вагоны.
Теперь мне стало ясно, где я и как нужно действовать. Чтобы выйти
отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
Вернулся снова в блиндаж. Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни
ползал но полу, гранат найти не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться.
Нужны спички.
Начал шарить по карманам убитых. В одном кармане зашуршал коробок и
кисет с махоркой. Обрадовался находке, смастерил самокрутку, чиркнул
спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил -- в углублении стены стоит
лампа "катюша", рядом -- коробок спичек.
Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу
до половины засыпанные песком лежали автоматы, разбросанные всюду патроны,
готовые диски [25] к автоматам. И среди этого склада -- ящик с гранатами
Ф-1. Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
Из окна конторы метизного завода по-прежнему бьет фашистский пулемет.
Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту
конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
Еще ракета, и одновременно заработали оба пулемета: один строчил в
восточном направлении, другой в западном. Осветительные ракеты взлетали
беспрерывно. Местность все время была освещена, и это дало мне возможность
хорошо все рассмотреть. Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились в нашу
оборону, превратив контору метизного завода в свой опорный пункт.
Один пулемет был установлен в окне первого этажа, другой -- где-то
рядом и чуть выше. Вот они снова заработали, и я приподнялся. Прижался
спиной поплотнее к стене и швырнул в окно гранату, потом другую, третью.
Осмелел, стал поудобнее, начал бросать еще и еще...
С восточной и западной стороны конторы раздалось "ура". Это пошли в
атаку, как потом выяснилось, наши вторая и четвертая роты.
Опорный пункт фашистов был ликвидирован, контора оказалась снова в
наших руках.
Когда командиры собрались в ее подвале, стали уточнять -- кто
подобрался первым и подорвал пулеметы. Судили, рядили, но обо мне не
подумали.
У входа в контору я встретил Николая Логвиненко. Он о чем-то
расспрашивал солдат, черкая в своем блокноте. Я понял, что Николай собирает
материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек
своим убористым почерком.
Увидев меня, Логвиненко остолбенел, потом схватил за рукав и потащил
[26] к командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов
оторвался от карты, поднял голову.
Я смотрел на Большешапова с некоторым удивлением. Почему он так
пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
-- Жив! Смотри, живой! -- радостно крикнул он.
Я оглянулся: о ком это он? А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал
ко мне, обнял, поцеловал.
-- Вася, ведь мы тебя похоронили!
-- Посмотри-ка на себя, -- сказала медсестра Наташа Твердохлебова и
протянула мне уголок зеркальца.
Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
В подвал зашел капитан Котов. Посмотрел на меня, потом на командира
роты.
-- Что это он, ранен, что ли?
-- Нет, товарищ капитан, наш главстаршина с того света вернулся, --
ответил с улыбкой Большешапов.
-- Идите, приведите себя в порядок, потом расскажете, что с вами
произошло, -- приказал мне комбат.
В углу подвала стояла большая пожарная бочка с водой. Фашисты,
наверное, тоже пользовались водой из этой бочки, и мне не хотелось
прикасаться к ней, но делать нечего...
У Николая Логвиненко нашелся станочек для безопасной бритвы, кто-то
отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.
В воздухе закружились немецкие бомбардировщики -- снова прилетели
обрабатывать район метизного завода, мясокомбината и бензохранилища. Мы уже
изучили тактику гитлеровских летчиков и знали, что в первом заходе они будут
сыпать крупнокалиберные фугаски. Эти бомбы глубоко входили в землю, а потом
рвались, сотрясая целые кварталы.
Поэтому мы оставили блиндажи и укрылись в траншеях.
Вот на наших глазах вздыбилась стена мясокомбината. Фугаска подняла ее
в воздух и расшвыряла в стороны. Дым и пыль смешались, стало темно, душно.
Когда пыль осела, увидели, что взрывная волна швырнула рядом нашего
матроса-тихоокеанца Леонида Смирнова и мертвого фашиста...
В районе бензохранилища тоже рвались бомбы большого калибра. Как
папиросная бумага, гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали
там мелкие бомбы замедленного действия. Торчат хвосты этих бомб перед
глазами -- кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
Я сижу в траншее рядом с Сашей Лебедевым. Он вернулся в роту из
госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
Становится все жарче. Из трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь
разрывными пулями. Вокруг рвутся снаряды. Как груши из перевернутой
корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
-- Ты что, Саша?
-- Отвык... Дышать нечем.
И тут перед нашей траншеей разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало
всех сидящих и лежащих.
Саша Лебедев бросился на дно траншеи, голова его оказалась возле ног
Большешапова. Командир бережно приподнял Сашину голову, посмотрел на него и
сказал:
-- Ничего, привыкнешь, -- и, [27] помолчав, вдруг разговорился: -- Вот
постреляют, постреляют фашисты, а потом побегут к нам. Мы их, как всегда,
встретим горячо, причешем, приутюжим, пригреем, короче говоря, образуем,
разденем и разуем!
Из четвертой роты прибежал связной -- обмундирование на нем дымится,
брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие
ссадины на ногах.
Связной доложил комбату:
-- По оврагу Долгий фашистские автоматчики идут в атаку. Командир роты
автоматчиков старший лейтенант Шетилов просит поддержки.
Артиллерийский вал немцев как раз перешел в глубь нашей обороны, и мы
стали пробираться к оврагу.
Фашисты шли тремя цепями -- одна за другой, лезли вперед, к Волге.
Санитар Леня Селезнев, Николай Логвиненко, солдат Грязев притащили
пулемет, установили на пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как часы.
Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
Николай Логвиненко взял автомат, подвесил на пояс две противотанковые
гранаты и бросился наперерез. Одна за другой полетели гранаты. Не ожидали
фашисты такой встречи.
Наша рота небольшими группами начала продвигаться к леднику
мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
Мы плотнее прижались к земле. Справа от меня лежал матрос Саша
Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик
в обмотках, в каске, натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он
пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
Я выбрасываю из-под себя кирпичи, руками выгребаю землю, в общем,
зарываюсь все глубже и глубже. А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет
вперед. Вот он подобрался к булыжнику, перебросил в правую руку винтовку с
какой-то трубочкой наверху, прицелился и -- хлесь! Сперва по одному
пулемету, потом по другому. И те замолчали!
Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
-- Что это за солдатик в обмотках? -- спросил я потом своего знакомого
из третьей роты.
-- Это, товарищ главстаршина, не солдат.
-- А кто же?
-- Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
Меня взяло любопытство. Пошел искать засаду, сержанта Абзалова. Полз
медленно, тяжело, неуклюже -- не научился еще. Вот и огневая точка снайпера.
Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить о его работе. Но не
успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
-- А ну, матрос, проваливай отсюда!
Я как ни в чем не бывало пополз дальше. Подумал: ночью разыщу его,
поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко, с детства привык экономить
патроны.
Прошел еще день. Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и
мой земляк Виктор Медведев были включены в список "охотников" за фашистскими
зверями.
На первых порах надо было научиться выбирать позиции для наблюдения за
противником и стрельбы по наиболее важным целям.
В первый же день "охоты" мы выбрали место в развалинах индивидуальных
домов. Нам приглянулся дом на пригорке, точнее -- большая глинобитная печь
бывшего дома. Мы лежали в топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось
перед нами. [28]
Вот оно -- поле боя. Оно покрыто трупами немецких солдат. Ползают
санитары, оказывают помощь раненым.
Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой
через плечо, с белой повязкой на левом рукаве помогает не всем своим, а по
выбору.
Не знаю уж, но чем-то мы с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили
себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от них получил я.
К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
Пришлось срочно менять позицию.
Тем временем наша четвертая рота под командованием старшего лейтенанта
Ефиндеева, собрав последние силы, завязала перестрелку с группой противника,
отходившего по оврагу Долгий.
В воздухе снова появились фашистские самолеты. Они разворачивались над
Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом
"Красный Октябрь". Потом бомбы полетели на Мамаев курган, территорию
мясокомбината и льдохранилища. С каждой минутой гул от разрывов бомб,
снарядов и мин нарастал. Под прикрытием огневого вала свежие силы немцев
занимали исходный рубеж для новой атаки по оврагу. Было видно, как густо
заполнялись солдатами траншеи и развалины. Сколько их там -- определить
трудно. Одно для нас ясно: сколько бы ни было -- надо их во что бы то ни
стало задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к
позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но
наша артиллерия, особенно "катюши", засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы
попали в огневой мешок. Сколько их там легло -- трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило
мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк-красноуфимец Кузьма Афонин. Я
служил с ним в одном экипаже, но раскрылся он передо мной во всей полноте
своей красоты душевной при встрече с матерью в Красноуфимске, когда мы,
моряки Тихоокеанского флота, выгрузились из эшелона и пешим маршем двинулись
по городу. Моросил мелкий теплый дождь -- утренник, вроде ночной росы.
Мощенная булыжником улица лоснилась от влаги светом полированных камней. Мы
шли с вещевыми мешками без четкого равнения. Навстречу попадались
домохозяйки. Они спешили на базар, но перед нашим строем останавливались,
шарили глазами по рядам моряков, отыскивая знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то
слева, чтоб лучше разглядеть встречных -- нет ли среди них матери. Попытался
выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел
начальник эшелона капитан 3-ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед
жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На
длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, болтался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми
тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на
Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч
раз бегал в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как
бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от
радости:
-- Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
Радость и волнение, как электрический [29] ток, пронзили всю колонну
моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к
матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла
невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами
по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола
подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля, видать, на огороде
работала.
Колонна остановилась без команды.
Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
-- Кузенька, сыночек...
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
-- Что же это такое, уж не сон ли? -- доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
Мать -- это святое слово. Это гордость... Это корень семьи. Мать -- это
человеческое бессмертие. Самое первое слово обращено к ней -- "ма-ма".
Человек уходит из жизни, на его устах последнее предсмертное слово тоже
обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям
на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед
всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал,
ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз
в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это
слезы радости или горя, но они были искренние.
Строй моряков стоял, затаив дыхание.
Постояв так перед нами с матерью на руках, Кузьма ногой толкнул дверь
калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не
видел, но когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и послышался
чеканный шаг. Мы как бы приветствовали мать Кузьмы Афонина, идя чеканным
шагом по булыжной мостовой.
За крайними домами начались огороды, которые оканчивались кустарником.
За кустарником шла гряда смешанного леса. Посредине леса светилась
небольшая, вся усыпанная цветами зеленая полянка. На самой середине этой
прекрасной площадки, как по заказу, росла ветвистая береза. Здесь мы
остановились. Русская береза и мать Кузьмы Афонина стояли перед моими
глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и
грусти было в его глазах. Он так же, как и я, посмотрел на березу,
улыбнулся, а затем тяжело вздохнул:
-- Ничего, Вася, выживем, мать так велела...
И вот нет его, погиб. Веление матери не сбылось. Как написать ей об
этом? Пока не буду писать, а постараюсь за него и за себя выполнить боевую
задачу. Пока видят глаза, пули моей винтовки и автомата не дадут врагу
пощады. Бью, как умею, только по живым целям. Это делают и мои боевые
товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей...
Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13-я
гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева -- вернее, ее остатки --
оказалась отрезанной от главных сил армии.
По приказу командующего 62-й армией сюда был брошен батальон охраны
штаба и резервная танковая рота. Перед ними поставили задачу: уничтожить
прорвавшихся к Волге автоматчиков противника.
Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот
участок группу автоматчиков и вторую пулеметную роту под командованием [30]
старшего лейтенанта Большешапова.
Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и
гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской
дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгий, фашистские
автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов,
гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики
сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
Там и застала меня эта бомбежка.
Пламя, дым, раскаты грома -- все слилось воедино. Автоматчики из рот
старших лейтенантов Шетилова и Ефиндеева залегли в овраге. Укрытий хватило
всем: нас, уцелевших, способных вести бой, осталось в пять раз меньше, чем
наступающих.
На этот раз гитлеровцы гнали к Волге своих союзников -- румынские роты.
Мы уже знали, что румынские офицеры, идя в атаку, орут во всю глотку, будто
стараются перекричать шум боя. И когда услышали такой крик, стало ясно --
кто идет. Ну, криком нас не возьмешь!
Несмотря на численное превосходство румын, матросы выстояли. Ни на шаг
не отступили.
На моих ногах -- кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с
короткими широкими голенищами. На каблуках -- железные подковы. Мою поступь
вполне могли слышать фашистские солдаты, находившиеся в том же цехе по
другую сторону стены.
Однажды я спускался по ступенькам в подвал и вдруг почувствовал, что
меня кто-то подстерегает. Так и есть. Из-за колонны появилась девушка,
невысокого роста, на плече санитарная сумка.
-- Вот как можно ошибиться, если верить слуху.
-- В чем же вы ошиблись, уважаемая? -- спросил я.
-- Как это так?
Девушка улыбнулась, взяла меня за локоть и повела на светлую сторону
подвала. Я послушно шагал, рассматривая ее профиль... Нет, это не Маша
Лоскутова. Машу оставили на той стороне Волги в медсанбате, и она, кажется,
уже забыла о нашей клятве в вагоне или не верит, что я еще жив и действую в
этом адском огне. Невероятно, но так...
Наконец мы оказались на свету. Лицо девушки напомнило мне что-то
знакомое.
-- Так в чем же вы ошиблись?
-- Услышала стук шагов и решила, что идет высокий, здоровый мужчина, --
сказала она и, помолчав, призналась: -- Вспомнила одного молодца,
обрадовалась, вот и спряталась за колонну.
Да, опоздал я. Кто-то, значит, уже захватил ее в "плен".
-- А знает тот молодец, что вы любите его?
Она посмотрела на меня в упор, прищурила лохматые ресницы и отрезала:
-- Что же я -- дура, чтобы об этом ему говорить?
-- Но мне-то вы признались...
Она почувствовала в моем голосе насмешку.
-- А я тебя не знаю, отчего бы мне с тобой о нем не поговорить? --
оглядела меня с ног до головы. -- Где это тебе так гимнастерку и брюки
потрепало!
-- Да вот подвернулась одна работенка ночью. Напоролся на колючую
проволоку.
В руках девушки появилась иголка с длинной ниткой зеленого цвета. Не
успел я глазом моргнуть, как она уже завязала узелок и принялась латать на
моих брюках дыры. [31]
Когда с брюками было покончено, она распорядилась:
-- Садись, матрос, снимай гимнастерку.
Я не заставил себя упрашивать: приятно было посидеть с красивой
девушкой.
Работала она иголкой быстро, как портниха, а я не сводил с нее глаз,
старался вспомнить, где же я видел это лицо.
Она почувствовала на себе мой пристальный взгляд, рывком подняла
голову:
-- Ну, чего ты на меня глаза пялишь? Еще влюбишься.
-- Опоздал. Предупредить надо было раньше, когда ехали из Владивостока.
-- Маленьких, худеньких, курносых, голубоглазых мужчин терпеть не могу,
не переношу, ненавижу! -- отрезала она. -- Понятно?
-- Почти, -- ответил я.
-- Ты герой не моего романа. Вот зашью тебе рубаху -- и дуй наверх,
лезь под колючую проволоку.
Наверно, подумала, что я -- сапер.
Чтобы не остаться в долгу, я решил поиздеваться над неизвестным своим
высокорослым "соперником":
-- На длинных хорошо собак вешать, -- сказал и сижу, жду, что она
ответит.
-- А на низеньких кошки могут свободно... Понял? Терпеть не могу
кошачьего запаха.
-- Конечно, могут, -- подтвердил я.
-- Соглашаешься, слабак. Больше нечего сказать?
-- Да есть еще кой что.
-- А раз есть -- не соглашайся, говори.
-- В народе еще поговорки: "Велика фигура, да дура. Мал золотник, да
дорог".
Моя собеседница соскочила с кирпичей, как кипятком ошпаренная, швырнула
мне гимнастерку вместе с иголкой.
-- Коли ты такой умный, зашивай сам. Тоже мне, нашелся "золотник"!
Даже не оглянулась, выбежала наверх и затерялась среди развалин.
Сел я на то место, где только что сидела девушка, заштопал последнюю
дыру на рукаве, запрятал иголку с ниткой под клапан грудного кармана и с
горечью отметил про себя: "Не гожусь в острословы..."
Так начался для меня день седьмого октября.
В Сталинграде в этот день было относительное затишье.
Мы ремонтировали кожух "максима", подготавливали для пулеметов запасные
стволы, набивали ленты патронами, собирали гранаты разных систем из всех
воюющих государств.
Фашисты тоже что-то делали, не поднимая шума.
Ночь прошла в напряженном, тревожном ожидании.
Занялась заря -- и затрещали пулеметы. А когда рассвело, завязались
схватки в районе завода "Красный Октябрь" и на мясокомбинате. Как смола в
огромном котле, кипела и пузырилась земля на Мамаевом кургане.
Лишь на участке обороны нашего батальона -- метизном заводе --
противник молчал. Хотелось крикнуть: "Чего вы ждете, гады, выходите!"
И только часам к десяти ударила по нас артиллерия, за ней минометы, а
потом, вроде бы для того, чтобы подвести "итоги", появились самолеты. Бомбы
рвались повсюду. Рушились полутораметровые стены, трескалась огнеупорная
глина, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия.
И вдруг разом все смолкло: улетели самолеты, артиллерия перенесла огонь
в глубь нашей обороны. Значит, жди атаки. У нас же стрелять в тот момент
было некому. Одни окапывались, другие лежали неподвижно с открытыми
глазами... [32]
Но атаки не было.
От бомбежки пострадали и фашисты, даже, пожалуй, больше нас. Ночью мы
не мешали им приблизиться к нашему переднему краю. Накопилось их там много.
И вот теперь не могут, видно, оправиться от своих же бомб... В общем, время
для атаки они упустили, зато мы успели укрепиться на новых местах.
На втором этаже конторы метизного завода старший лейтенант Большешапов
установил пулеметы. Это была отличная позиция: бомбежка расчистила
нагромождения развалин, сектор обстрела увеличился.
Наконец немцы опомнились и бросились в атаку. Расстояние между нами
было метров сто пятьдесят. Заработали наши пулеметы. Первую линию
наступающих удалось остановить почти около самой стены котельного цеха.
Чтобы подавить пулеметы, гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой
наводкой. Теперь снаряды рвались уже внутри конторы. Наши пулеметчики
замолчали.
Надо было уничтожить пушку или ее расчет. Но как? Огнем снайпера или
гранатами? И кто сделает это?
На глаза командира роты попался Саша Колентев, невысокого роста
уральский паренек, снайпер. Появлялся он всегда неожиданно, в самый
критический момент. Одет легче обыкновенного солдата-пехотинца. Худые,
тоненькие ноги замотаны грязными обмотками, изодранная, пропотевшая
гимнастерка, измазанная кровью и грязью, казалось, вросла в кожу. Помятая
осколком каска натянута на голову до самых ушей, но большие синие глаза
блестят задорно. Это он -- знали о нем такое, -- бросая гранату, бывало,
кричал: "Фрицы, ловите!" Или: "Разойдись, фашисты, гранаты летят!"
И вот наш Саша уже на крыше конторы. Как он туда пробрался, под огнем?
Выстрелил раз, второй, третий...И тут же по нему хлестнули вражеские
пулеметы. Саша отшатнулся в сторону. Его снайперская винтовка повисла на
выступе стены. Неужели убит? Фельдшер Леня Селезнев стал пробираться в
коридор конторы. Подполз поближе, крикнул:
-- Саша, ты живой?
-- Живой, только шевелиться нельзя, -- послышался ответ. -- Меня два
снайпера взяли на прицел. Не подходи...
Селезнев быстро вернулся, доложил командиру батальона.
-- Эх, молодость!.. -- ворчал комбат. -- Погорячился парень. К его бы
молодости да темпераменту еще бы голову рассудительную. Вот что мне нужно в
батальоне.
-- Философия хороша после боя, -- заметил замполит Яблочкин...
-- Пушку надо подорвать гранатами, -- сказал комбат.
Выполнить эту задачу вызвался связной четвертой роты Пронищев,
широкоплечий, курносый, голубоглазый сибиряк.
-- Идите сюда, смотрите, -- подозвал его к себе комбат. -- Сейчас вы,
согнувшись, бегом, бегом пересечете двор, у самой стены заляжете. Хорошо
осмотритесь. Примечайте, с какой стороны простреливается участок. Из-под
стены котельного цеха ползком спуститесь в воронку, оттуда -- к паровозу.
Из-за паровоза и бросайте гранаты. Вас будут прикрывать снайперы. Помните,
путь опасный, задача сложная, действуйте не торопясь, хладнокровно. Вы меня
поняли?
-- Так точно, второй год воюю.
Пронищев поправил на ремне противотанковые гранаты, зарядил автомат,
козырнул и выбежал из цеха.
Рядом со мной стоял Миша Масаев. Я спросил его:
-- Ну как, дойдет?
-- Должен. Если хватит выдержки...
Пронищев стремительным броском пересек двор. Теперь ему надо было
залечь у стены, как наказывал [33] комбат, но Пронищев сразу побежал к
котельному цеху.
-- Назад! -- крикнул комбат. -- Вернись!
Убедившись, что кричать бесполезно, комбат замолчал. Пронищев пробежал
по открытому месту, обогнул котельную. Вот он уже поравнялся с
трансформаторной будкой. Фашисты не стреляли. Может быть, думали, что
русский солдат бежит к ним в плен...
До паровоза оставалось метров пятнадцать. "А там его уж не достанут",
-- подумал я про себя.
И тут заработали пулеметы. Пронищев дернулся, остановился, повернулся
лицом в нашу сторону и упал. Все мы оцепенели. Комбат стоял бледный, молчал.
-- Вот к чему приводит неразумный риск, -- наконец сказал он. -- Эх,
Пронищев...
Командиры посмотрели друг на друга, как бы советуясь молча. Потом
комбат обернулся к нам и спокойно, словно о чем-то обыденном, спросил:
-- Кто сможет подорвать эту пушку?
Я посмотрел на Мишу Масаева, он взглядом ответил: "Давай!"
Теперь мне стало ясно, где я и как нужно действовать. Чтобы выйти
отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
Вернулся снова в блиндаж. Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни
ползал но полу, гранат найти не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться.
Нужны спички.
Начал шарить по карманам убитых. В одном кармане зашуршал коробок и
кисет с махоркой. Обрадовался находке, смастерил самокрутку, чиркнул
спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил -- в углублении стены стоит
лампа "катюша", рядом -- коробок спичек.
Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу
до половины засыпанные песком лежали автоматы, разбросанные всюду патроны,
готовые диски [25] к автоматам. И среди этого склада -- ящик с гранатами
Ф-1. Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
Из окна конторы метизного завода по-прежнему бьет фашистский пулемет.
Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту
конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
Еще ракета, и одновременно заработали оба пулемета: один строчил в
восточном направлении, другой в западном. Осветительные ракеты взлетали
беспрерывно. Местность все время была освещена, и это дало мне возможность
хорошо все рассмотреть. Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились в нашу
оборону, превратив контору метизного завода в свой опорный пункт.
Один пулемет был установлен в окне первого этажа, другой -- где-то
рядом и чуть выше. Вот они снова заработали, и я приподнялся. Прижался
спиной поплотнее к стене и швырнул в окно гранату, потом другую, третью.
Осмелел, стал поудобнее, начал бросать еще и еще...
С восточной и западной стороны конторы раздалось "ура". Это пошли в
атаку, как потом выяснилось, наши вторая и четвертая роты.
Опорный пункт фашистов был ликвидирован, контора оказалась снова в
наших руках.
Когда командиры собрались в ее подвале, стали уточнять -- кто
подобрался первым и подорвал пулеметы. Судили, рядили, но обо мне не
подумали.
У входа в контору я встретил Николая Логвиненко. Он о чем-то
расспрашивал солдат, черкая в своем блокноте. Я понял, что Николай собирает
материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек
своим убористым почерком.
Увидев меня, Логвиненко остолбенел, потом схватил за рукав и потащил
[26] к командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов
оторвался от карты, поднял голову.
Я смотрел на Большешапова с некоторым удивлением. Почему он так
пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
-- Жив! Смотри, живой! -- радостно крикнул он.
Я оглянулся: о ком это он? А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал
ко мне, обнял, поцеловал.
-- Вася, ведь мы тебя похоронили!
-- Посмотри-ка на себя, -- сказала медсестра Наташа Твердохлебова и
протянула мне уголок зеркальца.
Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
В подвал зашел капитан Котов. Посмотрел на меня, потом на командира
роты.
-- Что это он, ранен, что ли?
-- Нет, товарищ капитан, наш главстаршина с того света вернулся, --
ответил с улыбкой Большешапов.
-- Идите, приведите себя в порядок, потом расскажете, что с вами
произошло, -- приказал мне комбат.
В углу подвала стояла большая пожарная бочка с водой. Фашисты,
наверное, тоже пользовались водой из этой бочки, и мне не хотелось
прикасаться к ней, но делать нечего...
У Николая Логвиненко нашелся станочек для безопасной бритвы, кто-то
отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.
В воздухе закружились немецкие бомбардировщики -- снова прилетели
обрабатывать район метизного завода, мясокомбината и бензохранилища. Мы уже
изучили тактику гитлеровских летчиков и знали, что в первом заходе они будут
сыпать крупнокалиберные фугаски. Эти бомбы глубоко входили в землю, а потом
рвались, сотрясая целые кварталы.
Поэтому мы оставили блиндажи и укрылись в траншеях.
Вот на наших глазах вздыбилась стена мясокомбината. Фугаска подняла ее
в воздух и расшвыряла в стороны. Дым и пыль смешались, стало темно, душно.
Когда пыль осела, увидели, что взрывная волна швырнула рядом нашего
матроса-тихоокеанца Леонида Смирнова и мертвого фашиста...
В районе бензохранилища тоже рвались бомбы большого калибра. Как
папиросная бумага, гнулась и корежилась листовая сталь бензоцистерн. Падали
там мелкие бомбы замедленного действия. Торчат хвосты этих бомб перед
глазами -- кто их знает, когда взорвутся... Противная штука.
Я сижу в траншее рядом с Сашей Лебедевым. Он вернулся в роту из
госпиталя только вчера: в первом бою попал в лавину горящего бензина.
Становится все жарче. Из трансформаторной будки гитлеровцы ведут огонь
разрывными пулями. Вокруг рвутся снаряды. Как груши из перевернутой
корзинки, сыплются мины. Черным дымом и пылью заволокло небо.
Смотрю, на лбу Саши Лебедева выступила испарина.
-- Ты что, Саша?
-- Отвык... Дышать нечем.
И тут перед нашей траншеей разорвалась осколочная бомба. Пылью окутало
всех сидящих и лежащих.
Саша Лебедев бросился на дно траншеи, голова его оказалась возле ног
Большешапова. Командир бережно приподнял Сашину голову, посмотрел на него и
сказал:
-- Ничего, привыкнешь, -- и, [27] помолчав, вдруг разговорился: -- Вот
постреляют, постреляют фашисты, а потом побегут к нам. Мы их, как всегда,
встретим горячо, причешем, приутюжим, пригреем, короче говоря, образуем,
разденем и разуем!
Из четвертой роты прибежал связной -- обмундирование на нем дымится,
брови, ресницы, волосы опалены, сквозь разорванные галифе видны кровоточащие
ссадины на ногах.
Связной доложил комбату:
-- По оврагу Долгий фашистские автоматчики идут в атаку. Командир роты
автоматчиков старший лейтенант Шетилов просит поддержки.
Артиллерийский вал немцев как раз перешел в глубь нашей обороны, и мы
стали пробираться к оврагу.
Фашисты шли тремя цепями -- одна за другой, лезли вперед, к Волге.
Санитар Леня Селезнев, Николай Логвиненко, солдат Грязев притащили
пулемет, установили на пригорке среди кирпичей. Пулемет работал как часы.
Первая линия фашистов залегла, вторая тоже прижалась к земле.
И тут заметили: фашистские солдаты ползут к пулемету среди развалин.
Николай Логвиненко взял автомат, подвесил на пояс две противотанковые
гранаты и бросился наперерез. Одна за другой полетели гранаты. Не ожидали
фашисты такой встречи.
Наша рота небольшими группами начала продвигаться к леднику
мясокомбината. С вершины ледника ударили два станковых пулемета.
Мы плотнее прижались к земле. Справа от меня лежал матрос Саша
Кормилицын. А с левой стороны вдруг зашевелился небольшой худенький солдатик
в обмотках, в каске, натянутой по самые брови. Раздвигая кирпичи каской, он
пополз к куче булыжника. Пули густо посвистывали над ним.
Я выбрасываю из-под себя кирпичи, руками выгребаю землю, в общем,
зарываюсь все глубже и глубже. А тот солдатик в обмотках все лезет и лезет
вперед. Вот он подобрался к булыжнику, перебросил в правую руку винтовку с
какой-то трубочкой наверху, прицелился и -- хлесь! Сперва по одному
пулемету, потом по другому. И те замолчали!
Мы вскочили и, швыряя гранаты, кинулись к леднику.
-- Что это за солдатик в обмотках? -- спросил я потом своего знакомого
из третьей роты.
-- Это, товарищ главстаршина, не солдат.
-- А кто же?
-- Это сержант, снайпер Галифан Абзалов.
Меня взяло любопытство. Пошел искать засаду, сержанта Абзалова. Полз
медленно, тяжело, неуклюже -- не научился еще. Вот и огневая точка снайпера.
Хотел было переброситься с ним парой слов, расспросить о его работе. Но не
успел рта раскрыть, как увидел злые, зеленоватого цвета глаза:
-- А ну, матрос, проваливай отсюда!
Я как ни в чем не бывало пополз дальше. Подумал: ночью разыщу его,
поговорю тогда. Ведь я тоже умею стрелять метко, с детства привык экономить
патроны.
Прошел еще день. Встреча с Абзаловым состоялась в штабе полка. Там я и
мой земляк Виктор Медведев были включены в список "охотников" за фашистскими
зверями.
На первых порах надо было научиться выбирать позиции для наблюдения за
противником и стрельбы по наиболее важным целям.
В первый же день "охоты" мы выбрали место в развалинах индивидуальных
домов. Нам приглянулся дом на пригорке, точнее -- большая глинобитная печь
бывшего дома. Мы лежали в топке этой печи и наблюдали за всем, что делалось
перед нами. [28]
Вот оно -- поле боя. Оно покрыто трупами немецких солдат. Ползают
санитары, оказывают помощь раненым.
Возмутила меня несправедливость: фашистский солдат с медицинской сумкой
через плечо, с белой повязкой на левом рукаве помогает не всем своим, а по
выбору.
Не знаю уж, но чем-то мы с Медведевым нарушили маскировку и обнаружили
себя. Фашистские снайперы засекли ротозеев, и первую пулю от них получил я.
К счастью, пуля попала в каску и при ударе разорвалась.
Пришлось срочно менять позицию.
Тем временем наша четвертая рота под командованием старшего лейтенанта
Ефиндеева, собрав последние силы, завязала перестрелку с группой противника,
отходившего по оврагу Долгий.
В воздухе снова появились фашистские самолеты. Они разворачивались над
Волгой для пикирования и стройными вереницами ныряли в гущу дыма над заводом
"Красный Октябрь". Потом бомбы полетели на Мамаев курган, территорию
мясокомбината и льдохранилища. С каждой минутой гул от разрывов бомб,
снарядов и мин нарастал. Под прикрытием огневого вала свежие силы немцев
занимали исходный рубеж для новой атаки по оврагу. Было видно, как густо
заполнялись солдатами траншеи и развалины. Сколько их там -- определить
трудно. Одно для нас ясно: сколько бы ни было -- надо их во что бы то ни
стало задержать, уничтожить, не пустить к берегу Волги!
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к
позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но
наша артиллерия, особенно "катюши", засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы
попали в огневой мешок. Сколько их там легло -- трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило
мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк-красноуфимец Кузьма Афонин. Я
служил с ним в одном экипаже, но раскрылся он передо мной во всей полноте
своей красоты душевной при встрече с матерью в Красноуфимске, когда мы,
моряки Тихоокеанского флота, выгрузились из эшелона и пешим маршем двинулись
по городу. Моросил мелкий теплый дождь -- утренник, вроде ночной росы.
Мощенная булыжником улица лоснилась от влаги светом полированных камней. Мы
шли с вещевыми мешками без четкого равнения. Навстречу попадались
домохозяйки. Они спешили на базар, но перед нашим строем останавливались,
шарили глазами по рядам моряков, отыскивая знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то
слева, чтоб лучше разглядеть встречных -- нет ли среди них матери. Попытался
выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел
начальник эшелона капитан 3-ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед
жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На
длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, болтался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми
тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на
Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч
раз бегал в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как
бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от
радости:
-- Вот это мой дом, и мама стоит у калитки...
Радость и волнение, как электрический [29] ток, пронзили всю колонну
моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к
матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла
невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами
по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола
подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля, видать, на огороде
работала.
Колонна остановилась без команды.
Кузьма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
-- Кузенька, сыночек...
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
-- Что же это такое, уж не сон ли? -- доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
Мать -- это святое слово. Это гордость... Это корень семьи. Мать -- это
человеческое бессмертие. Самое первое слово обращено к ней -- "ма-ма".
Человек уходит из жизни, на его устах последнее предсмертное слово тоже
обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям
на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед
всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал,
ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз
в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это
слезы радости или горя, но они были искренние.
Строй моряков стоял, затаив дыхание.
Постояв так перед нами с матерью на руках, Кузьма ногой толкнул дверь
калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не
видел, но когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и послышался
чеканный шаг. Мы как бы приветствовали мать Кузьмы Афонина, идя чеканным
шагом по булыжной мостовой.
За крайними домами начались огороды, которые оканчивались кустарником.
За кустарником шла гряда смешанного леса. Посредине леса светилась
небольшая, вся усыпанная цветами зеленая полянка. На самой середине этой
прекрасной площадки, как по заказу, росла ветвистая береза. Здесь мы
остановились. Русская береза и мать Кузьмы Афонина стояли перед моими
глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и
грусти было в его глазах. Он так же, как и я, посмотрел на березу,
улыбнулся, а затем тяжело вздохнул:
-- Ничего, Вася, выживем, мать так велела...
И вот нет его, погиб. Веление матери не сбылось. Как написать ей об
этом? Пока не буду писать, а постараюсь за него и за себя выполнить боевую
задачу. Пока видят глаза, пули моей винтовки и автомата не дадут врагу
пощады. Бью, как умею, только по живым целям. Это делают и мои боевые
товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей...
Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13-я
гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева -- вернее, ее остатки --
оказалась отрезанной от главных сил армии.
По приказу командующего 62-й армией сюда был брошен батальон охраны
штаба и резервная танковая рота. Перед ними поставили задачу: уничтожить
прорвавшихся к Волге автоматчиков противника.
Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот
участок группу автоматчиков и вторую пулеметную роту под командованием [30]
старшего лейтенанта Большешапова.
Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и
гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13-й гвардейской
дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгий, фашистские
автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов,
гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики
сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
Там и застала меня эта бомбежка.
Пламя, дым, раскаты грома -- все слилось воедино. Автоматчики из рот
старших лейтенантов Шетилова и Ефиндеева залегли в овраге. Укрытий хватило
всем: нас, уцелевших, способных вести бой, осталось в пять раз меньше, чем
наступающих.
На этот раз гитлеровцы гнали к Волге своих союзников -- румынские роты.
Мы уже знали, что румынские офицеры, идя в атаку, орут во всю глотку, будто
стараются перекричать шум боя. И когда услышали такой крик, стало ясно --
кто идет. Ну, криком нас не возьмешь!
Несмотря на численное превосходство румын, матросы выстояли. Ни на шаг
не отступили.
На моих ногах -- кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с
короткими широкими голенищами. На каблуках -- железные подковы. Мою поступь
вполне могли слышать фашистские солдаты, находившиеся в том же цехе по
другую сторону стены.
Однажды я спускался по ступенькам в подвал и вдруг почувствовал, что
меня кто-то подстерегает. Так и есть. Из-за колонны появилась девушка,
невысокого роста, на плече санитарная сумка.
-- Вот как можно ошибиться, если верить слуху.
-- В чем же вы ошиблись, уважаемая? -- спросил я.
-- Как это так?
Девушка улыбнулась, взяла меня за локоть и повела на светлую сторону
подвала. Я послушно шагал, рассматривая ее профиль... Нет, это не Маша
Лоскутова. Машу оставили на той стороне Волги в медсанбате, и она, кажется,
уже забыла о нашей клятве в вагоне или не верит, что я еще жив и действую в
этом адском огне. Невероятно, но так...
Наконец мы оказались на свету. Лицо девушки напомнило мне что-то
знакомое.
-- Так в чем же вы ошиблись?
-- Услышала стук шагов и решила, что идет высокий, здоровый мужчина, --
сказала она и, помолчав, призналась: -- Вспомнила одного молодца,
обрадовалась, вот и спряталась за колонну.
Да, опоздал я. Кто-то, значит, уже захватил ее в "плен".
-- А знает тот молодец, что вы любите его?
Она посмотрела на меня в упор, прищурила лохматые ресницы и отрезала:
-- Что же я -- дура, чтобы об этом ему говорить?
-- Но мне-то вы признались...
Она почувствовала в моем голосе насмешку.
-- А я тебя не знаю, отчего бы мне с тобой о нем не поговорить? --
оглядела меня с ног до головы. -- Где это тебе так гимнастерку и брюки
потрепало!
-- Да вот подвернулась одна работенка ночью. Напоролся на колючую
проволоку.
В руках девушки появилась иголка с длинной ниткой зеленого цвета. Не
успел я глазом моргнуть, как она уже завязала узелок и принялась латать на
моих брюках дыры. [31]
Когда с брюками было покончено, она распорядилась:
-- Садись, матрос, снимай гимнастерку.
Я не заставил себя упрашивать: приятно было посидеть с красивой
девушкой.
Работала она иголкой быстро, как портниха, а я не сводил с нее глаз,
старался вспомнить, где же я видел это лицо.
Она почувствовала на себе мой пристальный взгляд, рывком подняла
голову:
-- Ну, чего ты на меня глаза пялишь? Еще влюбишься.
-- Опоздал. Предупредить надо было раньше, когда ехали из Владивостока.
-- Маленьких, худеньких, курносых, голубоглазых мужчин терпеть не могу,
не переношу, ненавижу! -- отрезала она. -- Понятно?
-- Почти, -- ответил я.
-- Ты герой не моего романа. Вот зашью тебе рубаху -- и дуй наверх,
лезь под колючую проволоку.
Наверно, подумала, что я -- сапер.
Чтобы не остаться в долгу, я решил поиздеваться над неизвестным своим
высокорослым "соперником":
-- На длинных хорошо собак вешать, -- сказал и сижу, жду, что она
ответит.
-- А на низеньких кошки могут свободно... Понял? Терпеть не могу
кошачьего запаха.
-- Конечно, могут, -- подтвердил я.
-- Соглашаешься, слабак. Больше нечего сказать?
-- Да есть еще кой что.
-- А раз есть -- не соглашайся, говори.
-- В народе еще поговорки: "Велика фигура, да дура. Мал золотник, да
дорог".
Моя собеседница соскочила с кирпичей, как кипятком ошпаренная, швырнула
мне гимнастерку вместе с иголкой.
-- Коли ты такой умный, зашивай сам. Тоже мне, нашелся "золотник"!
Даже не оглянулась, выбежала наверх и затерялась среди развалин.
Сел я на то место, где только что сидела девушка, заштопал последнюю
дыру на рукаве, запрятал иголку с ниткой под клапан грудного кармана и с
горечью отметил про себя: "Не гожусь в острословы..."
Так начался для меня день седьмого октября.
В Сталинграде в этот день было относительное затишье.
Мы ремонтировали кожух "максима", подготавливали для пулеметов запасные
стволы, набивали ленты патронами, собирали гранаты разных систем из всех
воюющих государств.
Фашисты тоже что-то делали, не поднимая шума.
Ночь прошла в напряженном, тревожном ожидании.
Занялась заря -- и затрещали пулеметы. А когда рассвело, завязались
схватки в районе завода "Красный Октябрь" и на мясокомбинате. Как смола в
огромном котле, кипела и пузырилась земля на Мамаевом кургане.
Лишь на участке обороны нашего батальона -- метизном заводе --
противник молчал. Хотелось крикнуть: "Чего вы ждете, гады, выходите!"
И только часам к десяти ударила по нас артиллерия, за ней минометы, а
потом, вроде бы для того, чтобы подвести "итоги", появились самолеты. Бомбы
рвались повсюду. Рушились полутораметровые стены, трескалась огнеупорная
глина, гнулись металлические фермы, падали железобетонные перекрытия.
И вдруг разом все смолкло: улетели самолеты, артиллерия перенесла огонь
в глубь нашей обороны. Значит, жди атаки. У нас же стрелять в тот момент
было некому. Одни окапывались, другие лежали неподвижно с открытыми
глазами... [32]
Но атаки не было.
От бомбежки пострадали и фашисты, даже, пожалуй, больше нас. Ночью мы
не мешали им приблизиться к нашему переднему краю. Накопилось их там много.
И вот теперь не могут, видно, оправиться от своих же бомб... В общем, время
для атаки они упустили, зато мы успели укрепиться на новых местах.
На втором этаже конторы метизного завода старший лейтенант Большешапов
установил пулеметы. Это была отличная позиция: бомбежка расчистила
нагромождения развалин, сектор обстрела увеличился.
Наконец немцы опомнились и бросились в атаку. Расстояние между нами
было метров сто пятьдесят. Заработали наши пулеметы. Первую линию
наступающих удалось остановить почти около самой стены котельного цеха.
Чтобы подавить пулеметы, гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой
наводкой. Теперь снаряды рвались уже внутри конторы. Наши пулеметчики
замолчали.
Надо было уничтожить пушку или ее расчет. Но как? Огнем снайпера или
гранатами? И кто сделает это?
На глаза командира роты попался Саша Колентев, невысокого роста
уральский паренек, снайпер. Появлялся он всегда неожиданно, в самый
критический момент. Одет легче обыкновенного солдата-пехотинца. Худые,
тоненькие ноги замотаны грязными обмотками, изодранная, пропотевшая
гимнастерка, измазанная кровью и грязью, казалось, вросла в кожу. Помятая
осколком каска натянута на голову до самых ушей, но большие синие глаза
блестят задорно. Это он -- знали о нем такое, -- бросая гранату, бывало,
кричал: "Фрицы, ловите!" Или: "Разойдись, фашисты, гранаты летят!"
И вот наш Саша уже на крыше конторы. Как он туда пробрался, под огнем?
Выстрелил раз, второй, третий...И тут же по нему хлестнули вражеские
пулеметы. Саша отшатнулся в сторону. Его снайперская винтовка повисла на
выступе стены. Неужели убит? Фельдшер Леня Селезнев стал пробираться в
коридор конторы. Подполз поближе, крикнул:
-- Саша, ты живой?
-- Живой, только шевелиться нельзя, -- послышался ответ. -- Меня два
снайпера взяли на прицел. Не подходи...
Селезнев быстро вернулся, доложил командиру батальона.
-- Эх, молодость!.. -- ворчал комбат. -- Погорячился парень. К его бы
молодости да темпераменту еще бы голову рассудительную. Вот что мне нужно в
батальоне.
-- Философия хороша после боя, -- заметил замполит Яблочкин...
-- Пушку надо подорвать гранатами, -- сказал комбат.
Выполнить эту задачу вызвался связной четвертой роты Пронищев,
широкоплечий, курносый, голубоглазый сибиряк.
-- Идите сюда, смотрите, -- подозвал его к себе комбат. -- Сейчас вы,
согнувшись, бегом, бегом пересечете двор, у самой стены заляжете. Хорошо
осмотритесь. Примечайте, с какой стороны простреливается участок. Из-под
стены котельного цеха ползком спуститесь в воронку, оттуда -- к паровозу.
Из-за паровоза и бросайте гранаты. Вас будут прикрывать снайперы. Помните,
путь опасный, задача сложная, действуйте не торопясь, хладнокровно. Вы меня
поняли?
-- Так точно, второй год воюю.
Пронищев поправил на ремне противотанковые гранаты, зарядил автомат,
козырнул и выбежал из цеха.
Рядом со мной стоял Миша Масаев. Я спросил его:
-- Ну как, дойдет?
-- Должен. Если хватит выдержки...
Пронищев стремительным броском пересек двор. Теперь ему надо было
залечь у стены, как наказывал [33] комбат, но Пронищев сразу побежал к
котельному цеху.
-- Назад! -- крикнул комбат. -- Вернись!
Убедившись, что кричать бесполезно, комбат замолчал. Пронищев пробежал
по открытому месту, обогнул котельную. Вот он уже поравнялся с
трансформаторной будкой. Фашисты не стреляли. Может быть, думали, что
русский солдат бежит к ним в плен...
До паровоза оставалось метров пятнадцать. "А там его уж не достанут",
-- подумал я про себя.
И тут заработали пулеметы. Пронищев дернулся, остановился, повернулся
лицом в нашу сторону и упал. Все мы оцепенели. Комбат стоял бледный, молчал.
-- Вот к чему приводит неразумный риск, -- наконец сказал он. -- Эх,
Пронищев...
Командиры посмотрели друг на друга, как бы советуясь молча. Потом
комбат обернулся к нам и спокойно, словно о чем-то обыденном, спросил:
-- Кто сможет подорвать эту пушку?
Я посмотрел на Мишу Масаева, он взглядом ответил: "Давай!"