Страница:
«Литке[23] — председатель общества. Когда-то и ему поручалось исследовать все заливы на юге Охотского моря, значит, и лиман реки Амура. А он туда не пошел...»
«После Сарычева плавал в тех морях Козмин[24]. Козмин — орешек, и ныне здравствует. Козмин чуть ли не двадцать лет тому назад искал места, удобные для основания порта на месте лучшем, чем Охотск. Уже, наверное, полсотни лет хотят Охотск перенести на новое место. Он знает охотские побережья как свои пять пальцев. Он-то и доставил сведения, что ни удские тунгусы, ни амурские гиляки[25] ни от кого не зависят... Он, наверное, и название это привез, откуда-то взял — гиляки...»
— Где быть Охотскому порту? Почему не могут его перенести, если он стоит на гнилом и нездоровом месте? — при встрече спросил Козмина капитан.
Козмин теперь подполковник, как все исследователи Востока, которым больше жить негде, живет в Петербурге в приличной квартире и ведет размеренный образ жизни. Старик? Не скажешь! Кремень! Какой был в тридцать, такой и теперь.
Козмин в годах, раздался вширь, как и все, кто смолоду носил в себе большую силу и, не зная отдыха, трудился.
Принял любезно. Простота его прикрывалась напускной строгостью. Но в лице, в глазах явился свет ума и доброго чувства, которые, видно, питались множеством знаний, добытых самим Козминым за долгую морскую службу. Ему отрадно было поделиться с Невельским, чем мог.
По сути дела, на нем многое стояло и теперь, хотя Козмин лишь столоначальник в гидрографическом департаменте. Но он заведует инструментальным кабинетом. Один из самых знающих моряков в государстве, как о нем говорили, а не известен никому, кроме начальства и лиц, с которыми соприкасается по служебным делам. «А знает он больше всех наших адмиралов! Иди к нему, иди...» — велел дядя Куприянов.
В 1815 году выпущен был Прокопий Тарасович Козмин из штурманского училища подштурманом и только на другой год произведен в штурманские помощники в чине унтер-офицера.
Невельской знал и уважал его как товарища и сподвижника Василия Головнина. Козмин ходил с ним на шлюпе «Камчатка» вокруг света. На Козмине «стояла» впоследствии вся экспедиция барона Врангеля[26] в Ледовитом океане. Козмин самостоятельно произвел опись берега Колымы до Индигирки и описал группу Медвежьих островов, где один мыс и река названы его именем. С Врангелем же вторично ходил вокруг света.
Но самое главное для Невельского не в этом. Козмина надо расспросить про то время, когда он, перейдя на службу в Российско-американскую компанию[27], был начальником экспедиции, ходившей на судне «Акция» на Шантарские острова. Там он сам встречал гиляков. Первый привез важнейшие известия.
Все это самые тяжелые вояжи. Самая трудная сторона морского дела лежала на Козмине. На Шантарах он открыл и описал два больших острова и в честь своего начальства, директоров компании, назвал их Кусовым и Прокофьевым. Но не это, не это главное.
Остров Кусова... Двухсотсаженные рыжие скалы среди кипящего Охотского моря. Увидит ли их капитан когда-нибудь?
Плавал Козмин и на пароходах по Балтийскому морю, а на парусных судах с моряками-аристократами, на которых, по первому впечатлению, показался ему похожим явившийся в инструментальный кабинет молодой капитан-лейтенант.
Козмин слушал его долго, все выслушал. Подполковник, но ведь штурманский, то есть из простых, терпеливых... они умеют слушать.
— Это все неверно! — сказал Козмин. — Этого нет ничего! — и несколько раз махнул рукой.
— Почему же вы молчите, если этого нет?
— То есть как-с... Поясните... Кстати, никто не молчит, поданы не раз были рапорты...
— А судьба их?
— Как и судьба всех бумаг! Исследуйте вид какой-либо касатки[28] или объясните научно о нем что-нибудь — и вас распубликуют во всей Европе и ваши коллекции поместят под стекло. А спросите Федора Петровича, почему он, имея все средства: судно, людей, инструкцию описать все южные заливы Охотского моря, а значит, и лиман, не пошел туда и не проверил мои доклады и рапорты? Чем это можно объяснить? Подумайте. А? Вот то-то!
Козмин вдруг рассердился.
— Пришлось бы опровергать Крузенштерна[29], на это Федор Петрович никогда не пойдет. Рыб описывать, моллюсков, водоросли? Пожалуйста! А спорить с учеными Европы, составившими карты, он не будет, так как честь науки для него на первом месте.
— Какая же это наука! — ответил Невельской. — А гиляки независимы? — вдруг спросил он.
— Вот пойдете и убедитесь сами. Тогда вспомните меня! Мне же никто верить не хочет... Кому скорей поверят: ученому или штурману? Императрица Екатерина, говорите, строила там острог? Значит, она знала, что земли там ничьи с тех пор, как нас силой выгнали из Албазина. Так ведь нас потом, на основании этих ложных карт, будут тысячу лет корить, что мы схватили не свое, те же европейские ученые...
— Я знаю больше. Мне сказывал адмирал Петр Степанович Лутковский, что вы с ним просили у правительства разрешения спуститься вниз по Амуру.
— Дважды просили...
Невельской плавал на Балтийском море с Лутковским, когда обучали великого князя Константина. Высокий, с плоским, бесцветным лицом, Лутковский всегда очень спокоен. Есть что-то сухое, чиновничье в его голосе, с кем бы он ни говорил. Англичане бывали в восторге от Лутковского и награждали его своим тяжелым вниманием. Может быть, угадывая родственную натуру?
Петр Степанович в Сибири своего замысла не осуществил и дела до конца не довел.
Козмин встречал гиляков, приходивших на охоту на Шантарские острова. Он узнал о их независимости, о том, что они власти не признают никакой и что Амур никому не принадлежит.
— Так и не довели вы дела до конца! — сорвалось с языка у Невельского, но он сразу же пожалел о вылетевших словах. Кажется, обидел Козмина, который ни в чем не виноват.
Хотел проститься, но подполковник стал в свою очередь его расспрашивать, устроил как бы целый экзамен.
Невельской отвечал про хронометры системы Паркинсона и думал, неужели судьба всех исследователей Востока одна — доживать свой век при должности в петербургской квартире на прошпекте?
Козмин пригласил молодого человека к себе домой, где рассказал ему много нужного и показал карты, рисованные гиляками на бересте.
Почему-то засели в голове слова: «Нелегкий путь вы избрали, Геннадий Иванович... Держитесь крепко...» И еще запомнил хорошо, как старый штурман сказал и шутливо и серьезно: «Только помните, Геннадий Иванович, что там надо целоваться с дикарями, таков их обычай приветствия, и предупредите своих мичманов, которых станете посылать на опись».
Еще Козмин сказал, что для тамошнего коренного населения, для гиляков и прочих народов должен быть смысл в нашем появлении более глубокий, чем получение стальных изделий или украшений.
— Миддендорф нашел проводника из гиляков[30], о котором пишет, что это гениальный выродок! — сказал Невельской.
Козмин сказал:
— Вы всегда найдете его, помните только имя, а он от вас никуда не денется. Если ходил с нашей экспедицией и услышит о вашем появлении — явится сам, где бы ни был. И другого гениального найдете. Это люди понятливые и переимчивые.
...Невельской сидит в расстегнутом мундире, видна нижняя рубашка. В форточку валит холод. Стол завален картами, пачками бумаг, записками, расчетами, чертежами... Журнал со статьей об отклонении компаса, книги Сарычева, Головнина, Крашенинникова[31], пачка бумаг, перебеленных писарским почерком, — копия доклада Миддендорфа, сделанного в Географическом обществе, копии бумаг из архива министерства.
Карты на столе — разных времен.
«Чтобы потом тысячу лет не корили нас».
В комнате густо накурено, дымящаяся трубка лежит в огромной тонкой раковине, и морщины ее как розовые лучи...
Голова у человека так устроена, что в ту пору, когда все душевные силы приведены в движение, думается иногда о нескольких делах сразу и еще затешется безделица между нужных мыслей.
Всех теперь перечитал: Литке, Беллинсгаузена[32], Головнина, Сарычева, Хвостова и Давыдова[33]. Живые — все знакомы, кажется. Всех расспрашивал. Еще надо искать людей.
«Ваша светлость, сколько можно тянуть! Мне надо, чтобы вы меня скорей назначили...» Так сказать бы его высочеству великому князю Константину Николаевичу.
Сказал об этом Федору Петровичу Литке. «Кто же за себя просит! Это неудобно, Геннадий Иванович, и нескромно», — ответил адмирал. Он и Лутковский дали формальные рекомендации Невельскому и просили о назначении его командиром «Байкала». Но ведь на такую должность немало желающих. И нельзя светлейшему князю Меншикову[34], начальнику главного морского штаба, так заявить: мол, ваша светлость, сколько можно тянуть. «Ваше дело верное, назначение будет обязательно, его высочество великий князь ходатайствовал за вас...» — уверял Литке.
«Будет! Когда еще будет! А транспорт уже строится. И мне надо бы успеть развалить ему бока, выйти в плаванье вовремя, это значит на пять месяцев раньше, чем предпишут бюрократы. Я бьюсь, мечусь и во всем спешу, еще не утвержденный в должности, и люди со мной разговаривают. Но мне-то каково... Мне могут сказать — идите прочь, господин капитан-лейтенант, вы самозванец... А наша государственная машина медленно-медленно ворочает свои механизмы, как водяной ворот на Колпинском заводе».
«Термометры, лаги, шагомеры, барометры, компасы, хронометры столовые, карманные — все помянул Козмин. Дотошный в своем деле...»
«Но ведь судна еще нет, я не назначен, а я уже с ума схожу оттого, что руки связаны... Мне надо адмиралу Лазареву писать об изменениях проекта транспорта, а я не могу же написать, что, мол, только еще хлопочу о назначении... А не успеешь оглянуться, зима пройдет. Граф Гейден[35] выехал в Ревель и скоро вернется, без него, видно, в инспекторском департаменте никто ничего не посмеет назначить». В свое время граф Гейден отрекомендовал Невельского после кадетского корпуса в гвардейский экипаж.
По представлению Крузенштерна. Гейден сказал — и так было. Так будет и теперь? Но когда? Больше того, Гейден сказал, что будут назначены лучшие офицеры. Друг Петр Казакевич[36], барон Гейсмар[37], Грот[38], Гревенс[39]... «Боже мой! Придется моим морским аристократам и баронам целоваться с гиляками! Первейшее условие поставлю, как пойдем на опись».
«Надо еще раз встретиться с Кашеваровым[40]. Он алеут сам по рождению. Сколько людей, знающих у нас те моря! И никакого движения! Сидят в Петербурге, скрипят перьями, пишут воспоминания...
Кашеваров, тот при встрече так и сказал, что Петербурга не любит и поедет на Восточный океан[41], чтобы приносить там пользу. Ну, скажут у нас в обществе, мол, это потому, что он алеут, хотя и автор известной книги, и молодой еще человек. Вдруг стал расспрашивать про ученье Фурье. Заявил, что ученье о коммунизме, если его осуществить, может сохранить и поставить на высоту ныне пренебрегаемые народы. Между прочим, Кашеваров заметил с важностью, что целоваться с гиляками не обязательно. Это лишь внешний вид уважения, и нечего дикарские привычки оправдывать. Сам не замечает, как в Петербурге впитал в себя все замашки бюрократов, хотя и мечтает о коммунистических фалангах на Аляске... У Кашеварова развивается что-то вроде мании величия. Грубо спросил, почему я так хлопочу, когда еще нет моего назначения! Мог бы спокойно отдыхать... А сведения его бесценны! Многое он знает, и как разговорится про свой Север, можно его часами слушать. В свое время рождались легенды о людях с двумя головами. Вот я чувствую, что надо мне две головы, чтобы все запомнить.
Кашеваров — алеут, а знаменитый ученый-синолог архимандрит Иакинф Бичурин[42] — чуваш, а оба набрались величья от нашего брата чиновника...»
«Козмин говорит, что у англичан есть новый шагомер системы Пеги, и советует взять в Портсмуте компасы нового устройства с балансами и прозрачной картушкой».
В дверь постучали. Вошла жена брата.
— Чай пить, Геннадий Иванович!
Надя покачала головой. Холод в комнате, Геннадий Иванович раздетый, распахнутый, на столе — как после сражения. Слугу своего опять послал куда-то, гоняет его целый день с письмами и поручениями.
Геннадий Иванович, взлохмаченный, пошел пить чай, быстро, словно боится опоздать, как всегда.
— Мне надо еще в Колпино! — сказал он брату, входя в столовую. — И что за грузы будут... Списка еще нет... Я слыхал, что Михаил Петрович Лазарев придет нынче летом из Севастополя.
— Напиши, напиши его превосходительству... не жди, — сказал Никанор.
Глава третья
— Чем ты расстроен, mon cher? — спросила княгиня, вернувшись поздно вечером домой. — Что за неприятные разговоры были у тебя?
— Из-за пустяков! — сидя в кресле и принимая от слуги стакан, отвечал Меншиков.
Разговор происходил в доме Меншиковых, в полуосвещенной гостиной. Князь выпил лекарство и с помощью слуги поднялся на усталых, больных ногах.
— Язык твой — враг твой, — с укоризной сказала старая княгиня и, пожелавши мужу спокойной ночи, удалилась, позевывая.
Князь со всеми и всегда был язвителен и властен, но в отношениях с особами царствующего дома — мнителен. Ему показалось сегодня на балу, что великий князь Константин, генерал-адмирал русского флота, молодой еще человек, был с ним сух и холоден.
...Образование Константина закончено. В скором времени великий князь женится; он влюблен в невесту и, кажется, только о ней и думает, но через год после женитьбы, а может быть, и раньше, начнет входить в дела флота.
С Константином князь поладил бы, но за его спиной стоит Литке, его учитель и наставник, а Меншиков его терпеть не может. Литке — друг Врангеля... Князь уже решил: убрать Литке куда-нибудь подальше, в Архангельск, что ли.
...Бал был громадный. Присутствовали все морские офицеры Петербурга и Кронштадта.
Князю опять пришлось услышать разные толки о назначении одного молодого офицера командиром кругосветного транспортного судна. Офицер этот был вахтенным начальником на «Авроре», где обучался морскому делу Константин.
Не из-за этого ли офицера недоволен великий князь?
Литке рекомендовал его, и Константин ходатайствовал. Но как знать, годен ли будет он для командования кругосветным транспортом? Константин совсем еще юноша, ему все кажется возможным. Рекомендациям Литке князь не очень верил.
«А отвечать за транспорт мне! Были люди и постарше и поопытней. Желающих немало, и у всех найдутся рекомендации. Мало ли что офицер окончил корпус из первых, отлично учился в офицерских классах. Да где он плавал? С великим князем?» — Меншиков относился иронически к этим путешествиям. Одно — с великим князем плавать, а другое — командовать самому, да еще транспортом.
«Невельской служил на линейном корабле. Вахтенным лейтенантом. Правда, командовал он вахтой особой. В этой вахте был записан простым матросом по приказанию отца великий князь Константин Николаевич. Государь прочил младшего сына в генерал-адмиралы. Константин должен стать главой морского флота в государстве. И уже становился. Для воспитания его в свое время по рекомендации учителей морского корпуса, а более всего самого директора корпуса Крузенштерна назначен был Литке, придан ему лучший и смелейший из морских офицеров, образцово закончивший морской корпус, Геннадий Невельской. Сын небогатой вдовы — помещицы из-под Костромы... Еще Петр Великий велел набирать моряков в Костромской губернии, где Иван Сусанин спасал род Романовых. Бог с ним, с этим Невельским...»
Константин вырос, входит в силу, хотя еще зелен. Ходатайствует за офицера, у которого бегал по мачтам.
И хотя Меншиков не мог пренебречь ходатайством будущего главы русского флота, но и к назначению душа не лежала. Следовало все взвесить и, быть может, как-то отвлечь Константина, которому, верно, это скоро и не очень надо будет. Ведь все забывается.
Предстоящее назначение вызвало разговоры, и некоторые были недовольны.
Когда же сегодня великий князь, генерал-адмирал, выказал Меншикову холодность, старый князь спохватился: не дал ли маху?
Было у князя и еще одно соображение, почему он так долго тянул с назначением Невельского. Князь слыхал об этом офицере не раз и прежде и не хотел бы отпускать его. Он был нужен здесь.
«Он смышлен, — думал Меншиков, — красноречив, хоть и заика. У меня не так много хороших офицеров. Так у нас повелось: как русский выдался — на транспорт его да на край света или на Черное море! А тот рвется за чинами в кругосветное. Русские тянут лямку, а немцы все у меня в Адмиралтействе, да еще поговаривают между собой, что славяне без Рюрика никуда не годны. Все родственники и протеже Врангеля и Гейдена!»
Могли, конечно, быть и другие причины для недовольства великого князя. В голове Меншикова, как всегда в таких случаях, поднялся целый вихрь догадок и предположений. Могли быть интриги, оговоры. Но все же ни одна из причин не была серьезной, и Меншиков не знал, на что подумать.
«Не Чернышев[44] ли опять напакостил? Черт меня за язык дернул!»
Графиня Чернышева, жена военного министра, недавно рассказывала в обществе о военных подвигах своего мужа: он, будучи молодым офицером, дважды будто бы разбил в двенадцатом году Наполеона, чуть не взял его в плен и отбил у французов большой город. Но название города графиня позабыла.
— Подскажите, князь, какой город занял мой Александр, — попросила она сидевшего подле Меншикова.
— Вавилон, графиня, — ответил тот серьезно.
А однажды матрос вез дрова по набережной Невы.
— Куда везешь? — спросил шедший пешком Меншиков.
— Пароход топить! — браво отвечал моряк. — Повезем министра финансов.
— Ты сначала посади министра, — ответил Меншиков, — а потом уж топи пароход!
Каламбур слыхали сопровождавшие князя офицеры. Новый анекдот быстро разошелся по Петербургу.
А с Карлом Нессельроде[45] князь давно был на ножах и как-то среди своих назвал его графом «Кисель вроде».
Со строгим государем было гораздо легче, чем с пройдохой Нессельроде. С этим сладу не было.
В спальне, раздевшись, усталый, разбитый после целого дня забот, после бала и мнимых неприятностей, с мозжившими ногами — еще, как назло, погода проклятая, — князь, как всегда в трудные минуты, подумал, что не раз выходил благополучно из разных передряг и что царь его в обиду не даст. Он знал, что Николай хочет походить на Петра Великого и уж по одному этому с Меншиковым не расстанется.
«После Сарычева плавал в тех морях Козмин[24]. Козмин — орешек, и ныне здравствует. Козмин чуть ли не двадцать лет тому назад искал места, удобные для основания порта на месте лучшем, чем Охотск. Уже, наверное, полсотни лет хотят Охотск перенести на новое место. Он знает охотские побережья как свои пять пальцев. Он-то и доставил сведения, что ни удские тунгусы, ни амурские гиляки[25] ни от кого не зависят... Он, наверное, и название это привез, откуда-то взял — гиляки...»
— Где быть Охотскому порту? Почему не могут его перенести, если он стоит на гнилом и нездоровом месте? — при встрече спросил Козмина капитан.
Козмин теперь подполковник, как все исследователи Востока, которым больше жить негде, живет в Петербурге в приличной квартире и ведет размеренный образ жизни. Старик? Не скажешь! Кремень! Какой был в тридцать, такой и теперь.
Козмин в годах, раздался вширь, как и все, кто смолоду носил в себе большую силу и, не зная отдыха, трудился.
Принял любезно. Простота его прикрывалась напускной строгостью. Но в лице, в глазах явился свет ума и доброго чувства, которые, видно, питались множеством знаний, добытых самим Козминым за долгую морскую службу. Ему отрадно было поделиться с Невельским, чем мог.
По сути дела, на нем многое стояло и теперь, хотя Козмин лишь столоначальник в гидрографическом департаменте. Но он заведует инструментальным кабинетом. Один из самых знающих моряков в государстве, как о нем говорили, а не известен никому, кроме начальства и лиц, с которыми соприкасается по служебным делам. «А знает он больше всех наших адмиралов! Иди к нему, иди...» — велел дядя Куприянов.
В 1815 году выпущен был Прокопий Тарасович Козмин из штурманского училища подштурманом и только на другой год произведен в штурманские помощники в чине унтер-офицера.
Невельской знал и уважал его как товарища и сподвижника Василия Головнина. Козмин ходил с ним на шлюпе «Камчатка» вокруг света. На Козмине «стояла» впоследствии вся экспедиция барона Врангеля[26] в Ледовитом океане. Козмин самостоятельно произвел опись берега Колымы до Индигирки и описал группу Медвежьих островов, где один мыс и река названы его именем. С Врангелем же вторично ходил вокруг света.
Но самое главное для Невельского не в этом. Козмина надо расспросить про то время, когда он, перейдя на службу в Российско-американскую компанию[27], был начальником экспедиции, ходившей на судне «Акция» на Шантарские острова. Там он сам встречал гиляков. Первый привез важнейшие известия.
Все это самые тяжелые вояжи. Самая трудная сторона морского дела лежала на Козмине. На Шантарах он открыл и описал два больших острова и в честь своего начальства, директоров компании, назвал их Кусовым и Прокофьевым. Но не это, не это главное.
Остров Кусова... Двухсотсаженные рыжие скалы среди кипящего Охотского моря. Увидит ли их капитан когда-нибудь?
Плавал Козмин и на пароходах по Балтийскому морю, а на парусных судах с моряками-аристократами, на которых, по первому впечатлению, показался ему похожим явившийся в инструментальный кабинет молодой капитан-лейтенант.
Козмин слушал его долго, все выслушал. Подполковник, но ведь штурманский, то есть из простых, терпеливых... они умеют слушать.
— Это все неверно! — сказал Козмин. — Этого нет ничего! — и несколько раз махнул рукой.
— Почему же вы молчите, если этого нет?
— То есть как-с... Поясните... Кстати, никто не молчит, поданы не раз были рапорты...
— А судьба их?
— Как и судьба всех бумаг! Исследуйте вид какой-либо касатки[28] или объясните научно о нем что-нибудь — и вас распубликуют во всей Европе и ваши коллекции поместят под стекло. А спросите Федора Петровича, почему он, имея все средства: судно, людей, инструкцию описать все южные заливы Охотского моря, а значит, и лиман, не пошел туда и не проверил мои доклады и рапорты? Чем это можно объяснить? Подумайте. А? Вот то-то!
Козмин вдруг рассердился.
— Пришлось бы опровергать Крузенштерна[29], на это Федор Петрович никогда не пойдет. Рыб описывать, моллюсков, водоросли? Пожалуйста! А спорить с учеными Европы, составившими карты, он не будет, так как честь науки для него на первом месте.
— Какая же это наука! — ответил Невельской. — А гиляки независимы? — вдруг спросил он.
— Вот пойдете и убедитесь сами. Тогда вспомните меня! Мне же никто верить не хочет... Кому скорей поверят: ученому или штурману? Императрица Екатерина, говорите, строила там острог? Значит, она знала, что земли там ничьи с тех пор, как нас силой выгнали из Албазина. Так ведь нас потом, на основании этих ложных карт, будут тысячу лет корить, что мы схватили не свое, те же европейские ученые...
— Я знаю больше. Мне сказывал адмирал Петр Степанович Лутковский, что вы с ним просили у правительства разрешения спуститься вниз по Амуру.
— Дважды просили...
Невельской плавал на Балтийском море с Лутковским, когда обучали великого князя Константина. Высокий, с плоским, бесцветным лицом, Лутковский всегда очень спокоен. Есть что-то сухое, чиновничье в его голосе, с кем бы он ни говорил. Англичане бывали в восторге от Лутковского и награждали его своим тяжелым вниманием. Может быть, угадывая родственную натуру?
Петр Степанович в Сибири своего замысла не осуществил и дела до конца не довел.
Козмин встречал гиляков, приходивших на охоту на Шантарские острова. Он узнал о их независимости, о том, что они власти не признают никакой и что Амур никому не принадлежит.
— Так и не довели вы дела до конца! — сорвалось с языка у Невельского, но он сразу же пожалел о вылетевших словах. Кажется, обидел Козмина, который ни в чем не виноват.
Хотел проститься, но подполковник стал в свою очередь его расспрашивать, устроил как бы целый экзамен.
Невельской отвечал про хронометры системы Паркинсона и думал, неужели судьба всех исследователей Востока одна — доживать свой век при должности в петербургской квартире на прошпекте?
Козмин пригласил молодого человека к себе домой, где рассказал ему много нужного и показал карты, рисованные гиляками на бересте.
Почему-то засели в голове слова: «Нелегкий путь вы избрали, Геннадий Иванович... Держитесь крепко...» И еще запомнил хорошо, как старый штурман сказал и шутливо и серьезно: «Только помните, Геннадий Иванович, что там надо целоваться с дикарями, таков их обычай приветствия, и предупредите своих мичманов, которых станете посылать на опись».
Еще Козмин сказал, что для тамошнего коренного населения, для гиляков и прочих народов должен быть смысл в нашем появлении более глубокий, чем получение стальных изделий или украшений.
— Миддендорф нашел проводника из гиляков[30], о котором пишет, что это гениальный выродок! — сказал Невельской.
Козмин сказал:
— Вы всегда найдете его, помните только имя, а он от вас никуда не денется. Если ходил с нашей экспедицией и услышит о вашем появлении — явится сам, где бы ни был. И другого гениального найдете. Это люди понятливые и переимчивые.
...Невельской сидит в расстегнутом мундире, видна нижняя рубашка. В форточку валит холод. Стол завален картами, пачками бумаг, записками, расчетами, чертежами... Журнал со статьей об отклонении компаса, книги Сарычева, Головнина, Крашенинникова[31], пачка бумаг, перебеленных писарским почерком, — копия доклада Миддендорфа, сделанного в Географическом обществе, копии бумаг из архива министерства.
Карты на столе — разных времен.
«Чтобы потом тысячу лет не корили нас».
В комнате густо накурено, дымящаяся трубка лежит в огромной тонкой раковине, и морщины ее как розовые лучи...
Голова у человека так устроена, что в ту пору, когда все душевные силы приведены в движение, думается иногда о нескольких делах сразу и еще затешется безделица между нужных мыслей.
Всех теперь перечитал: Литке, Беллинсгаузена[32], Головнина, Сарычева, Хвостова и Давыдова[33]. Живые — все знакомы, кажется. Всех расспрашивал. Еще надо искать людей.
«Ваша светлость, сколько можно тянуть! Мне надо, чтобы вы меня скорей назначили...» Так сказать бы его высочеству великому князю Константину Николаевичу.
Сказал об этом Федору Петровичу Литке. «Кто же за себя просит! Это неудобно, Геннадий Иванович, и нескромно», — ответил адмирал. Он и Лутковский дали формальные рекомендации Невельскому и просили о назначении его командиром «Байкала». Но ведь на такую должность немало желающих. И нельзя светлейшему князю Меншикову[34], начальнику главного морского штаба, так заявить: мол, ваша светлость, сколько можно тянуть. «Ваше дело верное, назначение будет обязательно, его высочество великий князь ходатайствовал за вас...» — уверял Литке.
«Будет! Когда еще будет! А транспорт уже строится. И мне надо бы успеть развалить ему бока, выйти в плаванье вовремя, это значит на пять месяцев раньше, чем предпишут бюрократы. Я бьюсь, мечусь и во всем спешу, еще не утвержденный в должности, и люди со мной разговаривают. Но мне-то каково... Мне могут сказать — идите прочь, господин капитан-лейтенант, вы самозванец... А наша государственная машина медленно-медленно ворочает свои механизмы, как водяной ворот на Колпинском заводе».
«Термометры, лаги, шагомеры, барометры, компасы, хронометры столовые, карманные — все помянул Козмин. Дотошный в своем деле...»
«Но ведь судна еще нет, я не назначен, а я уже с ума схожу оттого, что руки связаны... Мне надо адмиралу Лазареву писать об изменениях проекта транспорта, а я не могу же написать, что, мол, только еще хлопочу о назначении... А не успеешь оглянуться, зима пройдет. Граф Гейден[35] выехал в Ревель и скоро вернется, без него, видно, в инспекторском департаменте никто ничего не посмеет назначить». В свое время граф Гейден отрекомендовал Невельского после кадетского корпуса в гвардейский экипаж.
По представлению Крузенштерна. Гейден сказал — и так было. Так будет и теперь? Но когда? Больше того, Гейден сказал, что будут назначены лучшие офицеры. Друг Петр Казакевич[36], барон Гейсмар[37], Грот[38], Гревенс[39]... «Боже мой! Придется моим морским аристократам и баронам целоваться с гиляками! Первейшее условие поставлю, как пойдем на опись».
«Надо еще раз встретиться с Кашеваровым[40]. Он алеут сам по рождению. Сколько людей, знающих у нас те моря! И никакого движения! Сидят в Петербурге, скрипят перьями, пишут воспоминания...
Кашеваров, тот при встрече так и сказал, что Петербурга не любит и поедет на Восточный океан[41], чтобы приносить там пользу. Ну, скажут у нас в обществе, мол, это потому, что он алеут, хотя и автор известной книги, и молодой еще человек. Вдруг стал расспрашивать про ученье Фурье. Заявил, что ученье о коммунизме, если его осуществить, может сохранить и поставить на высоту ныне пренебрегаемые народы. Между прочим, Кашеваров заметил с важностью, что целоваться с гиляками не обязательно. Это лишь внешний вид уважения, и нечего дикарские привычки оправдывать. Сам не замечает, как в Петербурге впитал в себя все замашки бюрократов, хотя и мечтает о коммунистических фалангах на Аляске... У Кашеварова развивается что-то вроде мании величия. Грубо спросил, почему я так хлопочу, когда еще нет моего назначения! Мог бы спокойно отдыхать... А сведения его бесценны! Многое он знает, и как разговорится про свой Север, можно его часами слушать. В свое время рождались легенды о людях с двумя головами. Вот я чувствую, что надо мне две головы, чтобы все запомнить.
Кашеваров — алеут, а знаменитый ученый-синолог архимандрит Иакинф Бичурин[42] — чуваш, а оба набрались величья от нашего брата чиновника...»
«Козмин говорит, что у англичан есть новый шагомер системы Пеги, и советует взять в Портсмуте компасы нового устройства с балансами и прозрачной картушкой».
В дверь постучали. Вошла жена брата.
— Чай пить, Геннадий Иванович!
Надя покачала головой. Холод в комнате, Геннадий Иванович раздетый, распахнутый, на столе — как после сражения. Слугу своего опять послал куда-то, гоняет его целый день с письмами и поручениями.
Геннадий Иванович, взлохмаченный, пошел пить чай, быстро, словно боится опоздать, как всегда.
— Мне надо еще в Колпино! — сказал он брату, входя в столовую. — И что за грузы будут... Списка еще нет... Я слыхал, что Михаил Петрович Лазарев придет нынче летом из Севастополя.
— Напиши, напиши его превосходительству... не жди, — сказал Никанор.
Глава третья
КНЯЗЬ МЕНШИКОВ
Не торговал мой дед блинами...[43]
А. Пушкин.
— Чем ты расстроен, mon cher? — спросила княгиня, вернувшись поздно вечером домой. — Что за неприятные разговоры были у тебя?
— Из-за пустяков! — сидя в кресле и принимая от слуги стакан, отвечал Меншиков.
Разговор происходил в доме Меншиковых, в полуосвещенной гостиной. Князь выпил лекарство и с помощью слуги поднялся на усталых, больных ногах.
— Язык твой — враг твой, — с укоризной сказала старая княгиня и, пожелавши мужу спокойной ночи, удалилась, позевывая.
Князь со всеми и всегда был язвителен и властен, но в отношениях с особами царствующего дома — мнителен. Ему показалось сегодня на балу, что великий князь Константин, генерал-адмирал русского флота, молодой еще человек, был с ним сух и холоден.
...Образование Константина закончено. В скором времени великий князь женится; он влюблен в невесту и, кажется, только о ней и думает, но через год после женитьбы, а может быть, и раньше, начнет входить в дела флота.
С Константином князь поладил бы, но за его спиной стоит Литке, его учитель и наставник, а Меншиков его терпеть не может. Литке — друг Врангеля... Князь уже решил: убрать Литке куда-нибудь подальше, в Архангельск, что ли.
...Бал был громадный. Присутствовали все морские офицеры Петербурга и Кронштадта.
Князю опять пришлось услышать разные толки о назначении одного молодого офицера командиром кругосветного транспортного судна. Офицер этот был вахтенным начальником на «Авроре», где обучался морскому делу Константин.
Не из-за этого ли офицера недоволен великий князь?
Литке рекомендовал его, и Константин ходатайствовал. Но как знать, годен ли будет он для командования кругосветным транспортом? Константин совсем еще юноша, ему все кажется возможным. Рекомендациям Литке князь не очень верил.
«А отвечать за транспорт мне! Были люди и постарше и поопытней. Желающих немало, и у всех найдутся рекомендации. Мало ли что офицер окончил корпус из первых, отлично учился в офицерских классах. Да где он плавал? С великим князем?» — Меншиков относился иронически к этим путешествиям. Одно — с великим князем плавать, а другое — командовать самому, да еще транспортом.
«Невельской служил на линейном корабле. Вахтенным лейтенантом. Правда, командовал он вахтой особой. В этой вахте был записан простым матросом по приказанию отца великий князь Константин Николаевич. Государь прочил младшего сына в генерал-адмиралы. Константин должен стать главой морского флота в государстве. И уже становился. Для воспитания его в свое время по рекомендации учителей морского корпуса, а более всего самого директора корпуса Крузенштерна назначен был Литке, придан ему лучший и смелейший из морских офицеров, образцово закончивший морской корпус, Геннадий Невельской. Сын небогатой вдовы — помещицы из-под Костромы... Еще Петр Великий велел набирать моряков в Костромской губернии, где Иван Сусанин спасал род Романовых. Бог с ним, с этим Невельским...»
Константин вырос, входит в силу, хотя еще зелен. Ходатайствует за офицера, у которого бегал по мачтам.
И хотя Меншиков не мог пренебречь ходатайством будущего главы русского флота, но и к назначению душа не лежала. Следовало все взвесить и, быть может, как-то отвлечь Константина, которому, верно, это скоро и не очень надо будет. Ведь все забывается.
Предстоящее назначение вызвало разговоры, и некоторые были недовольны.
Когда же сегодня великий князь, генерал-адмирал, выказал Меншикову холодность, старый князь спохватился: не дал ли маху?
Было у князя и еще одно соображение, почему он так долго тянул с назначением Невельского. Князь слыхал об этом офицере не раз и прежде и не хотел бы отпускать его. Он был нужен здесь.
«Он смышлен, — думал Меншиков, — красноречив, хоть и заика. У меня не так много хороших офицеров. Так у нас повелось: как русский выдался — на транспорт его да на край света или на Черное море! А тот рвется за чинами в кругосветное. Русские тянут лямку, а немцы все у меня в Адмиралтействе, да еще поговаривают между собой, что славяне без Рюрика никуда не годны. Все родственники и протеже Врангеля и Гейдена!»
Могли, конечно, быть и другие причины для недовольства великого князя. В голове Меншикова, как всегда в таких случаях, поднялся целый вихрь догадок и предположений. Могли быть интриги, оговоры. Но все же ни одна из причин не была серьезной, и Меншиков не знал, на что подумать.
«Не Чернышев[44] ли опять напакостил? Черт меня за язык дернул!»
Графиня Чернышева, жена военного министра, недавно рассказывала в обществе о военных подвигах своего мужа: он, будучи молодым офицером, дважды будто бы разбил в двенадцатом году Наполеона, чуть не взял его в плен и отбил у французов большой город. Но название города графиня позабыла.
— Подскажите, князь, какой город занял мой Александр, — попросила она сидевшего подле Меншикова.
— Вавилон, графиня, — ответил тот серьезно.
А однажды матрос вез дрова по набережной Невы.
— Куда везешь? — спросил шедший пешком Меншиков.
— Пароход топить! — браво отвечал моряк. — Повезем министра финансов.
— Ты сначала посади министра, — ответил Меншиков, — а потом уж топи пароход!
Каламбур слыхали сопровождавшие князя офицеры. Новый анекдот быстро разошелся по Петербургу.
А с Карлом Нессельроде[45] князь давно был на ножах и как-то среди своих назвал его графом «Кисель вроде».
Со строгим государем было гораздо легче, чем с пройдохой Нессельроде. С этим сладу не было.
В спальне, раздевшись, усталый, разбитый после целого дня забот, после бала и мнимых неприятностей, с мозжившими ногами — еще, как назло, погода проклятая, — князь, как всегда в трудные минуты, подумал, что не раз выходил благополучно из разных передряг и что царь его в обиду не даст. Он знал, что Николай хочет походить на Петра Великого и уж по одному этому с Меншиковым не расстанется.