Чумбока.
Чуть свет две гиляцкие лодки подошли к «Байкалу». Матросы мыли свою шлюпку. Чумбока с удивлением смотрел, как в нее ударяет поток из шланга. Двое матросов работали у помпы. Он вспомнил, как такой же струей окатывали людей.
Когда шлюпка была вымыта, ее спустили на талях, а затем матросы и унтер-офицер сели в гиляцкую лодку, а шлюпку повели на буксире. Шли долго — до полудня.
Между холмов, заросших елями и березняком, открылся распадок, к морю выбегала речка с прозрачной водой.
Неподалеку деревня.
Чумбока показал, где удобней провести шлюпку.
Лодки вошли в устье. Матросы вооружились ведрами, стали черпать воду и лить прямо в шлюпку.
Чумбока вызвался помогать им. Один из матросов отдал ему ведро.
«Как много воды им нужно! — думал Чумбока. — Значит, им опять придется долго ехать по соленой воде». Он звал их в дом, хотел познакомить со своими односельчанами, в Хивгук и семьей Питкена.
Матросы спешили. Они налили шлюпку и уселись на весла в гиляцкую лодку. Повели шлюпку с пресной водой на буксире.
Глава пятьдесят третья
ДЕРЕВНЯ ЧАРБАХ
К подножиям скал море выгоняло волны. Над прибоем, кипевшим в камнях и на косах, висели тучные чайки, похожие на больших белых куриц. Набегавшие волны едва не обдавали их. Чайки с криком подпрыгивали и, снова опускаясь, стояли в воздухе, едва приоткрыв крылья.
Шлюпки Невельского шли под материковым берегом.
Было раннее утро. Дул легкий ветер, и море чуть заметно волновалось.
— А вот и Тебахский мыс! — сказал Веревкин.
Матросов на «Байкале» не хватало, поэтому на промер ходили иногда по нескольку раз подряд.
Из-за утеса далеко-далеко вытягивался в море тонкий и низкий синий мыс.
Когда шлюпки отошли от берега и вышли на траверс утеса, течение вдруг с силой подхватило их и стало сносить. Скалы быстро отошли в сторону. Открылась огромная бухта, обставленная в глубине высокими горами. С их шапок ветер тянул проредь туч. Далекий низменный мыс, вытягивавшийся из-за скал, оказался противоположным берегом бухты. В глубине ее он возвышался, становился горист и громоздился в облака. Из широчайшего ущелья навстречу шлюпкам шло мощное течение.
— Амур, Геннадий Иванович! — крикнул в рупор Попов, шедший на баркасе.
Невельской молчал, натянув фуражку с белым чехлом на радостные глаза.
Течение несло вывороченные с корнями деревья и кустарники — чувствовалось, что река идет из страны девственных лесов.
— Три с половиной! — крикнул лотовой.
— Три с половиной сажени! — воскликнул Грот. Круглое лицо его сияло. — Отличная глубина! Не правда ли, Геннадий Иванович? Любой корабль войдет в устье! Как нелепо выглядят старые карты!
Над мачтой проплыли ржаво-желтые зазубрины скал входного мыса. На реке было тихо. Бледные и голубые ее воды тянулись к далеким темным горам. Кое-где проступали светлые пятна; вдали, на поверхности реки, в разных направлениях шли лодки с парусами.
Проплыл красный тебахский утес с тайгой на вершине, похожий на глиняный горшок с зеленью.
— Четыре! — снова крикнул Козлов.
Грот записывал цифры и стал наносить очертания мыса на бумагу.
— Нам надо знать широту фарватера, — сказал Невельской. — Сигнальте на шлюпки, пусть держатся друг от друга на два кабельтовых и непрерывно бросают лот.
На берегу между утесов открылся распадок. На пригорке стояло темное бревенчатое строение, похожее на сарай. Дымился костер. Женщины развешивали рыбу. Через час за другим мысом стала видна еще одна деревня. Некоторые из гиляцких хижин были крыты берестой и построены на сваях. На мелях лежали лодки. Всюду на корягах сушились сети.
— Смотрите, Геннадий Иванович! — заметил Грот. — Приглашают пристать. Это та самая деревня, где побывал Петр Васильевич. Он говорил, что тут некоторые гиляки похожи лицом на русских.
Невельской приказал просигналить Гейсмару и Попову, чтобы прекращали промер и шли к берегу.
Когда шлюпка зашуршала о песок и Козлов выскочил на отмель, гиляки с криками схватились за борта и помогли матросам. У гиляков были тонкие голоса и сильные смуглые руки в кольцах и браслетах. Вскоре подошли шлюпки Попова и Гейсмара.
Выглянуло солнце, освещая над гиляцкими жилищами красные скалы.
Невельский подошел к гилякам, глядя на них доверчиво, словно видя в них старых знакомых или союзников.
— Манжу[187]? — показал на его грудь какой-то старик.
— Нет манжу! — ответил Невельской.
Старик поглядел на шлюпку, потом Невельскому в глаза, осмотрел его короткие усы.
— Манжу! — сказал он, сначала показывая на Невельского, а потом трогая пальцем свою верхнюю губу, словно и на ней росли густые волосы.
— Нет манжу! — повторил капитан.
— Нет манжу! — сказал старик, показывая на грудь капитана. — Нет манжу! — Он показал на лодку. Потом с важностью сказал: — Манжу! — И, как бы представляя маньчжура, сделал вид, что разглаживает большие длинные усы.
Старик обнял Невельского и поцеловал, а Невельской чмокнул его в щеку, к удовольствию всех.
В истертых нерпичьих юбках, патлатые и босые, с медными трубками в зубах, жители деревни обступили Невельского.
— Лоча! — сказал старик.
— Лоча, лоча! — повторяли другие, дружелюбно хлопая капитана по плечу.
Из толпы пробился коренастый и лохматый человек, необычайно широкий в плечах. Это Питкен.
— Здоровенный мужик, — заметил Конев. — Такой, если даст пуху…
— Ты манжу? — спросил Невельской, тыча в грудь старика.
— Манжу? — удивленно воскликнул старик. — Нет манжу! — сказал он, также показывая себе на грудь. — Нет манжу, нет манжу, нет манжу... — Он как бы пересчитывал всех своих, показывая на детей и на женщин.
Это первое селение, где женщины подходили вместе с мужчинами, смеялись, расспрашивали, выглядели равными с мужчинами и не боялись. И курили медные трубки.
— Нет манжу! — Старик ткнул в грудь Питкена.
— А кто? Какой народ?
Алеут Михаила Свининский попробовал объяснить.
— Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.
— Гиляк! — подтвердил старик.
Невельской вздохнул облегченно. Вот где наконец гиляки. Это было селение, где впервые жители называли сами себя гиляками.
Старик набрал палок и воткнул их в ряд в песок. Он как бы спросил одну из них:
— Манжу? А-а! Манжу! — и ударил по палке так, что она полетела.
— Манжу! — ударил он снова, и так сколачивал все палки одну за другой.
Гиляки в деревне Чарбах, куда прибыл Невельской, уже знали, кто прибыл. Питкен привез им новости. Но, кроме того, здесь жил теперь Фомка.
Дом его сгорел во время огромного лесного пожара, когда пламя охватило оба берега Стеклянной протоки. Погибло много оленей.
Фомка с женой решили уйти в низовья, и хорошо сделали. Оспа разразилась на старых местах вторично.
А в низовья часто приезжал Афоня. Золото мыли на реке Амгуни и отправляли с тунгусом.
Но теперь, как понимал Фомка, настали и тут плохие времена. Пришли свои. Они ведь ничему не поверят! Решат, что беглый солдат или ушел от рекрутчины, как это бывает.
Когда приходила шлюпка Казакевича, Фомка узнал своих, но себя не выдал. Он боялся, что его могут задержать. Казакевич заговаривал с ним по-русски, но Фомка мотал головой и знаками дал понять, что не понимает. Он боялся, что его схватят, увезут в Охотск. По уходе шлюпки он объяснил гилякам, что приходили русские, а не рыжие.
— Они не свирепы и, кажется, не враждебны нам, — вымолвил Попов. — Не то что на охотских кошках. Не правда ли, мичман?
Гейсмар молчал, делая вид, что не слышит.
Всякое напоминание об охотских кошках было ему неприятно.
Шлюпки Невельского шли под материковым берегом.
Было раннее утро. Дул легкий ветер, и море чуть заметно волновалось.
— А вот и Тебахский мыс! — сказал Веревкин.
Матросов на «Байкале» не хватало, поэтому на промер ходили иногда по нескольку раз подряд.
Из-за утеса далеко-далеко вытягивался в море тонкий и низкий синий мыс.
Когда шлюпки отошли от берега и вышли на траверс утеса, течение вдруг с силой подхватило их и стало сносить. Скалы быстро отошли в сторону. Открылась огромная бухта, обставленная в глубине высокими горами. С их шапок ветер тянул проредь туч. Далекий низменный мыс, вытягивавшийся из-за скал, оказался противоположным берегом бухты. В глубине ее он возвышался, становился горист и громоздился в облака. Из широчайшего ущелья навстречу шлюпкам шло мощное течение.
— Амур, Геннадий Иванович! — крикнул в рупор Попов, шедший на баркасе.
Невельской молчал, натянув фуражку с белым чехлом на радостные глаза.
Течение несло вывороченные с корнями деревья и кустарники — чувствовалось, что река идет из страны девственных лесов.
— Три с половиной! — крикнул лотовой.
— Три с половиной сажени! — воскликнул Грот. Круглое лицо его сияло. — Отличная глубина! Не правда ли, Геннадий Иванович? Любой корабль войдет в устье! Как нелепо выглядят старые карты!
Над мачтой проплыли ржаво-желтые зазубрины скал входного мыса. На реке было тихо. Бледные и голубые ее воды тянулись к далеким темным горам. Кое-где проступали светлые пятна; вдали, на поверхности реки, в разных направлениях шли лодки с парусами.
Проплыл красный тебахский утес с тайгой на вершине, похожий на глиняный горшок с зеленью.
— Четыре! — снова крикнул Козлов.
Грот записывал цифры и стал наносить очертания мыса на бумагу.
— Нам надо знать широту фарватера, — сказал Невельской. — Сигнальте на шлюпки, пусть держатся друг от друга на два кабельтовых и непрерывно бросают лот.
На берегу между утесов открылся распадок. На пригорке стояло темное бревенчатое строение, похожее на сарай. Дымился костер. Женщины развешивали рыбу. Через час за другим мысом стала видна еще одна деревня. Некоторые из гиляцких хижин были крыты берестой и построены на сваях. На мелях лежали лодки. Всюду на корягах сушились сети.
— Смотрите, Геннадий Иванович! — заметил Грот. — Приглашают пристать. Это та самая деревня, где побывал Петр Васильевич. Он говорил, что тут некоторые гиляки похожи лицом на русских.
Невельской приказал просигналить Гейсмару и Попову, чтобы прекращали промер и шли к берегу.
Когда шлюпка зашуршала о песок и Козлов выскочил на отмель, гиляки с криками схватились за борта и помогли матросам. У гиляков были тонкие голоса и сильные смуглые руки в кольцах и браслетах. Вскоре подошли шлюпки Попова и Гейсмара.
Выглянуло солнце, освещая над гиляцкими жилищами красные скалы.
Невельский подошел к гилякам, глядя на них доверчиво, словно видя в них старых знакомых или союзников.
— Манжу[187]? — показал на его грудь какой-то старик.
— Нет манжу! — ответил Невельской.
Старик поглядел на шлюпку, потом Невельскому в глаза, осмотрел его короткие усы.
— Манжу! — сказал он, сначала показывая на Невельского, а потом трогая пальцем свою верхнюю губу, словно и на ней росли густые волосы.
— Нет манжу! — повторил капитан.
— Нет манжу! — сказал старик, показывая на грудь капитана. — Нет манжу! — Он показал на лодку. Потом с важностью сказал: — Манжу! — И, как бы представляя маньчжура, сделал вид, что разглаживает большие длинные усы.
Старик обнял Невельского и поцеловал, а Невельской чмокнул его в щеку, к удовольствию всех.
В истертых нерпичьих юбках, патлатые и босые, с медными трубками в зубах, жители деревни обступили Невельского.
— Лоча! — сказал старик.
— Лоча, лоча! — повторяли другие, дружелюбно хлопая капитана по плечу.
Из толпы пробился коренастый и лохматый человек, необычайно широкий в плечах. Это Питкен.
— Здоровенный мужик, — заметил Конев. — Такой, если даст пуху…
— Ты манжу? — спросил Невельской, тыча в грудь старика.
— Манжу? — удивленно воскликнул старик. — Нет манжу! — сказал он, также показывая себе на грудь. — Нет манжу, нет манжу, нет манжу... — Он как бы пересчитывал всех своих, показывая на детей и на женщин.
Это первое селение, где женщины подходили вместе с мужчинами, смеялись, расспрашивали, выглядели равными с мужчинами и не боялись. И курили медные трубки.
— Нет манжу! — Старик ткнул в грудь Питкена.
— А кто? Какой народ?
Алеут Михаила Свининский попробовал объяснить.
— Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.
— Гиляк! — подтвердил старик.
Невельской вздохнул облегченно. Вот где наконец гиляки. Это было селение, где впервые жители называли сами себя гиляками.
Старик набрал палок и воткнул их в ряд в песок. Он как бы спросил одну из них:
— Манжу? А-а! Манжу! — и ударил по палке так, что она полетела.
— Манжу! — ударил он снова, и так сколачивал все палки одну за другой.
Гиляки в деревне Чарбах, куда прибыл Невельской, уже знали, кто прибыл. Питкен привез им новости. Но, кроме того, здесь жил теперь Фомка.
Дом его сгорел во время огромного лесного пожара, когда пламя охватило оба берега Стеклянной протоки. Погибло много оленей.
Фомка с женой решили уйти в низовья, и хорошо сделали. Оспа разразилась на старых местах вторично.
А в низовья часто приезжал Афоня. Золото мыли на реке Амгуни и отправляли с тунгусом.
Но теперь, как понимал Фомка, настали и тут плохие времена. Пришли свои. Они ведь ничему не поверят! Решат, что беглый солдат или ушел от рекрутчины, как это бывает.
Когда приходила шлюпка Казакевича, Фомка узнал своих, но себя не выдал. Он боялся, что его могут задержать. Казакевич заговаривал с ним по-русски, но Фомка мотал головой и знаками дал понять, что не понимает. Он боялся, что его схватят, увезут в Охотск. По уходе шлюпки он объяснил гилякам, что приходили русские, а не рыжие.
— Они не свирепы и, кажется, не враждебны нам, — вымолвил Попов. — Не то что на охотских кошках. Не правда ли, мичман?
Гейсмар молчал, делая вид, что не слышит.
Всякое напоминание об охотских кошках было ему неприятно.