подбородок. Я нажал спуск. Голова опрокинулась назад, а блестящий стаканчик
упал перед щитком.
И тут ко мне подполз здоровенный солдат лет сорока. Плечи широкие, лицо
угрюмое.
Вот так встреча! Но я молчу. Неужели не вспомнит?
-- Тюрин, -- назвал он себя, -- Петром зовут, по отцу Ивановичем.
-- Здравствуй, Петро Иванович, -- сказал я невозмутимо. -- Зачем
пожаловал?
-- Ротный послал. Иди, говорит, к "кровавому блиндажу", там, говорит,
твой земляк, уралец, позиции строит. Это вроде про тебя он так сказал.
-- Выходит, ты в мое распоряжение прибыл.
-- А кто ты такой есть, чтобы мной распоряжаться?
-- Твой земляк, -- ответил я, еле сдержав улыбку. Петр Тюрин, по
прозвищу Подрядчиков, мой односельчанин, не может узнать меня!
-- Земляк, земляк... Слыхал уж от ротного. Говори толком, чего тебе
надобно от меня?
Справа, невдалеке от нас, на косогоре, виднелся разбитый блиндаж. Я
кивнул в ту сторону:
-- Нельзя ли нам приспособить этот блиндаж под снайперскую позицию?
-- Приспосабливалась кобыла к болоту -- без копыт осталась. Три
пулеметных расчета там погибло. "Кровавый блиндаж" его зовут. Пристрелян,
смерть туда ходит без запинки, как ветер под худой зипун.
Меня разбирал смех, я слушал Тюрина и улыбался. Земляк обиделся, глаза
его сузились, над бровями поднялись бугры, голова до ушей ушла в плечи.
-- Ты чего щеришься, зубы скалишь? Я, чай, постарше тебя. Не то
повернусь и уйду, поминай как звали. Пособлять тебе пришел, а ты насмешки
строишь.
Тюрин мешковато привстал, повернулся ко мне спиной.
"Уйдет", -- подумал я, зная норов своего односельчанина.
-- Подрядчиков, погоди! -- вырвалось у меня.
Тюрин повернулся. Его глаза широко раскрылись, шея вытянулась, он в
упор смотрел на меня. Наконец, взгляд его будто прояснился и потеплел.
-- Никак, Василий? Григория Зайцева сын!
Разговор оборвала пулеметная очередь. Разрывные пули лопались на
бруствере, обдавая нас песком и мелкими осколками. Тюрин прижался к стене
окопа, крякнул:
-- Заметили, сволочи, теперь не дадут головы поднять.
-- Дадут, -- успокоил я Тюрина. [92] -- Этому пулеметчику надо устроить
ловушку.
-- Как же ты ему устроишь? -- спросил Тюрин с недоверием в голосе.
Я не спеша рассказал ему о своих методах снайперской охоты, начертил на
стенке окопа схему -- с каких точек можно держать под прицелом пулеметчиков.
-- Одного срежем -- другие будут побаиваться.
-- Тут еще снайпер ихний объявился, -- почти шепотом предупредил меня
Тюрин.
-- Говори громче, я ему уши свинцом заткнул!
Смотрю, ожил мой земляк. Легко повернулся в одну сторону, в другую,
проворно заработал лопатой.
-- Погоди, Тюрин...
-- Петром Ивановичем зови меня.
-- Хорошо, Петр Иванович, -- согласился я. -- Лопатой будем работать
ночью, а сейчас принеси сюда перископ, лист фанеры и два гвоздя.
-- Ладно, пойду, раз велишь. А ты-то как тут? Снайпер-то...
-- Его уже нет, -- напомнил я.
-- Ну, гляди. Выходит, сам себе хорошо веришь... Я пошел.
Часа два я занимался маскировкой своей основной позиции, чуть в стороне
от главной траншеи. Закончил и только тут почувствовал, как устал и как
хочется спать. С сожалением вспомнил про своего земляка: зря послал старика
за фанерой, эту работу можно было сделать и позже. Прижался спиной к стенке
окопа и сразу крепко уснул.
Прошло еще часа два. Сквозь дремоту слышу, как разыскивает меня Петр
Иванович, передвигается по траншее взад-вперед. Его бархатный баритон
ласкает мой слух. Земляк ворчит про себя, возмущается, потом, совсем как в
деревне, на крестьянском дворе, по-отцовски кричит:
-- Васянька!
Я молчу, жду, что он будет делать дальше.
-- Вася! Выходи, чай в баклажке простынет!
Я вышел и спрашиваю:
-- Ну, как маскировочка, Петр Иванович?
-- Обед хороший сегодня. Каша, правда, перловая, зато с мясным
подливом.
-- Я тебя спрашиваю о маскировке, а ты мне про кашу.
-- Ну, Вася, я твоих словечков понимать сейчас не хочу, подкормиться
тебе надо.
Присели мы к котелку. Ныряем в него ложками по очереди. Смотрю, мой
Петр Иванович своей ложкой крупу подхватывает, а мясо и жирную подливу под
мой бок в котелке теснит.
-- Что же ты, Петр Иванович, мясо не берешь?
-- А у меня, Вася, настроение сегодня такое, -- объяснил он явно
неудачно. И чтобы окончательно замять разговор о мясе, заговорил ласково: --
Ты вот что, Вася, попей чайку да усни хотя бы на часок, а то у тебя глаза
покраснели, как у рака. А гвозди и фанеру я принес.
Привалившись спиной к куче свежего песку на дне траншеи, я снова уснул.
Проснулся ночью и не поверил себе: Петр Иванович укутал меня, как ребенка,
своей шинелью, под головой -- вещевой мешок, ноги завернуты фуфайкой. Мне
подумалось, что более мягкой и теплой постели не найти сейчас во всем
Сталинграде.
-- Петр Иванович, ты же замерз в одной-то гимнастерке! Зачем ты...
-- Я, Вася, не мерз, работой грелся.
Оказывается, пока я спал, он прокопал новый ход сообщения к блиндажу.
С рассветом на Мамаев курган налетели фашистские самолеты, стали сыпать
мелкие мины и гранаты. В нашу траншею угодило не меньше трех десятков мин.
Дым, пыль, тухлый [93] запах взрывчатки... Еще не улегся черный шлейф от
гранатной атаки с воздуха, как о бруствер наших траншей ударились первые
мины крупного калибра.
По новому ходу сообщения мы перебрались в блиндаж: как-никак над
головой два наката бревен.
От взрывов тяжелых снарядов блиндаж качался, как зыбка.
-- Вот аспид проклятый, нехристь басурманская, -- то и дело повторял
мой земляк.
-- Петр Иванович, кого это ты так пушишь?
-- Сам знаешь...
Продолжения фразы я не расслышал: возле блиндажа взорвалась не то
бомба, не то снаряд. Выход завалило песком, светилась только небольшая
щелочка.
-- Ну, Петр Иванович, вставай, будем откапываться.
Оглушенный, он понял меня по жестам, а не по словам.
Как и следовало ожидать, после такой обработки гитлеровцы бросились в
атаку. Но куда они устремились -- нам не видно. Мы оказались закупоренными в
"кровавом блиндаже". Работаем проворно, молча, потому что наверху слышен
топот ног. Чьи там ноги, кто знает?! Петр Иванович разгребает песок
огромными ладонями, как лопатой. До крови изодранные пальцы жжет, будто
разгребаешь не песок, а горячие угли. Теперь надо посмотреть, что делается
перед блиндажом. Мои глаза уперлись в широкую спину коричневого мундира.
Офицер! Нет, ефрейтор с ручным пулеметом. Его плечи тряслись от коротких
очередей.
Схватив автомат, я нажал на спусковой крючок, но забитый песком затвор
отказал. От злости я готов был разбить автомат. Плечи пулеметчика снова
затряслись. Я зубами выдернул чеку гранаты и швырнул ее под ноги
пулеметчика. Петр Иванович уперся плечом в опорную стойку и ногами раздвинул
выход. Я выскочил к убитому пулеметчику, схватил его пулемет. Тут же заметил
еще одного мертвого гитлеровца с автоматом. Но куда стрелять? Кругом густая
мгла от пыли и дыма. Лишь по пальбе можно определить, что бой идет в глубине
нашей обороны. Значит, надо нанести удар с тыла!
Я возился с пулеметом, но открыть огонь не мог: не знал оружия врага.
Тюрин рядом со мною бил из немецкого автомата. Заметив фашистского офицера,
я бросил пулемет, схватил свою снайперку, выстрелил. Гитлеровец упал.
Передернув затвор, я отыскивал новую цель. У Тюрина вышли патроны. Он
отложил в сторону трофейный автомат, подполз к пулемету, повернул направо,
налево, попробовал устойчивость, приложился, отвел рычаг назад, собачку
опустил вниз и нажал спусковой крючок. Пулемет заработал, как часы.
Прорвавшиеся гитлеровцы оказались между двух огней. Они заметались,
побежали в разные стороны. "Кровавый блиндаж" теперь сеял смерть в их рядах.
Тюрин вел огонь, изредка поправляя свои усы и приговаривая:
-- А, басурманы! Попались!
Вражеские минометчики засекли нас. Они обрушили на блиндаж залп целой
батареи. Я оглох и тут же будто провалился сквозь землю...
Сколько прошло времени -- не знаю. Когда я открыл глаза, то увидел
возле себя сначала Тюрина, а затем несколько автоматчиков из роты Шетилова:
атака противника была отбита, положение восстановлено.
В голове гудело, шумело на разные голоса, перед глазами плыли
разноцветные круги, траншея вставала на дыбы, от рваной земли несло жаром,
словно от глинобитной печки.
Тюрин застегивал на моей груди пуговицы. Руки у него тряслись, левый
глаз слезился. Кроме всего прочего, в разгаре боя у него оторвало [94]
подошвы сапог, и он сейчас только это заметил.
Кто-то шутливо подбодрил его:
-- Ну, дядька, и орел, на ходу подметки рвет!
Вскоре на ногах Тюрина уже были тупоносые трофейные сапоги с широкими
короткими голенищами.
За ночь "кровавый блиндаж" оборудовали для жилья. Амбразуру закрыли
мешками с песком, выход утеплили плащ-палаткой. Внутри -- полный солдатский
уют, а снаружи ничего не тронули: пусть противник думает, что блиндаж
разбит, две бомбы в одну воронку не падают!
Ранним утром доставили завтрак. Его принес Атай Хабибулин -- скромный
труженик, доставлявший пищу на передний край.. Поставив передо мной термос с
горячим борщом, он обрадованно обнял меня за плечи и, похлопывая по спине
огромными ладонями, сказал:
-- Хорошо, табариш глабный, будем кушай, крепко будем кушай, потом
чай...
Сию же минуту проснулся Тюрин, вскочил как ошпаренный, глаза злые. Мне
показалось, что он сейчас бросится с кулаками на Хабибулина, поэтому я
поспешил представить своего старого знакомого:
-- Это мой фронтовой друг, Атай Хабибулин.
-- Фронтовой... -- передразнил [95] меня Тюрин. -- Начпродовский хомяк,
фронтовой!
-- Пошто так говоришь: комяк? Непрабда! -- обиделся Хабибулин. И стал
рассказывать о себе Тюрину то, что мне было уже известно.
Башкир из аула Чишма, он попал в действующую армию случайно. Провожал
сына Сакайку на фронт. Приехал на станцию верхом на своей лошади. Народу
было много. В стороне от вокзала стоял конный обоз. Лошади были выпряжены,
привязаны к повозкам и лениво жевали сено.
-- Моя гнедой всю ночь бежал, дорога шибко большой, устал, --
рассказывал Хабибулин.
Привязал он своего гнедого к военной повозке, чтоб казенного сенца
пожевал, а сам пошел искать сына. Долго ходил вдоль эшелона, подходил к
каждому вагону ("ящика железный", -- говорил Хабибулин), каждую дверь
открывал, звал сына, но тот не отзывался. Когда же вернулся к обозу, где
оставил свою лошадь, увидел, что лошади уже нет -- обоз погрузился в эшелон.
-- Карабчил солдат моя гнедой!
Следы знакомого копыта с треугольными шипами подков привели его к
одному из "ящиков". В вагон его не пускали, и он начал звать лошадь. Сложил
свои тонкие губы трубочкой и засвистел в ладони. Гнедой отозвался, забил
копытами. Эшелон уже тронулся. Хабибулин успел вскочить на подножку. Да так
и остался коноводом хозвзвода вместе со своей лошадью.
Уже перед самым Сталинградом нашел сына Сакайку. Решили отец и сын
воевать вместе, в одном полку, и лошадь свою официально зачислили на
фуражное довольствие полка.
"Карош человек Баба Федя", -- так называл Хабибулин командира хозвзвода
старшину Федора Бабкина, который закрепил за ним еще одну лошадь и
пароконную повозку.
Полк вступил в бой за Сталинград. В первые же дни роты понесли большие
потери. Хабибулин нашел своего сына на переправе среди раненых, отвез его на
своей повозке в армейский госпиталь и вернулся в роту вместо сына, оставив
лошадей и повозку в тылу дивизии.
-- Мой Сакайка шибко кровь терял. Лошадь бомба убил. Я патрон таскай. А
ты меня комяк обзывал... -- закончил свой рассказ Хабибулин.
Тюрин смягчился:
-- Ладно, извиняй...
С этой минуты между ними вроде установилось взаимопонимание, однако
Тюрин нет-нет да и готов был чем-то уязвить Хабибулина. А тот между тем все
чаще и чаще стал наведываться в наш блиндаж. Доставлял обеды, ящики с
патронами или гранатами. Был он какой-то двужильный. Без груза не ходил:
если в одну сторону нес патроны, то обратно тащил на себе раненого. Он плохо
владел русским языком, но хорошо знал, что нужно солдату в окопах.
Снайпера Абзалова он называл "мой Сакай", говорил с ним на родном
языке. Абзалов платил ему добрым вниманием, называл атаем -- отцом.
Хабибулина наградили медалью "За боевые заслуги". Радовался он этой
награде, наверное, больше, чем я, получивший орден Красного Знамени.
За два месяца боев в Сталинграде Хабибулин стал опытным, смелым воином.
И вдруг оплошал. Как-то появился бледный, губы посинели, шатается...
-- Ранен?
Хабибулин рухнул лицом вниз. На спине два темных пятна. Тюрин снял с
него шинель, гимнастерку, наложил на раны пластырь, забинтовал перебитый
локоть. Ни одного звука, ни одного стона не издал Хабибулин. Я подставил к
его рту фляжку. Хабибулин [96] улыбнулся и отрицательно покачал головой.
-- Твоя запас моя не берет.
-- Ну, хоть глоток, легче станет, -- уговаривал его Тюрин. -- Хоть
каплю, это ведь из твоих рук было взято, ты принес...
-- Хорошо, Урал-человек, огонь нельзя глатай, грешно.
Только сейчас мы узнали, что он не пьет и терпеть не может спиртного.
-- Вроде вера у него такая, -- пояснил Тюрин. -- А зря, тяжело ему
будет боль переносить без спиртного. В медсанбат его надо.
-- Не пойдем, -- возразил Хабибулин, -- там мой Сакайка умирай...
Мне хотелось сию же минуту схватить снайперку и отомстить за Хабибулина
тому пулеметчику, который хлестнул ему в спину, но после контузии у меня еще
тряслись руки. Это сделал за меня Абзалов.
Вечером, когда стемнело, Тюрин и Хабибулин, обняв друг друга за плечи,
направились к выходу из блиндажа. Тут их встретил начальник политотдела
дивизии Василий Захарович Ткаченко, он пришел сюда с группой моих
друзей-снайперов.
-- Посторонись, -- сказал Тюрин снайперам. -- Уважать надо, Урал с
Башкирией идут. Тюрин с Хабибулиным!

    18. Поединок



Ночью наши разведчики приволокли в мешке "языка". На допросе он
сообщил, что фашистское командование серьезно обеспокоено действиями наших
снайперов. Из Берлина доставлен на самолете руководитель школы немецких
снайперов майор Конингс, который получил задание убить прежде всего, как
выразился пленный, "главного зайца".
Командир дивизии полковник Батюк был в хорошем настроении.
-- Майор для наших хлопцев -- это пустяк, -- пошутил он. -- Надо было
самому фюреру прилететь. За этой птицей поохотиться было бы интересней.
Верно, Зайцев?
-- Верно, товарищ полковник, -- говорю. А про себя думаю: "Легко
сказать, все-таки руководитель школы, видимо, зверь матерый..."
-- Что ж, надо этого сверхснайпера уничтожить, -- уже строгим тоном
сказал комдив. -- Только действуйте осторожно, умно.
Я уже научился быстро разгадывать "почерк" фашистских снайперов, по
характеру огня и маскировки без особого труда отличал более опытных стрелков
от новичков, трусов -- от упрямых и решительных. Но характер руководителя их
школы долгое время оставался для меня загадкой. Ежедневные наши наблюдения
ничего определенного не давали. Трудно было даже сказать, на каком участке
фашист. Наверно, он часто менял позиции и так же осторожно искал меня, как я
его.
Не прекращая поиск берлинского суперснайпера, я старался
проанализировать личный опыт и опыт своих товарищей, чтобы найти самое
верное решение.
Опыт подсказывал, что без помощи своих окопных друзей -- стрелков,
пулеметчиков, саперов и связистов -- нельзя рассчитывать на успех.
Обычно после того, как фашистский снайпер обнаружен, определено его
местонахождение, я подзывал, скажем, пулеметчика, давал ему трубу, сам брал
окопный перископ, указывал самый заметный предмет и начинал вести зрение
пулеметчика по ориентирам. И вот, когда пулеметчик увидит фашистского
снайпера, убедится, как хитро он маскируется, тогда этот пулеметчик
становится твоим грамотным помощником.
На такую демонстрацию уходит час, иногда два. Некоторые снайперы
упрекали меня:
-- Эта показуха солдатам совершенно не нужна. Если нужен тебе помощник,
так командир роты прикажет, [97] и любой солдат пойдет к тебе за милую душу.
Все это правильно, но я обращался к сердцу солдата, к его сознанию, к
его совести. И когда мы хорошо понимаем друг друга, тогда приходят душевная
радость и успех.
Кроме того, в ходе подготовки ложных позиций, установки макета, его
маскировки давали мне возможность изучать каждого солдата, кто на что
способен. Другой солдат, смотришь, инициативный, смелый, а в помощники не
годится: слишком горяч, вспыхнет и погаснет. На такого нельзя полагаться в
длительной борьбе: после первой же опасной встряски он найдет причину уйти
от тебя под предлогом более важного дела. А по существу, у него
просто-напросто кончился запас смелости.
Такие характеры встречаются нередко и среди начинающих снайперов.
Сложнее разгадываются характеры вражеских снайперов. Мне только ясно --
все они упорные. И для них я нашел свой метод: хорошо подготовишь куклу,
поставишь ее незаметно и начинаешь передвигать -- кукла, как человек, должна
менять свои позы. Рядом с куклой твоя хорошо замаскированная позиция.
Снайпер врага дал выстрел по кукле, но она осталась "живой", и тогда
начинается демонстрация упорного характера. Делает второй выстрел, затем
готовится к третьему, но, как правило, перед третьим выстрелом сам попадает
на мушку.
Опытные снайперы противника выходят на свои позиции под прикрытием огня
и в сопровождении двух-трех ассистентов. Перед таким "волком" я прикидывался
обычно новичком, вернее, простым солдатом, и тем усыплял его бдительность
или просто начинал шутить с ним: после каждого выстрела показывал ему
результат стрельбы условными знаками, как это принято на полигоне во время
тренировочной стрельбы. К такой мишени фашистский снайпер быстро привыкал и
переставал замечать ее. И как только он отвлекался на другие цели, я
моментально занимал место мишени. Для этого нужно несколько секунд.
Отшвыривал в сторону мишень и ловил голову фашиста на перекрестке прицела
своей снайперки.
Обнаружение цели в стане врага я подразделял на два этапа. Первый
начинался с изучения обороны противника. Затем узнавал, где, когда и при
каких условиях были ранены наши бойцы. В этом случае мне хорошо помогали
санитары. Они говорили, где подобран раненый, и я шел туда, разыскивал
очевидцев, от них узнавал все подробности истории ранения и за счет этого
разгадывал схему огня противника. Это я отношу к первому этапу определения,
где нужно отыскивать цель. Второй этап я называю поиском цели. Для того
чтобы не попасть на мушку фашистского снайпера, разведку наблюдением
местности вел при помощи оконного перископа или артиллерийской трубы.
Оптический прицел снайперской винтовки или бинокль в этом деле не годятся.
Опыт показал, что там, где раньше было оживление противника, а сейчас не
заметишь ни одного лишнего движения, значит, там засел матерый хищник. Вот
почему я своим друзьям-снайперам говорил: не изучил обстановку, не
побеседовал с людьми -- не лезь на рожон. В снайперском деле надо
придерживаться принципа по народной пословице: "семь раз отмерь, один
отрежь". И действительно, для подготовки точного выстрела нужно много
трудиться, изобретать, изучать характер, силу противника, нащупывать его
слабые места и только после этого приступить к решению задачи одним
выстрелом.
Успех наблюдения достигается только практическими занятиями,
непосредственно на местности. В боевой обстановке эти навыки приобрести не
так просто. Каждый выход [98] на позицию должен обеспечиваться строгой
маскировкой. Снайпер, не умеющий наблюдать замаскированно, уже не снайпер, а
просто-напросто мишень для врага.
Вышел на передний край, замаскируйся, камнем лежи и наблюдай, изучай
местность, составляй карточку, наноси на карточку особые приметы. Если в
процессе наблюдения себя проявил каким-то неосторожным движением головы,
открылся противнику и не успел вовремя скрыться, помни, ты допустил
оплошность, за свой промах получишь пулю только в свою голову. Такова жизнь
снайпера.
Поэтому при подготовке снайперов я лично придавал скрытности и
маскировке главное внимание.
У каждого снайпера своя тактика, свои приемы, собственные выдумки,
изобретательность. Но всем начинающим и опытным снайперам необходимо всегда
помнить, что перед тобой тактически зрелый, инициативный, находчивый и очень
меткий стрелок. Его надо перехитрить, втянуть в сложную борьбу и тем самым
привязать к облюбованной позиции. Как этого достигнуть? Придумывай ложные
ходы, рассеивай его внимание, запутывай свои следы, раздражай замысловатыми
движениями, утомляй его зрительную сосредоточенность. Я против организации
фундаментального снайперского поста даже в долговременной системе обороны.
Снайпер -- это кочевник, появляется внезапно там, где противник его не ждет.
За огневую инициативу нужно бороться. Одни разгадки ребусов противника
ничего не дадут, если у тебя нет уверенности расплатиться за эти хитрости
метким огнем быстро и решительно.
Однажды в районе льдохранилища, в расположении обороны шестой роты,
снайперы Николай Куликов и Галифан Абзалов в течение дня не проявили на
своем участке никаких признаков жизни: сидели в траншее под железнодорожным
полотном. И лишь на второй день прикрепили к веревке консервные банки и
вынесли их до наступления рассвета на нейтральную зону. Один конец веревки
остался в траншее. Взошло солнце, и консервные банки загремели под самым
носом немцев. Те стали выглядывать. Появилась одна голова, вторая. Снайперы
сделали по выстрелу. Через час повторилось то же самое. Таким образом к
вечеру Куликов и Абзалов вывели из строя целое отделение противника.
Как-то в период некоторого затишья на переднем крае я встретил среди
развалин двух солдат-снайперов -- Афиногенова и Щербину. Они вяло шагали
навстречу мне. Мы поздоровались, с тропинки отошли в сторону, сели на камни,
закурили.
-- Куда направились? -- спросил я их.
-- В расположение роты. Фашисты притаились, носа не показывают,
отдохнуть можно, -- ответил Щербина.
-- Зря уходите, -- ответил я, -- момент удобный для пристрелки цели.
Ребята согласились, и мы пошли в район тиров.
По дороге выяснилось, что оба они ни разу не делали пристрелку
возможных целей. Считали это ненужным. Просто ходили среди развалин по всему
переднему краю и, заметив противника, открывали огонь. Это частенько
приводило к промахам. Иначе и не могло быть: расстояние до цели сразу не
определишь, заранее подготовленных данных для стрельбы нет, а цель
появляется на несколько секунд -- вот причина промахов. Надо заранее
готовить несколько постов, хорошо изучить впередилежащую местность, наметить
ориентиры и определить расстояние до них, тогда и в часы затишья будет
успех.
Мы дошли до поселка завода, зашли в один разрушенный дом. Здесь был мой
запасной пост. Я показал товарищам, где у противника расположены [99] дзоты,
пулеметные точки, орудия прямой наводки, наблюдательные пункты, боевое
охранение, и сказал:
-- Как видите, снайперу не так много нужно знать про оборону
противника. Пришел на позицию, отыскал нужный листок в блокноте -- внес в
стрелковую карточку нужные поправки и жди удобного момента. Для хорошо
подготовленного снайпера достаточно того, чтобы цель показалась на короткое
время. За это время нужно поймать ее на мушку, прицелиться и произвести
выстрел без промаха.
Было часа четыре дня.
-- Сейчас у фашистов обеденное время, -- сказал я, обращаясь к
товарищам, -- они пунктуальные.
И вынул из стенки окопчика кусок фанеры. На нем была начерчена
стрелковая карточка. От времени некоторые цифры стерлись. Я достал огрызок
карандаша, обновил цифры, потом поставил нужный прицел, изготовился к
стрельбе, стал ждать. Мои товарищи через окопные перископы наблюдали за
позицией противника. Сидели тихо. Следили за поведением противника
внимательно. Прошел час. Пыл и охотничий азарт у моих молодых друзей начал
пропадать. Надоедает однообразие, хочется перебраться на другую позицию,
поговорить с солдатами.
-- Подождите! -- одергиваю я их. -- В засаде разговаривать нельзя.
Мои друзья замолчали. После того прошло еще несколько минут. В немецкой
траншее появилась голова. Я тотчас же выстрелил. Немецкая каска вылетела на
бруствер. Все снова стихло. Каска лежит на самом верху бруствера. Из
траншеи, где показывалась голова, стала мотаться совковая лопата: оставшийся
там в живых второй фашист углубляет свой окоп.
Мне не однажды приходилось фашистов бить на выбор. Бывали такие случаи,
когда через оптический прицел я встречал своих старых знакомых. Наблюдать за
поведением противника -- моя страсть. Вот увидишь -- из блиндажа выходит
такой напыженный фашистский офицер, важничает, повелительными жестами
разгоняет солдат в разные стороны. Они точно выполняют его волю, его
желания, его каприз. Но он не знает, что жить ему осталось считанные
секунды.
Я вижу его тонкие губы, ровные зубы, широкий тяжелый подбородок и
мясистый нос. Порой создавалось такое ощущение, словно змею захватил под
самую голову, она извивается, а моя рука сжимается -- и раздается выстрел...
В нашей дивизии среди снайперов вошло в быт правило: собираться в одном
блиндаже и подводить итоги дня, высказывать свои предложения, сообщать о
новинках в тактике противника.