-- У вас, товарищ главстаршина, я вижу, непорядок. Так будешь дальше
работать -- на черную доску попадешь.
Солдат из третьего батальона принес ужин. Поставил рядом с термосом
вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от
нас.
Незадолго до рассвета блиндаж снайперов снова опустел. По намеченному
мною плану все разошлись на огневые точки. В этот день я решил блокировать
фашистский дзот и "офицерскую" площадку силами трех снайперских пар. Себе и
Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней.
В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно. Оставляю на
месте свою каску и отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в блиндаж. Оттуда
высунулась и сию же минуту спряталась рыжая голова в офицерской фуражке.
Сообщил об этом ребятам. Все три наши пары разместились так, что можно
переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели.
Рядом с блиндажом, в траншее, показалась фуражка. Виден краешек
фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже заметно всю эмблему
до козырька.
-- Видишь? -- спросил я Куликова.
-- Вижу.
-- Это фашистский снайпер в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка
спряталась.
-- Передержал, -- заметил Куликов.
-- Почему на нашем участке появился снайпер? -- спросил я. Николай
пожал плечами:
-- А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока...
-- Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему
влепил?
-- В голову, -- ответил Николай.
-- Этим самым ты бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли.
По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя.
Неяркое солнце слегка пригревало плечи, слабый ветерок приятно освежал
лицо -- последние ласковые денечки уходящей осени...
Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия
у него никакого не было, только один котелок мотался в руке. Мы обменялись
впечатлениями и решили не трогать солдата -- пусть живет, уж очень вид у
него затрапезный, жалкий...
Прошло еще минут десять или чуть больше, и тут из-за поворота траншеи
показался здоровенный лощеный фашистский офицер. Следом за ним, закинув на
плечо винтовку с оптическим прицелом, шел гитлеровский снайпер. Позади
снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи [67] выходили еще два офицера.
Один за другим прогремели четыре выстрела, и все четыре гитлеровца
легли как подкошенные. Брошенная Куликовым перчатка так и осталась
неподнятой. Соперника мы отправили в "крестовый батальон".
Проходило время, возле убитых никто не появлялся. Мы было заскучали. И
вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов.
Мы забрались в свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин
разорвалось поблизости. Когда мина приближается к земле, ее хвостовое
оперение свистит так, что кажется, будто кишки у тебя из живота тянут.
Думаешь: "Вот, наверно, моя". А она, глядишь, ударила по другой траншее.
Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль
авиацию вызвали. Одна из бомб угодила в нашу траншею. Изрядно потрепало
взрывной волной. Васильченко и я оглохли, Куликов и Морозов отделались
легким испугом.
Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок.
Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов.
-- Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?!
От бомбежки и обстрела пострадала и батарея противника около
железнодорожного туннеля. Деревянные щиты, что скрывали орудия от наших
глаз, разнесло. Орудия стояли "раздетые". Возле них копошились расчеты.
Вышли из укрытий и офицеры.
Вот теперь пришла пора поработать нам!
Вскинув на бруствер винтовки, снайперы буквально расправлялись с
орудийными расчетами. Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле
них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним
и Шайкин заклацали затворами. Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю.
Только теперь там поняли, в чем дело. Оставшиеся в живых наводчики и
заряжающие нырнули в укрытие. Теперь несколько дней не будут появляться
возле орудий в светлое время, а ночью, как известно, из орудий можно
расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно.
Вечером, подводя итог дня, я спросил:
-- Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера?
-- Готовь, главный, новый план, -- ответил Николай Куликов.
Солдатское небо над боевыми позициями всегда кажется с овчинку.
Постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то нет условий для
отдыха. Зато вдоволь, хоть отбавляй, опасности. Попросту -- гляди в оба,
иначе смерть. А если начнется непогодь, считай: дыра в небе открылась именно
над твоей головой, и все, что есть на свете мокрого, слякотного, холодного,
предназначено для тебя, чтоб ты продрог до мозга костей. И кажешься ты себе
тогда огромным неукрываемым великаном.
Но это же чувство в бою имеет и другую, драгоценную, на мой взгляд,
сторону. Без него пет и не может быть боеспособного солдата.
Попытаюсь объяснить это но личным ощущениям.
Идет бой, и тебе кажется, что все пули, мины, снаряды и даже бомбы
нацелены в тебя. Значит, для врага нет более важной цели, чем ты. А раз так,
то не будь простофилей, не подставляй себя дурацкой пуле и слепому осколку:
у тебя есть голова, задавай врагу побольше загадок, превращайся из великана,
над которым небо с овчинку, в неуязвимую малозаметную цель.
Однако чувство великана не должно покидать тебя: ведь если туда, [68]
где ты действуешь, направлен весь огонь врага, значит, это важнейший
участок; под тобой, под твоей грудью -- та самая точка, которую можно
назвать центром фронта или даже центром земли. В этом тебя никто не
разубедит.
Вот какой ты солдат: великан -- потому что центр земли прикрыл собой;
неуязвим -- потому что ни пули, ни осколки, ни адский огонь не сломили тебя.
Во время оборонительных боев в Сталинграде не было такого дня, чтобы по
всему фронту наступило затишье. И когда я говорю тут о тишине или каких-то
паузах, то, конечно, речь идет лишь о тех участках, где мне приходилось
действовать. Например, на южных склонах Мамаева кургана.
И опять же эти замечания о тишине исходят из солдатского понятия о
важности своего рубежа. У нас наступила тишина, и кажется: везде, по всему
фронту противник примолк. На самом деле сталинградская земля не переставала
гудеть и стонать от ударов авиации и артиллерии ни днем, ни ночью. Атаки
сменялись контратаками, отдельные взрывы перерастали в сплошной гул то в
районе завода "Красный Октябрь", то на подступах к стенам завода
"Баррикады", то в центре города. Но мы уже привыкли к этому сплошному гулу
сражения и замечали перемены в напряжении боев лишь у себя, на скатах
кургана, да у ближайших соседей справа и слева.
Вот и сегодня после того, как мы удачно продырявили несколько
офицерских голов возле блиндажей в овраге и на противотанковой батарее, у
нас наступило затишье. Но и оно было относительным: пулеметы противника, не
переставая, хлестали по брустверам наших окопов, стреляли вдоль оврага,
отдельные пули впивались в крышу блиндажа, где мы собирались на отдых.
Еще засветло начался дождь, Мелкие воронки наполнялись водой. Под
дождем стояли котелки, ведра, термосы. Охрим Васильчонко готовил баню,
разумеется, без парной. Просто растянули над окопом плащ-палатку и стали
мыться. Вместо мочалки -- кусок солдатской шинели. Шутили, мечтали о
березовом веничке. Вымывшись холодной водой, голыми бежали в блиндаж,
крутили, выжимали вроде бы постиранное белье. Оно было грязное, однако
другого для нас никто не припас: вещевые мошки заполнены гранатами и
патронами.
Блиндаж для солдата -- это и кухня, и спальня, и баня.
Сегодня уже вторично в наш "дворец" заглянул капитан Аксенов --
помощник начальника штаба дивизии. Но заданию командира дивизии он изучает
опыт групповой снайперской работы на переднем крае. Наша группа, видать,
понравилась ему.
-- Побывал, -- говорит, -- у соседей справа и слева, снова к вам
потянуло.
В такую дождливую промозглую ночь мы могли смело спать, зная, что
фашисты в наступление не пойдут, хотя их артиллерия и минометы вели
методический обстрел наших позиций.
Стены блиндажа ходили ходуном, но мы сидели спокойно.
-- Нет ли у вас лишнего сухарика? -- робко спросил капитан Аксенов. --
С утра ни крошки во рту.
Охрим Васильченко, дежуривший по "кубрику", как в шутку мы называли
свой блиндаж, огорченно развел руками: дескать, сами вторые сутки ждем
ужина.
Капитан Аксонов подвинулся к лампе и под ее слабым светом развернул
свою тетрадь, чтобы записать наши сведения и впечатления за минувший день.
Я вышел к дежурному снайперу. Дождь лил по-прежнему, темнота, хоть глаз
выколи.
Над оврагом взметнулась осветительная ракета-фонарь. Его подвесили [69]
на парашюте минометчики противника. Покачиваясь, огонь оседает так медленно,
что кажется, будет висеть до утра. На той стороне оврага под лучами "фонаря"
застыли две человеческие фигуры. Я окликнул:
-- Кто там?
Ответа не последовало.
Выскочил на блиндажа Двояшкин. Узнан, отчего крикнул дежурный, метнулся
в блиндаж, схватил автомат и по колено в воде побрел на ту сторону оврага.
Туда же направился Охрим Васильченко, а меня позвал к себя капитан Аксенов.
Прошло еще несколько минут. У входа в блиндаж вспыхнула спичка. Затем
откинулась в сторону палатка, и под звон жестяного ведра с напускной
важностью вошел Охрим, за ним Двояшкин. Они привели давно ожидаемых желанных
гостей -- Ахмета Хабибулина, нашего подносчика боеприпасов и питания, и
политрука Степана Кряхова.
Кряхов поздоровался со всеми за руку, снял со спины до краев набитый
вещевой мешок, подвинул -его к Ахмету и сказал:
-- Разбирай!
На этот раз нам принесли продуктов больше, чем мы ожидали. Среди
консервных банок "второго фронта" лежали осьмушки махорки-полукрупки.
Охрим Васильченко весело гремел котелками. Потом все умолкли, сопели,
чмокали. На отсутствие аппетита никто не жаловался, да и каша была очень
вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал:
-- Хороша каша, хороша...
Все знали, что Кряхов, как всегда, принес новости об обстановке в
Сталинграде, свежие газеты, письма.
Мы не ошиблись. Едва успел дежурный собрать котелки, как политрук сунул
руку за пазуху, и пачка писем легла перед лампой. В один миг они разошлись
по рукам. В блиндаже стало тихо. Каждый молча, затаив дыхание, читал вести
из дому.
Только один Охрим Васильченко не знал, куда себя спрятать среди нашего
короткого солдатского счастья: он не ждал писем, его родные в оккупации, на
Полтавщине. Тяжело было смотреть на него в такие минуты, хоть отказывайся от
писем или отложи чтение, пока он не отлучится из блиндажа. Но разве можно
удержаться, когда пришла весточка из дому...
Это и учел, видно, Степан Кряхов, знавший про Охримово горе. Он вдруг
торжественно поднял над головой еще один конверт и сказал:
-- У меня есть письмо от одной девушки из Челябинска. Она просит
вручить письмо самому храброму солдату. Кому прикажете вручить?
Мы, конечно, не задумываясь, ответили:
-- Охриму!
-- Конечно, Васильченко!
-- Ему, ему!
Так Охрим Васильченко за полтора года войны получил первое письмо.
Получил и боится читать, не знает, что с ним делать... Наконец разорвал
конверт.
Я присел рядом с Охримом, увидел строчки, выписанные прямым четким
девичьим почерком.
На листке было написано:
"Я не знаю, кто будет читать мое письмо, ведь я пишу неизвестному
солдату. Мне 17 лет. Если по возрасту я гожусь тебе в дочери -- могу назвать
отцом, а если ты немногим старше меня -- назову тебя братом... От девушек и
женщин нашего цеха собрали подарки для защитников Сталинграда... Знаем, что
у вас в окопах тяжело и опасно... Наши сердца рвутся к вам. Мы работаем и
живем только для вас.
...Хотя я далеко, на Урале, я живу надеждой на то, что снова вернусь в
свой родной Минск. Слышите ли вы плач моей матери?.."
Васильченко перевернул страницу. [70] Я успел прочитать конец письма:
"Убей фашиста, пусть на его родине будет траур, пусть его родные
обливаются слезами! Бейте врага мужественно, так, как били их наши предки".
Охрим отложил письмо, поднялся. Ему не хватало воздуха. Он вышел из
блиндажа. Через минуту вернулся, схватил автомат, сумку с гранатами... Ясно,
задумал что-то неладное. Я встал у выхода, широко, по-морскому расставил
ноги. Васильченко понял мою позу -- тут не пройдешь, -- переступил с ноги на
ногу, потом сел на край нар и, как бы оправдываясь, решил раскрыть свой
дерзкий план.
Оказывается, Васильченко и Костриков втайне от всех несколько дней
подряд вели наблюдение за блиндажом противника, что прилепился на склоне
кургана слева от нас. Они изучили подходы к нему, установили место дежурства
часового, время смены караулов. Для выполнения задуманного ждали только
удачного момента -- сильного дождя или метели. И вот такой момент
наступил... Костриков уже незаметно ускользнул из блиндажа.
Я крикнул дежурному:
-- Немедленно задержать и вернуть Кострикова!
Это окончательно выбило Васильченко из равновесия. Он швырнул автомат и
сумку с гранатами в угол, закричал, обзывая нас предателями.
Поднялись капитан Аксенов и политрук Кряхов.
-- Стой, сталинградский солдат, ты почему петухом поешь? -- крикнул на
Васильченко кто-то из них.
На лице Охрима выступили крупные капли пота, глаза помутнели, рот
перекосился. Только теперь нам стало ясно, что у него нервный приступ. Он
упал на мои руки. Его трясло, он бился головой о мою грудь. Наконец Охрим
успокоился и сразу же уснул. [71]
Теперь мы обстоятельно выслушали Кострикова. План вылазки заслуживал
внимания. Его одобрил даже капитан Аксенов.
А дождь не прекращался. Нельзя упускать такой момент: будет ли еще
такой дождь, неизвестно.
На том участке до Кострикова и Васильченко действовала снайперская пара
-- Афиногенов и Щербина. Нужно узнать, что скажут они.
Разбудили Афиногенова. Он вскочил мгновенно, словно только и дожидался,
когда его тронут за ногу.
-- Пойдемте, я в этом районе знаю все ходы-выходы. Ох какого можно
задать им перцу!
-- Погоди, выслушай до конца.
-- Я все слышал, о чем вы говорили. Я в Сталинграде научился спать и
слышать весь разговор.
Вооружились только легким оружием -- автоматами, гранатами, ножами.
Первым полз Афиногенов, за ним Щербина, потом Степан Кряхов и я. Мы боялись
одного: как бы на пути к блиндажу не напороться на минное поле. Однако все
обошлось благополучно. Видно, нам и на этот раз сопутствовало солдатское
счастье.
Вот и блиндаж. Около входа под дамским зонтом с автоматом на шее стоит
часовой. Афиногенов, недолго думая, сполз в траншею. В темноте блеснул нож,
и часовой без звука рухнул на землю.
Афиногенов и Щербина остались наверху, а мы с Кряховым потихоньку вошли
в блиндаж.
Быстро окидываю взглядом обстановку. В деревянную стену у двери вбиты
гвозди. На каждом гвозде автомат. Под автоматами каски, около касок --
электрические фонарики. Вдоль правой и левой стен -- сплошные нары. На нарах
под одеялами спят гитлеровцы. Спят тихим, мирным сном. Над головой у каждого
-- верхнее обмундирование. Посреди блиндажа висит маленькая электрическая
лампочка, отчего в блиндаже полумрачный успокаивающий молочный свет.
Мы подошли к автоматам, сняли их со стены, потом вывернули лампочку,
прицепив к своим поясам но карманному фонарику. Гитлеровцы продолжали
храпеть.
Степан Кряхов громко, твердо скомандовал:
-- За смерть детей и матерей по фашистскому зверью -- огонь!
Из двух автоматов хлестнул свинцовый ливень. Фашисты срывались с мест,
но тут же падали. Одеяла перемешались в кучу.
Мы стояли у стены, увешанные автоматами, меняя по мере необходимости
положение. Прошили очередями нары вдоль и поперек. Порядок, никаких
признаков сопротивления.
И вдруг вижу возле своих ног живого гитлеровца. Он в одном белье, на
котором нет ни одного темного пятнышка, значит, ни одна пуля не тронула его.
Как это ему удалось, не пойму. Перевожу автомат к ногам. Кряхов хватает меня
за руку:
-- Не тронь, нужен "язык"!
Фашист вытянул руки вдоль пола: дескать, сдаюсь, вот, даже в лежачем
положении руки поднимаю.
Этот немец хорошо знал русский язык, что и спасло его: он раньше всех
понял смысл команды Кряхова и бросился ко мне в ноги.
Немец оказался послушным. Он быстро накинул поверх белья маскхалат,
сунул ноги в сапоги, и мы вернулись к своим товарищам с "языком".
Обратный путь преодолели быстро. У своего блиндажа нас встретили и
капитан Аксенов, и выспавшийся Васильченко, и Костриков, и Хабибулин.
Осматривая немца со всех сторон, они расспрашивали о подробностях вылазки.
Но рассказ явно не клеился. Перед моими глазами то и дело вставала картина
того, что мы сотворили в блиндаже. На душе было как-то нехорошо. Даже [72]
вроде жалко становилось тех.
Но взглянув в глаза Охрима Васильченко, у которого в зрачках еще не
погасла вчерашняя тоска, темная и тревожная, как небо над боевыми позициями
солдата, я заключил свои думы вслух:
-- Пусть солдатское небо будет с овчинку, но на своей земле мы --
хозяева!
Постоянная забота солдата -- выжить и победить врага. Ведь мертвые
бывают в строю только на перекличках, а бой ведут живые. Но меня заботило
еще одно -- подготовка и обучение новичков снайперскому искусству. Все живое
ведет борьбу за продолжение жизни. И я тоже хотел жить долго, если не
физически, то морально. Я верил, что каждый подготовленный мною снайпер
сумеет отомстить за меня, оградит других от преждевременной смерти и том
самым морально продлит мою жизнь, приблизит общее дело к по бедной развязке.
Вот почему все, что было связано со снайперским искусством, полностью
завладело моими мыслями и поступками.
В первый же день нашей работы на новом участке, в районе завода
"Красный Октябрь", мое внимание привлек снайпер-новичок Горожаев. Среднего
роста, голубоглазый солдат. Черты лица крупные, шея короткая, подбородок
тяжелый. С виду он казался угрюмым, нелюдимым, замкнутым.
Для этого были свои причины. Горожаев подолгу просиживал со своим
напарником на переднем крае, а удачи не было. Более того, сегодня фашистский
снайпер послал в него пулю, и только благодаря неточности выстрела новичок
остался жив: пуля ударила в каску. Но это было уже серьезное предупреждение
молодому снайперу: смотри, пока не поздно, меняй свою тактику или вообще
уходи из снайперской команды. Я подсел к Горожаеву, молча развернул перед
ним кисет, оторвал от газеты клинышек бумаги, свернул цигарку. Он проделал
то же самое. Накурили. Сквозь табачный дым ему было, кажется, легче смотреть
на меня: взгляд его голубых глаз потерял свою угрюмость, и он признался:
-- Не дается мне снайперское дело. Смотрю в окопный перископ весь день,
даже в глазах звездочки появляются, а цели поймать не могу. Автоматом бить
проще: дали команду -- и строчи, а тут одна морока...
-- Не морока, а смекалка и выдержка, поправил я Горожаева.
-- Пусть будет так, -- нехотя согласился он.
Тут я, не торопясь, разъяснил, что снайпер обязан с первого взгляда
определять цель, мгновенно оценивать ее и поражать с первого выстрела. А в
конце беседы предложил:
-- Завтра с утра приглашаю тебя в напарники.
В четыре часа утра снайперы уже окончили завтрак и стали расходиться по
своим участкам. Мне надо было идти с Горожаевым на позицию, что напротив
железнодорожных вагонов. Там замаскировались снайперы противника и выводили
из строя наших бойцов и командиров. Но сначала я повел своего напарника в
блиндаж заместителя командира батальона, старшего лейтенанта Архипа
Сухарева, который был ранен именно па том участке.
Вошли в блиндаж. Сухарев лежал на земляных нарах, покрытых черным
сукном. Медсестра Клава Свинцова готовила его к перевязке. Дора Шахнович
помогала ей, держа в руке флакончик с каким-то лекарством. Старший лейтенант
сел, спустил ноги. На губах капли крови, лицо бледное. Его взгляд
остановился на мне. Многое было в этом взгляде, в том числе и незаслуженный
[73] упрек в наш адрес: дескать, как же это вы, снайперы, не истребили
вовремя того стрелка, что послал свою пулю в спину замкомбата. Но я не стал
объясняться, оправдываться: мне важно было, чтобы этот взгляд заметил
Горожаев. И он заметил, почувствовал, оценил, что такое снайпер в глазах
командира!
Молча постояв возле Архипа Сухарева, мы вышли из блиндажа.
В заводском районе шел яростный бой. Не умолкая, строчили в разных
концах пулеметы.
-- Где засел снайпер, как ты его найдешь в этом пулеметном треске? По
каким приметам можно установить, где его гнездо? -- спросил я.
Горожаев пожал плечами и тихо ответил:
-- А черт его знает...
-- Чертям здесь тоже тошно, они ничего не знают. Надо найти очевидца,
чтобы рассказал, где и как был ранен Сухарев.
Вскоре удалось встретить солдата, который поведал нам следующее:
-- Старший лейтенант вместе с фельдшером Зыковым шел из
инструментального цеха в котельную, к пулеметчикам второго батальона. В
дверном проеме старший лейтенант качнулся, изо рта хлынула кровь. Я подбежал
к нему, хотел помочь. Только наклонился -- мне обожгло левое плечо. Мы
спрятались за котел. Там Зыков нас перевязал...
-- Сколько солдат и офицеров пострадало в этом дверном проеме? --
спросил я.
-- Сегодня три солдата и вот старший лейтенант, -- ответил солдат.
Мне стало ясно, что вход в котельную держит под прицелом какой-то злой,
опытный снайпер.
-- Теперь мы должны занять позицию там, где гибнут наши товарищи, --
сказал я Горожаеву.
Мы пробрались в котельную. Я установил свой перископ на подоконнике
разбитого окна. То же сделал мой напарник.
Враг хитер: работает под сильным прикрытием автоматчиков. По моему
перископу хлестнула автоматная очередь. Потом вторая. Это фашистский снайпер
маскирует свои выстрелы с помощью автоматчиков. Но где он? Вот уже третий
час сидим, и все безрезультатно. Горожаев уже ворчит, утверждает, что нет
перед нами снайперского поста. Я молчу: пусть сам убедится, что ошибается.
Справа фашистские автоматчики перешли в атаку на мясокомбинат. Бой
перекинулся в глубину обороны. Мы по-прежнему лежим в засаде.
Смотрим, прямо против нас из-под колес вагона выскочил гитлеровский
автоматчик. За ним второй, третий... десятый. Они скатывались под откос
насыпи и терялись за развалинами. Куда они деваются? И вдруг автоматные
очереди затрещали почти рядом с нами. Несколько солдат противника кинулись к
дверному проему, к окну, за которым сидели мы. Лицо Горожаева напряглось,
голубизны в глазах как не бывало... Он азартно начал метать гранаты. Я
поливал наступающих огнем из автомата. И немцы, потеряв у стен котельной
нескольких автоматчиков, откатились назад.
Снова затишье.
Мы с Горожаевым продолжали выслеживать снайпера. Поле боя опять
казалось пустынным. Убитые автоматчики, как подкошенный бурьян, лежали
головами в разные стороны. Кто-то кричал, звал на помощь своих, но никто не
отзывался. Они теперь никому не нужны. Разве только нам, как "приманка", но
вести снайперский огонь по санитарам у меня не поднималась рука.
И тут в котельной появился капитан [74] Василий Ракитянский, инструктор
политотдела дивизии, опытный политработник. Он залег у пробоины в стене,
вставил в пробоину рупор. Я попросил его выслушать меня и уж тогда начинать
свое "вещание".
Капитан одобрил мой замысел и согласился помочь нам: антифашистская
речь на немецком языке должна вывести снайпера из терпения, он забудет об
осторожности.
Но мы просчитались.
На голос капитана Ракитянского откликнулись пулеметчики. Они открыли
бешеный огонь по рупору. Мы ответили прицельными выстрелами, шестерых
отправили в "крестовый батальон", однако немецкий снайпер так и не обнаружил
себя.
Потом началась бомбежка. На развалины стен, разбитые станки, на груды
битого кирпича повалились бомбы. Мы спрятались в шахте под котлом.
-- Где Ракитянский -- там бомбежка! -- сказал кто-то из моих друзей.
-- А может, наоборот: где бомбежка -- там Ракитянский? -- ответил
капитан.
Налет авиации кончился, и мы снова заняли свои позиции.
Ракитянский протянул руку к рупору и стал вытаскивать его из кирпичей.
Этого момента, видно, и ожидал фашистский снайпер. Его пуля прошила
руку капитана выше кисти. Но свою позицию он, наконец, раскрыл. Я успел
заметить ее: фашист устроил свое гнездо под вагоном, между скатами колес.
Теперь надо было дать возможность Горожаеву подготовиться к точному
выстрелу. Я посоветовал ему выбрать место в глубине цеха, а сам остался
возле рупора, чтоб отвлечь внимание снайпера на себя.
Но Горожаев поспешил: пуля пролетела через отверстие в колесе,
ударилась о рельс и ушла в сторону. Фашистскому снайперу выстрел Горожаева
вреда не принес, наоборот, послужил предупреждением.
Мы остались ночевать в котельной.
На заре в топку котла спустился командир роты Василий Большешапов. Он
принес нам полкотелка воды и сказал:
-- Вот вам вода, умойтесь, промойте свои ясные глаза, так сказать,
наведите их на резкость -- и за дело!
Умывшись, мы снова вышли на свои огневые позиции. Я занял пост
наблюдения, а Горожаев встал на номер.
-- Что надо сделать, чтобы фашист показал себя? -- спросил я Горожаева.
Он ответил:
работать -- на черную доску попадешь.
Солдат из третьего батальона принес ужин. Поставил рядом с термосом
вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от
нас.
Незадолго до рассвета блиндаж снайперов снова опустел. По намеченному
мною плану все разошлись на огневые точки. В этот день я решил блокировать
фашистский дзот и "офицерскую" площадку силами трех снайперских пар. Себе и
Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней.
В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно. Оставляю на
месте свою каску и отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в блиндаж. Оттуда
высунулась и сию же минуту спряталась рыжая голова в офицерской фуражке.
Сообщил об этом ребятам. Все три наши пары разместились так, что можно
переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели.
Рядом с блиндажом, в траншее, показалась фуражка. Виден краешек
фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже заметно всю эмблему
до козырька.
-- Видишь? -- спросил я Куликова.
-- Вижу.
-- Это фашистский снайпер в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка
спряталась.
-- Передержал, -- заметил Куликов.
-- Почему на нашем участке появился снайпер? -- спросил я. Николай
пожал плечами:
-- А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока...
-- Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему
влепил?
-- В голову, -- ответил Николай.
-- Этим самым ты бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли.
По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя.
Неяркое солнце слегка пригревало плечи, слабый ветерок приятно освежал
лицо -- последние ласковые денечки уходящей осени...
Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия
у него никакого не было, только один котелок мотался в руке. Мы обменялись
впечатлениями и решили не трогать солдата -- пусть живет, уж очень вид у
него затрапезный, жалкий...
Прошло еще минут десять или чуть больше, и тут из-за поворота траншеи
показался здоровенный лощеный фашистский офицер. Следом за ним, закинув на
плечо винтовку с оптическим прицелом, шел гитлеровский снайпер. Позади
снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи [67] выходили еще два офицера.
Один за другим прогремели четыре выстрела, и все четыре гитлеровца
легли как подкошенные. Брошенная Куликовым перчатка так и осталась
неподнятой. Соперника мы отправили в "крестовый батальон".
Проходило время, возле убитых никто не появлялся. Мы было заскучали. И
вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов.
Мы забрались в свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин
разорвалось поблизости. Когда мина приближается к земле, ее хвостовое
оперение свистит так, что кажется, будто кишки у тебя из живота тянут.
Думаешь: "Вот, наверно, моя". А она, глядишь, ударила по другой траншее.
Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль
авиацию вызвали. Одна из бомб угодила в нашу траншею. Изрядно потрепало
взрывной волной. Васильченко и я оглохли, Куликов и Морозов отделались
легким испугом.
Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок.
Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов.
-- Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?!
От бомбежки и обстрела пострадала и батарея противника около
железнодорожного туннеля. Деревянные щиты, что скрывали орудия от наших
глаз, разнесло. Орудия стояли "раздетые". Возле них копошились расчеты.
Вышли из укрытий и офицеры.
Вот теперь пришла пора поработать нам!
Вскинув на бруствер винтовки, снайперы буквально расправлялись с
орудийными расчетами. Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле
них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним
и Шайкин заклацали затворами. Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю.
Только теперь там поняли, в чем дело. Оставшиеся в живых наводчики и
заряжающие нырнули в укрытие. Теперь несколько дней не будут появляться
возле орудий в светлое время, а ночью, как известно, из орудий можно
расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно.
Вечером, подводя итог дня, я спросил:
-- Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера?
-- Готовь, главный, новый план, -- ответил Николай Куликов.
Солдатское небо над боевыми позициями всегда кажется с овчинку.
Постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то нет условий для
отдыха. Зато вдоволь, хоть отбавляй, опасности. Попросту -- гляди в оба,
иначе смерть. А если начнется непогодь, считай: дыра в небе открылась именно
над твоей головой, и все, что есть на свете мокрого, слякотного, холодного,
предназначено для тебя, чтоб ты продрог до мозга костей. И кажешься ты себе
тогда огромным неукрываемым великаном.
Но это же чувство в бою имеет и другую, драгоценную, на мой взгляд,
сторону. Без него пет и не может быть боеспособного солдата.
Попытаюсь объяснить это но личным ощущениям.
Идет бой, и тебе кажется, что все пули, мины, снаряды и даже бомбы
нацелены в тебя. Значит, для врага нет более важной цели, чем ты. А раз так,
то не будь простофилей, не подставляй себя дурацкой пуле и слепому осколку:
у тебя есть голова, задавай врагу побольше загадок, превращайся из великана,
над которым небо с овчинку, в неуязвимую малозаметную цель.
Однако чувство великана не должно покидать тебя: ведь если туда, [68]
где ты действуешь, направлен весь огонь врага, значит, это важнейший
участок; под тобой, под твоей грудью -- та самая точка, которую можно
назвать центром фронта или даже центром земли. В этом тебя никто не
разубедит.
Вот какой ты солдат: великан -- потому что центр земли прикрыл собой;
неуязвим -- потому что ни пули, ни осколки, ни адский огонь не сломили тебя.
Во время оборонительных боев в Сталинграде не было такого дня, чтобы по
всему фронту наступило затишье. И когда я говорю тут о тишине или каких-то
паузах, то, конечно, речь идет лишь о тех участках, где мне приходилось
действовать. Например, на южных склонах Мамаева кургана.
И опять же эти замечания о тишине исходят из солдатского понятия о
важности своего рубежа. У нас наступила тишина, и кажется: везде, по всему
фронту противник примолк. На самом деле сталинградская земля не переставала
гудеть и стонать от ударов авиации и артиллерии ни днем, ни ночью. Атаки
сменялись контратаками, отдельные взрывы перерастали в сплошной гул то в
районе завода "Красный Октябрь", то на подступах к стенам завода
"Баррикады", то в центре города. Но мы уже привыкли к этому сплошному гулу
сражения и замечали перемены в напряжении боев лишь у себя, на скатах
кургана, да у ближайших соседей справа и слева.
Вот и сегодня после того, как мы удачно продырявили несколько
офицерских голов возле блиндажей в овраге и на противотанковой батарее, у
нас наступило затишье. Но и оно было относительным: пулеметы противника, не
переставая, хлестали по брустверам наших окопов, стреляли вдоль оврага,
отдельные пули впивались в крышу блиндажа, где мы собирались на отдых.
Еще засветло начался дождь, Мелкие воронки наполнялись водой. Под
дождем стояли котелки, ведра, термосы. Охрим Васильчонко готовил баню,
разумеется, без парной. Просто растянули над окопом плащ-палатку и стали
мыться. Вместо мочалки -- кусок солдатской шинели. Шутили, мечтали о
березовом веничке. Вымывшись холодной водой, голыми бежали в блиндаж,
крутили, выжимали вроде бы постиранное белье. Оно было грязное, однако
другого для нас никто не припас: вещевые мошки заполнены гранатами и
патронами.
Блиндаж для солдата -- это и кухня, и спальня, и баня.
Сегодня уже вторично в наш "дворец" заглянул капитан Аксенов --
помощник начальника штаба дивизии. Но заданию командира дивизии он изучает
опыт групповой снайперской работы на переднем крае. Наша группа, видать,
понравилась ему.
-- Побывал, -- говорит, -- у соседей справа и слева, снова к вам
потянуло.
В такую дождливую промозглую ночь мы могли смело спать, зная, что
фашисты в наступление не пойдут, хотя их артиллерия и минометы вели
методический обстрел наших позиций.
Стены блиндажа ходили ходуном, но мы сидели спокойно.
-- Нет ли у вас лишнего сухарика? -- робко спросил капитан Аксенов. --
С утра ни крошки во рту.
Охрим Васильченко, дежуривший по "кубрику", как в шутку мы называли
свой блиндаж, огорченно развел руками: дескать, сами вторые сутки ждем
ужина.
Капитан Аксонов подвинулся к лампе и под ее слабым светом развернул
свою тетрадь, чтобы записать наши сведения и впечатления за минувший день.
Я вышел к дежурному снайперу. Дождь лил по-прежнему, темнота, хоть глаз
выколи.
Над оврагом взметнулась осветительная ракета-фонарь. Его подвесили [69]
на парашюте минометчики противника. Покачиваясь, огонь оседает так медленно,
что кажется, будет висеть до утра. На той стороне оврага под лучами "фонаря"
застыли две человеческие фигуры. Я окликнул:
-- Кто там?
Ответа не последовало.
Выскочил на блиндажа Двояшкин. Узнан, отчего крикнул дежурный, метнулся
в блиндаж, схватил автомат и по колено в воде побрел на ту сторону оврага.
Туда же направился Охрим Васильченко, а меня позвал к себя капитан Аксенов.
Прошло еще несколько минут. У входа в блиндаж вспыхнула спичка. Затем
откинулась в сторону палатка, и под звон жестяного ведра с напускной
важностью вошел Охрим, за ним Двояшкин. Они привели давно ожидаемых желанных
гостей -- Ахмета Хабибулина, нашего подносчика боеприпасов и питания, и
политрука Степана Кряхова.
Кряхов поздоровался со всеми за руку, снял со спины до краев набитый
вещевой мешок, подвинул -его к Ахмету и сказал:
-- Разбирай!
На этот раз нам принесли продуктов больше, чем мы ожидали. Среди
консервных банок "второго фронта" лежали осьмушки махорки-полукрупки.
Охрим Васильченко весело гремел котелками. Потом все умолкли, сопели,
чмокали. На отсутствие аппетита никто не жаловался, да и каша была очень
вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал:
-- Хороша каша, хороша...
Все знали, что Кряхов, как всегда, принес новости об обстановке в
Сталинграде, свежие газеты, письма.
Мы не ошиблись. Едва успел дежурный собрать котелки, как политрук сунул
руку за пазуху, и пачка писем легла перед лампой. В один миг они разошлись
по рукам. В блиндаже стало тихо. Каждый молча, затаив дыхание, читал вести
из дому.
Только один Охрим Васильченко не знал, куда себя спрятать среди нашего
короткого солдатского счастья: он не ждал писем, его родные в оккупации, на
Полтавщине. Тяжело было смотреть на него в такие минуты, хоть отказывайся от
писем или отложи чтение, пока он не отлучится из блиндажа. Но разве можно
удержаться, когда пришла весточка из дому...
Это и учел, видно, Степан Кряхов, знавший про Охримово горе. Он вдруг
торжественно поднял над головой еще один конверт и сказал:
-- У меня есть письмо от одной девушки из Челябинска. Она просит
вручить письмо самому храброму солдату. Кому прикажете вручить?
Мы, конечно, не задумываясь, ответили:
-- Охриму!
-- Конечно, Васильченко!
-- Ему, ему!
Так Охрим Васильченко за полтора года войны получил первое письмо.
Получил и боится читать, не знает, что с ним делать... Наконец разорвал
конверт.
Я присел рядом с Охримом, увидел строчки, выписанные прямым четким
девичьим почерком.
На листке было написано:
"Я не знаю, кто будет читать мое письмо, ведь я пишу неизвестному
солдату. Мне 17 лет. Если по возрасту я гожусь тебе в дочери -- могу назвать
отцом, а если ты немногим старше меня -- назову тебя братом... От девушек и
женщин нашего цеха собрали подарки для защитников Сталинграда... Знаем, что
у вас в окопах тяжело и опасно... Наши сердца рвутся к вам. Мы работаем и
живем только для вас.
...Хотя я далеко, на Урале, я живу надеждой на то, что снова вернусь в
свой родной Минск. Слышите ли вы плач моей матери?.."
Васильченко перевернул страницу. [70] Я успел прочитать конец письма:
"Убей фашиста, пусть на его родине будет траур, пусть его родные
обливаются слезами! Бейте врага мужественно, так, как били их наши предки".
Охрим отложил письмо, поднялся. Ему не хватало воздуха. Он вышел из
блиндажа. Через минуту вернулся, схватил автомат, сумку с гранатами... Ясно,
задумал что-то неладное. Я встал у выхода, широко, по-морскому расставил
ноги. Васильченко понял мою позу -- тут не пройдешь, -- переступил с ноги на
ногу, потом сел на край нар и, как бы оправдываясь, решил раскрыть свой
дерзкий план.
Оказывается, Васильченко и Костриков втайне от всех несколько дней
подряд вели наблюдение за блиндажом противника, что прилепился на склоне
кургана слева от нас. Они изучили подходы к нему, установили место дежурства
часового, время смены караулов. Для выполнения задуманного ждали только
удачного момента -- сильного дождя или метели. И вот такой момент
наступил... Костриков уже незаметно ускользнул из блиндажа.
Я крикнул дежурному:
-- Немедленно задержать и вернуть Кострикова!
Это окончательно выбило Васильченко из равновесия. Он швырнул автомат и
сумку с гранатами в угол, закричал, обзывая нас предателями.
Поднялись капитан Аксенов и политрук Кряхов.
-- Стой, сталинградский солдат, ты почему петухом поешь? -- крикнул на
Васильченко кто-то из них.
На лице Охрима выступили крупные капли пота, глаза помутнели, рот
перекосился. Только теперь нам стало ясно, что у него нервный приступ. Он
упал на мои руки. Его трясло, он бился головой о мою грудь. Наконец Охрим
успокоился и сразу же уснул. [71]
Теперь мы обстоятельно выслушали Кострикова. План вылазки заслуживал
внимания. Его одобрил даже капитан Аксенов.
А дождь не прекращался. Нельзя упускать такой момент: будет ли еще
такой дождь, неизвестно.
На том участке до Кострикова и Васильченко действовала снайперская пара
-- Афиногенов и Щербина. Нужно узнать, что скажут они.
Разбудили Афиногенова. Он вскочил мгновенно, словно только и дожидался,
когда его тронут за ногу.
-- Пойдемте, я в этом районе знаю все ходы-выходы. Ох какого можно
задать им перцу!
-- Погоди, выслушай до конца.
-- Я все слышал, о чем вы говорили. Я в Сталинграде научился спать и
слышать весь разговор.
Вооружились только легким оружием -- автоматами, гранатами, ножами.
Первым полз Афиногенов, за ним Щербина, потом Степан Кряхов и я. Мы боялись
одного: как бы на пути к блиндажу не напороться на минное поле. Однако все
обошлось благополучно. Видно, нам и на этот раз сопутствовало солдатское
счастье.
Вот и блиндаж. Около входа под дамским зонтом с автоматом на шее стоит
часовой. Афиногенов, недолго думая, сполз в траншею. В темноте блеснул нож,
и часовой без звука рухнул на землю.
Афиногенов и Щербина остались наверху, а мы с Кряховым потихоньку вошли
в блиндаж.
Быстро окидываю взглядом обстановку. В деревянную стену у двери вбиты
гвозди. На каждом гвозде автомат. Под автоматами каски, около касок --
электрические фонарики. Вдоль правой и левой стен -- сплошные нары. На нарах
под одеялами спят гитлеровцы. Спят тихим, мирным сном. Над головой у каждого
-- верхнее обмундирование. Посреди блиндажа висит маленькая электрическая
лампочка, отчего в блиндаже полумрачный успокаивающий молочный свет.
Мы подошли к автоматам, сняли их со стены, потом вывернули лампочку,
прицепив к своим поясам но карманному фонарику. Гитлеровцы продолжали
храпеть.
Степан Кряхов громко, твердо скомандовал:
-- За смерть детей и матерей по фашистскому зверью -- огонь!
Из двух автоматов хлестнул свинцовый ливень. Фашисты срывались с мест,
но тут же падали. Одеяла перемешались в кучу.
Мы стояли у стены, увешанные автоматами, меняя по мере необходимости
положение. Прошили очередями нары вдоль и поперек. Порядок, никаких
признаков сопротивления.
И вдруг вижу возле своих ног живого гитлеровца. Он в одном белье, на
котором нет ни одного темного пятнышка, значит, ни одна пуля не тронула его.
Как это ему удалось, не пойму. Перевожу автомат к ногам. Кряхов хватает меня
за руку:
-- Не тронь, нужен "язык"!
Фашист вытянул руки вдоль пола: дескать, сдаюсь, вот, даже в лежачем
положении руки поднимаю.
Этот немец хорошо знал русский язык, что и спасло его: он раньше всех
понял смысл команды Кряхова и бросился ко мне в ноги.
Немец оказался послушным. Он быстро накинул поверх белья маскхалат,
сунул ноги в сапоги, и мы вернулись к своим товарищам с "языком".
Обратный путь преодолели быстро. У своего блиндажа нас встретили и
капитан Аксенов, и выспавшийся Васильченко, и Костриков, и Хабибулин.
Осматривая немца со всех сторон, они расспрашивали о подробностях вылазки.
Но рассказ явно не клеился. Перед моими глазами то и дело вставала картина
того, что мы сотворили в блиндаже. На душе было как-то нехорошо. Даже [72]
вроде жалко становилось тех.
Но взглянув в глаза Охрима Васильченко, у которого в зрачках еще не
погасла вчерашняя тоска, темная и тревожная, как небо над боевыми позициями
солдата, я заключил свои думы вслух:
-- Пусть солдатское небо будет с овчинку, но на своей земле мы --
хозяева!
Постоянная забота солдата -- выжить и победить врага. Ведь мертвые
бывают в строю только на перекличках, а бой ведут живые. Но меня заботило
еще одно -- подготовка и обучение новичков снайперскому искусству. Все живое
ведет борьбу за продолжение жизни. И я тоже хотел жить долго, если не
физически, то морально. Я верил, что каждый подготовленный мною снайпер
сумеет отомстить за меня, оградит других от преждевременной смерти и том
самым морально продлит мою жизнь, приблизит общее дело к по бедной развязке.
Вот почему все, что было связано со снайперским искусством, полностью
завладело моими мыслями и поступками.
В первый же день нашей работы на новом участке, в районе завода
"Красный Октябрь", мое внимание привлек снайпер-новичок Горожаев. Среднего
роста, голубоглазый солдат. Черты лица крупные, шея короткая, подбородок
тяжелый. С виду он казался угрюмым, нелюдимым, замкнутым.
Для этого были свои причины. Горожаев подолгу просиживал со своим
напарником на переднем крае, а удачи не было. Более того, сегодня фашистский
снайпер послал в него пулю, и только благодаря неточности выстрела новичок
остался жив: пуля ударила в каску. Но это было уже серьезное предупреждение
молодому снайперу: смотри, пока не поздно, меняй свою тактику или вообще
уходи из снайперской команды. Я подсел к Горожаеву, молча развернул перед
ним кисет, оторвал от газеты клинышек бумаги, свернул цигарку. Он проделал
то же самое. Накурили. Сквозь табачный дым ему было, кажется, легче смотреть
на меня: взгляд его голубых глаз потерял свою угрюмость, и он признался:
-- Не дается мне снайперское дело. Смотрю в окопный перископ весь день,
даже в глазах звездочки появляются, а цели поймать не могу. Автоматом бить
проще: дали команду -- и строчи, а тут одна морока...
-- Не морока, а смекалка и выдержка, поправил я Горожаева.
-- Пусть будет так, -- нехотя согласился он.
Тут я, не торопясь, разъяснил, что снайпер обязан с первого взгляда
определять цель, мгновенно оценивать ее и поражать с первого выстрела. А в
конце беседы предложил:
-- Завтра с утра приглашаю тебя в напарники.
В четыре часа утра снайперы уже окончили завтрак и стали расходиться по
своим участкам. Мне надо было идти с Горожаевым на позицию, что напротив
железнодорожных вагонов. Там замаскировались снайперы противника и выводили
из строя наших бойцов и командиров. Но сначала я повел своего напарника в
блиндаж заместителя командира батальона, старшего лейтенанта Архипа
Сухарева, который был ранен именно па том участке.
Вошли в блиндаж. Сухарев лежал на земляных нарах, покрытых черным
сукном. Медсестра Клава Свинцова готовила его к перевязке. Дора Шахнович
помогала ей, держа в руке флакончик с каким-то лекарством. Старший лейтенант
сел, спустил ноги. На губах капли крови, лицо бледное. Его взгляд
остановился на мне. Многое было в этом взгляде, в том числе и незаслуженный
[73] упрек в наш адрес: дескать, как же это вы, снайперы, не истребили
вовремя того стрелка, что послал свою пулю в спину замкомбата. Но я не стал
объясняться, оправдываться: мне важно было, чтобы этот взгляд заметил
Горожаев. И он заметил, почувствовал, оценил, что такое снайпер в глазах
командира!
Молча постояв возле Архипа Сухарева, мы вышли из блиндажа.
В заводском районе шел яростный бой. Не умолкая, строчили в разных
концах пулеметы.
-- Где засел снайпер, как ты его найдешь в этом пулеметном треске? По
каким приметам можно установить, где его гнездо? -- спросил я.
Горожаев пожал плечами и тихо ответил:
-- А черт его знает...
-- Чертям здесь тоже тошно, они ничего не знают. Надо найти очевидца,
чтобы рассказал, где и как был ранен Сухарев.
Вскоре удалось встретить солдата, который поведал нам следующее:
-- Старший лейтенант вместе с фельдшером Зыковым шел из
инструментального цеха в котельную, к пулеметчикам второго батальона. В
дверном проеме старший лейтенант качнулся, изо рта хлынула кровь. Я подбежал
к нему, хотел помочь. Только наклонился -- мне обожгло левое плечо. Мы
спрятались за котел. Там Зыков нас перевязал...
-- Сколько солдат и офицеров пострадало в этом дверном проеме? --
спросил я.
-- Сегодня три солдата и вот старший лейтенант, -- ответил солдат.
Мне стало ясно, что вход в котельную держит под прицелом какой-то злой,
опытный снайпер.
-- Теперь мы должны занять позицию там, где гибнут наши товарищи, --
сказал я Горожаеву.
Мы пробрались в котельную. Я установил свой перископ на подоконнике
разбитого окна. То же сделал мой напарник.
Враг хитер: работает под сильным прикрытием автоматчиков. По моему
перископу хлестнула автоматная очередь. Потом вторая. Это фашистский снайпер
маскирует свои выстрелы с помощью автоматчиков. Но где он? Вот уже третий
час сидим, и все безрезультатно. Горожаев уже ворчит, утверждает, что нет
перед нами снайперского поста. Я молчу: пусть сам убедится, что ошибается.
Справа фашистские автоматчики перешли в атаку на мясокомбинат. Бой
перекинулся в глубину обороны. Мы по-прежнему лежим в засаде.
Смотрим, прямо против нас из-под колес вагона выскочил гитлеровский
автоматчик. За ним второй, третий... десятый. Они скатывались под откос
насыпи и терялись за развалинами. Куда они деваются? И вдруг автоматные
очереди затрещали почти рядом с нами. Несколько солдат противника кинулись к
дверному проему, к окну, за которым сидели мы. Лицо Горожаева напряглось,
голубизны в глазах как не бывало... Он азартно начал метать гранаты. Я
поливал наступающих огнем из автомата. И немцы, потеряв у стен котельной
нескольких автоматчиков, откатились назад.
Снова затишье.
Мы с Горожаевым продолжали выслеживать снайпера. Поле боя опять
казалось пустынным. Убитые автоматчики, как подкошенный бурьян, лежали
головами в разные стороны. Кто-то кричал, звал на помощь своих, но никто не
отзывался. Они теперь никому не нужны. Разве только нам, как "приманка", но
вести снайперский огонь по санитарам у меня не поднималась рука.
И тут в котельной появился капитан [74] Василий Ракитянский, инструктор
политотдела дивизии, опытный политработник. Он залег у пробоины в стене,
вставил в пробоину рупор. Я попросил его выслушать меня и уж тогда начинать
свое "вещание".
Капитан одобрил мой замысел и согласился помочь нам: антифашистская
речь на немецком языке должна вывести снайпера из терпения, он забудет об
осторожности.
Но мы просчитались.
На голос капитана Ракитянского откликнулись пулеметчики. Они открыли
бешеный огонь по рупору. Мы ответили прицельными выстрелами, шестерых
отправили в "крестовый батальон", однако немецкий снайпер так и не обнаружил
себя.
Потом началась бомбежка. На развалины стен, разбитые станки, на груды
битого кирпича повалились бомбы. Мы спрятались в шахте под котлом.
-- Где Ракитянский -- там бомбежка! -- сказал кто-то из моих друзей.
-- А может, наоборот: где бомбежка -- там Ракитянский? -- ответил
капитан.
Налет авиации кончился, и мы снова заняли свои позиции.
Ракитянский протянул руку к рупору и стал вытаскивать его из кирпичей.
Этого момента, видно, и ожидал фашистский снайпер. Его пуля прошила
руку капитана выше кисти. Но свою позицию он, наконец, раскрыл. Я успел
заметить ее: фашист устроил свое гнездо под вагоном, между скатами колес.
Теперь надо было дать возможность Горожаеву подготовиться к точному
выстрелу. Я посоветовал ему выбрать место в глубине цеха, а сам остался
возле рупора, чтоб отвлечь внимание снайпера на себя.
Но Горожаев поспешил: пуля пролетела через отверстие в колесе,
ударилась о рельс и ушла в сторону. Фашистскому снайперу выстрел Горожаева
вреда не принес, наоборот, послужил предупреждением.
Мы остались ночевать в котельной.
На заре в топку котла спустился командир роты Василий Большешапов. Он
принес нам полкотелка воды и сказал:
-- Вот вам вода, умойтесь, промойте свои ясные глаза, так сказать,
наведите их на резкость -- и за дело!
Умывшись, мы снова вышли на свои огневые позиции. Я занял пост
наблюдения, а Горожаев встал на номер.
-- Что надо сделать, чтобы фашист показал себя? -- спросил я Горожаева.
Он ответил: