Задорнов Николай Павлович. Первое открытие [К океану]

   Рослый старик надел берестяную шляпу с красными аппликациями.
   — Господа! Гиляк в этой шляпе кого-то мне ужасно напоминает, — сказал Грот.
   — Он похож на Тузенбаха, — отвечал Гейсмар и отпрянул от товарища, как мальчишка.
   — Тузенбаха? Нет, как можно! — вскричал Грот. — Тузенбах из Ревеля^[188]? Не шутите...
   Невельской улыбнулся — дед на самом деле был похож на важную персону.
   Капитан и офицеры направились к гиляцким зимникам. Толпа повалила за ними. Поднявшись на берег, офицеры стали осматривать лиман и реку. Штурман брал высоту. Гиляки лезли к нему со всех сторон, желая посмотреть секстан.
   — Поймал солнце зеркалами!
   — Свел воду и солнце вместе! — кричали они.
   Дед попросил у Невельского подзорную трубу. Глянув в нее, старик остолбенел. Посреди лимана он увидел лодку. В ней сидели брат с женой. Они перебирали сеть. Дед стал что-то кричать и, оторвавшись от трубы, плюнул в большой досаде, что его не услышали.
   — Он, видимо, предполагал, что если видно, то и слышно! — весело заметил Грот.
   — Любопытный народ, — сказал Попов.
   Между тем Козлов подошел к Фомке. Он уже заметил, что тот и сейчас прячется и делает вид, будто не русский и ничего не понимает.
   — Шапку долой! — вдруг в ухо ему крикнул матрос.
   Фома невольно сдернул шапку, но тут же, все сообразив, посерел от страха и досады.
   — Вот ты какой... — заметил матрос.
   — Ну, ты не очень... — ответил ему Фомка.
   На песке у лодок Невельской опустился на колено и вычертил примерный план лимана. Он объяснил гилякам, что едет вверх по реке, бросает лот, меряет воду, ищет глубокие места, фарватер и каналы между мелей.
   Дед-гиляк, подобрав босые ноги под нерпичью юбку, присел рядом с Невельским. Он взял палочку и, не торопясь, нарисовал банки и отмели, а остальное пространство лимана покрыл черточками.
   Гиляки заметили, что русские не понимают объяснений деда, и засмеялись. Дед стал проводить длинные черты через весь лиман, от берега до берега.
   — Вашескородие! Это, однако, лодки, — заговорил Козлов. — Эй, приятель! — похлопал он по плечу седого гиляка. — Как вот это по-вашему? — Матрос показал на гиляцкую лодку, а потом на черточку.

   Гиляки зашумели и закивали головами.
   — Да, да! Совершенно верно! — воскликнул Грот. — Они показывают, что все пространство лимана доступно лодкам.
   — А вы помните, Геннадий Иванович, — заговорил Попов, — Лаперуз пишет, что, когда он шел вдоль берега Сахалина, туземцы проводили черту между полуостровом и материковым берегом. Лаперуз решил, что они рисуют перешеек.
   Мичман Грот поморщился, словно штурман задел его больное место.
   — Может быть, гиляки хотели объяснить Лаперузу, что между материковым берегом и Сахалином можно проехать в лодке? — продолжал Попов.
   Дед начертил границы страны Манжу.
   Между тем матросы угостили гиляков крепким «черкасским» табаком. В Америке и на Гавайских островах этот русский табак производил эффект.
   — У-у! Вот как хватает! — воскликнул Питкен.
   Его трубка с русским табаком пошла из рук в руки.
   Гилячки принесли свежую рыбу и туес с икрой.
   — Горбуша! Такую на Камчатке видали! — говорили матросы.
   — Принеси соли, — велел боцман Шестакову.
   Распластав рыб ножами, матросы посолили их.
   Старик вынул изо рта вырезанную из кости трубку, обтер ее полой халата и сунул Невельскому. Гейсмар с ужасом смотрел, как капитан взял ее в зубы. Затянувшись несколько раз, Невельской возвратил трубку старику. Пришлось и молодым офицерам курить трубку хозяев.
   Все смеялись. Гиляки захохотали. Невельской хотел снова вернуть трубку, но старик ткнул капитана в грудь, показывая, что трубка принадлежит ему.
   Невельской тронул деда за плечо и прижал трубку к сердцу, показывая, что доволен подарком.
   Дед полагал, что с ним хотят попрощаться по гиляцкому обычаю. Он сморщился от умиления и, вытянув губы, потянулся к щеке Невельского, цепко обхватив шею капитана трясущимися руками. Он облобызал его дважды. Старик так обрадовался, что решил перецеловать всех русских.
   Фомка Кудрявцев был тут же. Он все время держался в стороне, наблюдая, как офицеры и матросы знаками разговаривают с гиляками. Ему стало обидно, что он своих трусит. К тому же его жена и свояченица — обе тунгуски — все время подталкивали и просили: «Поговори со своими, поговори со своими!» Они сгорали от любопытства и уверяли, что это хорошие люди и ничего плохого не сделают. Фомка подумал, что бабий ум лучше всяких дум...
   Капитан и высокий молодой офицер что-то пытались узнать у деда. Фомка подошел к ним.
   — Да говорите прямо по-русски, ваше высокоблагородие. Что хотите спросите, я объясню, — сказал он и, густо покраснев, встал перед капитаном.
   Невельской, казалось, не удивился.
   — Чья тут земля? — спросил он.
   — Ничья... — с недоумением ответил Кудрявцев.
   — Спроси их, — велел капитан.
   Гиляки с жадностью вперили взоры в лицо Фомки, ожидая, что он скажет. Их страшно занимало, о чем вообще могли говорить эти приехавшие к ним люди. Услыхав вопрос, они засмеялись. Особенно хохотали женщины.
   — Чья земля!
   — Разве земля бывает чьей-нибудь?
   — Зачем смеяться? — заговорил старый гиляк. — Я был у манжу. У них землю делят и знают, где чья земля. У каждого своя земля, как у нас рубаха или собаки. А у нас нет этого. Так скажи, — велел он Фомке.
   — А дань платите ли?
   — Не знаем, что такое.
   — Маньчжуры приходят и торгуют, — сказал Питкен. Он показал как.
   И опять стали показывать капитану, что маньчжуры хватают женщин за грудь.
   — Ты гиляк, что ли? — спросил Грот у Фомки.
   Тот вытаращил глаза и склонил голову набок.
   — Конечно, гиляк, ваше благородие! — отвечал он.
   — Так, может быть, поедешь с нами проводничать? — спросил капитан.
   — От этого увольте, ваше высокоблагородие! — взмолился он. — Тут у меня хозяйство.
   Он побледнел, ожидая решения капитана. Похоже было, что, вопреки уверениям женщин, его схватят...
   Невельской из деликатности старался не смотреть на Фомку, делал вид, что не узнает в нем русского, и лишь мельком пробежал взглядом по его глазам и желтоватой бороденке.
   — Ответь мне на несколько вопросов, только скажи честно, я не обижу тебя. Есть ли у реки пролив к югу? Туда, вон в эту сторону?
   — Так точно, ваше высокоблагородие! — вскричал Фомка по-солдатски, радуясь, что спросили не про то, чего он боялся...
   — Глубок ли пролив?
   — Того не знаю. Сам там не был. Вот старик вам чертил на песке, так я понял, что там лодки ходят. Матрос верно про это догадался. А я сам прежде не знал. Где не был, про то сказать не могу. Да вот я сейчас спрошу у гиляков...
   — Спроси: проходят ли там суда?
   — Нет, суда не ходят, а лодка пройдет, — перевел Кудрявцев объяснения гиляков.
   Невельской задумался. Матросы смотрели на Фомку с недоверием.
   Гиляки стали говорить, что пролив глубок.
   — Откуда вы знаете, что пролив глубок?
   Гиляки отвечали, что они на глубине ловят рыбу и поэтому знают места.
   — А эти парни твои сыновья? — спрашивали гиляки, показывая на офицеров.
   — Нет, это мои помощники.
   — Все походят на тебя.
   Невельской, кажется, впервые за все время плавания посмотрел на своих спутников не как на подчиненных офицеров. В самом деле, они почти юноши. И все трое похожи друг на друга. Гейсмар немного постарше, уже успел подраться на дуэли, разжалован, отслуживает офицерский чин...
   Светлая голова штурмана наклонилась над шлюпкой, он укладывает инструменты. Пора в путь. А жарко здесь... И люди на Амуре добрей и приветливей, чем на побережье.
   Кудрявцев переводил рассказ Питкена.
   — Маньчжуры — народ высокий, с белокурыми усами, важный.
   — Хотя бы одного увидеть, — сказал Невельской. — А что за народ нивхи?
   — Нивхи — это и есть гиляки. Одно и то же. Русские и тунгусы зовут «гиляки». А многие наши даже не знают, что мы гиляки.
   — А есть такой гиляк Позвейн?
   — Как же, есть, наверное, и такой!
   — Ну, спроси у своих.
   Фомка спросил.
   — Позвин, — объяснил старик, — он далеко живет...
   — Позь? — переспросил Питкен. — Это мой друг!
   В руках у Питкена был мешок, за плечами лук, а из расхлеста халата торчала берестяная коробка с табаком.
   Гиляк показал Невельскому, что тоже хочет ехать бросать веревку в воду.
   — Вот вам и проводник, ваше высокоблагородие! — сказал Фомка. — Он все знает... А ведь я тут, при деревне, стучу да сетки плету, в море не бываю. Я этой воды боюсь...
   — Мичман Грот, идите поцелуйтесь на прощание со своим земляком! — крикнул Гейсмар.
   Капитан приказал собираться. Заиграл горн.
   — Как же ты рискнул открыться? — как бы между прочим спросил Козлов у Фомки.
   — Свои! — жалко улыбнувшись и как бы прося прошения, ответил Кудрявцев.
   Старики хлопали Невельского по плечу и, показывая на Питкена, объясняли знаками, что он все знает и поедет проводником.
   Капитан указал гиляку место в шлюпке. Гиляк полез через борт. Шестаков с силой оттолкнулся от берега. Ветер хлопнул парусами. Шлюпки быстро пошли против течения.
   — Как вы не боитесь заразы, Геннадий Иванович? — удивлялся Гейсмар.
   — Чего же их бояться! По всем признакам, суда европейских наций сюда еще не входили.
   Фомка был печален.
   «Придется теперь уходить! — думал он. — Где-то надо искать новое место... Где? Куда деваться? Сверху пришлось бежать от оспы и от маньчжур на свободные, вольные земли. А тут поди свои нагрянули! Опять господа! Куда же теперь? Может быть, на остров? У Фомкиной жены есть родственники на Сахалине. „Придется плыть туда“.

Глава пятьдесят четвертая
ПРОЛИВ НЕВЕЛЬСКОГО

   Замечания гиляков, принявших Грота, Попова и Гейсмара за сыновей капитана, задели Невельского за живое.
   «И как им в голову пришло! Впрочем, будь я гиляк, могли бы быть у меня такие сыновья. Наверно, женятся у них в шестнадцать лет». Невельской вспомнил Машу.
   — Гиляк! — показывая себе на грудь, сказал Питкен.
   — А ваши люди живут на острове?
   — На Хлаймиф? Какое племя? Народ? Там вон? На Сахалине? — спросил Попов.
   — Гиляк.
   — Тоже гиляки!
   — Да, гиляк.
   Питкен показывал, что тут всюду гиляки. Попросил бумаги и карандаш и стал чертить лиман и рисовать деревни гиляков на Сахалине и на материке, называя их. Потом показал пальцем на вещи в корме и сказал по-русски:
   — Чайник.
   Потом обматерился. Гребцы, сдерживаясь, давились от смеха. Он показал на ружье и сказал:
   — Курок, ружье.
   Невельской стал расспрашивать о гиляках и маньчжурах.
   — Тебе надо манжу? — спросил гиляк. — Надо? Надо?
   «Идем полтора месяца, видели разных людей, а ни единого маньчжура... Про китайцев, кажется, вообще никто не знает».
   — А где живет Позвин? — Капитан показал на карту, разрисованную гиляком-географистом.
   — Нету...
   Питкен попросил еще бумаги. Ему дали. Питкен нарисовал северную часть лимана, мыс.
   — Коль! — сказал он и добавил: — Позвин!
   Позь жил в деревне Коль, на мысу Коль, на южном побережье Охотского моря.
   Поднимаясь вверх по реке, шлюпки достигли длинного низменного полуострова, заросшего мелкой березой и кустарником. Полуостров протянулся с левого берега почти до середины Амура.
   На обеих сторонах реки были лесистые крутые горы. Кое-где скалы торчали над водой. Место было глухое.
   Над глинистым обрывом полуострова стеной стояла дикая трава. Мошка и комары роями накинулись на моряков.
   — Отличное место для установки береговых батарей, — говорил Невельской офицерам, подойдя к крайней оконечности полуострова и выйдя на берег. — Пушки будут простреливать всю реку и с той стороны и с этой. Ни один корабль не войдет в Амур и не спустится вниз.
   В воздухе стояла тишина. Воды Амура были спокойны. На мели виднелась шлюпка. Ее голая мачта склонилась над далеким мысом материка, ушедшим куда-то в глубь светлого неба, слившегося с морем.
   На берегу — ружья, составленные в козлы, ранцы, шинели, ящики с посудой. Трещали костры. В котлах варился обед. Повар готовил закуску, раскладывая свежесоленую икру на тарелки.
   — Сегодня же осмотрим полуостров, — сказал Невельской офицерам.
   После обеда Невельской сидел с гиляками и матросами, курил трубку.
   — Как ты, Козлов, догадался, что старик лодки нарисовал? — спросил он плечистого матроса с черными от корабельной смолы руками, с красным лицом и светлыми нависшими усами.
   — Видно было, что лодки, — ответил Козлов.
   — Матрос завсегда верно скажет! — подтвердил Шестаков. — Право слово, Геннадий Иванович!
   — Это царь Петр, сказывают, любил с солдатами советоваться, — стал рассказывать боцман Горшков. — Когда шведский король Карла отнял у него антилерию, царь шибко призадумался. Сидит, с лица потемнел. Какой-то солдат возьми да и скажи: «Антилерию новую не трудно отлить». «Отлить-то не трудно, да меди у меня нет», — отвечал Петр. «Меди! А сколько, Алексеич, по церквам колоколов набитых! Вели-ка собрать». Он и давай у попов колокола отымать!
   «Хорошо я команду набрал». Невельской глядел на измученных, но веселых матросов. В рассказе Горшкова слышалось свое, родное. В лице этих матросов — костромичей, новгородцев, тверяков — вошла в устье Амура коренная Россия. Еще царь Петр велел набирать во флот костромичей.
   В сумерках Невельской и Попов пешком возвращались с осмотра полуострова.
   — Тут будем строить морской порт, — говорил Невельской. — Места, пригодные для закладки верфей, береговых укреплений... Корабельные леса. Можно строить корабли. Кедр — отличный материал. Первоклассный порт можно заложить.
   За мысом горел костер. На палках сушилось белье. Появился силуэт часового у шлюпок. Другой часовой ходил за лагерем. Остальные матросы, утомленные тяжелым переходом, стиркой и приготовлением к завтрашнему дню, уже спали. Гиляки сидели у костра и о чем-то шумно разговаривали.
   Офицеры вошли в палатку. Гейсмар храпел и стонал, раскинувшись на спине и вытянувшись во весь рост.
   Снаружи раздался окрик часового.
   — Идите, Иван Алексеевич, посмотрите, что случилось, — сказал Невельской.
   Попов вышел.
   Тикали часы. Комары и мошки вились у свечки. Гейсмар заплакал во сне, на что-то жалуясь то по-немецки, то по-русски. Невельской тронул его за плечо.
   — Ах, это вы, Геннадий Иванович? На вахту? — испуганно очнулся мичман. — Как вы ходите без охраны?
   Попов возвратился в палатку.
   — Гиляки о чем-то беспокоятся, Геннадий Иванович, — сказал он. — Но понять я их не могу. Приехал какой-то гиляк и просит нас ехать вверх по реке, показывая знаками, что там что-то случилось.
   — Ну что еще? — недовольно сказал Невельской.
   Он вышел. Ярко светила луна. Стояла такая тишина, что на воде видны были отражения лесистых сопок со всеми уступами и с вершинами деревьев. Временами бултыхались большие рыбы или зашедшие в реку морские звери. У костра сидел проводник и с ним двое гиляков, не знакомых Невельскому.
   Один из них стал знаками просить Невельского идти вверх. Капитан показал, что, когда взойдет солнце, лодки пойдут вниз. Гиляки сожалеюще покачали головами, поговорили между собой, но вскоре успокоились. Потом они похлопали Невельского по плечу и показали, чтобы он шел спать и что они тоже лягут спать около лодки. Капитан приказал часовому не гнать их.
   Утро было свежее и чистое. Шлюпки спускались под правым берегом. Как и предполагал Невельской, промер и тут показал глубины.
   — Даже течение здесь быстрее! — говорит Грот.
   — Это второй фарватер Амура, — отозвался Невельской.
   — Но куда же идет этот фарватер? — обеспокоенно спросил Грот.
   Невельской ему не ответил.
   — Мео^[189], — сказал проводник.
   В распадке между сопками, среди березовых лесов, стояли гиляцкие зимники.
   Гиляки стали просить Невельского пристать.
   Подошли к деревне. Питкен поговорил с ее жителями, принес осетра.
   Гиляки шли за ним. Принесли туес ягоды — шикши.
   Алеут вскочил и в восторге хлестнул себя руками, видя шикшу.
   Но приставать было некогда.
   ...Погода хмурилась. Река становилась все шире, оттесняя левый берег к горизонту. Теперь чарбахские скалы и вся гряда гор, под которыми накануне высаживались моряки в той деревне, где жил старик, похожий на знакомого из Ревеля, казались слабой синей полосой. Но ранним утром, когда и море и горы посинели, на дальнем берегу завиднелся белый квадрат какого-то гиляцкого зимника. Скоро полоса берега исчезла. Течение не ослабевало, влекло шлюпки, продолжаясь в море. Оно было мутным, быстрым, несло среди моря коряги, пену, щепье. За морем подымался и подступал все ближе берег Сахалина.
   Сизая гряда скалистого острова, как на подставках, стояла на громадных белых отмелях. Промер показывал глубину в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать сажен.
   «Куда же идет течение?» — озабоченно думал Грот. У него на сердце был тяжелый камень.
   Шлюпки несло к югу. Они входили как бы в широкий залив. В утреннем розовом тумане подымались зеленые волны. Грохотал прибой. Туман сносило. Жаркий ураганный ветер налетел с юга.
   Шлюпки заливало.
   — Навались! — командует капитан.
   Шесть весел опускаются враз. С трудом налегают уставшие гребцы, лодка подымается на тяжелую волну, и сразу же ее валит вниз. Идет тяжелая борьба со стихией.
   Усатые матросы угрюмы. Лица их в поту, мокрые рубашки почернели.
   Выбрасывались на отмель и пережидали ветер. Ночевали в гиляцких домах.
   — Мы идем верно, только так! — говорил капитан. — Идем вниз под берегом, течение идет туда, и оно нам само все укажет.
   Чем дальше, тем труднее становился путь. Невельской и офицеры гребли и работали в очередь с матросами. Стояла сухая жара. Одежда просолилась и выцвела. Губы трескались, на лицах появились ожоги.
   А сахалинский берег подходил все ближе к материковому, и казалось, будто впереди они смыкались, образуя сплошную лесистую гряду. Но течение шло туда, и Питкен в ответ на все вопросы упрямо показывал знаками, что между Сахалином и материком есть глубокий пролив.
   В полдень, с попутным ветром, шлюпки быстро пошли под материковым берегом. Лесистая гряда впереди вдруг стала прогибаться, словно опускалась в море. Похоже было, что лесистый перешеек, подобно цепи висевший между берегов, соединял там материк с Сахалином. Вдруг Невельской увидел, что эта цепь лесов, соединяющая берега, как бы разорвалась. Он навел туда трубу.
   Впереди блестела вода. Просвет становился все шире. Низменный берег Сахалина укорачивался и отступал, образуя широкие ворота. Видно стало залитое солнцем, белое, как расплавленный металл, Японское море. Шлюпка вошла в пролив. Справа выстроились скалистые мысы материка.
   — Про-носит! — закричал Шестаков, стоявший на носу передней шлюпки и огромным шестом измерявший глубину.
   Капитан, правивший на корме баркаса, еще ниже надвинул свою фуражку с выцветшим сизым околышем и белым чехлом. Виден был только сожженный солнцем, шелушившийся крупный нос. Почерневшие руки Невельского слегка дрожали.
   — Пять сажен! — крикнул Козлов.
   — Сахалин — остров! — воскликнул Грот.
   — Шапки долой! — скомандовал капитан.
   Матросы и офицеры перекрестились.
   Мичманы выхватили пистолеты и стреляли вверх, а Питкен смотрел со страхом, не понимая, что за странные поступки совершают его новые друзья.
   Еще один огромный утес с пышной растительностью уплыл назад. А вдали синели, выступая друг из-за друга, синие мысы, большие и малые, похожие на утюги больших размеров, виднелись низменные берега.
   Через час шлюпка была значительно южней пролива.
   — Вот к этому месту уже подходил Лаперуз! — сказал капитан.
   Он вспомнил свои юношеские мечты, вспомнил, как желал стать подобным Лаперузу и Крузенштерну.
   И вот он прошел между Сахалином и материком...
   И он сидит с карандашом и бумагой, сам срисовывает берег материка и печальные низины Сахалина.
   И как радостно было видеть все это — и уступы, поросшие столетним девственным лесом, и это девственное море.
   Вспомнилось свое море, Балтийское, к которому он привык, по которому много плавал.
   А прелесть девственного, никем еще не описанного и не виданного моря ни с чем не может сравниться.
   В любую погоду — в солнце ли, в ветер, в сумрак даже — представляется оно особенно чистым, торжественно прекрасным, особенно когда идешь по нему впервые или впервые приближаешься к неописанному берегу. Это ощущение потом живет в душе открывателя всю жизнь, так же как всю жизнь помнит он цифры первых промеров, первые встречи в новой стране.
   Происходит ли это ощущение необычайной прелести и чистоты нового вида только лишь от сознания того, что тут до тебя еще никто не проходил, что нога европейца не ступала на эти берега, что ничей карандаш и инструмент ничего тут не записывал, не вычислял и не определял? Или на самом деле море так чисто оттого, что оно девственно: ведь тут на воде — ни пятна масла, ни грязи, ни дымка на горизонте, а на берегах ни фабричных труб, ни толп, ни крыш, и весь пейзаж полон чистоты, свежести и — чем, быть может, сильней всего захватывает он душу — могущества нетронутой природы.
   Есть люди, которые боятся такой девственной природы. И есть люди, которые всю жизнь стремятся к ней, ценой неимоверных усилий строят первый дом на берегу, ставят первые знаки на мелях, их парус первый белеет в неведомых просторах.
   Геннадий всю жизнь рвался к этой первобытной природе. Всю жизнь он провел в местах, где теснятся крыши, а думал о великих девственных краях.
   И вот он там, куда стремился.
   А на берегу, как и всюду от самого устья Амура, — ни следа, кроме птичьих и звериных. А если попадет длинный, с пальцами, так и то не человеческий, а медвежий. В углублениях, у камней, и в морщинах песчаного берега — гнезда гнилой морской травы и груды рыбьих костей, и кое-где на берегу целые черные копны, завалы старого, гнилого, словно обгоревшего и обуглившегося, леса, долго лежавшего в море и выброшенного в бурю, тенета блестящих свежих зеленых водорослей, в воде — пятна медуз, морские звезды, в воздухе — тучи птиц. А кругом — завалы гниющей рыбы и рыбьих костей. Эта рыбья гниль, подобно застывшей белой волне или валу, протянулась по всей линии прибоя под скалами и тянется вдаль, куда только хватает глаз. Кажется, что весь азиатский материк обведен этой полосой из рыбы, вываленной волнами на берег. И все это тянет к себе миллионы чаек и всяких птиц и зверей.
   Лиса постоит, завидя матроса, как бы глазам не веря, что тут может явиться такой человек, повернется и ленивой трусцой поплетется прочь...
   Среди лесистых сопок, скал и отмелей, заваленных гниющими богатствами, парусная шлюпка шла на юг, туда, где все шире пылал белый пламень заветного южного моря. При виде этого моря и от сознания того, что цель достигнута, радость овладела молодым капитаном и его офицерами и матросами, которые также много знали.
   К вечеру начался дождь. На ночлег остановились на сахалинском берегу под маленькими сопочками в стойбище.
   — Вы победитель! — говорил Грот. — Крузенштерн ошибся!
   — Просто его больше интересовали острова Пасхи, — возразил Гейсмар, — океан и то, чем занимались ученые всего мира. Всегда будет много людей, которых острова Пасхи — далекие... прекрасные... будут манить...
   Гейсмар сегодня серьезен.
   — И мы с вами охотно бы пожили на тропических островах, — ответил капитан, — но их нет, если мы не знаем своей страны, если она пуста, не изучена.
   — Геннадий Иванович, вы победитель! — твердил Грот.
   «Когда-нибудь я тоже буду капитаном!» — мечтает Гейсмар.
   — У вас мы учимся, Геннадий Иванович. Вашей школы я никогда не забуду, — сказал Грот.
   Попов молчал. Уж очень он устал сегодня.
   «Невельской своего добился, — думал он. — И как просто все получилось! А как готовились, искали... Делали покупки в Англии, сколько было тревог, разговоров. Видимо, при желании человек все может сделать. Все научились обходиться без услуг матросов и без крепостных, подвертывать портянки, чистить одежду, обувь, бриться, собирать дрова...»
   Невельской пошел с Питкеном смотреть берега какого-то озера, оставив в деревне измученных офицеров и матросов. Утром решено было возвращаться на транспорт.
   Офицеры заговорили об ответственности капитана за самовольную опись.
   — Будут же карты, господа! — воскликнул Гейсмар. — Неужели не поверят?
   — Стоит ли сейчас думать об ответственности! — сказал Грот, грея у огня босые белые ноги. Сейчас он очень досадовал, что допустил опрометчивость и сделал ложное заключение, что пролива нет. Но зато он первый нашел вход в лиман с севера.
   Во всех этих офицерах из дворян Попов видел будущих важных сановников, которые, как всегда казалось штурману, попутешествуя с Невельским, потом сядут на тепленькие местечки в Петербурге и забудут свои собственные подвиги. Попов из простой семьи. Хотя, окончив штурманские классы, он потом учился всю жизнь, но знал, что ему как штурману, какие бы открытия он пи совершил, всегда быть «черной костью». Но сейчас он чувствовал что-то другое. Он был независим, возвышен...
   Вернулся Невельской, снял мокрый плащ и присел на теплую глиняную лежанку.
   — Будь у нас паровая шлюпка! — сказал капитан.