зачислена во второй батальон 1047-го полка. Побывавшие в огне сражений
командиры и политработники полка встретили нас хорошо, лишь наши черные
бушлаты и широкие брюки, не говоря уж о тельняшках и бескозырках, вызывали у
них улыбки.
Через несколько дней снова погрузились в эшелоны. Снова застучали,
теперь уже с редкими передышками, колеса теплушек. Перед глазами открывалась
необозримая, как море, степь. Мои товарищи скинули бушлаты. Синие полоски
тельняшек запестрели во всех вагонах. Сухопутное "море" и "корабль" на
колесах. День, ночь, еще день. Впереди -- мираж, будто в самом деле к
штормовому морю мчимся. Эх, скорей бы!
Но не тут-то было. Эшелон остановился: где-то перед станцией нашего
назначения фашистские бомбардировщики разрушили мост.
Мы вывалились из теплушек. Ждем час, другой, третий... Вглядываемся в
даль. Там, где-то на самой кромке степного простора, на нижнем обрезе
небосклона, бушует что-то непонятное; то все сплошь заволакивают черные
тучи, то пробивается сквозь них зарево, и солнце будто дробится огненными
осколками.
Ночью совершили пеший марш без дороги, по видному для всех ориентиру --
зареву пожаров на краю степи. Казалось, там же и край света.
Но то был Сталинград.
К утру зарево потускнело, зато багрово-темные тучи стали еще гуще.
Словно огромный вулкан извергался там, выбрасывая массы огня и дыма. А когда
лучи солнца чуть подрумянили просветы между тучами, над источником огня и
дыма, как мошкара, закружились самолеты.
-- Что это? -- спросил я.
Командир роты старший лейтенант Василий Большешапов дал мне бинокль.
Смотрю -- и не верю своим глазам. Над городом в два, три, четыре "этажа" --
немецкие бомбардировщики, истребители, штурмовики, тяжелые бомбардировщики.
С разных высот они вываливают свой бомбовый груз на город. Вереницы
пикировщиков ныряют в гущу дыма и огня над центром, и там поднимаются новые
столбы красной кирпичной пыли и огня.
Неужели же там есть еще люди, и как они держатся, сражаются, просто
хотя бы живут, дышат?!
-- Сталинград выдерживает очередную атаку с воздуха, -- как бы отвечая
на мой вопрос, пояснил командир роты. И, помолчав, добавил: -- Мы идем туда,
поэтому, морячки, сегодня же начнем готовить вас к действиям в тех условиях.
Сразу же объявили тему трехдневных занятий: подготовка к уличным боям.
С особым усердием тренировались моряки на занятиях. Работали штыком,
ножом, лопатой, метали гранаты, ползали, бегали. Каждый понимал -- эта наука
нужна.
Рукопашные "схватки" иногда переходили чуть ли не в настоящие драки,
вгорячах даже разбивали один другому носы. Наш командир роты готовил своих
людей не на парад.
Сейчас он сидел на возвышенности, раскинув согнутые в коленях ноги:
каблуки сапог, подбитые толстыми металлическими косяками, глубоко зарылись в
землю; широкие загорелые ладони устало лежали на коленях.
Большешапов был доволен: учения [10] идут по плану, матросы уже умело
ловят летящую гранату и метко швыряют ее обратно в траншею, где маячат
чучела.
-- С такими моряками, Степан, мы любому фашисту голову свернем! --
вырвалось у Большешапова, когда возле него остановился замполит Кряков.
Тем временем я в глубокой траншее разучивал приемы боя лопатой против
врага, вооруженного автоматом. Моим противником был солдат Реутов. Матросы
стояли на бруствере, внимательно смотрели. И вдруг Реутов изловчился и
саданул в меня очередь. Конечно, патроны были холостые.
Чтобы показать прием, надо было пропустить по траншее каждого.
Результаты оказались хорошие: со второго захода "поражений" почти не было.
В самый разгар "схватки" возле нас остановилась легковая машина. Из нее
вышел маленького роста, щуплый человек, на петлицах -- малиновые ромбики.
Это был наш дивизионный начальник, бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. Спокойно покуривая папиросу, он смотрел в середину круга, где шел
поединок.
Старший лейтенант Большешапов отбивал нападение нашего мичмана Ровнова.
Мичман явно сильнее старшего лейтенанта: ростом выше, руки длиннее, шире в
плечах. Туго приходилось Большешапову, но тренированность, знание
оборонительных приемов делали его неуязвимым. Как пружина сожмется,
мгновенно отбросит противника, и все начинается сначала. Нашла коса на
камень. Кто же кого?
Матросам хотелось, чтобы победил мичман, но солдаты уверенно говорили,
что их "старшой" и не таких обламывал.
Вот мичман и старший лейтенант снова пошли на сближение. Рывок, еще
рывок -- и мичман запутался в своих широких брюках. Большешапов наступил
ногой на морской клеш, толкнул плечом мичмана в правый бок, и тот, потеряв
равновесие, грохнулся.
Отходя в сторону, вытирая потное лицо носовым платком, командир роты
сказал:
-- Вот так из-за широких штанов можно жизнь потерять, -- и только
теперь увидел бригадного комиссара. -- Р-рота! -- он хотел подать команду
"смирно", но бригадный комиссар прервал его:
-- А разве армейское обмундирование вы не получили?
Командир роты смутился: не хотелось ему подводить моряков под "разнос".
Но делать нечего, вынужден был доложить:
-- Матросы армейское обмундирование получили полностью, но еще не
переоделись.
Все ждали, что скажет бригадный комиссар, он попыхивал папиросой,
пускал кольцами дым да молча посматривал на нас.
"Чего он ждет?" -- думал каждый про себя, но вслух сказать не
осмеливался.
Наконец комиссар стряхнул пепел с папиросы и спросил:
-- Так, говорите, жалко вам с морской формой расставаться? -- И,
помолчав, ответил на свой вопрос: -- Конечно, жалко! А с боевыми кораблями,
на которых вы по пять-шесть лет служили, разве не жаль было расставаться?
Да, вылетели вы, орлы, из родного гнезда. Мы ведь знаем: матросы -- орлы! --
Комиссар помолчал. -- Вылетели, но из виду не скрылись. Ваши
товарищи-матросы, командиры ваши флотские за вами следят, думают о вас:
как-то они там? Провожали они вас на фронт, как родных. Провожали, как
верных сынов Тихоокеанского флота, преданных партии, народу, геройских и
дисциплинированных! Так где же ваша флотская дисциплина?
А побеждает, между прочим, та армия, в которой, кроме всего, высокая
дисциплина и организованность, [11] где приказ командира -- для всякого
закон, где бы он ни служил: на флоте ли, пехотинцем ли, артиллеристом.
Личным желаниям, прихотям, рассуждениям тут места нет. Придется вам,
матросы, сменить форму...
Лицо бригадного комиссара было чуть бледно, левая рука зацепилась за
портупею, а правая, пока он говорил, все время была в движении: то
поднималась резко, то снова опускалась.
Мы стояли и слушали молча, позабыв о куреве. На душе обида: неужели
придется снимать клеши, надевать солдатские узенькие штанишки, обмотки. Но
понимали -- прав комиссар.
А там, вдали, полыхал Сталинград...
Мы всматривались в большие черные дымы, которые поднимались высоко в
небо.
Тяжело гремела артиллерия, в разрывах облаков то и дело мелькали черные
самолеты. Слышались тяжелые взрывы бомб.
Вечером мы развязали вещевые мешки и через час превратились в
красноармейцев. Новое обмундирование торчало, дыбилось, пузырилось. Родная
форма теперь лежала в вещевых мешках.
Лишь тельняшки остались под гимнастерками.
Началась погрузка в машины. Командир второго батальона капитан Котов,
широко расставив толстые короткие ноги, то и дело посматривал на большие
наручные часы в белом никелированном корпусе.
В стороне, метрах в десяти от комбата, кучкой стояли красноармейцы --
связные от каждой роты. Среди них был и я -- связной пулеметной роты. Мы еще
не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали,
как держаться в его присутствии.
Он же на нас как будто не обращал внимания. Старшего между нами,
связными, не было, все оказались вроде на равных.
Погрузка окончилась. Комбат вместе с медицинской сестрой сел на
головную машину. Мы остались совсем без начальства. Тогда я решился: как
старший среди всех по возрасту и по военному званию взять командование
группой на себя.
Первое, что пришло мне в голову, -- распустить всех по своим
подразделениям.
-- Как остановка, сразу бегите ко мне, -- сказал я. -- Моя машина
вторая. Кто опоздает -- пеняйте на себя. Это вам не учение, а война...
Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:
-- Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других
пугаете.
Слова бывалого солдата сразили меня. Я на минуту растерялся, потом
разобрала злость. Повернулся, крикнул Пронищеву:
-- За мной!
Места в машине нам достались самые плохие. Мы сидели около заднего
борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.
-- Ты только, товарищ главстаршина, не злись, -- заговорил Пронищев. --
Не люблю, когда человек говорит то, чего не знает. Я вот, допустим,
тракторист, а начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война...
Я вот тебе расскажу немного и про связных тоже.
В бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где
наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается
отступление, опять же бойцы отходят все вместе, один другому помогает, а
связной -- всегда один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я из
штаба полка по лесу во второй батальон с донесением, выполнил приказ.
Возвращаюсь назад [12] по той же тропинке, перебегаю от куста до куста,
прячусь, и вдруг -- фашистские мотоциклисты. Что делать? Вскинул винтовку,
потом две гранаты швырнул и -- ходу! Вот вам и связной. В бою связной --
фигура, сам себе командир. А ты их так...
Я молчал. Что было сказать?
И снова вспомнились первые дни службы во флоте, первые испытания
совести.
Мартовское утро тридцать восьмого года предвещало ясный день: бухта
Золотой Рог искрилась радужными красками, но на душе у меня было пасмурно.
Причина очень простая: хотелось быть минером или торпедистом, а меня
зачислили писарем артиллерийского отделения. Я умышленно портил свой почерк,
на занятиях допускал грамматические ошибки, за это на меня накладывали
взыскания и снова заставляли садиться за книги, составлять заявки на разные
детали.
Моим начальником был однофамилец лейтенант Дмитрий Зайцев. И я решил
испортить ему настроение. При составлении табеля-заявки умышленно исказил
название одной детали. Вместо "банник-разрядник" написал совершенно
нецензурное слово и, подсунув эту заявку на подпись лейтенанту, успокоился.
Но не прошло и дня, как это спокойствие повернулось против меня. Я уже не
мог ни есть, ни пить, думая о том, что в артиллерийском управлении обнаружат
мою "ошибку" и за это попадет лейтенанту Зайцеву. Попадет крепко, ведь это
открытое издевательство над вышестоящим начальником...
Наступил вечер. Не находя себе места, я понуро побрел к своей койке.
Когда на душе тяжесть, тогда и дела не клеятся, получается все плохо, а это
еще больше раздражает. В этот вечер дежурный но казарме дважды поднимал меня
с постели, заставлял уложить обмундирование правильно. Всю ночь не спал.
Встал до сигнала "подъем", совершенно забыв, что это есть нарушение
распорядка дня. У самого выхода из казармы меня остановил старшина.
-- Почему на двадцать минут раньше общего подъема встал с постели?
Одна ошибка повлекла за собой другую. Я снова схитрил: вытянулся перед
старшиной по уставу, как нас учили на строевых занятиях, и доложил:
-- У меня расстройство желудка.
-- В таком случае... бегом в гальюн!
На утренней поверке старшина вызвал меня из строя и направил в
медицинскую часть -- лечить расстройство желудка.
Мою хитрость врач раскрыл просто. Он посмотрел язык, потискал мой живот
и написал старшине: "Шесть дней краснофлотца Зайцева подымать за тридцать
минут до подъема, использовать его на хозяйственных работах".
Шесть дней я ведрами таскал из речки воду в умывальники. В субботу меня
снова повели в медсанчасть. Врач по-прежнему очень внимательно выслушал
меня: спросил, как работает желудок, не бывает ли поноса, запора, не душат
ли тошноты, может, изжога бывает. Я ответил:
-- Чувствую себя хорошо, прошу отменить такую лечебную процедуру.
Наконец, за мной пришел рассыльный из штаба: явиться к начальнику
боепитания лейтенанту Зайцеву.
Бегу и с порога докладываю:
-- Товарищ лейтенант, краснофлотец Зайцев прибыл по вашему приказанию.
Лейтенант долго смотрел на меня своими красивыми, добрыми глазами.
-- Вижу, что прибыл. Только понять тебя не могу, что ты за человек, как
ты мог работать гражданским бухгалтером, не имея за душой совести. Мы с
тобой в одной комсомольской [13] организации, по возрасту почти ровесники,
жизнь нам дала одну фамилию на двоих. Верил я тебе в работе, как себе, как
родному брату, и вот за мою доверчивость ты меня жестоко наказал.
Слова лейтенанта выворачивали мое нутро наизнанку. В действительности
лейтенант был по характеру мягкий человек, справедливый и требовательный.
Год назад он с отличием окончил военное училище и как отличника его послали
на самостоятельную работу в училище. Теперь его переводят в другую часть с
понижением. Причина: халатность.
-- Вот она в чем выразилась, -- сказал лейтенант, положив передо мной
заявку, составленную моей рукой. -- Как видите, результат оказался
печальным. Ваши дела показали халатное отношение к службе, рассеянность,
поверхностные знания материальной части.
От стыда я готов был провалиться сквозь землю, просил извинения и
самого строгого наказания. Лейтенант посмотрел на меня своими чистыми,
ясными глазами, еле заметно улыбнулся и тихо сказал:
-- Нет, наказывать я не буду тебя. Пусть тебя наказывает твоя
собственная совесть. Она у нас -- высший судья...
Да, кажется, нет более сурового наказания, чем терзания собственной
совести. В условиях военной службы жизнь каждого военного человека, если он
хочет быть настоящим военным, строится не только по уставам и наставлениям,
но и по собственной совести. Потеря совести равносильна самому тяжкому
преступлению. Именно этот вывод я сделал для себя после той глупой выходки
против лейтенанта Дмитрия Зайцева и отныне всю жизнь буду искать возможность
искупить свою вину перед ним.
И сейчас, когда идет война, когда перед моими глазами пылающий
Сталинград, а в ушах звучат слова испытанного огнем солдата: "В бою связной
-- фигура, сам себе командир",-- мне осталось только дать клятву перед своей
собственной совестью: быть верным и честным исполнителем воли своих
командиров. Без этого нечего и думать о победе.
Колонна свернула на проселочную дорогу. Минут тридцать катились по
низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так и манили к
себе: после пыльной, жаркой дороги -- райское дело выкупаться, отдохнуть на
бережке.
Вдруг с головной машины раздались условные сигналы, и вся колонна
шарахнулась в разные стороны. Остановились под кустами. Дорога впереди и
небо над ней были пусты. Чего там испугались -- мы так и не поняли.
Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали
на плечи, построились по три и вышли из кустов на ту самую проселочную
дорогу, по которой только что ехали.
День подходил к концу, схлынула жара, и даже как будто утихла давно
мучавшая всех жажда. Слышались громовые раскаты. В воздухе пахло гарью,
взрывчаткой и еще чем-то неприятным.
Батальон свернул с проселка и по тропкам, протоптанным скотиной,
углубился в лес.
И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая,
оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это мирные жители
Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще не видевшие ужасов войны,
смотрели на них с болью.
С опушки леса, в котором мы замаскировались, был виден Сталинград.
Между нами и горевшим городом лежала Волга. Слышались артиллерийские
раскаты. Без устали строчили пулеметы. Фашистские самолеты непрерывно
бомбили заводской район.
Каким-то будет наш первый бой?
Вереницей тащились по тропинкам [14] раненые солдаты. Нам хотелось
поговорить с ними, спросить, как там, но вид их говорил сам за себя. Они
шли, словно не замечая нас, а мы все ждали, может, кто подойдет. И вдруг
из-за кустов показался матрос. Он остановился, осмотрелся -- и увидел нас.
Подошел. Оказалось -- старшина. Голова перевязана. Левая рука, странно
короткая, забинтована. На изодранной тельняшке -- бурые пятна крови. Правая
штанина клеша от самого низа до колена разодрана. Якорь на толстой морской
бляхе вдавлен в середину. Старшина присел рядом с нами, попросил закурить.
Завязался разговор.
-- Постойте; -- сказал вдруг старшина, услышав, что мы -- тихоокеанцы.
-- А Сашу Лебедева вы не встречали? Братишка мой. Нет такого среди вас?
-- Та е у нас такой, -- ответил украинец Охрим Васильченко.
-- Какой?! -- вскинулся старшина. Может, однофамилец?
-- На баяне хорошо играет, ноет. Словом, веселый хлопец, скучать не
даст.
-- Он, Сашка!
-- Только нема его зараз у роте.
-- Как так? Где же он?!
Трое бойцов тут же бросились разыскивать Сашу.
До сталинградских боев старшина Иван Лебедев служил на Северном флоте,
а брат его Александр -- на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к
родному городу подошли фашисты, братья попросились на Сталинградский фронт.
И вот...
-- Товарищ старшина, -- обрадованно воскликнул матрос Миша Масаев, --
глядите!
К нам бежал Лебедев-младший.
-- Ваня!
-- Саша]
Братья расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал:
-- И обнять-то тебя по-настоящему не могу.
Александр посмотрел на укороченную руку брата.
-- Где это тебя?
-- Там, -- Иван показал в сторону Сталинграда.
-- Как там?
-- Тяжело. Но держимся, -- Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся
вокруг матросов. -- И выдержим, братцы, выстоим, честное слово! А на мою
руку не смотрите. За нее фрицы дорого заплатили.
Из рассказа Ивана Лебедева перед нами вставал бой в районе поселка
Красный Октябрь.
...Бьются за каждую улицу, за каждый дом. Все охвачено огнем. Тяжко
дышать. Искры сыплются на плечи, попадают за воротник, загорается одежда.
Старшина Лебедев увидел, как фашистский офицер выхватил пистолет,
нацелился в командира. Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира и
бросился на фашиста с ножом. Пуля ударила Лебедеву в левую руку, но правая в
тот же миг достала фашистскую грудь. Потеряв офицера, гитлеровцы на
мгновение растерялись. Но неизвестно, что было бы дальше, если бы в эту
минуту не прогремело "ура": наши пошли в атаку.
Лебедев замолчал, а нам казалось, будто мы сами побывали на правом
берегу, участвовали в рукопашных схватках, отбивали атаки фашистов, ходили в
контратаки.
Я не заметил, когда к нашей группе подошел бригадный комиссар Зубков.
Он стоял, опершись о дерево, и вместе со всеми слушал. А потом подошел
к Лебедеву, пожал ему руку:
-- Спасибо, товарищ старшина. Вы для нашей молодежи, можно сказать,
настоящий доклад о мужестве прочли. -- Потом посмотрел на нас: -- Вижу, не
привилась вам солдатская форма, -- в голосе мягкость.
-- До самой темноты, товарищ [15] бригадный комиссар, были солдатами, а
сейчас вот снова в моряков превратились, -- оправдывался командир роты.
-- В старину русские солдаты перед боем надевали чистое белье, --
задумчиво сказал комиссар.
В темноте подошли к самому берегу Волги. Легли на теплый песок у самой
воды. Волга перебирала мелкие камешки на берегу. Они шелестели, словно
шептались между собой: тиш-ш, ти-ше, тиш-ш.
С Мамаева кургана веером во все стороны разлетались трассы очередей
крупнокалиберного пулемета.
-- До нас не достае, дывись, Василь, як у воду хлюпается, -- сказал
лежавший рядом Охрим Васильченко, комментируя полет пуль. С правой стороны
от переправы шла пулеметная перестрелка. В овраге Долгом, между бензобаками,
работали автоматчики, отбивали равномерную дробь, а в самом низу оврага, за
дорогой, ухали разрывы гранат. Над головой тарахтели моторы ночных
бомбардировщиков. Каждый новый разрыв мины или снаряда окатывал горячим
воздухом, швырял в сторону. Самое неприятное на войне -- лежать без действия
под огнем противника.
Охриму не лежалось. Он ворочался с боку на бок и ворчал:
-- Ну кажи, чого мы тут ждем? Перемахнуть бы, пока темень, а мы лежим,
соньця дожидаемся.
Старший лейтенант Большешапов громко цыкнул на Охрима:
-- Еще подходят части. Не ты один, можешь полежать.
И все умолкли, поняли. Только слышен стал тихий разговор на переправе.
Город горел. На фоне зарева были видны тени пробегающих солдат. Наши
или немцы? Никто не знал.
К переправе подходил обоз второго батальона. Перегруженные повозки до
самых ступиц зарываются в песок. Лошади выбились из сил и не могли сорвать
их с мест. Подошла рота автоматчиков, и обоз тронулся к переправе.
Появился катер, к нему была причалена баржа. Ее высокие борта изрядно
побиты осколками.
Погрузка прошла быстро, в полной тишине. Изготовили к бою станковые
пулеметы. На середине баржи штабелями сложили ящики с боеприпасами. Старшина
Бабаев грузил в трюмы, прямо в воду, ящики с американской тушенкой --
"второй фронт".
Матросы смеялись вполголоса:
-- Старшина, что ты делаешь, захлебнется "второй фронт"!
На носу и корме дырявой баржи стояли насосы. Матросы откачивали воду,
просочившуюся через пробоины. Внутри баржи стучали молотки: щели конопатили,
а пробоины забивали пробками, замотанными паклей.
Глухо заработала машина. Катер содрогнулся, натянулся буксир, дрогнув,
заскрипела баржа и, как усталая кляча, поплелась следом. Маленькая волна
набегала на катер, ударяла о железный борт и с шумом рассыпалась где-то в
темноте. Густая ночная темь давила на глаза, как повязка, но все напряженно
вглядывались в черную кипящую ширь реки, стараясь рассмотреть, что там
впереди. Слышно было, как слева и справа тихо плескали веслами плывущие на
лодках моряки. За лодками на веревках тащились доски, бревна, за них
держались матросы из роты автоматчиков.
Переправа обошлась без потерь. Все, как один, тихоокеанцы перемахнули
через Волгу в огнедышащий Сталинград.
Это было в ночь на 22 сентября 1942 года.
Катер врезался носом в прибрежный песок. Мотор вздрогнул [16] в
последний раз и умолк, лишь вода за кормой продолжала хлюпать. Вот он,
долгожданный правый берег!
В небе вспыхнула ракета. Ее яркий свет скользнул по стальным каскам
бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.
К пяти часам утра через Волгу переправилась вся наша 284-я стрелковая
дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему фашистские артиллеристы и
минометчики ни одним выстрелом не потревожили нас на открытой глади реки.
Может быть, потому, что мы ни одним звуком или движением не выдали себя? А
может, гитлеровцы потеряли бдительность, считая, что русская армия под
Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег; в
развалинах города остались лишь отдельные группы "коммунистов-смертников", а
переправа новых частей невозможна? Что они думали -- неизвестно, но факт,
что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.
Теперь уже нет никакого сомнения -- мы скоро вступим в бой. Первое
боевое крещение моряков на суше в горящем городе. Как оно начнется и чем
закончится? Лично я -- готов ко всему, буду драться, как подсказывает
совесть. Какая она у меня -- дырявая или чистая -- пусть оценят товарищи в
ходе боя, но про себя я уже который раз повторяю: не подведу, не отступлю,
даже перед самой смертью. Вероятно, так же думают о себе мои
друзья-тихоокеанцы. Смотрю на них, а в ушах звучит голос диктора, который
передавал очередную сводку Совинформбюро по радио:
-- "Наши войска оставили Севастополь..."
Эту тяжелую весть я услышал, находясь во Владивостоке, получая в банке
денежное содержание за май 1942 года. И тут же перед кассой за моей спиной,
прозвучал для меня не менее суровый приговор, чем сообщение диктора о
Севастополе:
-- Так вот, я говорю, деньги могет любая грамотная бабенка носить, а
вот таких шароваристых парней пора притянуть на войну.
-- Правильно, Лука Егорович, -- поддержал знакомый мне дед Фадей,
слесарь-истопник районной бани. -- Я вот, к примеру, работаю на двух
ответственных должностях, вся баня лежит на моих плечах, ну, если бы меня
попросили, Фадей, сходи в банк, получи наличные для коллектива, што мне --
тяжело? А таких лоботрясов на бабьей работе не держал бы...
Ох, как тяжело мне стало с той минуты служить в мирном, далеком от
фронта городе! Вернулся в часть и готов был разбросать все деньги куда
попало, чтоб осудили и послали, как штрафника, на фронт. И наверное, так
могло случиться, если бы в этот момент не встретился командир базы, который
сказал, что на днях мне придет замена, что командование флота решило
удовлетворить просьбу комсомольцев базы -- сформировать роту добровольцев
для отправки на фронт.
-- Спасибо! -- вырвалось у меня из груди, иначе я задохнулся бы от
радости.
Командир улыбнулся, достал из кармана пачку "Беломора", протянул мне.
Прикурили от одной спички, затянулись.
-- Откровенно говоря, я завидую тебе и твоим друзьям-комсомольцам, --
сказал командир базы. -- Мною подано тоже четыре рапорта с просьбой
отправить на фронт. На четвертом поставлена такая резолюция, сам своими
глазами читал: "Разъяснить товарищу Николаеву, что он должен понимать, где
мы находимся (не на даче) и какую задачу выполняем. Не поймет, будем
командиры и политработники полка встретили нас хорошо, лишь наши черные
бушлаты и широкие брюки, не говоря уж о тельняшках и бескозырках, вызывали у
них улыбки.
Через несколько дней снова погрузились в эшелоны. Снова застучали,
теперь уже с редкими передышками, колеса теплушек. Перед глазами открывалась
необозримая, как море, степь. Мои товарищи скинули бушлаты. Синие полоски
тельняшек запестрели во всех вагонах. Сухопутное "море" и "корабль" на
колесах. День, ночь, еще день. Впереди -- мираж, будто в самом деле к
штормовому морю мчимся. Эх, скорей бы!
Но не тут-то было. Эшелон остановился: где-то перед станцией нашего
назначения фашистские бомбардировщики разрушили мост.
Мы вывалились из теплушек. Ждем час, другой, третий... Вглядываемся в
даль. Там, где-то на самой кромке степного простора, на нижнем обрезе
небосклона, бушует что-то непонятное; то все сплошь заволакивают черные
тучи, то пробивается сквозь них зарево, и солнце будто дробится огненными
осколками.
Ночью совершили пеший марш без дороги, по видному для всех ориентиру --
зареву пожаров на краю степи. Казалось, там же и край света.
Но то был Сталинград.
К утру зарево потускнело, зато багрово-темные тучи стали еще гуще.
Словно огромный вулкан извергался там, выбрасывая массы огня и дыма. А когда
лучи солнца чуть подрумянили просветы между тучами, над источником огня и
дыма, как мошкара, закружились самолеты.
-- Что это? -- спросил я.
Командир роты старший лейтенант Василий Большешапов дал мне бинокль.
Смотрю -- и не верю своим глазам. Над городом в два, три, четыре "этажа" --
немецкие бомбардировщики, истребители, штурмовики, тяжелые бомбардировщики.
С разных высот они вываливают свой бомбовый груз на город. Вереницы
пикировщиков ныряют в гущу дыма и огня над центром, и там поднимаются новые
столбы красной кирпичной пыли и огня.
Неужели же там есть еще люди, и как они держатся, сражаются, просто
хотя бы живут, дышат?!
-- Сталинград выдерживает очередную атаку с воздуха, -- как бы отвечая
на мой вопрос, пояснил командир роты. И, помолчав, добавил: -- Мы идем туда,
поэтому, морячки, сегодня же начнем готовить вас к действиям в тех условиях.
Сразу же объявили тему трехдневных занятий: подготовка к уличным боям.
С особым усердием тренировались моряки на занятиях. Работали штыком,
ножом, лопатой, метали гранаты, ползали, бегали. Каждый понимал -- эта наука
нужна.
Рукопашные "схватки" иногда переходили чуть ли не в настоящие драки,
вгорячах даже разбивали один другому носы. Наш командир роты готовил своих
людей не на парад.
Сейчас он сидел на возвышенности, раскинув согнутые в коленях ноги:
каблуки сапог, подбитые толстыми металлическими косяками, глубоко зарылись в
землю; широкие загорелые ладони устало лежали на коленях.
Большешапов был доволен: учения [10] идут по плану, матросы уже умело
ловят летящую гранату и метко швыряют ее обратно в траншею, где маячат
чучела.
-- С такими моряками, Степан, мы любому фашисту голову свернем! --
вырвалось у Большешапова, когда возле него остановился замполит Кряков.
Тем временем я в глубокой траншее разучивал приемы боя лопатой против
врага, вооруженного автоматом. Моим противником был солдат Реутов. Матросы
стояли на бруствере, внимательно смотрели. И вдруг Реутов изловчился и
саданул в меня очередь. Конечно, патроны были холостые.
Чтобы показать прием, надо было пропустить по траншее каждого.
Результаты оказались хорошие: со второго захода "поражений" почти не было.
В самый разгар "схватки" возле нас остановилась легковая машина. Из нее
вышел маленького роста, щуплый человек, на петлицах -- малиновые ромбики.
Это был наш дивизионный начальник, бригадный комиссар Константин Терентьевич
Зубков. Спокойно покуривая папиросу, он смотрел в середину круга, где шел
поединок.
Старший лейтенант Большешапов отбивал нападение нашего мичмана Ровнова.
Мичман явно сильнее старшего лейтенанта: ростом выше, руки длиннее, шире в
плечах. Туго приходилось Большешапову, но тренированность, знание
оборонительных приемов делали его неуязвимым. Как пружина сожмется,
мгновенно отбросит противника, и все начинается сначала. Нашла коса на
камень. Кто же кого?
Матросам хотелось, чтобы победил мичман, но солдаты уверенно говорили,
что их "старшой" и не таких обламывал.
Вот мичман и старший лейтенант снова пошли на сближение. Рывок, еще
рывок -- и мичман запутался в своих широких брюках. Большешапов наступил
ногой на морской клеш, толкнул плечом мичмана в правый бок, и тот, потеряв
равновесие, грохнулся.
Отходя в сторону, вытирая потное лицо носовым платком, командир роты
сказал:
-- Вот так из-за широких штанов можно жизнь потерять, -- и только
теперь увидел бригадного комиссара. -- Р-рота! -- он хотел подать команду
"смирно", но бригадный комиссар прервал его:
-- А разве армейское обмундирование вы не получили?
Командир роты смутился: не хотелось ему подводить моряков под "разнос".
Но делать нечего, вынужден был доложить:
-- Матросы армейское обмундирование получили полностью, но еще не
переоделись.
Все ждали, что скажет бригадный комиссар, он попыхивал папиросой,
пускал кольцами дым да молча посматривал на нас.
"Чего он ждет?" -- думал каждый про себя, но вслух сказать не
осмеливался.
Наконец комиссар стряхнул пепел с папиросы и спросил:
-- Так, говорите, жалко вам с морской формой расставаться? -- И,
помолчав, ответил на свой вопрос: -- Конечно, жалко! А с боевыми кораблями,
на которых вы по пять-шесть лет служили, разве не жаль было расставаться?
Да, вылетели вы, орлы, из родного гнезда. Мы ведь знаем: матросы -- орлы! --
Комиссар помолчал. -- Вылетели, но из виду не скрылись. Ваши
товарищи-матросы, командиры ваши флотские за вами следят, думают о вас:
как-то они там? Провожали они вас на фронт, как родных. Провожали, как
верных сынов Тихоокеанского флота, преданных партии, народу, геройских и
дисциплинированных! Так где же ваша флотская дисциплина?
А побеждает, между прочим, та армия, в которой, кроме всего, высокая
дисциплина и организованность, [11] где приказ командира -- для всякого
закон, где бы он ни служил: на флоте ли, пехотинцем ли, артиллеристом.
Личным желаниям, прихотям, рассуждениям тут места нет. Придется вам,
матросы, сменить форму...
Лицо бригадного комиссара было чуть бледно, левая рука зацепилась за
портупею, а правая, пока он говорил, все время была в движении: то
поднималась резко, то снова опускалась.
Мы стояли и слушали молча, позабыв о куреве. На душе обида: неужели
придется снимать клеши, надевать солдатские узенькие штанишки, обмотки. Но
понимали -- прав комиссар.
А там, вдали, полыхал Сталинград...
Мы всматривались в большие черные дымы, которые поднимались высоко в
небо.
Тяжело гремела артиллерия, в разрывах облаков то и дело мелькали черные
самолеты. Слышались тяжелые взрывы бомб.
Вечером мы развязали вещевые мешки и через час превратились в
красноармейцев. Новое обмундирование торчало, дыбилось, пузырилось. Родная
форма теперь лежала в вещевых мешках.
Лишь тельняшки остались под гимнастерками.
Началась погрузка в машины. Командир второго батальона капитан Котов,
широко расставив толстые короткие ноги, то и дело посматривал на большие
наручные часы в белом никелированном корпусе.
В стороне, метрах в десяти от комбата, кучкой стояли красноармейцы --
связные от каждой роты. Среди них был и я -- связной пулеметной роты. Мы еще
не успели познакомиться с вновь назначенным командиром батальона и не знали,
как держаться в его присутствии.
Он же на нас как будто не обращал внимания. Старшего между нами,
связными, не было, все оказались вроде на равных.
Погрузка окончилась. Комбат вместе с медицинской сестрой сел на
головную машину. Мы остались совсем без начальства. Тогда я решился: как
старший среди всех по возрасту и по военному званию взять командование
группой на себя.
Первое, что пришло мне в голову, -- распустить всех по своим
подразделениям.
-- Как остановка, сразу бегите ко мне, -- сказал я. -- Моя машина
вторая. Кто опоздает -- пеняйте на себя. Это вам не учение, а война...
Стоявший рядом со мной солдат Пронищев заметил со смешком:
-- Товарищ главстаршина, да вы еще не знаете, что такое война, а других
пугаете.
Слова бывалого солдата сразили меня. Я на минуту растерялся, потом
разобрала злость. Повернулся, крикнул Пронищеву:
-- За мной!
Места в машине нам достались самые плохие. Мы сидели около заднего
борта, вся пыль оседала на нас. Настроение скверное, злость еще не улеглась.
-- Ты только, товарищ главстаршина, не злись, -- заговорил Пронищев. --
Не люблю, когда человек говорит то, чего не знает. Я вот, допустим,
тракторист, а начал бы рассказывать летчику про самолет. Смешно! А война...
Я вот тебе расскажу немного и про связных тоже.
В бою часто как бывает? Перемешается все, перепутается, не знаешь, где
наши, где противник. Как тут быть связному? Куда бежать? Оглядись! Случается
отступление, опять же бойцы отходят все вместе, один другому помогает, а
связной -- всегда один. Вот, скажем, шел бой под Касторной. Пробежал я из
штаба полка по лесу во второй батальон с донесением, выполнил приказ.
Возвращаюсь назад [12] по той же тропинке, перебегаю от куста до куста,
прячусь, и вдруг -- фашистские мотоциклисты. Что делать? Вскинул винтовку,
потом две гранаты швырнул и -- ходу! Вот вам и связной. В бою связной --
фигура, сам себе командир. А ты их так...
Я молчал. Что было сказать?
И снова вспомнились первые дни службы во флоте, первые испытания
совести.
Мартовское утро тридцать восьмого года предвещало ясный день: бухта
Золотой Рог искрилась радужными красками, но на душе у меня было пасмурно.
Причина очень простая: хотелось быть минером или торпедистом, а меня
зачислили писарем артиллерийского отделения. Я умышленно портил свой почерк,
на занятиях допускал грамматические ошибки, за это на меня накладывали
взыскания и снова заставляли садиться за книги, составлять заявки на разные
детали.
Моим начальником был однофамилец лейтенант Дмитрий Зайцев. И я решил
испортить ему настроение. При составлении табеля-заявки умышленно исказил
название одной детали. Вместо "банник-разрядник" написал совершенно
нецензурное слово и, подсунув эту заявку на подпись лейтенанту, успокоился.
Но не прошло и дня, как это спокойствие повернулось против меня. Я уже не
мог ни есть, ни пить, думая о том, что в артиллерийском управлении обнаружат
мою "ошибку" и за это попадет лейтенанту Зайцеву. Попадет крепко, ведь это
открытое издевательство над вышестоящим начальником...
Наступил вечер. Не находя себе места, я понуро побрел к своей койке.
Когда на душе тяжесть, тогда и дела не клеятся, получается все плохо, а это
еще больше раздражает. В этот вечер дежурный но казарме дважды поднимал меня
с постели, заставлял уложить обмундирование правильно. Всю ночь не спал.
Встал до сигнала "подъем", совершенно забыв, что это есть нарушение
распорядка дня. У самого выхода из казармы меня остановил старшина.
-- Почему на двадцать минут раньше общего подъема встал с постели?
Одна ошибка повлекла за собой другую. Я снова схитрил: вытянулся перед
старшиной по уставу, как нас учили на строевых занятиях, и доложил:
-- У меня расстройство желудка.
-- В таком случае... бегом в гальюн!
На утренней поверке старшина вызвал меня из строя и направил в
медицинскую часть -- лечить расстройство желудка.
Мою хитрость врач раскрыл просто. Он посмотрел язык, потискал мой живот
и написал старшине: "Шесть дней краснофлотца Зайцева подымать за тридцать
минут до подъема, использовать его на хозяйственных работах".
Шесть дней я ведрами таскал из речки воду в умывальники. В субботу меня
снова повели в медсанчасть. Врач по-прежнему очень внимательно выслушал
меня: спросил, как работает желудок, не бывает ли поноса, запора, не душат
ли тошноты, может, изжога бывает. Я ответил:
-- Чувствую себя хорошо, прошу отменить такую лечебную процедуру.
Наконец, за мной пришел рассыльный из штаба: явиться к начальнику
боепитания лейтенанту Зайцеву.
Бегу и с порога докладываю:
-- Товарищ лейтенант, краснофлотец Зайцев прибыл по вашему приказанию.
Лейтенант долго смотрел на меня своими красивыми, добрыми глазами.
-- Вижу, что прибыл. Только понять тебя не могу, что ты за человек, как
ты мог работать гражданским бухгалтером, не имея за душой совести. Мы с
тобой в одной комсомольской [13] организации, по возрасту почти ровесники,
жизнь нам дала одну фамилию на двоих. Верил я тебе в работе, как себе, как
родному брату, и вот за мою доверчивость ты меня жестоко наказал.
Слова лейтенанта выворачивали мое нутро наизнанку. В действительности
лейтенант был по характеру мягкий человек, справедливый и требовательный.
Год назад он с отличием окончил военное училище и как отличника его послали
на самостоятельную работу в училище. Теперь его переводят в другую часть с
понижением. Причина: халатность.
-- Вот она в чем выразилась, -- сказал лейтенант, положив передо мной
заявку, составленную моей рукой. -- Как видите, результат оказался
печальным. Ваши дела показали халатное отношение к службе, рассеянность,
поверхностные знания материальной части.
От стыда я готов был провалиться сквозь землю, просил извинения и
самого строгого наказания. Лейтенант посмотрел на меня своими чистыми,
ясными глазами, еле заметно улыбнулся и тихо сказал:
-- Нет, наказывать я не буду тебя. Пусть тебя наказывает твоя
собственная совесть. Она у нас -- высший судья...
Да, кажется, нет более сурового наказания, чем терзания собственной
совести. В условиях военной службы жизнь каждого военного человека, если он
хочет быть настоящим военным, строится не только по уставам и наставлениям,
но и по собственной совести. Потеря совести равносильна самому тяжкому
преступлению. Именно этот вывод я сделал для себя после той глупой выходки
против лейтенанта Дмитрия Зайцева и отныне всю жизнь буду искать возможность
искупить свою вину перед ним.
И сейчас, когда идет война, когда перед моими глазами пылающий
Сталинград, а в ушах звучат слова испытанного огнем солдата: "В бою связной
-- фигура, сам себе командир",-- мне осталось только дать клятву перед своей
собственной совестью: быть верным и честным исполнителем воли своих
командиров. Без этого нечего и думать о победе.
Колонна свернула на проселочную дорогу. Минут тридцать катились по
низменности, заросшей кустами. Разбросанные там и тут озерки так и манили к
себе: после пыльной, жаркой дороги -- райское дело выкупаться, отдохнуть на
бережке.
Вдруг с головной машины раздались условные сигналы, и вся колонна
шарахнулась в разные стороны. Остановились под кустами. Дорога впереди и
небо над ней были пусты. Чего там испугались -- мы так и не поняли.
Батальон разгрузился быстро, без суеты и шума. Боевую технику разобрали
на плечи, построились по три и вышли из кустов на ту самую проселочную
дорогу, по которой только что ехали.
День подходил к концу, схлынула жара, и даже как будто утихла давно
мучавшая всех жажда. Слышались громовые раскаты. В воздухе пахло гарью,
взрывчаткой и еще чем-то неприятным.
Батальон свернул с проселка и по тропкам, протоптанным скотиной,
углубился в лес.
И тут из-за кустов показались люди в штатском. Они шли, еле переступая,
оборванные, грязные, перевязанные серыми от пыли бинтами. Это мирные жители
Сталинграда направлялись в госпиталь. Моряки, еще не видевшие ужасов войны,
смотрели на них с болью.
С опушки леса, в котором мы замаскировались, был виден Сталинград.
Между нами и горевшим городом лежала Волга. Слышались артиллерийские
раскаты. Без устали строчили пулеметы. Фашистские самолеты непрерывно
бомбили заводской район.
Каким-то будет наш первый бой?
Вереницей тащились по тропинкам [14] раненые солдаты. Нам хотелось
поговорить с ними, спросить, как там, но вид их говорил сам за себя. Они
шли, словно не замечая нас, а мы все ждали, может, кто подойдет. И вдруг
из-за кустов показался матрос. Он остановился, осмотрелся -- и увидел нас.
Подошел. Оказалось -- старшина. Голова перевязана. Левая рука, странно
короткая, забинтована. На изодранной тельняшке -- бурые пятна крови. Правая
штанина клеша от самого низа до колена разодрана. Якорь на толстой морской
бляхе вдавлен в середину. Старшина присел рядом с нами, попросил закурить.
Завязался разговор.
-- Постойте; -- сказал вдруг старшина, услышав, что мы -- тихоокеанцы.
-- А Сашу Лебедева вы не встречали? Братишка мой. Нет такого среди вас?
-- Та е у нас такой, -- ответил украинец Охрим Васильченко.
-- Какой?! -- вскинулся старшина. Может, однофамилец?
-- На баяне хорошо играет, ноет. Словом, веселый хлопец, скучать не
даст.
-- Он, Сашка!
-- Только нема его зараз у роте.
-- Как так? Где же он?!
Трое бойцов тут же бросились разыскивать Сашу.
До сталинградских боев старшина Иван Лебедев служил на Северном флоте,
а брат его Александр -- на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к
родному городу подошли фашисты, братья попросились на Сталинградский фронт.
И вот...
-- Товарищ старшина, -- обрадованно воскликнул матрос Миша Масаев, --
глядите!
К нам бежал Лебедев-младший.
-- Ваня!
-- Саша]
Братья расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал:
-- И обнять-то тебя по-настоящему не могу.
Александр посмотрел на укороченную руку брата.
-- Где это тебя?
-- Там, -- Иван показал в сторону Сталинграда.
-- Как там?
-- Тяжело. Но держимся, -- Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся
вокруг матросов. -- И выдержим, братцы, выстоим, честное слово! А на мою
руку не смотрите. За нее фрицы дорого заплатили.
Из рассказа Ивана Лебедева перед нами вставал бой в районе поселка
Красный Октябрь.
...Бьются за каждую улицу, за каждый дом. Все охвачено огнем. Тяжко
дышать. Искры сыплются на плечи, попадают за воротник, загорается одежда.
Старшина Лебедев увидел, как фашистский офицер выхватил пистолет,
нацелился в командира. Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира и
бросился на фашиста с ножом. Пуля ударила Лебедеву в левую руку, но правая в
тот же миг достала фашистскую грудь. Потеряв офицера, гитлеровцы на
мгновение растерялись. Но неизвестно, что было бы дальше, если бы в эту
минуту не прогремело "ура": наши пошли в атаку.
Лебедев замолчал, а нам казалось, будто мы сами побывали на правом
берегу, участвовали в рукопашных схватках, отбивали атаки фашистов, ходили в
контратаки.
Я не заметил, когда к нашей группе подошел бригадный комиссар Зубков.
Он стоял, опершись о дерево, и вместе со всеми слушал. А потом подошел
к Лебедеву, пожал ему руку:
-- Спасибо, товарищ старшина. Вы для нашей молодежи, можно сказать,
настоящий доклад о мужестве прочли. -- Потом посмотрел на нас: -- Вижу, не
привилась вам солдатская форма, -- в голосе мягкость.
-- До самой темноты, товарищ [15] бригадный комиссар, были солдатами, а
сейчас вот снова в моряков превратились, -- оправдывался командир роты.
-- В старину русские солдаты перед боем надевали чистое белье, --
задумчиво сказал комиссар.
В темноте подошли к самому берегу Волги. Легли на теплый песок у самой
воды. Волга перебирала мелкие камешки на берегу. Они шелестели, словно
шептались между собой: тиш-ш, ти-ше, тиш-ш.
С Мамаева кургана веером во все стороны разлетались трассы очередей
крупнокалиберного пулемета.
-- До нас не достае, дывись, Василь, як у воду хлюпается, -- сказал
лежавший рядом Охрим Васильченко, комментируя полет пуль. С правой стороны
от переправы шла пулеметная перестрелка. В овраге Долгом, между бензобаками,
работали автоматчики, отбивали равномерную дробь, а в самом низу оврага, за
дорогой, ухали разрывы гранат. Над головой тарахтели моторы ночных
бомбардировщиков. Каждый новый разрыв мины или снаряда окатывал горячим
воздухом, швырял в сторону. Самое неприятное на войне -- лежать без действия
под огнем противника.
Охриму не лежалось. Он ворочался с боку на бок и ворчал:
-- Ну кажи, чого мы тут ждем? Перемахнуть бы, пока темень, а мы лежим,
соньця дожидаемся.
Старший лейтенант Большешапов громко цыкнул на Охрима:
-- Еще подходят части. Не ты один, можешь полежать.
И все умолкли, поняли. Только слышен стал тихий разговор на переправе.
Город горел. На фоне зарева были видны тени пробегающих солдат. Наши
или немцы? Никто не знал.
К переправе подходил обоз второго батальона. Перегруженные повозки до
самых ступиц зарываются в песок. Лошади выбились из сил и не могли сорвать
их с мест. Подошла рота автоматчиков, и обоз тронулся к переправе.
Появился катер, к нему была причалена баржа. Ее высокие борта изрядно
побиты осколками.
Погрузка прошла быстро, в полной тишине. Изготовили к бою станковые
пулеметы. На середине баржи штабелями сложили ящики с боеприпасами. Старшина
Бабаев грузил в трюмы, прямо в воду, ящики с американской тушенкой --
"второй фронт".
Матросы смеялись вполголоса:
-- Старшина, что ты делаешь, захлебнется "второй фронт"!
На носу и корме дырявой баржи стояли насосы. Матросы откачивали воду,
просочившуюся через пробоины. Внутри баржи стучали молотки: щели конопатили,
а пробоины забивали пробками, замотанными паклей.
Глухо заработала машина. Катер содрогнулся, натянулся буксир, дрогнув,
заскрипела баржа и, как усталая кляча, поплелась следом. Маленькая волна
набегала на катер, ударяла о железный борт и с шумом рассыпалась где-то в
темноте. Густая ночная темь давила на глаза, как повязка, но все напряженно
вглядывались в черную кипящую ширь реки, стараясь рассмотреть, что там
впереди. Слышно было, как слева и справа тихо плескали веслами плывущие на
лодках моряки. За лодками на веревках тащились доски, бревна, за них
держались матросы из роты автоматчиков.
Переправа обошлась без потерь. Все, как один, тихоокеанцы перемахнули
через Волгу в огнедышащий Сталинград.
Это было в ночь на 22 сентября 1942 года.
Катер врезался носом в прибрежный песок. Мотор вздрогнул [16] в
последний раз и умолк, лишь вода за кормой продолжала хлюпать. Вот он,
долгожданный правый берег!
В небе вспыхнула ракета. Ее яркий свет скользнул по стальным каскам
бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.
К пяти часам утра через Волгу переправилась вся наша 284-я стрелковая
дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему фашистские артиллеристы и
минометчики ни одним выстрелом не потревожили нас на открытой глади реки.
Может быть, потому, что мы ни одним звуком или движением не выдали себя? А
может, гитлеровцы потеряли бдительность, считая, что русская армия под
Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег; в
развалинах города остались лишь отдельные группы "коммунистов-смертников", а
переправа новых частей невозможна? Что они думали -- неизвестно, но факт,
что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.
Теперь уже нет никакого сомнения -- мы скоро вступим в бой. Первое
боевое крещение моряков на суше в горящем городе. Как оно начнется и чем
закончится? Лично я -- готов ко всему, буду драться, как подсказывает
совесть. Какая она у меня -- дырявая или чистая -- пусть оценят товарищи в
ходе боя, но про себя я уже который раз повторяю: не подведу, не отступлю,
даже перед самой смертью. Вероятно, так же думают о себе мои
друзья-тихоокеанцы. Смотрю на них, а в ушах звучит голос диктора, который
передавал очередную сводку Совинформбюро по радио:
-- "Наши войска оставили Севастополь..."
Эту тяжелую весть я услышал, находясь во Владивостоке, получая в банке
денежное содержание за май 1942 года. И тут же перед кассой за моей спиной,
прозвучал для меня не менее суровый приговор, чем сообщение диктора о
Севастополе:
-- Так вот, я говорю, деньги могет любая грамотная бабенка носить, а
вот таких шароваристых парней пора притянуть на войну.
-- Правильно, Лука Егорович, -- поддержал знакомый мне дед Фадей,
слесарь-истопник районной бани. -- Я вот, к примеру, работаю на двух
ответственных должностях, вся баня лежит на моих плечах, ну, если бы меня
попросили, Фадей, сходи в банк, получи наличные для коллектива, што мне --
тяжело? А таких лоботрясов на бабьей работе не держал бы...
Ох, как тяжело мне стало с той минуты служить в мирном, далеком от
фронта городе! Вернулся в часть и готов был разбросать все деньги куда
попало, чтоб осудили и послали, как штрафника, на фронт. И наверное, так
могло случиться, если бы в этот момент не встретился командир базы, который
сказал, что на днях мне придет замена, что командование флота решило
удовлетворить просьбу комсомольцев базы -- сформировать роту добровольцев
для отправки на фронт.
-- Спасибо! -- вырвалось у меня из груди, иначе я задохнулся бы от
радости.
Командир улыбнулся, достал из кармана пачку "Беломора", протянул мне.
Прикурили от одной спички, затянулись.
-- Откровенно говоря, я завидую тебе и твоим друзьям-комсомольцам, --
сказал командир базы. -- Мною подано тоже четыре рапорта с просьбой
отправить на фронт. На четвертом поставлена такая резолюция, сам своими
глазами читал: "Разъяснить товарищу Николаеву, что он должен понимать, где
мы находимся (не на даче) и какую задачу выполняем. Не поймет, будем