-- Не знаю.
-- Тогда смотри.
Рупор капитана Ракитянского лежал на старом месте. Я просунул руку
между кирпичами, взялся за край рупора и стал поворачивать его.
Раздался выстрел. Пуля пролетела над моим ухом. Да, фашистский снайпер
прибыл на огневую позицию раньше нас. Он подготовился к встрече.
Прогремело еще два выстрела -- один за другим. Стреляет фашист хорошо и
быстро. Он зажал меня между кирпичей, возле рупора. Только чуть пошевелюсь
-- тут же возле моей головы лопается разрывная пуля.
Проходит час, второй. Я прикинулся трупом. Могу разговаривать, но
пошевелить головой или рукой нельзя.
Скосил глаза в сторону солнца, его лучи ослепили. Я зажмурился, и тут
меня озарила идея: ослепить фашиста солнечным лучом. Подозвал Горожаева
поближе и, не шевелясь, говорю:
-- Возьми осколок зеркала и направь "зайчика" ему в глаза!
Горожаев проделал все в точности. Удалось! Я пулей выскочил из своей
ловушки и мигом подсунул [75] на свое место макет. С виду же изменений на
нашей стороне не произошло.
Фашистский снайпер опустился вниз, спрятался от солнечного луча.
Отверстие в колесе просматривалось насквозь. Мы стали подбирать другую
позицию, с которой можно было увидеть хотя бы голову фашиста. Он успокоился,
зная, что один русский снайпер уже лежит убитый около рупора. А мы ходим,
подбираем позицию. Метрах в тридцати восточнее котельной стоял большой бак с
гудроном, наверху -- площадка подъемника. На нее можно было забраться по
железной лесенке. Забрались, нырнули вниз. Гудрон густой, вязкий. Сняли одну
доску с площадки, кинули ее под ноги. В стенке бака несколько пробоин.
Выбираем самые незаметные. Теперь мы оказались выше насыпи, отсюда хорошо
видны траншеи противника. Однако снайперский пост прикрыт колесами вагона.
Ничего, будем ждать.
Прошло минут тридцать, и снайпер вылез из-под колеса. Повесил на плечо
винтовку и пошел вдоль траншеи. Встретил кого-то из своих, остановился, снял
с плеча винтовку.
-- Не спеши, -- сказал я Горожаеву, -- пусть немножко поговорит
последний раз, расскажет, как "срезал" у рупора русского снайпера.
-- Ясно, -- ответил Горожаев.
-- Теперь запоминай его лицо, -- продолжал я, -- лови момент, когда он
повернется к тебе лбом.
-- Вижу, держу его на мушке.
-- Хорошо, -- одобрил я.
И в ту же секунду заметил, что фашист приготовился вскинуть винтовку к
плечу. Приклад уже оторвался от земли.
-- Бей! -- вырвалось у меня как выдох.
Раздался выстрел. Фашистский снайпер, как срезанный подсолнух, упал на
спину. Его винтовка свалилась поперек траншеи и преградила путь второму
фашисту, на груди у которого я заметил какой-то орден. Моя пуля продырявила
ему лоб.
Вышли мы из засады очень поздно, довольные. Что же, было чему
радоваться. Горожаев убил фашиста, отомстил за смерть друзей. А я радовался
тому, что помог ему, передал свои знания и тем самым как бы еще продлил свою
жизнь, свои дела.
После ужина к нам в блиндаж пришла весть: перед передним краем нашего
участка обороны взят пленный. Отличился в этом деле командир минометной
батареи капитан Краснов.
Каждый снайпер по-своему завидовал минометчикам. Нам было стыдно
смотреть друг другу в глаза. Охрим Васильченко позор снайперов старался
утопить в табачном дыму. Пришел к нам комсорг батальона, и незаметно
возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я.
Вот о чем я говорил:
-- Как же так получилось, что фашистского ефрейтора поймали не
снайперы, что день и ночь без выхода находятся на переднем крае обороны,
знают каждый камешек, кустик? Почему мы прозевали сам факт выхода
минометчиков за передний край нашего участка? -- Я упрекал своих товарищей
за потерю бдительности, за неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал:
-- Если снайпер не опирается на солдат, как на основных хозяев положения,
отрывается от них и действует сам по себе, запирается, как улитка в своей
скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи.
Ребята разговорились. Задело их за живое мое выступление. Комсомолец
Костриков сказал, что он убил всего двадцать шесть фашистов, а Сидоров --
семьдесят, но равняться на такого "чемпиона" не следует.
-- А ты не крути, почему? -- закричали с места. [76]
-- Что мне крутить, -- огрызнулся Костриков, -- пусть сам Сидоров
встанет и расскажет, а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я
поправлю его.
Сидоров встал, спокойно окинул взглядом присутствующих. Вид у него
внушительный: крупные черты лица, большой с горбинкой нос, подбородок
крупный, волевой, светло-русые волосы зачесаны назад, грудь широкая, плечи
крутые. Прежде чем начать речь, он вынул из кармана кисет и принялся
скручивать "козью ножку".
-- Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, -- сказал кто-то.
-- Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А цигарку
крутить и речь говорить я не умею.
Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и
одним духом выпалил:
-- Вы слыхали, этот цыпленок с меня пример брать не желает? Разве я
прошу тебя: возьми с меня пример? Только переступил порог войны и, как
сверчок в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь, я тебе нарву уши, а
делать будешь так, как я говорю.
Спрашиваю Сидорова:
-- Что же у вас там вышло?
-- А пусть он сам и рассказывает, раз начал. Я постарше его, мне и
поправлять его.
Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало
каждого, хотелось знать, что же все-таки произошло между Костриковым и
Сидоровым.
Поднялся Костриков.
-- Два дня тому назад, -- сказал он, -- фашисты мелкими группами начали
продвигаться по склону высоты. Их прикрывали пулеметы справа и слева. Я
начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает
свой персональный счет. В то время, пока Сидоров увеличивал свой
персональный счет, фашистские пулеметчики тяжело ранили четырех наших
солдат. Останутся они живые или нет -- это еще вопрос. Сидоров личное
считает выше жизни товарищей.
-- Война без жертв не бывает. При чем тут я? -- оправдывается Сидоров.
-- Из тех пулеметов, что были против меня, фашисты почти не стреляли, они
как приманка на бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету, как я
каску вместе с головой продырявил.
Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему порицание. В ту же ночь я
пошел с ним на его участок. Замаскировались на площадке водосточной
расщелины оврага Долгий и стали вести наблюдение в сторону гитлеровского
дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную дробь, трассирующие
пули веером прошивали темноту на широком фронте.
-- Почему ты не сказал, что тут есть ночной пулемет? -- спросил я
Сидорова.
-- Пули этого пулемета нас не тронут, -- ответил он.
-- Ах, вот как ты мыслишь, -- возмутился я. -- Завтра же проси перевод
в другую часть.
Ночью я притащил сюда бронебойку и двумя выстрелами заткнул глотку
ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко.
Перед рассветом за мной прибежал связной:
-- Вызывает начальник штаба батальона.
Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу.
Послышались встречные шаги. Васильченко и я прижались к стенке окопа.
Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила
маскировки!
Около нашего блиндажа толпились незнакомые люди. Все, как [77] один,
курили. Пахло крепким дымом.
-- Что вы тут столпились, расходись! -- скомандовал я хозяйским тоном.
Лишь на одного не подействовал мой голос. Передо мной, широко расставив
ноги, стоял здоровенный солдат. Хотя ростом он и не взял, но в плечах --
косая сажень. Сила чувствовалась в этом солдате, да и характер, видать,
задиристый. Все расступились, все услышали меня, а он стоит, как столб. Я
потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил:
-- Ну, что тебе?
-- Идем в блиндаж.
-- Меня туда не просят.
-- А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь?
-- Я не пялю, -- ответил солдат, -- а слушаю.
-- Зачем напрасно ушами хлопать? Собрались тут и ждете, когда полетят
фашистские гранаты.
-- Ты смотри, петух невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался.
Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли?
Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал:
-- Я тебя жду.
-- В честь какого праздника собрался здесь митинг? Все посты оголены
перед носом противника.
-- Ты зря горячишься. Это штурмовая группа, так сказать, резервная. Где
какая заваруха, стычка, так мы сразу на тот участок эту группу двинем.
По дороге к штабу батальона лейтенант рассказал мне о назначении
подвижных штурмовых групп.
-- В них подбираются самые отчаянные и крепкие люди...
-- Понятно, -- ответил я, -- один из таких вот только сейчас собирался
обрезать мне крылья.
-- Не обижайся на него, это хороший бронебойщик, -- успокоил меня
лейтенант.
-- Ну, а зачем вызывают меня в штаб батальона? -- спросил я.
-- Сейчас увидишь. Комбат велел позвать тебя: пусть, говорит, посмотрит
Зайцев, какие у него снайперы ротозеи.
В блиндаже штаба батальона шел допрос пленного, которого взял капитан
Краснов.
Здоровенный ефрейтор просил капитана не расстреливать его, так как он
знает очень много и все расскажет в штабе, но не здесь.
Допрос закончился, и мне удалось узнать подробности о том, как был взят
пленный.
Еще позавчера капитан Краснов узнал от разведчиков о расположении
немецкой противотанковой батареи и решил проверить или, точнее, воочию
убедиться, правильно ли докладывают разведчики.
Вылазка была продумана хорошо, до малейших деталей.
Взяв с собой двух крепких минометчиков, капитан облачился в маскхалат
такого же цвета, как у немцев, через плечо перекинул ремень телефонного
аппарата, повесил на шею автомат немецкого образца, даже сбоку гранаты
болтались с длинными рукоятками. Судя по всему, капитан -- любитель острых
ощущений -- на этот раз не без риска решил испытать свою фортуну: он прошел
со своими помощниками в немецкой форме не замеченным на нашем участке,
перебрался через передний край, миновал заминированные участки на
нейтральной и оказался в расположении противника. Под руку попался
телефонный провод, по которому смельчаки решили пробраться к командному
пункту батареи противника. Вскоре они встретили немецкого телефониста,
который стал жаловаться, что его измучили порывы на линии, нет покоя ни
днем, ни ночью, командир батареи смотрит на него, как на ишака...
-- Сейчас мы тебе поможем, -- [78] сказал Краснов, зная немножко
немецкий язык.
-- Вы серб? -- насторожился телефонист.
-- Да, серб, -- ответил Краснов и тут же понял, что дальше продвигаться
-- неоправданный риск: опознают.
Пришлось стукнуть телефониста по затылку, заткнуть ему рот перчаткой и
волочиться с ним обратно.
-- Как же все-таки вы пробрались незамеченными по нашему участку? --
спросил я капитана.
Тот улыбнулся и задумчиво ответил:
-- Не удивляйся: когда рыбак видит, что поплавок его удочки запрыгал --
клюет крупный лещ, -- у этого рыбака можно на спине рисовать чертиков, и он
не заметит. Психологический расчет. Это тебе надо учесть, и не ругай
напрасно своих снайперов, лучше учи их осмотрительности.
Мне осталось сказать только одно слово:
-- Спасибо!
Да, в снайперском деле нельзя не учитывать то, что называется
психологией поиска важной цели. Увлечешься, захватит тебя азарт борьбы с
коварным, хитрым снайпером, и не замечаешь, что делается справа, слева и за
спиной. Теряется осмотрительность. Хороший урок преподал мне капитан
Краснов. Об этом надо крепко подумать.
В сумерках пробираемся на батарею Ильи Шуклина, известного в нашей
дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной.
И люди у него в батарее -- один к одному, отважные, как сам командир.
Нас окликнул артиллерист с автоматом в руках, с подвешенными у пояса
гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата:
-- Не шевелись, продырявлю! Я спокойно отвел дуло автомата:
-- Феофанов, не дури, тут все свои.
-- Проверяю на стойкость, -- ответил часовой. Это был мой друг Василий
Феофанов, позже он стал моим учеником.
Феофанов свистнул. Из-за железобетонной глыбы вышел солдат, сменил
моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи.
Невдалеке маячила знаменитая заводская труба с пробитым боком. К ней
тянулись телефонные провода почти из всех артиллерийских полков армии:
главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал противник. Сколько
бомб, снарядов, мин было истрачено, чтобы разрушить эту трубу, -- сотни,
тысячи, однако пункт корректировки не прекращал работу. И лишь совсем
недавно тут появились снайперы противника, и наши корректировщики один за
другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей.
Артиллеристы попросили помощи у своего командующего, генерала
Пожарского. Вот по этой причине мы, снайперы, и оказались в гостях у
Шуклина.
Илья -- человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог
схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я
крутился в его лапах, а он приговаривал:
-- Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж
больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские
снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда
стреляют -- не понять. Выручай, Вася.
Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье [79]
Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей,
разрывов гранат совсем не было слышно.
-- Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое
оружие в готовность, -- сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение
с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В
следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.
-- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, -- предложил мне Шуклин,
-- там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы
будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк,
обстрелянный...
Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском
отсеке. Вместо нар -- вдоль стен солдатские койки, посредине стол,
сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и -- чудо! --
на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.
На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную
книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" -- капитан или
старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в
Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...
Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые
блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.
-- Отлично живете, товарищ старший лейтенант, -- сказал я Шуклину, --
может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?
-- Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за
артиллеристами дело не станет!
Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов.
Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз
от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста.
Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.
-- Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из
резерва командующего?
-- Да, -- ответил я за Шуклина, -- из резерва, с Мамаева кургана!
Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:
-- Иван Григорьев.
-- Василий Зайцев, -- ответил я, пожимая его крепкую руку.
-- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? -- спросил он, как
бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот
вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:
-- Приказ командира -- для солдата закон.
-- Это мне известно, но меня интересует другое...
"Что он лезет мне в душу?" -- почему-то возмутился я и незаметно для
себя повысил тон:
-- Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе "Красный Октябрь"
одинаково горячо. Во-вторых...
Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня.
-- Не горячись... -- И, помолчав, назвал меня по имени: -- Вася, ты не
понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в
сводках. Мамаев курган -- ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно,
как ты себя чувствуешь здесь...
Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось
желание поговорить с ним по душам.
Мы отошли к стенке, сели на [80] скамейку, закурили, и я стал
рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах
Мамаева кургана.
-- Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих
поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых --
в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к
берегу Волги. -- Тут я Григорьева уколол: -- К Волге потянуло, вроде
дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане
в числе мертвых...
-- Да я тебе верю, -- прервал меня Григорьев, -- только ты меньше думай
о себе "в числе мертвых".
Я согласился:
-- Стараюсь.
-- И стараться не надо, -- возразил он, -- просто не слушай, не замечай
такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен
здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает...
Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда
человек тебя понимает, верит тебе.
Вера, доверие -- какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро
иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни
на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится
возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие -- источник солдатского
вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера -- мать дружбы и
солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к
солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и
сам не знает.
Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не
верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту",
я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил,
остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в
себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без
изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о
снайперах, и моим личным счетом. "Плюсовали" мне порой по сведениям
наблюдателей: сделал три выстрела -- значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь
не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах
лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с
этими целями -- об этом знал порою только я. И правы были те контролеры,
которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было
поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу
закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради
новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были
заготовлены таблички: "Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским
снайпером!" Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и
снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким
пулеметчиком покончено.
Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о
своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской
тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов
Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать
ее командованию в виде статьи).
Григорьев ушел, а у меня еще больше разгорелось желание как можно
скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые [81] уничтожали
наших корректировщиков.
За ночь мне удалось побеседовать со многими артиллеристами, очевидцами
гибели корректировщиков. Илья Шуклин помог начертить несколько схем, по
которым мои снайперы могли понять -- с каких точек, под каким углом велся
огонь по корректировщикам на трубе, какова была траектория, а значит, и
расстояние полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи,
даже детальный разбор корпуса оптического прибора, пробитого снайперской
пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.
Продуманная ночью схема размещения снайперов оказалась более чем
удачной. Здесь, в отличие от позиции на Мамаевом кургане, нагромождения
заводских развалин ограничивали обзор: оптика то и дело накатывалась на
рваную арматуру, на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся
крыши, на перекошенные стены. Значит, чтобы произвести выстрел по
наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет
в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу стали прощупывать просветы
на всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально
зрачки глаз гитлеровских солдат, но мы не спешили, вели огонь только по
снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам.
К полудню я израсходовал обойму. Мой напарник Куликов тоже. Морозов и
Шайкин -- по две обоймы. Хорошо стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером,
чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина поднять на трубу манекен
корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез туда. Разумеется, я не мог
его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле.
Но вот Илья крикнул в телефон:
-- Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь!
Прошла минута. Где-то прогремел выстрел.
-- Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь!
Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку.
Утром следующего дня корректировщики стали передавать на огневые
позиции необходимые поправки. И только когда заработали батареи,
расположенные на той стороне Волги, я почувствовал, как устал. В голове
гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было поспать
хотя бы часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не
подозревая, что возобновление работы корректировщиков вызовет у врага
бешеную ярость.
Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил, схватил винтовку. Вокруг
все гудело. С потолка сыпались кирпичи. По стенам метались большие языки
пламени. Наконец, увидел просвет, выскочил из подвала, прижался к земле.
Справа и слева рвутся бомбы. Одна, вторая, третья -- метрах в тридцати --
сорока от меня. Взрывные волны перевертывали меня с живота на спину и
обратно. Вдруг я оказался в какой-то яме, наверное, в воронке от бомбы.
Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются вниз почти до самой
земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи.
Наконец в воздухе стало тихо. Гитлеровцы бросились в атаку: под
прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы
стен, в просветы между разрушенными зданиями цехов. Слышны их крики,
команды. И словно этого момента ждали наши пулеметы -- заработали дружно,
неистово, [82] без передышки. Захлопали взрывы гранат. По этим взрывам мне
стало ясно, где свои, где чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время!
Бью на выбор, не считая выстрелов. Целю в тех, кто во второй линии, за
спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок.
Бой начал стихать лишь к вечеру. Теперь мне надо собрать своих
снайперов. Место сбора -- батарея Шуклина, точнее -- труба с пробоиной:
хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки
39-й и 45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять
северную часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к
берегу Волги. Сейчас сюда подтягиваются подразделения из резерва. Особенно
много бойцов из Богунского и Таращанского полков 45-й дивизии имени Щорса.
Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев.
В сумерках добрались до своих. В условленном месте, на площадке
восточнее трубы, меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и Морозов. Не было
Васильченко, Воловатых, Дрыкера...
Перевязав друг другу раны, мы пошли искать их. Нашли только утром под
берегом Волги, у санитарного причала. Дрыкер, Воловатых и Васильченко
оказались здесь не по своей воле. Их принесли санитары. Воловатых и
Васильченко были контужены. Они не могли стоять на ногах. Дрыкера сильно
тошнило. Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях
без подстилок. За минувший день тут скопилось несколько сот раненых, и
санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала.
Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение
штаба своей 284-й дивизии.
Разместили нас в двух блиндажах оружейных мастерских. Первым к нам
заглянул Николай Логвиненко. Он был назначен на должность начальника штаба
второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана
Питерского. Вскоре сюда зашел и бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и Женя Косова как раз
обрабатывали раненых, смывали кровоподтеки. Наше обмундирование было
изорвано в клочья. Комиссар приказал заменить его и подстричь нас всех под
машинку.
Старшина хозвзвода Михаил Бабаев принес комплект летнего
-- Тогда смотри.
Рупор капитана Ракитянского лежал на старом месте. Я просунул руку
между кирпичами, взялся за край рупора и стал поворачивать его.
Раздался выстрел. Пуля пролетела над моим ухом. Да, фашистский снайпер
прибыл на огневую позицию раньше нас. Он подготовился к встрече.
Прогремело еще два выстрела -- один за другим. Стреляет фашист хорошо и
быстро. Он зажал меня между кирпичей, возле рупора. Только чуть пошевелюсь
-- тут же возле моей головы лопается разрывная пуля.
Проходит час, второй. Я прикинулся трупом. Могу разговаривать, но
пошевелить головой или рукой нельзя.
Скосил глаза в сторону солнца, его лучи ослепили. Я зажмурился, и тут
меня озарила идея: ослепить фашиста солнечным лучом. Подозвал Горожаева
поближе и, не шевелясь, говорю:
-- Возьми осколок зеркала и направь "зайчика" ему в глаза!
Горожаев проделал все в точности. Удалось! Я пулей выскочил из своей
ловушки и мигом подсунул [75] на свое место макет. С виду же изменений на
нашей стороне не произошло.
Фашистский снайпер опустился вниз, спрятался от солнечного луча.
Отверстие в колесе просматривалось насквозь. Мы стали подбирать другую
позицию, с которой можно было увидеть хотя бы голову фашиста. Он успокоился,
зная, что один русский снайпер уже лежит убитый около рупора. А мы ходим,
подбираем позицию. Метрах в тридцати восточнее котельной стоял большой бак с
гудроном, наверху -- площадка подъемника. На нее можно было забраться по
железной лесенке. Забрались, нырнули вниз. Гудрон густой, вязкий. Сняли одну
доску с площадки, кинули ее под ноги. В стенке бака несколько пробоин.
Выбираем самые незаметные. Теперь мы оказались выше насыпи, отсюда хорошо
видны траншеи противника. Однако снайперский пост прикрыт колесами вагона.
Ничего, будем ждать.
Прошло минут тридцать, и снайпер вылез из-под колеса. Повесил на плечо
винтовку и пошел вдоль траншеи. Встретил кого-то из своих, остановился, снял
с плеча винтовку.
-- Не спеши, -- сказал я Горожаеву, -- пусть немножко поговорит
последний раз, расскажет, как "срезал" у рупора русского снайпера.
-- Ясно, -- ответил Горожаев.
-- Теперь запоминай его лицо, -- продолжал я, -- лови момент, когда он
повернется к тебе лбом.
-- Вижу, держу его на мушке.
-- Хорошо, -- одобрил я.
И в ту же секунду заметил, что фашист приготовился вскинуть винтовку к
плечу. Приклад уже оторвался от земли.
-- Бей! -- вырвалось у меня как выдох.
Раздался выстрел. Фашистский снайпер, как срезанный подсолнух, упал на
спину. Его винтовка свалилась поперек траншеи и преградила путь второму
фашисту, на груди у которого я заметил какой-то орден. Моя пуля продырявила
ему лоб.
Вышли мы из засады очень поздно, довольные. Что же, было чему
радоваться. Горожаев убил фашиста, отомстил за смерть друзей. А я радовался
тому, что помог ему, передал свои знания и тем самым как бы еще продлил свою
жизнь, свои дела.
После ужина к нам в блиндаж пришла весть: перед передним краем нашего
участка обороны взят пленный. Отличился в этом деле командир минометной
батареи капитан Краснов.
Каждый снайпер по-своему завидовал минометчикам. Нам было стыдно
смотреть друг другу в глаза. Охрим Васильченко позор снайперов старался
утопить в табачном дыму. Пришел к нам комсорг батальона, и незаметно
возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я.
Вот о чем я говорил:
-- Как же так получилось, что фашистского ефрейтора поймали не
снайперы, что день и ночь без выхода находятся на переднем крае обороны,
знают каждый камешек, кустик? Почему мы прозевали сам факт выхода
минометчиков за передний край нашего участка? -- Я упрекал своих товарищей
за потерю бдительности, за неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал:
-- Если снайпер не опирается на солдат, как на основных хозяев положения,
отрывается от них и действует сам по себе, запирается, как улитка в своей
скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи.
Ребята разговорились. Задело их за живое мое выступление. Комсомолец
Костриков сказал, что он убил всего двадцать шесть фашистов, а Сидоров --
семьдесят, но равняться на такого "чемпиона" не следует.
-- А ты не крути, почему? -- закричали с места. [76]
-- Что мне крутить, -- огрызнулся Костриков, -- пусть сам Сидоров
встанет и расскажет, а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я
поправлю его.
Сидоров встал, спокойно окинул взглядом присутствующих. Вид у него
внушительный: крупные черты лица, большой с горбинкой нос, подбородок
крупный, волевой, светло-русые волосы зачесаны назад, грудь широкая, плечи
крутые. Прежде чем начать речь, он вынул из кармана кисет и принялся
скручивать "козью ножку".
-- Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, -- сказал кто-то.
-- Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А цигарку
крутить и речь говорить я не умею.
Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и
одним духом выпалил:
-- Вы слыхали, этот цыпленок с меня пример брать не желает? Разве я
прошу тебя: возьми с меня пример? Только переступил порог войны и, как
сверчок в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь, я тебе нарву уши, а
делать будешь так, как я говорю.
Спрашиваю Сидорова:
-- Что же у вас там вышло?
-- А пусть он сам и рассказывает, раз начал. Я постарше его, мне и
поправлять его.
Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало
каждого, хотелось знать, что же все-таки произошло между Костриковым и
Сидоровым.
Поднялся Костриков.
-- Два дня тому назад, -- сказал он, -- фашисты мелкими группами начали
продвигаться по склону высоты. Их прикрывали пулеметы справа и слева. Я
начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает
свой персональный счет. В то время, пока Сидоров увеличивал свой
персональный счет, фашистские пулеметчики тяжело ранили четырех наших
солдат. Останутся они живые или нет -- это еще вопрос. Сидоров личное
считает выше жизни товарищей.
-- Война без жертв не бывает. При чем тут я? -- оправдывается Сидоров.
-- Из тех пулеметов, что были против меня, фашисты почти не стреляли, они
как приманка на бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету, как я
каску вместе с головой продырявил.
Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему порицание. В ту же ночь я
пошел с ним на его участок. Замаскировались на площадке водосточной
расщелины оврага Долгий и стали вести наблюдение в сторону гитлеровского
дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную дробь, трассирующие
пули веером прошивали темноту на широком фронте.
-- Почему ты не сказал, что тут есть ночной пулемет? -- спросил я
Сидорова.
-- Пули этого пулемета нас не тронут, -- ответил он.
-- Ах, вот как ты мыслишь, -- возмутился я. -- Завтра же проси перевод
в другую часть.
Ночью я притащил сюда бронебойку и двумя выстрелами заткнул глотку
ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко.
Перед рассветом за мной прибежал связной:
-- Вызывает начальник штаба батальона.
Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу.
Послышались встречные шаги. Васильченко и я прижались к стенке окопа.
Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила
маскировки!
Около нашего блиндажа толпились незнакомые люди. Все, как [77] один,
курили. Пахло крепким дымом.
-- Что вы тут столпились, расходись! -- скомандовал я хозяйским тоном.
Лишь на одного не подействовал мой голос. Передо мной, широко расставив
ноги, стоял здоровенный солдат. Хотя ростом он и не взял, но в плечах --
косая сажень. Сила чувствовалась в этом солдате, да и характер, видать,
задиристый. Все расступились, все услышали меня, а он стоит, как столб. Я
потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил:
-- Ну, что тебе?
-- Идем в блиндаж.
-- Меня туда не просят.
-- А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь?
-- Я не пялю, -- ответил солдат, -- а слушаю.
-- Зачем напрасно ушами хлопать? Собрались тут и ждете, когда полетят
фашистские гранаты.
-- Ты смотри, петух невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался.
Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли?
Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал:
-- Я тебя жду.
-- В честь какого праздника собрался здесь митинг? Все посты оголены
перед носом противника.
-- Ты зря горячишься. Это штурмовая группа, так сказать, резервная. Где
какая заваруха, стычка, так мы сразу на тот участок эту группу двинем.
По дороге к штабу батальона лейтенант рассказал мне о назначении
подвижных штурмовых групп.
-- В них подбираются самые отчаянные и крепкие люди...
-- Понятно, -- ответил я, -- один из таких вот только сейчас собирался
обрезать мне крылья.
-- Не обижайся на него, это хороший бронебойщик, -- успокоил меня
лейтенант.
-- Ну, а зачем вызывают меня в штаб батальона? -- спросил я.
-- Сейчас увидишь. Комбат велел позвать тебя: пусть, говорит, посмотрит
Зайцев, какие у него снайперы ротозеи.
В блиндаже штаба батальона шел допрос пленного, которого взял капитан
Краснов.
Здоровенный ефрейтор просил капитана не расстреливать его, так как он
знает очень много и все расскажет в штабе, но не здесь.
Допрос закончился, и мне удалось узнать подробности о том, как был взят
пленный.
Еще позавчера капитан Краснов узнал от разведчиков о расположении
немецкой противотанковой батареи и решил проверить или, точнее, воочию
убедиться, правильно ли докладывают разведчики.
Вылазка была продумана хорошо, до малейших деталей.
Взяв с собой двух крепких минометчиков, капитан облачился в маскхалат
такого же цвета, как у немцев, через плечо перекинул ремень телефонного
аппарата, повесил на шею автомат немецкого образца, даже сбоку гранаты
болтались с длинными рукоятками. Судя по всему, капитан -- любитель острых
ощущений -- на этот раз не без риска решил испытать свою фортуну: он прошел
со своими помощниками в немецкой форме не замеченным на нашем участке,
перебрался через передний край, миновал заминированные участки на
нейтральной и оказался в расположении противника. Под руку попался
телефонный провод, по которому смельчаки решили пробраться к командному
пункту батареи противника. Вскоре они встретили немецкого телефониста,
который стал жаловаться, что его измучили порывы на линии, нет покоя ни
днем, ни ночью, командир батареи смотрит на него, как на ишака...
-- Сейчас мы тебе поможем, -- [78] сказал Краснов, зная немножко
немецкий язык.
-- Вы серб? -- насторожился телефонист.
-- Да, серб, -- ответил Краснов и тут же понял, что дальше продвигаться
-- неоправданный риск: опознают.
Пришлось стукнуть телефониста по затылку, заткнуть ему рот перчаткой и
волочиться с ним обратно.
-- Как же все-таки вы пробрались незамеченными по нашему участку? --
спросил я капитана.
Тот улыбнулся и задумчиво ответил:
-- Не удивляйся: когда рыбак видит, что поплавок его удочки запрыгал --
клюет крупный лещ, -- у этого рыбака можно на спине рисовать чертиков, и он
не заметит. Психологический расчет. Это тебе надо учесть, и не ругай
напрасно своих снайперов, лучше учи их осмотрительности.
Мне осталось сказать только одно слово:
-- Спасибо!
Да, в снайперском деле нельзя не учитывать то, что называется
психологией поиска важной цели. Увлечешься, захватит тебя азарт борьбы с
коварным, хитрым снайпером, и не замечаешь, что делается справа, слева и за
спиной. Теряется осмотрительность. Хороший урок преподал мне капитан
Краснов. Об этом надо крепко подумать.
В сумерках пробираемся на батарею Ильи Шуклина, известного в нашей
дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной.
И люди у него в батарее -- один к одному, отважные, как сам командир.
Нас окликнул артиллерист с автоматом в руках, с подвешенными у пояса
гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата:
-- Не шевелись, продырявлю! Я спокойно отвел дуло автомата:
-- Феофанов, не дури, тут все свои.
-- Проверяю на стойкость, -- ответил часовой. Это был мой друг Василий
Феофанов, позже он стал моим учеником.
Феофанов свистнул. Из-за железобетонной глыбы вышел солдат, сменил
моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи.
Невдалеке маячила знаменитая заводская труба с пробитым боком. К ней
тянулись телефонные провода почти из всех артиллерийских полков армии:
главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал противник. Сколько
бомб, снарядов, мин было истрачено, чтобы разрушить эту трубу, -- сотни,
тысячи, однако пункт корректировки не прекращал работу. И лишь совсем
недавно тут появились снайперы противника, и наши корректировщики один за
другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей.
Артиллеристы попросили помощи у своего командующего, генерала
Пожарского. Вот по этой причине мы, снайперы, и оказались в гостях у
Шуклина.
Илья -- человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог
схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я
крутился в его лапах, а он приговаривал:
-- Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж
больно ты с виду неказист... А теперь слушай, что получилось: фашистские
снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда
стреляют -- не понять. Выручай, Вася.
Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье [79]
Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей,
разрывов гранат совсем не было слышно.
-- Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое
оружие в готовность, -- сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение
с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В
следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.
-- А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, -- предложил мне Шуклин,
-- там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы
будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк,
обстрелянный...
Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском
отсеке. Вместо нар -- вдоль стен солдатские койки, посредине стол,
сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и -- чудо! --
на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.
На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную
книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах "шпала" -- капитан или
старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в
Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов...
Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые
блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.
-- Отлично живете, товарищ старший лейтенант, -- сказал я Шуклину, --
может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?
-- Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за
артиллеристами дело не станет!
Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов.
Лишь этот белокурый со "шпалой" на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз
от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста.
Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.
-- Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из
резерва командующего?
-- Да, -- ответил я за Шуклина, -- из резерва, с Мамаева кургана!
Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:
-- Иван Григорьев.
-- Василий Зайцев, -- ответил я, пожимая его крепкую руку.
-- Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? -- спросил он, как
бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе "Красный Октябрь". Этот
вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:
-- Приказ командира -- для солдата закон.
-- Это мне известно, но меня интересует другое...
"Что он лезет мне в душу?" -- почему-то возмутился я и незаметно для
себя повысил тон:
-- Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе "Красный Октябрь"
одинаково горячо. Во-вторых...
Я перевел дух для нового "выстрела", но Григорьев обезоружил меня.
-- Не горячись... -- И, помолчав, назвал меня по имени: -- Вася, ты не
понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в
сводках. Мамаев курган -- ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно,
как ты себя чувствуешь здесь...
Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось
желание поговорить с ним по душам.
Мы отошли к стенке, сели на [80] скамейку, закурили, и я стал
рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах
Мамаева кургана.
-- Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих
поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых --
в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам... Вызвали вот теперь к
берегу Волги. -- Тут я Григорьева уколол: -- К Волге потянуло, вроде
дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане
в числе мертвых...
-- Да я тебе верю, -- прервал меня Григорьев, -- только ты меньше думай
о себе "в числе мертвых".
Я согласился:
-- Стараюсь.
-- И стараться не надо, -- возразил он, -- просто не слушай, не замечай
такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен
здесь. И пусть посмотрят, как этот "дезертир" работает...
Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда
человек тебя понимает, верит тебе.
Вера, доверие -- какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро
иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни
на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится
возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие -- источник солдатского
вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера -- мать дружбы и
солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к
солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и
сам не знает.
Не берусь судить обо всех, но по личному опыту скажу: если бы мне не
верили, брали бы под сомнение результаты моих одиночных выходов "на охоту",
я, возможно, не рисковал бы так, и многие из целей, которые я поразил,
остались бы ликвидированными только на бумаге. Больше того, оберегая веру в
себя, доверие командиров и товарищей, я оставлял свой личный счет без
изменений, если не было уверенности, что цель поразил...
Поэтому были расхождения в цифрах, которые давались в донесениях о
снайперах, и моим личным счетом. "Плюсовали" мне порой по сведениям
наблюдателей: сделал три выстрела -- значит, ставь в сводку цифру 3. А ведь
не все наблюдатели видели цели так, как видел их я. Они судили о результатах
лишь по количеству выстрелов и собранных в моей ячейке гильз. Но что стало с
этими целями -- об этом знал порою только я. И правы были те контролеры,
которые хотя и верили нам, но сами шли на участки, где до этого нельзя было
поднять головы. Такой контроль обязывал нас ко многому. Тут вступал в силу
закон взаимного доверия. И потом, разве можно рисковать жизнью человека ради
новой цифры в итоговой сводке против твоей фамилии? Вот почему у меня были
заготовлены таблички: "Осторожно! Этот участок пристрелян фашистским
снайпером!" Я выставлял эти таблички там, где мне доводилось "охотиться", и
снимал, только когда был уверен, что с этим снайпером или метким
пулеметчиком покончено.
Об этом я и говорил тогда Григорьеву. Говорил о чести снайперов, о
своих товарищах, о собственных поисках и находках в групповой снайперской
тактике (впоследствии все это стало предметом обсуждения в одном из отделов
Генерального штаба: Григорьев как-то успел записать мою исповедь и передать
ее командованию в виде статьи).
Григорьев ушел, а у меня еще больше разгорелось желание как можно
скорее приступить к борьбе со снайперами противника, которые [81] уничтожали
наших корректировщиков.
За ночь мне удалось побеседовать со многими артиллеристами, очевидцами
гибели корректировщиков. Илья Шуклин помог начертить несколько схем, по
которым мои снайперы могли понять -- с каких точек, под каким углом велся
огонь по корректировщикам на трубе, какова была траектория, а значит, и
расстояние полета пули от канала ствола до вершины трубы. Расчеты, чертежи,
даже детальный разбор корпуса оптического прибора, пробитого снайперской
пулей, подсказали мне, как надо действовать завтра.
Продуманная ночью схема размещения снайперов оказалась более чем
удачной. Здесь, в отличие от позиции на Мамаевом кургане, нагромождения
заводских развалин ограничивали обзор: оптика то и дело накатывалась на
рваную арматуру, на вздыбившиеся металлические конструкции, на обвалившиеся
крыши, на перекошенные стены. Значит, чтобы произвести выстрел по
наблюдателям на трубе, надо отойти на большое расстояние или выбрать просвет
в развалинах. Других путей нет. Поэтому мы сразу стали прощупывать просветы
на всю глубину и не ошиблись. Снайперская оптика позволяла видеть буквально
зрачки глаз гитлеровских солдат, но мы не спешили, вели огонь только по
снайперам и наиболее опасным пулеметным точкам.
К полудню я израсходовал обойму. Мой напарник Куликов тоже. Морозов и
Шайкин -- по две обоймы. Хорошо стреляли Горожаев, Васильченко. Вечером,
чтобы убедиться в результатах, я попросил Шуклина поднять на трубу манекен
корректировщика. Отчаянный Илья Шуклин сам полез туда. Разумеется, я не мог
его удерживать, но пока он туда забирался, у меня пересохло в горле.
Но вот Илья крикнул в телефон:
-- Батарея! По первому реперу одним снарядом... Огонь!
Прошла минута. Где-то прогремел выстрел.
-- Хорошо! По второму, двумя снарядами... Огонь!
Так Илья Шуклин провел вечернюю артиллерийскую зорьку.
Утром следующего дня корректировщики стали передавать на огневые
позиции необходимые поправки. И только когда заработали батареи,
расположенные на той стороне Волги, я почувствовал, как устал. В голове
гудело, глаза резало, словно в них насыпали битое стекло. Надо было поспать
хотя бы часок. И я, едва добравшись до первого же подвала, уснул. Уснул, не
подозревая, что возобновление работы корректировщиков вызовет у врага
бешеную ярость.
Проснулся от сильного удара в плечо. Вскочил, схватил винтовку. Вокруг
все гудело. С потолка сыпались кирпичи. По стенам метались большие языки
пламени. Наконец, увидел просвет, выскочил из подвала, прижался к земле.
Справа и слева рвутся бомбы. Одна, вторая, третья -- метрах в тридцати --
сорока от меня. Взрывные волны перевертывали меня с живота на спину и
обратно. Вдруг я оказался в какой-то яме, наверное, в воронке от бомбы.
Слежу за небом. Вереницы пикировщиков отвесно бросаются вниз почти до самой
земли, затем с ревом взмывают к тучам. По земле носятся огненные смерчи.
Наконец в воздухе стало тихо. Гитлеровцы бросились в атаку: под
прикрытием бомбежки они накопились у стен завода и теперь ринулись в проломы
стен, в просветы между разрушенными зданиями цехов. Слышны их крики,
команды. И словно этого момента ждали наши пулеметы -- заработали дружно,
неистово, [82] без передышки. Захлопали взрывы гранат. По этим взрывам мне
стало ясно, где свои, где чужие. Бегу помочь ребятам: настало наше время!
Бью на выбор, не считая выстрелов. Целю в тех, кто во второй линии, за
спинами своих солдат... Бью, пока не пустеет подсумок.
Бой начал стихать лишь к вечеру. Теперь мне надо собрать своих
снайперов. Место сбора -- батарея Шуклина, точнее -- труба с пробоиной:
хороший ориентир, виден со всех сторон. Пробираюсь туда через боевые порядки
39-й и 45-й дивизий. Тут все перемешалось. Противнику все же удалось занять
северную часть завода "Красный Октябрь" и вплотную подойти на этом участке к
берегу Волги. Сейчас сюда подтягиваются подразделения из резерва. Особенно
много бойцов из Богунского и Таращанского полков 45-й дивизии имени Щорса.
Они должны уничтожить прорвавшихся к Волге гитлеровцев.
В сумерках добрались до своих. В условленном месте, на площадке
восточнее трубы, меня ждали Куликов, Горожаев, Шайкин и Морозов. Не было
Васильченко, Воловатых, Дрыкера...
Перевязав друг другу раны, мы пошли искать их. Нашли только утром под
берегом Волги, у санитарного причала. Дрыкер, Воловатых и Васильченко
оказались здесь не по своей воле. Их принесли санитары. Воловатых и
Васильченко были контужены. Они не могли стоять на ногах. Дрыкера сильно
тошнило. Опухшие, с красными глазами, лежали они на берегу, на голых камнях
без подстилок. За минувший день тут скопилось несколько сот раненых, и
санитары не успевали присматривать за всеми. Переправа не работала.
Мы забрали своих товарищей и поднялись по Банному оврагу в расположение
штаба своей 284-й дивизии.
Разместили нас в двух блиндажах оружейных мастерских. Первым к нам
заглянул Николай Логвиненко. Он был назначен на должность начальника штаба
второго батальона и прибыл в штаб полка по приказу начальника штаба капитана
Питерского. Вскоре сюда зашел и бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. В это время медицинские сестры Люда Яблонская и Женя Косова как раз
обрабатывали раненых, смывали кровоподтеки. Наше обмундирование было
изорвано в клочья. Комиссар приказал заменить его и подстричь нас всех под
машинку.
Старшина хозвзвода Михаил Бабаев принес комплект летнего