-- Обождем еще минут десять, фашист не захочет такую добычу делить на
двоих, -- ответил я. Помолчав, изложил свой план: -- Если прибудут два, три
фашиста -- пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.
Слышим, стук кованых сапог приближается к пролому. Показался солдат. В
его руках обыкновенная деревянная планка. На конце планки торчал гвоздь.
Гитлеровец не плохо придумал.
Я смотрел на выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише
жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.
На всякий случай Миша привязал к цепочке веревочку. Гитлеровец как ни
старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда
не двигались.
Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил
в сторону, одним коленом встал на землю, затем просунул руку, нащупал
скользкий корпус часов, но захватить не может: Масаев умело отодвигал часы
за конец веревки.
Фашист снял автомат с шеи, положил его меж ног и на четвереньках стал
осторожно пролезать в пролом...
Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с
ефрейторскими знаками на погонах. Командир роты, старший [51] лейтенант
Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в
свои рыжие пышные усы, сказал:
-- Хорош улов, молодцы, ребята!..
Появилась медсестра Клава Свинцова. Она пытливо окинула взглядом
присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и спокойствием сняла с
плеча санитарную сумку, достала бинт и йод и начала обрабатывать рану на
голове фашиста.
Кто-то из моряков заметил:
-- Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом
голову пеленает...
Охотник за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с
нашатырным спиртом. Фашист чихнул и заморгал глазами, как при ярких
солнечных лучах.
Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.
Старший адъютант батальона, лейтенант Федосов, в порядке насмешки
бросает реплику в наш адрес:
-- Из вас разведчики, как из навоза пуля -- неприятный запах и копоть.
Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем
кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и
создаете шум, показываете героизм.
Мы повесили носы. Мишка на меня волком смотрит, его глаза горят: твоя
затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...
Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов,
рванулся бежать. На дороге стояла табуретка, на которой Федосов
приспособился писать показания пленного, но фашист так ловко расчищал себе
путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.
Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика,
погладил против шерсти -- и тот осел. Его синие навыкате глаза налились
кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка.
На допросе твердил одно и то же:
-- Я в плен не сдавался, русские солдаты воюют неправильно, они
обманывают.
В дневное время пленного отправлять на берег Волги невозможно. До
наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти много
перемен. Для большей надежности решили связать фашиста и положить на
сохранность в лазарет Клавы. Связанного фашиста, как мешок с мякиной,
положили к стене около отопительной батареи.
С Масаевым мы по-настоящему, даже роскошно позавтракали. Бессонные
ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов
дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь,
ткнулся в угол среди тяжело раненных солдат и захрапел. За мной пришел
Николай Логвиненко и потащил к командиру батальона капитану Котову на
доклад.
Старший адъютант захватил свои бумажки, и мы все втроем стали
пробираться среди развалин в контору метизного завода, в подвале которого
находился штаб батальона. Помещение подвала большое. С восточной стороны
двойные железные двери. Около стены стоял двухтумбовый канцелярский стол
темного цвета. Между стеной и столом красовался обитый черным бархатом
диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.
Из окна подвала была видна высокая башня. С высоты этой башни снайпер
артиллерист Василий Феофанов корректировал артиллерийский огонь. Связь с
командным пунктом артиллерии он держал по рации.
От усталости у меня ноги подкашивались, покачивало из стороны в
сторону.
Рядом с комбатом сидел командир [52] батареи Илья Шуклин. Он улыбался,
а капитан Котов был бледный-бледный, руки тряслись, ноздри раздувались.
Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.
Лейтенант Федосов выбрал минутный перерыв в разговоре и доложил
разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом
рявкнул на Федосова:
-- Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...
Я вышел из подвала. В городе шел бой. По-прежнему в воздухе гудели
фашистские самолеты, пахло дымом и гарью. Около стены были установлены два
противотанковых орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат. Он
встретил меня, как старого приятеля.
-- Будем знакомы, -- сказал он на ломаном русском языке. -- Гавриил
Дмитриевич Протодьяконов, якут. Командир сказал: "Танки фашистские нужно
бить здесь". А ты кто?
Я назвал себя.
-- Хорошо знаю тебя, хорошо. Тебе надо шибко спать. Иди в мою яму.
Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.
Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из досок
от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.
24 октября нашу группу снайперов -- Грязева, Морозова, Шайкина,
Куликова, Двояшкина, Кострикова и меня -- перебросили на участок соседнего
полка, восточный склон Мамаева кургана.
Нам отводился участок на высоте 102,0 -- самый неудобный и опасный:
траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой -- метров сто
пятьдесят. Раньше этот участок обороняли солдаты из роты противотанковых
ружей. Неделю назад командир роты был ранен. Его отправили в медсанбат, а
рота без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили тут же, в
окопах. Теперь в роте осталось всего два человека. Время от времени они
переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая
видимость, будто здесь все в порядке, народу много...
Невдалеке от высоты бил родничок. Свежая, чистая вода манила к себе
фашистов, и они, как рассказал нам выделенный в полку проводник, не видя
опасности со стороны бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками
и термосами. Того и жди, устроят тут коллективное умывание... "Хороший
объект для снайперов", -- подумал я и попросил проводника:
-- Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.
Проводник ответил:
-- Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в каждую воронку швыряют
гранату, каждый кустик поливают автоматной очередью. Боятся, проклятые.
Дорогу за водой огнем прожигают...
-- Давайте броском! -- предложил Саша Грязев. Я поддержал его.
Проводник оказался смелым. Сделали один бросок, второй -- и оказались
на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.
Припали к земле. Кругом мертвая тишина, даже ракеты не взлетают. Это
плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.
Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти неудобно:
закинутая за спину винтовка то и дело сваливается, приходится часто
останавливаться, поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок
-- беда для него.
Спустились на дно оврага, прижались к расщелине, и тут разразился
фашистский пулемет. "Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее", --
подумал я. Но пулемет [53] работал недолго. Только я хотел пересечь дно
оврага, как проводник остановил меня:
-- Сейчас снова начнет строчить...
На наши каски сверху посыпалась земля -- пулемет бил по восточному
склону оврага.
-- Сейчас, как только он умолкнет, -- сразу рывком через овраг и
спрячемся вон за тем выступом, -- подсказал проводник. -- Там наша рота...
Сделали рывок, спрятались.
-- Где же рота?
-- Пойду искать, -- сказал проводник. -- Только сначала послушайте мой
план. Я буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг
фашисты перебили всех наших и меня схватят. Либо свои за чужого примут...
Крикну вам, позову -- только тогда идите. Поняли?
-- Да.
-- А если напорюсь на фашистов, наступайте по траншее. Наши пулеметы
вон там: один, -- он показал на юг, -- с этой стороны, держит под обстрелом
железнодорожный мост и склоны высоты; второй -- строго на север,
обстреливает водонапорные баки. Два ручных пулемета завернуты в
плащ-палатку, зарыты в песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая
каска. Гранаты и патроны ищите в той же траншее, пять шагов на восток, и
сразу направо, там небольшой склад...
Проводник ушел, мы остались на месте, притаились. Слышим сигналы
проводника: "Дорога, дорога", -- повторяет он. Хорошее русское слово, по
нему всегда можно узнать -- кто говорит, русский или немец. Немцы это слово
не умеют произносить, у них получается "гарока". На этом слове проваливаются
даже немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет "тарока", так
и попался.
Голос проводника исчез. "Где ж ты, "дорога, дорога!" Почему он молчит?
Неужели схватили так, что не успел крикнуть?
Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.
Есть там кто? -- спросил я.
-- Есть, двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы, штук пятьдесят, еще с
вечера накопились, против них...
А ну, пойдем скорее, подготовим для них встречу, -- загорячился Саша
Грязев.
Не спеши, -- осадил я его. Оставив на месте лишний груз, мы бросились
вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.
У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут
было некогда... Прильнув к кромке бруствера, он всматривался в сторону
противника.
-- Что тебя там привлекает? -- спросил я.
Не прекращая наблюдения, он ответил:
-- Немцы, -- и, помолчав, показал: -- Смотри, видишь, на фоне зари
силуэты? Готовятся делать перебежку к угловой траншее. Там у них площадка
для миномета. Причалы нашей лодочной переправы хотят минами, видно, накрыть.
-- Сволочи, -- не выдержал Саша Грязев, -- хорошо их вижу, дайте мне
пару противотанковых!
Саша не на шутку рассвирепел. Надо немного охладить его пыл. Беру его
медвежью лапу и спокойно говорю:
-- Ты сейчас швырнешь гранаты. Разгорится бой. Нас мало, и
маневрировать еще не знаем как...
-- Говори, главный, что делать?
-- Во-первых, изучить обстановку, условия маневра; во-вторых, выбрать
огневые позиции, чтобы можно было расстреливать фашистов в траншее.
-- А почему только в траншее?
-- Из нее у них ограниченный обзор, не увидят, откуда мы щелкаем. [54]
Из этой траншеи может получиться хорошая ловушка, как огневой коридор. А
надо будет -- заблокируем этот коридор гранатами. Понятно?
-- Понятно, -- не очень охотно согласился Саша.
С рассветом вместо утренних птичек повсюду защелкали разрывные пули,
засвистел свинец автоматных очередей.
Наши снайперские посты расположились в передней линии обороны. Задача у
них была такая: как только немцы бросятся в атаку, в первую очередь выводить
из строя офицеров, потом уничтожать ведущих солдат и гранатами -- боевую
технику.
И все же Саша Грязев взял сумку с противотанковыми гранатами, забросил
за спину автомат и пополз к фашистскому пулемету, под прикрытием которого
скапливались солдаты. Приблизившись незаметно, он швырнул две
противотанковые гранаты.
Как и следовало ожидать, завязался невыгодный для нас бой. Гитлеровцы
обошли нашу группу справа и слева. Мы оказались почти отрезанными.
Единственный выход из окружения простреливался плотным пулеметным огнем.
Поэтому отходить не было смысла. Мы остались в осаде...
Прошли сутки, вторые. Мы держались. Снайперский огонь вынудил фашистов
отказаться от вылазок к роднику; много солдат потеряли они и на минометной
площадке, с которой не успели сделать ни одного выстрела по лодочным
причалам.
Ночью к нам пробрался связной комбата. Он принес приказ командира
дивизии: "Удерживать позиции до последней возможности".
Это значило: с высоты уходить нельзя.
Осень везде одинакова. Погода меняется постоянно. То пригревает солнце,
то моросит холодный дождик, то тянет жгучим холодом и сыплется льдистая
крупа. Вот так и сидели мы двое суток в окружении, ни на минуту не выпуская
из рук оружия. Бывало, с вечера пройдет дождь, а к рассвету подует степняк.
Ух, как в такие минуты невесело. Прижмешься в углу траншеи... А чуть затих
без движения -- полы шинели примерзнут к земле...
Гитлеровцы не раз сползали по косогору к нашим траншеям, и тогда мы
забрасывали их гранатами. Гранаты надо было кидать далеко, так, чтобы они до
взрыва не могли скатиться по косогору обратно в траншею.
Тут пригодились длинные сильные руки Грязева. Саша ходил по всей линии
обороны, как сторож по огороду, и стоило только фашистам приблизиться на
расстояние броска, как он подымал свою длинную руку с противотанковой
гранатой и бросал ее точно в цель. Сперва подымались пыль и дым, потом все
рассеивалось, и мы видели результаты взрыва. Неплохие результаты!
...На исходе третья ночь.
В черном небе ни одной звезды. Тяжелые тучи, кажется, придавили все
живое на Мамаевом кургане. Передний край немцев в ста метрах от нас. Слышно,
как там, в окопах, звенят котелки, металлические кружки, стучат каблук о
каблук солдаты: сбивают грязь с ботинок, греют ноги. Все слышно, но речь
разобрать нельзя. С детства не учили иностранный язык, убегали с уроков, а
теперь ругаем сами себя.
Всю ночь мы следили за поведением противника. Сон не шел. Изредка
поглядывали назад, на Волгу. Ветер рябил черную поверхность волжской воды.
Холодный отсвет неба нагонял тоску. Клубы синего тумана медленно ползли по
развалинам. От пронизывающего предрассветного ветерка становилось все
холоднее.
В траншеях противника началось оживление. Мелкими группами немецкие
солдаты стали подбираться к нашим окопам. Мы взяли снайперские [55] винтовки
и без особого труда расправились с ними. Не получилось у них внезапности.
Ответного удара пришлось ждать недолго. От шквального ливня пулеметных
и автоматных очередей взъерошилась земля перед нашими позициями.
Мы ушли из зоны обстрела, а вскоре наш прицельный снайперский огонь
заставил замолчать пулеметы. И вот гранатометчик Саша Грязев снова на
старте. Он разворачивался медленно, заносил руку, пригибал одно колено,
словно заводил тугую пружину, и швырял гранату. Ничего не скажешь -- мастер!
Я попросил у Грязева дать мне хотя бы одну гранату.
-- Не трожь короткими руками, -- пробасил он, -- гранаты беречь
надобно!
За трое суток Грязев перебросал уйму гранат, уничтожив десятки
фашистских солдат.
Снайперские пули и гранаты помогли нам выполнить приказ командира
дивизии: свои позиции на высоте 102,0 мы не сдали. И, судя по всему, нам
предстояло держаться здесь еще не один день и не одну ночь. Об отходе никто
не думал.
Вот уже четвертые сутки мы в осаде. Ждем ночи, чтобы занять новые посты
и оборудовать их.
Наконец лучи заходящего солнца окрасили в ярко-розовый цвет перистые
облака. В воздухе перестали гудеть моторы фашистских самолетов. Облака над
городом потемнели, но отсветы зари еще долго видны были на горизонте.
Лишь к полуночи мы закончили оборудование снайперских постов. Хотелось
и спать и пить. Подход к роднику немцы отрезали минным заграждением, но мы
тоже не подпускали их к воде огнем пулемета и снайперских винтовок.
В эту ночь ужин нам опять не доставили. Нас мучил голод, но сильнее его
была жажда. Во рту пересохло, отяжелел язык -- все делали молча, понимая
друг друга без слов. По всему виду и поведению товарищей я понял без
объяснений: все просят отдыха. Хотя бы полежать на земле, немного набраться
сил... Я дал команду отдыхать, а сам вместе с Костриковым остался в боевом
охранении.
Вооружившись ракетницами, мы условились о сигнале на случай тревоги и
разошлись в разные стороны.
Я отчетливо воспринимал ночной шепот ветерка, полет мин, мерцающие
огоньки папирос в стане противника, еле уловимый аромат табачного дыма. Еще
сильнее захотелось курить, но курить было нечего. Глухие металлические
стуки, обрывки немецких фраз раздражали меня -- хотелось курить. К тому же
неодолимо тянуло ко сну.
Костриков подошел ко мне и, как бы разгадав мои мысли, начал трясти
карманы убитых. Вскоре мы закурили, и сон отлетел.
Мы хорошо знали, что противник готовит для нас ловушку, сооружает
ложные позиции. Тут нужны были особая бдительность и особая хитрость.
Втыкаю лопату в грунт до самого заступа, прикладываю ухо к концу
черенка, как к телефонной трубке, и слушаю. Лопата в земле, точно ладонь на
человеческой груди, передает мне напряжение грунта на вершине кургана.
Где-то невдалеке долбят камень или вбивают кол, чуть дальше -- роняют на
землю что-то увесистое, возможно, ящики с продуктами или мешки с песком.
Земляных работ не слышно. А вот совсем рядом шаги. Гитлеровцы громко стучат
о землю коваными сапогами, проходят вдоль траншей. Это сменяется охрана на
огневых точках...
Через некоторое время я разбудил спавшего рядом снайпера Куликова. Он
вскочил как кипятком ошпаренный, схватил автомат. [56]
-- Где ползут?!
-- Нигде, просто тебе пора бодрствовать.
На высоте появился дежурный немецкий пулеметчик. Видать, новичок: его
можно было легко снять из винтовки с открытым прицелом даже в темноте. Но я
не стал тревожить товарищей...
Снова наступило сравнительное затишье. Я обошел снайперские пары. Мои
друзья давно уже сменились и, свернувшись комочком в траншеях, отдыхали
сидя.
Вернулся к своему напарнику -- Николаю Куликову. Решил немного поспать.
В подкопе траншеи лежали солдатские шинели. Хозяева их уже давно крепко спят
в земле на Мамаевом кургане, а шинели остались друзьям...
Уткнувшись головой в шинели, я погрузился в сон. Николай встал у
пулемета. Он боялся присесть: сядешь -- и незаметно подкрадется дремота.
Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
-- Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там...
-- Как прошло дежурство? -- спросил я.
-- Нормально.
С каждой минутой становилось светлее. Снайперы подходили ко мне, и
каждый спрашивал:
-- И сегодня воды не будет?
-- Выдержим, не страшно, -- утешал я товарищей. Губы у них
потрескались, лица осунулись.
И вдруг вспыхнул огонек в глазах Кострикова. Солдат плюхнулся на дно
траншеи, широко разбросав ноги, запрокинул голову и громко закричал:
-- Братцы, вода!
Он радостно улыбался и молчал. Мы смотрели ему под ноги и ничего не
видели. Наконец Грязев не выдержал:
-- Ну говори, где там твоя вода? Костриков сузил свои черные глаза.
-- Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
-- Ну и что? -- ответил своим густым басом Грязев.
-- Так у них же вода во фляжках... Надо обыскать убитых.
-- Резон, -- согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
-- Резон-то всегда резон, -- сказал Двояшкин, -- но такую вылазку надо
прикрыть огнем...
Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел
прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько
секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив
поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета
не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив
вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал
передвигаться но траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою "операцию" -- вылазку
за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы
называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться,
поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я
даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то
увидел на плащ-палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая-то
ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут
глотали с жадностью. И сразу все ожили.
Часам к десяти утра слева от нас, на южных скатах кургана, началось
усиленное движение солдат противника. Они передвигались но глубокой траншее
вниз, к своей [57] противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на
туннель под железной дорогой. Это была засада против наших танков, которым,
если бы началось наступление, орудия действительно могли нанести большой
урон. Но танков у защитников центра города было мало, и о большом
наступлении мы тогда еще не могли и думать. Поэтому для борьбы с орудиями
были выставлены лишь два наших снайпера -- Воловатых и Подкопов. Они заняли
хорошие позиции, замаскировались и метким огнем понемногу выводили из строя
прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно мертвая
неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти
орудия -- они прижались к южному подножию высоты, как замороженные ужи, и
казались забытыми. Мы уже не обращали на них внимания. И в этом была наша
ошибка. Ведь вот двинулись сегодня к батарее солдаты противника, но возле
орудий не показываются, где-то притаились, готовят против нас какой-то
коварный ход. Какой же?
Внимательно вглядевшись, я заметил, что у большой траншеи появились
"усы" -- узкие неглубокие щели с круглыми ямками на концах. Стрелковые
ячейки. Как мы прозевали? Когда их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может
быть. Неужели моя лопата-телефон обманула меня? Едва ли.
В этот момент Воловатых обнаружил новую группу немецких солдат. Они
скопились в створе ориентира номер пять -- так мы назвали разбитую
зенитку-пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
-- Ориентир номер пять: вижу противника! -- доложил Воловатых.
Не успел я сказать и слова, как Саша Грязев, схватив две
противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
-- Стой, назад! -- крикнул я.
Саша остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так
укоризненно, что мне показалось -- его серые глаза сейчас метнут искры.
-- Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, -- сказал
он с иронией и, помолчав, серьезно добавил: -- Не всех же тебе бить, дай и
другим счет увеличить.
Врасплох застал меня этот упрек. Мы в самом деле вели личные учетные
листы -- "личный счет мести фашистам", где каждая цифра за каждый день
заверялась подписью очевидцев удачных выстрелов. На моем счету было
действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева.
Что ему сказать сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа.
Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
За живое задел меня Саша. Я махнул рукой в знак согласия. Саша
улыбнулся торжествующе:
-- Давно бы так!
А меня мучила совесть. Я старался припомнить, где же и когда я
злоупотреблял своей властью, то есть увеличивал свой счет, а напарника
держал как приманку, мишень!
Все молча курили, видя, как я переживаю.
-- А все же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, -- попросил
я Куликова, -- догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там
в стрелковых ячейках может быть снайпер.
Куликов не успел догнать Сашу.
Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала
ему в правую сторону груди.
Я подбежал к нему. Он не стонал. Спокойно вынул комсомольский билет и
сказал:
-- Возьми, Вася... Ты прав, это засада снайпера... Передай товарищам,
что умираю коммунистом...
Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать разорванную грудь. [58]
Правая рука висела, как плеть, кровь била из раны. Бинтовать было нечем. Мы
сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
Снова вспыхнул огонь в глазах Александра. Он выдернул из моих рук
окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону
врагов.
-- Знайте, бандиты, победа наша!
И упал на руки товарищей.
До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва
гранаты не пострадал, а мы потеряли от единственного выстрела такого
богатыря...
Как я клял себя за то, что не проявил твердости, не остановил
Грязева...
В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
"Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за
нее жизнь...
Во имя Родины и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой
малыш, учись. Родину люби не словами -- трудом люби".
На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
Тяжелым был этот день, хотя сильных атак немцы не предпринимали. С
воздуха не бомбили. Лишь дважды от водонапорных баков подымались в атаку
фашистские цепи, но обе атаки мы отбили автоматным и пулеметным огнем.
Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ-палатками.
Солнце катилось вниз, Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь
по перемещению дыма можно было установить его направление. Ржавая пыль
ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
Наконец наступила ночь. Черно-сизым бархатом отливал восток, а на
западе все блестела светлая полоска. Я смотрел в ту сторону в каком-то
двоих, -- ответил я. Помолчав, изложил свой план: -- Если прибудут два, три
фашиста -- пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.
Слышим, стук кованых сапог приближается к пролому. Показался солдат. В
его руках обыкновенная деревянная планка. На конце планки торчал гвоздь.
Гитлеровец не плохо придумал.
Я смотрел на выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише
жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.
На всякий случай Миша привязал к цепочке веревочку. Гитлеровец как ни
старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда
не двигались.
Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил
в сторону, одним коленом встал на землю, затем просунул руку, нащупал
скользкий корпус часов, но захватить не может: Масаев умело отодвигал часы
за конец веревки.
Фашист снял автомат с шеи, положил его меж ног и на четвереньках стал
осторожно пролезать в пролом...
Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с
ефрейторскими знаками на погонах. Командир роты, старший [51] лейтенант
Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в
свои рыжие пышные усы, сказал:
-- Хорош улов, молодцы, ребята!..
Появилась медсестра Клава Свинцова. Она пытливо окинула взглядом
присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и спокойствием сняла с
плеча санитарную сумку, достала бинт и йод и начала обрабатывать рану на
голове фашиста.
Кто-то из моряков заметил:
-- Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом
голову пеленает...
Охотник за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с
нашатырным спиртом. Фашист чихнул и заморгал глазами, как при ярких
солнечных лучах.
Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.
Старший адъютант батальона, лейтенант Федосов, в порядке насмешки
бросает реплику в наш адрес:
-- Из вас разведчики, как из навоза пуля -- неприятный запах и копоть.
Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем
кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и
создаете шум, показываете героизм.
Мы повесили носы. Мишка на меня волком смотрит, его глаза горят: твоя
затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...
Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов,
рванулся бежать. На дороге стояла табуретка, на которой Федосов
приспособился писать показания пленного, но фашист так ловко расчищал себе
путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.
Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика,
погладил против шерсти -- и тот осел. Его синие навыкате глаза налились
кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка.
На допросе твердил одно и то же:
-- Я в плен не сдавался, русские солдаты воюют неправильно, они
обманывают.
В дневное время пленного отправлять на берег Волги невозможно. До
наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти много
перемен. Для большей надежности решили связать фашиста и положить на
сохранность в лазарет Клавы. Связанного фашиста, как мешок с мякиной,
положили к стене около отопительной батареи.
С Масаевым мы по-настоящему, даже роскошно позавтракали. Бессонные
ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов
дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь,
ткнулся в угол среди тяжело раненных солдат и захрапел. За мной пришел
Николай Логвиненко и потащил к командиру батальона капитану Котову на
доклад.
Старший адъютант захватил свои бумажки, и мы все втроем стали
пробираться среди развалин в контору метизного завода, в подвале которого
находился штаб батальона. Помещение подвала большое. С восточной стороны
двойные железные двери. Около стены стоял двухтумбовый канцелярский стол
темного цвета. Между стеной и столом красовался обитый черным бархатом
диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.
Из окна подвала была видна высокая башня. С высоты этой башни снайпер
артиллерист Василий Феофанов корректировал артиллерийский огонь. Связь с
командным пунктом артиллерии он держал по рации.
От усталости у меня ноги подкашивались, покачивало из стороны в
сторону.
Рядом с комбатом сидел командир [52] батареи Илья Шуклин. Он улыбался,
а капитан Котов был бледный-бледный, руки тряслись, ноздри раздувались.
Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.
Лейтенант Федосов выбрал минутный перерыв в разговоре и доложил
разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом
рявкнул на Федосова:
-- Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...
Я вышел из подвала. В городе шел бой. По-прежнему в воздухе гудели
фашистские самолеты, пахло дымом и гарью. Около стены были установлены два
противотанковых орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат. Он
встретил меня, как старого приятеля.
-- Будем знакомы, -- сказал он на ломаном русском языке. -- Гавриил
Дмитриевич Протодьяконов, якут. Командир сказал: "Танки фашистские нужно
бить здесь". А ты кто?
Я назвал себя.
-- Хорошо знаю тебя, хорошо. Тебе надо шибко спать. Иди в мою яму.
Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.
Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из досок
от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.
24 октября нашу группу снайперов -- Грязева, Морозова, Шайкина,
Куликова, Двояшкина, Кострикова и меня -- перебросили на участок соседнего
полка, восточный склон Мамаева кургана.
Нам отводился участок на высоте 102,0 -- самый неудобный и опасный:
траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой -- метров сто
пятьдесят. Раньше этот участок обороняли солдаты из роты противотанковых
ружей. Неделю назад командир роты был ранен. Его отправили в медсанбат, а
рота без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили тут же, в
окопах. Теперь в роте осталось всего два человека. Время от времени они
переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая
видимость, будто здесь все в порядке, народу много...
Невдалеке от высоты бил родничок. Свежая, чистая вода манила к себе
фашистов, и они, как рассказал нам выделенный в полку проводник, не видя
опасности со стороны бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками
и термосами. Того и жди, устроят тут коллективное умывание... "Хороший
объект для снайперов", -- подумал я и попросил проводника:
-- Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.
Проводник ответил:
-- Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в каждую воронку швыряют
гранату, каждый кустик поливают автоматной очередью. Боятся, проклятые.
Дорогу за водой огнем прожигают...
-- Давайте броском! -- предложил Саша Грязев. Я поддержал его.
Проводник оказался смелым. Сделали один бросок, второй -- и оказались
на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.
Припали к земле. Кругом мертвая тишина, даже ракеты не взлетают. Это
плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.
Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти неудобно:
закинутая за спину винтовка то и дело сваливается, приходится часто
останавливаться, поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок
-- беда для него.
Спустились на дно оврага, прижались к расщелине, и тут разразился
фашистский пулемет. "Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее", --
подумал я. Но пулемет [53] работал недолго. Только я хотел пересечь дно
оврага, как проводник остановил меня:
-- Сейчас снова начнет строчить...
На наши каски сверху посыпалась земля -- пулемет бил по восточному
склону оврага.
-- Сейчас, как только он умолкнет, -- сразу рывком через овраг и
спрячемся вон за тем выступом, -- подсказал проводник. -- Там наша рота...
Сделали рывок, спрятались.
-- Где же рота?
-- Пойду искать, -- сказал проводник. -- Только сначала послушайте мой
план. Я буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг
фашисты перебили всех наших и меня схватят. Либо свои за чужого примут...
Крикну вам, позову -- только тогда идите. Поняли?
-- Да.
-- А если напорюсь на фашистов, наступайте по траншее. Наши пулеметы
вон там: один, -- он показал на юг, -- с этой стороны, держит под обстрелом
железнодорожный мост и склоны высоты; второй -- строго на север,
обстреливает водонапорные баки. Два ручных пулемета завернуты в
плащ-палатку, зарыты в песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая
каска. Гранаты и патроны ищите в той же траншее, пять шагов на восток, и
сразу направо, там небольшой склад...
Проводник ушел, мы остались на месте, притаились. Слышим сигналы
проводника: "Дорога, дорога", -- повторяет он. Хорошее русское слово, по
нему всегда можно узнать -- кто говорит, русский или немец. Немцы это слово
не умеют произносить, у них получается "гарока". На этом слове проваливаются
даже немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет "тарока", так
и попался.
Голос проводника исчез. "Где ж ты, "дорога, дорога!" Почему он молчит?
Неужели схватили так, что не успел крикнуть?
Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.
Есть там кто? -- спросил я.
-- Есть, двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы, штук пятьдесят, еще с
вечера накопились, против них...
А ну, пойдем скорее, подготовим для них встречу, -- загорячился Саша
Грязев.
Не спеши, -- осадил я его. Оставив на месте лишний груз, мы бросились
вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.
У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут
было некогда... Прильнув к кромке бруствера, он всматривался в сторону
противника.
-- Что тебя там привлекает? -- спросил я.
Не прекращая наблюдения, он ответил:
-- Немцы, -- и, помолчав, показал: -- Смотри, видишь, на фоне зари
силуэты? Готовятся делать перебежку к угловой траншее. Там у них площадка
для миномета. Причалы нашей лодочной переправы хотят минами, видно, накрыть.
-- Сволочи, -- не выдержал Саша Грязев, -- хорошо их вижу, дайте мне
пару противотанковых!
Саша не на шутку рассвирепел. Надо немного охладить его пыл. Беру его
медвежью лапу и спокойно говорю:
-- Ты сейчас швырнешь гранаты. Разгорится бой. Нас мало, и
маневрировать еще не знаем как...
-- Говори, главный, что делать?
-- Во-первых, изучить обстановку, условия маневра; во-вторых, выбрать
огневые позиции, чтобы можно было расстреливать фашистов в траншее.
-- А почему только в траншее?
-- Из нее у них ограниченный обзор, не увидят, откуда мы щелкаем. [54]
Из этой траншеи может получиться хорошая ловушка, как огневой коридор. А
надо будет -- заблокируем этот коридор гранатами. Понятно?
-- Понятно, -- не очень охотно согласился Саша.
С рассветом вместо утренних птичек повсюду защелкали разрывные пули,
засвистел свинец автоматных очередей.
Наши снайперские посты расположились в передней линии обороны. Задача у
них была такая: как только немцы бросятся в атаку, в первую очередь выводить
из строя офицеров, потом уничтожать ведущих солдат и гранатами -- боевую
технику.
И все же Саша Грязев взял сумку с противотанковыми гранатами, забросил
за спину автомат и пополз к фашистскому пулемету, под прикрытием которого
скапливались солдаты. Приблизившись незаметно, он швырнул две
противотанковые гранаты.
Как и следовало ожидать, завязался невыгодный для нас бой. Гитлеровцы
обошли нашу группу справа и слева. Мы оказались почти отрезанными.
Единственный выход из окружения простреливался плотным пулеметным огнем.
Поэтому отходить не было смысла. Мы остались в осаде...
Прошли сутки, вторые. Мы держались. Снайперский огонь вынудил фашистов
отказаться от вылазок к роднику; много солдат потеряли они и на минометной
площадке, с которой не успели сделать ни одного выстрела по лодочным
причалам.
Ночью к нам пробрался связной комбата. Он принес приказ командира
дивизии: "Удерживать позиции до последней возможности".
Это значило: с высоты уходить нельзя.
Осень везде одинакова. Погода меняется постоянно. То пригревает солнце,
то моросит холодный дождик, то тянет жгучим холодом и сыплется льдистая
крупа. Вот так и сидели мы двое суток в окружении, ни на минуту не выпуская
из рук оружия. Бывало, с вечера пройдет дождь, а к рассвету подует степняк.
Ух, как в такие минуты невесело. Прижмешься в углу траншеи... А чуть затих
без движения -- полы шинели примерзнут к земле...
Гитлеровцы не раз сползали по косогору к нашим траншеям, и тогда мы
забрасывали их гранатами. Гранаты надо было кидать далеко, так, чтобы они до
взрыва не могли скатиться по косогору обратно в траншею.
Тут пригодились длинные сильные руки Грязева. Саша ходил по всей линии
обороны, как сторож по огороду, и стоило только фашистам приблизиться на
расстояние броска, как он подымал свою длинную руку с противотанковой
гранатой и бросал ее точно в цель. Сперва подымались пыль и дым, потом все
рассеивалось, и мы видели результаты взрыва. Неплохие результаты!
...На исходе третья ночь.
В черном небе ни одной звезды. Тяжелые тучи, кажется, придавили все
живое на Мамаевом кургане. Передний край немцев в ста метрах от нас. Слышно,
как там, в окопах, звенят котелки, металлические кружки, стучат каблук о
каблук солдаты: сбивают грязь с ботинок, греют ноги. Все слышно, но речь
разобрать нельзя. С детства не учили иностранный язык, убегали с уроков, а
теперь ругаем сами себя.
Всю ночь мы следили за поведением противника. Сон не шел. Изредка
поглядывали назад, на Волгу. Ветер рябил черную поверхность волжской воды.
Холодный отсвет неба нагонял тоску. Клубы синего тумана медленно ползли по
развалинам. От пронизывающего предрассветного ветерка становилось все
холоднее.
В траншеях противника началось оживление. Мелкими группами немецкие
солдаты стали подбираться к нашим окопам. Мы взяли снайперские [55] винтовки
и без особого труда расправились с ними. Не получилось у них внезапности.
Ответного удара пришлось ждать недолго. От шквального ливня пулеметных
и автоматных очередей взъерошилась земля перед нашими позициями.
Мы ушли из зоны обстрела, а вскоре наш прицельный снайперский огонь
заставил замолчать пулеметы. И вот гранатометчик Саша Грязев снова на
старте. Он разворачивался медленно, заносил руку, пригибал одно колено,
словно заводил тугую пружину, и швырял гранату. Ничего не скажешь -- мастер!
Я попросил у Грязева дать мне хотя бы одну гранату.
-- Не трожь короткими руками, -- пробасил он, -- гранаты беречь
надобно!
За трое суток Грязев перебросал уйму гранат, уничтожив десятки
фашистских солдат.
Снайперские пули и гранаты помогли нам выполнить приказ командира
дивизии: свои позиции на высоте 102,0 мы не сдали. И, судя по всему, нам
предстояло держаться здесь еще не один день и не одну ночь. Об отходе никто
не думал.
Вот уже четвертые сутки мы в осаде. Ждем ночи, чтобы занять новые посты
и оборудовать их.
Наконец лучи заходящего солнца окрасили в ярко-розовый цвет перистые
облака. В воздухе перестали гудеть моторы фашистских самолетов. Облака над
городом потемнели, но отсветы зари еще долго видны были на горизонте.
Лишь к полуночи мы закончили оборудование снайперских постов. Хотелось
и спать и пить. Подход к роднику немцы отрезали минным заграждением, но мы
тоже не подпускали их к воде огнем пулемета и снайперских винтовок.
В эту ночь ужин нам опять не доставили. Нас мучил голод, но сильнее его
была жажда. Во рту пересохло, отяжелел язык -- все делали молча, понимая
друг друга без слов. По всему виду и поведению товарищей я понял без
объяснений: все просят отдыха. Хотя бы полежать на земле, немного набраться
сил... Я дал команду отдыхать, а сам вместе с Костриковым остался в боевом
охранении.
Вооружившись ракетницами, мы условились о сигнале на случай тревоги и
разошлись в разные стороны.
Я отчетливо воспринимал ночной шепот ветерка, полет мин, мерцающие
огоньки папирос в стане противника, еле уловимый аромат табачного дыма. Еще
сильнее захотелось курить, но курить было нечего. Глухие металлические
стуки, обрывки немецких фраз раздражали меня -- хотелось курить. К тому же
неодолимо тянуло ко сну.
Костриков подошел ко мне и, как бы разгадав мои мысли, начал трясти
карманы убитых. Вскоре мы закурили, и сон отлетел.
Мы хорошо знали, что противник готовит для нас ловушку, сооружает
ложные позиции. Тут нужны были особая бдительность и особая хитрость.
Втыкаю лопату в грунт до самого заступа, прикладываю ухо к концу
черенка, как к телефонной трубке, и слушаю. Лопата в земле, точно ладонь на
человеческой груди, передает мне напряжение грунта на вершине кургана.
Где-то невдалеке долбят камень или вбивают кол, чуть дальше -- роняют на
землю что-то увесистое, возможно, ящики с продуктами или мешки с песком.
Земляных работ не слышно. А вот совсем рядом шаги. Гитлеровцы громко стучат
о землю коваными сапогами, проходят вдоль траншей. Это сменяется охрана на
огневых точках...
Через некоторое время я разбудил спавшего рядом снайпера Куликова. Он
вскочил как кипятком ошпаренный, схватил автомат. [56]
-- Где ползут?!
-- Нигде, просто тебе пора бодрствовать.
На высоте появился дежурный немецкий пулеметчик. Видать, новичок: его
можно было легко снять из винтовки с открытым прицелом даже в темноте. Но я
не стал тревожить товарищей...
Снова наступило сравнительное затишье. Я обошел снайперские пары. Мои
друзья давно уже сменились и, свернувшись комочком в траншеях, отдыхали
сидя.
Вернулся к своему напарнику -- Николаю Куликову. Решил немного поспать.
В подкопе траншеи лежали солдатские шинели. Хозяева их уже давно крепко спят
в земле на Мамаевом кургане, а шинели остались друзьям...
Уткнувшись головой в шинели, я погрузился в сон. Николай встал у
пулемета. Он боялся присесть: сядешь -- и незаметно подкрадется дремота.
Лучше уж отгонять ее стоя, пусть даже пули свистят над головой.
Перед рассветом, как было условлено, Куликов разбудил меня.
-- Хуже всего без воды. Думал, ночью полегче будет, да где там...
-- Как прошло дежурство? -- спросил я.
-- Нормально.
С каждой минутой становилось светлее. Снайперы подходили ко мне, и
каждый спрашивал:
-- И сегодня воды не будет?
-- Выдержим, не страшно, -- утешал я товарищей. Губы у них
потрескались, лица осунулись.
И вдруг вспыхнул огонек в глазах Кострикова. Солдат плюхнулся на дно
траншеи, широко разбросав ноги, запрокинул голову и громко закричал:
-- Братцы, вода!
Он радостно улыбался и молчал. Мы смотрели ему под ноги и ничего не
видели. Наконец Грязев не выдержал:
-- Ну говори, где там твоя вода? Костриков сузил свои черные глаза.
-- Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
-- Ну и что? -- ответил своим густым басом Грязев.
-- Так у них же вода во фляжках... Надо обыскать убитых.
-- Резон, -- согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
-- Резон-то всегда резон, -- сказал Двояшкин, -- но такую вылазку надо
прикрыть огнем...
Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел
прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько
секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив
поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета
не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив
вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал
передвигаться но траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою "операцию" -- вылазку
за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы
называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться,
поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я
даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то
увидел на плащ-палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая-то
ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут
глотали с жадностью. И сразу все ожили.
Часам к десяти утра слева от нас, на южных скатах кургана, началось
усиленное движение солдат противника. Они передвигались но глубокой траншее
вниз, к своей [57] противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на
туннель под железной дорогой. Это была засада против наших танков, которым,
если бы началось наступление, орудия действительно могли нанести большой
урон. Но танков у защитников центра города было мало, и о большом
наступлении мы тогда еще не могли и думать. Поэтому для борьбы с орудиями
были выставлены лишь два наших снайпера -- Воловатых и Подкопов. Они заняли
хорошие позиции, замаскировались и метким огнем понемногу выводили из строя
прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно мертвая
неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти
орудия -- они прижались к южному подножию высоты, как замороженные ужи, и
казались забытыми. Мы уже не обращали на них внимания. И в этом была наша
ошибка. Ведь вот двинулись сегодня к батарее солдаты противника, но возле
орудий не показываются, где-то притаились, готовят против нас какой-то
коварный ход. Какой же?
Внимательно вглядевшись, я заметил, что у большой траншеи появились
"усы" -- узкие неглубокие щели с круглыми ямками на концах. Стрелковые
ячейки. Как мы прозевали? Когда их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может
быть. Неужели моя лопата-телефон обманула меня? Едва ли.
В этот момент Воловатых обнаружил новую группу немецких солдат. Они
скопились в створе ориентира номер пять -- так мы назвали разбитую
зенитку-пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
-- Ориентир номер пять: вижу противника! -- доложил Воловатых.
Не успел я сказать и слова, как Саша Грязев, схватив две
противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
-- Стой, назад! -- крикнул я.
Саша остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так
укоризненно, что мне показалось -- его серые глаза сейчас метнут искры.
-- Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, -- сказал
он с иронией и, помолчав, серьезно добавил: -- Не всех же тебе бить, дай и
другим счет увеличить.
Врасплох застал меня этот упрек. Мы в самом деле вели личные учетные
листы -- "личный счет мести фашистам", где каждая цифра за каждый день
заверялась подписью очевидцев удачных выстрелов. На моем счету было
действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева.
Что ему сказать сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа.
Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
За живое задел меня Саша. Я махнул рукой в знак согласия. Саша
улыбнулся торжествующе:
-- Давно бы так!
А меня мучила совесть. Я старался припомнить, где же и когда я
злоупотреблял своей властью, то есть увеличивал свой счет, а напарника
держал как приманку, мишень!
Все молча курили, видя, как я переживаю.
-- А все же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, -- попросил
я Куликова, -- догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там
в стрелковых ячейках может быть снайпер.
Куликов не успел догнать Сашу.
Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала
ему в правую сторону груди.
Я подбежал к нему. Он не стонал. Спокойно вынул комсомольский билет и
сказал:
-- Возьми, Вася... Ты прав, это засада снайпера... Передай товарищам,
что умираю коммунистом...
Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать разорванную грудь. [58]
Правая рука висела, как плеть, кровь била из раны. Бинтовать было нечем. Мы
сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
Снова вспыхнул огонь в глазах Александра. Он выдернул из моих рук
окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону
врагов.
-- Знайте, бандиты, победа наша!
И упал на руки товарищей.
До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва
гранаты не пострадал, а мы потеряли от единственного выстрела такого
богатыря...
Как я клял себя за то, что не проявил твердости, не остановил
Грязева...
В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
"Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за
нее жизнь...
Во имя Родины и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой
малыш, учись. Родину люби не словами -- трудом люби".
На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
Тяжелым был этот день, хотя сильных атак немцы не предпринимали. С
воздуха не бомбили. Лишь дважды от водонапорных баков подымались в атаку
фашистские цепи, но обе атаки мы отбили автоматным и пулеметным огнем.
Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ-палатками.
Солнце катилось вниз, Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь
по перемещению дыма можно было установить его направление. Ржавая пыль
ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
Наконец наступила ночь. Черно-сизым бархатом отливал восток, а на
западе все блестела светлая полоска. Я смотрел в ту сторону в каком-то