оцепенении: смерть Саши Грязева придавила меня. Не хотелось ни есть, ни
пить, ни двигаться. Лишь слух машинально отмечал, что делается в стане
врага.
Внизу, около железной дороги, раздавался металлический лязг. Наверно,
артиллеристы противника ремонтируют орудия. Хорошо были слышны окрики
офицеров на высоте. Там же застучали дежурные пулеметы -- боятся гады или
веселят себя пустой стрельбой.
Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня:
такая темнота помогает лазутчикам -- могут приползти сюда за "языком"...
Однако случилось то, чего мы уже и не ожидали.
Под прикрытием тумана к нам пробрались солдаты из третьего батальона.
Командовал ими лейтенант Федосов, бывший начальник штаба второго батальона.
И на этот раз он был, как всегда, навеселе.
-- Сматывайте свои удочки и уходите в тыл, -- распорядился он. --
Командир полка майор Метелев приказал.
-- К чему такая поспешность? -- спросил я.
Федосов, прикуривая папиросу от зажигалки, в упор исподлобья посмотрел
на меня. Веки воспаленные, припухшие.
-- Не твое дело, -- ответил он хриплым голосом. Видно, неважное у него
настроение.
К нам подошел политрук Степан Кряхов, поздоровался. Федосов ушел вдоль
окопа размещать людей по огневым точкам.
Когда мы остались вдвоем, Кряхов рассказал мне, что у Федосова за
пьянку отобрали комсомольский билет и решили отправить на самый опасный
участок обороны.
-- Значит, все прибывшие сюда отбывают наказание? Кряхов ответил:
-- Да.
-- Тогда ответь: за что тебя направили к нам? [59]
Он немного помолчал, подумал, потом заговорил тихим голосом:
-- Я политработник, отвечаю за все, в том числе и за моральное
состояние людей, за их проступки. Но люди эти ведь не потерянные для нас.
Вот и хочу помочь им тут искупить свои ошибки...
Мы разговорились, что называется, по душам, и под конец я попросил
Кряхова передать командиру полка: уходить снайперам с этого участка нельзя,
мы должны отомстить за Сашу Грязева, помочь новичкам; просим только суточный
отдых на прежних позициях.
Помните детские "загадочные картинки"? Причудливое переплетение
штрихов, линий. И задача -- "найди мальчика!". Забавная игра.
Сколько таких "картинок" пришлось нам разгадывать среди сталинградских
развалин! Только проигрывать в той игре нельзя было.
За много дней, проведенных на Мамаевом кургане, снайперы не отдыхали ни
днем, ни ночью. Гасла инициатива, терялась изобретательность. Мы знали, что
под каждым бугорком может скрываться опасность, но нас постепенно одолевало
безразличие. Ведь если для выстрела снайперу требуется несколько секунд, то
для того, чтобы обнаружить цель, приходится часами напряженно следить за
передним краем противника. Но что может заметить смертельно усталый человек?
Ничего, или просто подставит свою голову под пулю. И появлялось
бессознательное стремление уклониться от поединка.
Поэтому командир полка дал нам суточный отдых. Наш участок обороны
усилился группой бойцов лейтенанта Федосова, опасность полного окружения
миновала, и мы могли теперь немного поспать. Но перед тем как забраться в
свои "спальни" -- ниши под берегом оврага, мы рассказали и показали
новичкам, чем опасны траншеи на Мамаевом кургане. Для новичков курган,
вероятно, казался безлюдным.
Проспали мы целый день. Разбудил меня стук котелка над самым ухом:
принесли ужин.
После гречневой каши с мясом и горячего чая снова потянуло в сон.
Время, отпущенное командиром полка на отдых, еще не истекло, и мы опять
нырнули в ниши.
Проснулись через несколько часов, когда ухнул разрыв мины в овраге.
Где-то рядом строчил фашистский пулемет. Трассирующие пули, как в вату,
впивались в нависшую над нами стену оврага. Я заметил это уже возле
перископа на снайперском пункте. Наблюдал не ради любопытства: надо
обнаружить пулемет и заткнуть ему глотку, если не сейчас, в темноте, то с
рассветом. Обнаружить его можно было по светящейся трассе пуль, но пулемет
быстро умолк.
Ко мне подошел Двояшкин, присел рядом. В овраге что-то загремело:
пустые консервные банки или котелки. Гитлеровский пулемет снова заговорил.
-- По какой цели он стреляет? -- спросил я. -- Кто уронил котелок?
-- В овраге много раненых новичков. Это они возле медпункта гремят
котелками, -- ответил Двояшкин.
-- За подранками охотится! -- возмутился я. И тут же решил во что бы то
ни стало найти пулеметчика и продырявить ему голову.
С рассветом закипел бой, и я, сменив под этот шумок позицию, наконец
обнаружил "охотника за подранками". Его голова тут же попала в перекрестье
моего прицела. Пулемет замолк.
После этого выстрела я спустился в овраг, к раненым новичкам, что
прибыли вчера ночью. Очень важно было знать, где и при каких обстоятельствах
они были ранены. Особенно [60] меня интересовали нулевые ранения. Ведь
каждая рана имеет свою особенность и может подсказать, какие стрелки
появились тут у противника.
У входа в санитарный блиндаж сидел широкоплечий, коренастый солдат. Кто
черные глаза блестели испугом и радостью, и где-то в глубине их теплилась та
острая солдатская шутка, с которой бойцы даже перед смертью не расстаются.
Рот солдата был закрыт широким бинтом. Винт на подбородке насквозь
пропитался кровью, побурел. Рядом с каской лежала какая-то порванная книга
без обложки, а между ее листами -- огрызок простого карандаша. На больших
грязных руках солдата, на гимнастерке виднелись запекшиеся следы крови.
Он был ранен еще вчера утром.
Степан Сафонов -- значилось у него в солдатской книжке.
-- Как это тебя, Сафонов, угораздило подставить голову под фашистскую
пулю?
Солдат посмотрел на меня укоряющим взглядом. Видно, хотел послать
подальше, но я терпеливо ждал ответа. Наконец он взял карандаш и написал на
листке книги нервным почерком:
"Ты, видать, так твою растак, еще не нюхал моей зуботычины. Хочешь,
дам?.."
-- Пожалуйста, -- ответил я, -- только не раздражайся и помоги мне
установить, где и как тебя ранило. Это очень важно.
Только из третьего исписанного листка я узнал, что Сафонова ранило в
рот, когда он прикуривал от цигарки товарища.
-- А где тот солдат, что дал тебе прикурить?
"Мой друг, Чурсин, остался на передке, ждет своей очереди, ему тоже
скоро влепят", -- последовал письменный ответ.
Я зло выпалил:
-- Растяпы! Мы целую неделю на высоте, но своих голов фашистам не
подставляли, а вы ночь переждали -- и половина команды вышла из строя. Как
это получилось?!
Сафонов что-то начал писать в ответ, но я уже не стал читать, убежал на
свои позиции.
По траншее проскользнул к могиле Саши Грязева, потом спустился в яму.
Тут можно стоять во весь рост. Надо обдумать, как действовать против
снайперов противника. Наверняка они на этом участке есть, но работают очень
осторожно.
Фашистские снайперы, как правило, устраивали свои посты в глубине
обороны, а мы вылезаем на самый передний край. У них много ложных позиций.
Как отличить ложную от действительной? Небольшой опыт уже подсказывал мне:
нужны наблюдательность и большая выдержка.
Скажем, на заре где-то мелькнет отблеск зажигалки -- снайпер закурил.
Засекай эту точку и жди: должна показаться паутина табачного дыма. Пройдет
еще немного времени, а может, и целый день, и на какую-то долю секунды
покажется каска. Тут не зевай! Но если даже опоздал взять, то уже ясно, где
среди ложных позиций действительная.
Эти рассуждения с самим собой привели меня к выводу, что сегодня я
должен, как никогда, внимательно следить за тем участком, откуда был сделан
выстрел в грудь Саши Грязева.
Переползаю к позиции своего напарника Подкопова и начинаю наблюдение.
Проходит час, второй. От напряжения ломит глаза, устала шея, тяжело
держать голову, но я не двигаюсь.
Подкопов убеждает меня: там, куда я смотрю, снайперского гнезда нет,
проверено десять раз. Он уползает. Не могу не верить товарищу, но какое-то
внутреннее чутье и желание отомстить за смерть Саши не отпускают меня с этой
позиции.
Через час снова подползают с перископом Морозов и Подкопов. Теперь [61]
мы уже втроем обшариваем все тот же участок.
Над нами пролетают тяжелые снаряды шестиствольного немецкого миномета.
Они взрываются в глубине нашей обороны, подымая столбы земли. Такие
снаряды-великаны видны в воздухе. Они летят со скрипом, напоминающим голос
ишака. Летят, переворачиваясь в воздухе с боку на бок, как поросенок в
грязи. Немецкий шестиствольный миномет мы прозвали "ишаком" еще и за то, что
он кричал раза два-три в день: на заре, часов в пять, потом в полдень и с
наступлением темноты. Видно, знал минометчик, когда наши санитары относили
раненых к Волге.
Лежим молча, ведем наблюдение.
Лучи заходящего солнца осветили высоту. Они как бы простреливали темные
пятна, освещая каждый бугорок, замеченный нами днем. Чуть ниже вершины
валялись снарядные гильзы. От нечего делать я насчитал двадцать три штуки.
Стоп! А эта без дна! Через такую гильзу, как через трубу, можно
просматривать даль. Я чуть привстал. И вдруг там, в трубке, -- будто кремень
высек искру. Я камнем упал на дно окопа. На противоположной стороне
бруствера лопнула разрывная нуля. Около меня уже сидел Николай Куликов.
-- Главный, ты жив? -- спросил он.
-- Как видишь, цигарку кручу.
-- Тебя что, опять ранило?
-- Да отвяжись ты со своими глупыми вопросами. Цел и невредим.
-- Так что же ты дернулся, как барс на жертву?
-- Плохо мы следим за новинками противника. -- ответил я и рассказал,
что произошло.
Гитлеровский снайпер в оплату за свой труд и выдумку получил право на
первый выстрел. Теперь выстрел -- за русским снайпером...
За ужином мы решили, как будем действовать.
Николай Куликов и Подкопов высказались за то, чтобы выходить на охоту
за "гильзами" с ночи. Шайкин с Костриковым не соглашались, утверждая, что
снайпер оставит эту гильзу ложной позицией. Морозов и Кузьмин предлагали
дождаться общего наступления и тогда под шумок резануть по гильзам.
-- Для работы снайперов нужен фон, -- философствовал Морозов.
Воловатых и Двояшкин определенного мнения не имели, они просто готовы
были выходить на свои старые позиции.
-- Давайте вздремнем немножко, -- предложил я.
Мои друзья знали, что я люблю подремать с вечера до полуночи: на
утренней заре мне не спалось, поэтому молча пропустили меня в темный угол.
Проснулся я около часу ночи. Николай Куликов возился с винтовками,
остальные спали. Холод наводил "порядок" в окопах: ребята лежали вплотную
друг к другу.
Николай, увидев, что я проснулся, взял винтовку и нырнул в темноту. Я
последовал за ним, прихватил автомат и сумку с гранатами.
Ночь выдалась на редкость тихая. Затишье перед бурей: вероятно,
противник готовит новый удар, чтобы сбросить нас в Волгу. Не выйдет:
отступать нам некуда -- за Волгой земли для нас нет...
Заняв позицию невдалеке от спящих товарищей, я стал прислушиваться к
тишине и вспоминать встречу с командующим армией генералом Василием
Ивановичем Чуйковым. Это было утром 16 октября. Тогда, кажется, была такая
же напряженная, но не очень тихая ночь, а командующий, пригласив нас к себе
в блиндаж для вручения наград, говорил как-то удивительно спокойно:
-- Обороняя Сталинград, мы вяжем врага по рукам и ногам. От [62] нашего
умения стоять здесь насмерть зависит решение многих крупных задач войны,
решение судеб миллионов советских людей, наших отцов, матерей, жен и детей.
Но это не значит, что завтра мы будем проявлять неразумную храбрость: она
равносильна предательству...
Из его рук на мою ладонь легла медаль "За отвагу".
-- Наша решимость сражаться здесь в руинах города под лозунгом "Ни шагу
назад" продиктована волей народа, -- продолжал командующий. -- Велики
просторы за Волгой, но какими глазами мы будем смотреть там на наших людей?
Мне показалось, он спрашивал об этом меня, зная, что я родился и вырос
на Урале, там мои родные -- дедушка, отец, мать. А сколько знакомых,
товарищей! Нет, нельзя мне там показываться с глазами, полными стыда и
позора за сданный Сталинград. И я ответил:
-- Отступать некуда, за Волгой для нас земли нет!
Эти слова почему-то очень понравились Василию Ивановичу и помощнику
начальника Главпура по комсомолу Видюкову Ивану Максимовичу. Видюков схватил
мою руку и долго жал ее, приговаривая:
-- Вот это правильно, вот это по-комсомольски!
В ту же ночь он побывал на моих позициях. Грозная была ночь, но, как
известно, врагу не удалось застать нас врасплох.
Чем же кончится эта ночь и каким будет утро? Неужели сорвется мой план?
Надо было позвать сюда Виктора Медведева.
Хороший парень Медведев. Подвижный, неугомонный. Нерасторопных
снайперов он критикует одной фразой: "Им нужен добрый понукайло". Как-то
недавно пришел к молодым снайперам с беседой о своем опыте охоты за
фашистами. Пришел и, ни слова не говоря, развернул перед ними кисет с
махоркой -- красный, шелковый, с вышивками. Дескать, смотрите, с какой
любовью и старанием вышивала этот кисет неизвестная девушка. Из кисета
выпали две пустые гильзы.
-- Вот и все, что я хотел вам сказать, -- произнес он, -- пойдемте
лучше на позиции, там скорее поймем друг друга.
Правильно, Витя, теория снайперского дела лучше всего усваивается на
практике. И снова вспомнились слова Василия Ивановича Чуйкова: "Снайпер не
должен ждать момента, когда фашист сам голову высунет. Нужно заставить его
обнаружить себя и выдать ему без промедления положенную порцию свинца в
голову".
Так и проводил я долгие ночные часы наедине со своими думами. Тишина
давила, как петля на шее.
Но вот на востоке прорезалась светлая нитка. Собрался было будить
товарищей, а они уже ползут ко мне, тащат завтрак и боеприпасы. Кто-то
сообщил:
-- Разведчики полка взяли "языка"; в шесть утра будет артиллерийский
налет на наши передовые.
Термос с кашей остался неоткрытым: отложили на ужин. К водке не
притронулись. Поглодали сухари и направились к своим точкам.
Невдалеке от своей позиции я встретил лейтенанта Федосова. Он расставил
солдат и тоже ждал начала атаки.
-- Уже за шесть перевалило, -- сказал он, -- а фашисты молчат. Я
комбату звонил. Говорю ему: "На нашем участке фашисты почему-то в нас не
стреляют". Там хохот поднялся. Доложу, говорит, об этом Военному совету...
Николай Куликов ждал меня на позиции напротив гильз. Тут у нас
хранилась артиллерийская труба. То, что мы увидели, нас не удивило. Двадцать
две гильзы лежали на месте, двадцать третья, без дна, куда-то исчезла. Куда
же?
Оптика у артиллерийской трубы сильная, на триста метров видно хорошо.
[63] Я стал перебирать кустик за кустиком, канаву за канавкой, продвигаясь в
глубь обороны противника. Добрался до самой вершины, где иногда появлялся
дальномер. Рядом небольшое углубление. Вот она, гильза без дна!
Замаскирована в бруствер углубления. Через нее виден гитлеровец в каске.
Ведет наблюдение с помощью оптического прицела снайперской винтовки. Гильза
прикрывает оптику от бокового света, прячет блики и помогает четче видеть
цель. Он, кажется, даже фотографировал свои цели в момент выстрела.
-- Вот ты где... -- прошептал я, будто фашист мог услышать мой голос и
уйти.
Чтоб привести дыхание в норму, передаю оптическую трубу Николаю
Куликову и, не торопясь, подсказываю, как найти фашистского снайпера. Веду
по хорошо заметным ориентирам.
-- Есть! Вижу! -- Николай, кажется, тоже задохнулся. Передохнув, он
предлагает: -- Главный, надо брать его сейчас, иначе ускользнет.
И тут же слышу шепот за спиной:
-- Погодите, ребята, дайте посмотреть на живого гитлеровского снайпера!
Это лейтенант Федосов. Мы и не заметили, как он подобрался к нам. Не
дождался атаки противника и теперь не знает, куда девать себя.
Я держу фашистского снайпера в прицеле своей снайперки уже целых
полчаса. Немного устал, но напряжен до предела. Гоню от себя усталость,
стараюсь не расслабляться. Он тоже смотрит через оптический прицел.
Спрашиваю Куликова:
-- Николай, как ты думаешь, видит он нас?
-- Сейчас проверим.
Николай отошел назад, приподнял над бруствером фигуру в каске.
Мгновенно фашистский снайпер выстрелил. Каску сорвало с головы куклы.
Положив руку на затвор, чтобы передернуть его и подобрать гильзу после
удачного выстрела, как принято у снайперов, фашист оторвался от оптического
прицела. Голова его приподнялась. В ту же секунду прогремел мой выстрел.
Пуля легла гдето между глаз, перевернув каску на лицо. Винтовка с оптическим
прицелом осталась лежать в трубе.
Лейтенант Федосов опустился на дно окопа, затем взял мой личный счет --
записную книжку, послюнявил карандаш и крупными буквами записал: "Я очевидец
дуэли. В. Зайцев на моих глазах убил фашистского снайпера. А. Федосов".
Так мы отомстили убийце Саши Грязева.
С этой же позиции, действуя уже более решительно, в последующие дни мой
ученик снайпер Николай Куликов срезал потом двух дальномерщиков на боках
Мамаева кургана.
А наступление, которого мы ждали в этот день, почему-то так и не
состоялось. Быть может, потому, что мы узнали о нем заранее, из показаний
пленного. Немцы, видно, догадались об этом и не стали лезть на рожон, стали
осторожнее и хитрее.
Мамаев курган -- господствующая над городом высота. Южное плечо кургана
помечено на карте цифрой 102,0. Отсюда хорошо виден центр города, который
почти полностью занят противником и весь разрушен. Поэтому легко понять наше
стремление -- держаться, если не на вершине, то хотя бы на южных скатах
высоты и тем самым угрожать противнику ударами во фланг и тыл. Более
выгодных позиций не найдешь во всем Сталинграде. Мы буквально видели через
оптические прицелы затылки гитлеровцев, которые застряли в центре города.
Но для того, чтобы начать активную [64] "работу" по этим затылкам, надо
было сначала обеспечить безопасность собственных голов с тыла, потому что
выше нас, на вершине кургана, периодически появлялись пулеметчики и опытные
снайперы противника. Там же гнездились вражеские дальномерщики, наблюдатели
и корректировщики артиллерийского и минометного огня. Так что нам
приходилось непрерывно наблюдать и вести огонь в двух противоположных
направлениях. Впрочем, в Сталинграде это обычное дело. Тут часто трудно было
понять, где фронт, где тыл. Все перемешалось.
Разгадав хитрость фашистского снайпера с гильзой, мы обратили свои
взоры на противоположную сторону -- к подножию южных скатов кургана,
изрезанного оврагами, в густых зарослях репейника, чертополоха, полыни и
бузины.
Теперь нас тут стало меньше. Виктор Медведев со своим напарником
действует в районе мясокомбината. Шайкин и Морозов перешли в район
льдохранилища, Абзалов и Насыров -- в район тира.
Пунктом сбора снайперов моей группы избрали низкий тесный блиндаж у
вершины неглубокого извилистого оврага, который вел к реке Царица, к центру
города.
-- В прошлую ночь, -- сказал я товарищам, -- на дне оврага слышалось
звяканье котелков. Там, кажется, какой-то водоем и густые заросли
репейника...
-- Да, есть там заросли, -- подтвердил Николай Куликов.
-- Что думаете?
После обмена мнениями решили вести круглосуточное наблюдение за этим
местом с двух сторон.
Наступила ночь. Высоко в небе то и дело вспыхивали фонари осветительных
ракет, вырывая из темноты отдельные предметы.
Шайкин и Убоженко отправились по восточному берегу оврага, я с Николаем
Куликовым -- но западному.
Мы полезли к самому обрыву перед зарослями на дне глубокой воронки.
Ниже нас в ста метрах -- фашистский блиндаж. На нем установлен пулемет --
это мы знаем.
На краю воронки лежали два убитых солдата, здоровенные, в итальянской
форме -- их мы увидели при вспышке ракеты.
-- Своих арийцев они подбирают, а этих бросили на съедение воронам, --
прошептал Николай.
-- Ворон тут давно нет, так что эти "завоеватели" будут нашими
телохранителями.
Сидеть без дела на дне воронки и считать, сколько лопнуло разрывных
пуль, -- занятие скучное. Надо действовать, оборудовать ячейки. И мы, как
кроты, начали выбирать землю с края воронки и подминать ее под себя. С
каждым часом наша воронка становилась все мельче и мельче, а мы подымались
все выше и выше. Хотелось курить, но "терпи, казак..."
Все сильнее давала себя знать усталость, от напряженной работы в
неудобном положении болела спина. Но дело подходило к концу. Моя нора
удалась на славу. Теперь я мог сидеть, отдыхать, наблюдать и стрелять.
Справа, у Николая, позиция оказалась не такой удобной, но он не
жалуется, уже приготовился вести наблюдение: начало светать.
Интересно, как дела у наших товарищей на той стороне оврага?
Вот на площадку перед зарослями вынырнул солдат с ведром в руке и
автоматом на шее. Остановился, покрутил головой, кого-то поджидая. Вот ведь
как бывает на войне: не знают люди, что жизнь их висит на волоске. Лицо
солдата на прицеле моей снайперки. Я вижу его шевелящиеся губы, белые ровные
зубы, прямой, немного с горбинкой нос, бледное, чисто выбритое лицо.
Появились еще два солдата, тоже с ведрами, и тут же скрылись в
зарослях. [65]
Прошло пять минут. Солдаты с ведрами медленно поднимаются по
ступенькам. Вода колышется, но через край не выплескивается. Ценят водичку,
видать, дорого она им достается.
Куликов шипит на меня, как разъяренный гусь: сам не убиваю фашистов и
ему не разрешаю!
-- Силен тот воин, кто умеет себя победить, -- шепотом отвечаю ему.
Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать, есть ли на
этом участке фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику
в зарослях.
Нервы были натянуты до предела. Решил немножко отдохнуть, покурить.
Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня:
-- Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают!
Я отложил в сторону цигарку, взял артиллерийскую трубу. Да, картина
интересная, можно сказать, соблазнительная.
На той самой площадке, где час тому назад стоял, как на выставке,
солдат с ведром, теперь умываются офицеры. Разделись до пояса. Солдат
поливает на спины из алюминиевой кружки. Рядом лежат три фуражки с
офицерскими кокардами.
-- Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей земле, -- не
унимался Куликов, -- как они себя свободно ведут, а мы, хозяева, грязные,
согнулись, как перочинные ножи, лежим среди трупов, нюхаем зловоние. Давай
повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться!
-- Не трогай, пусть еще день поживут, даем им жизнь в рассрочку. И
помалкивай, разговор мешает делу.
Николай опять обиделся:
-- Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает.
Мы еще недолго препирались -- дали себе отдых -- и снова притихли.
На высоте 102,0 началась перестрелка. За водонапорными баками
послышался гул танковых моторов.
Теперь я хорошо разглядел, куда уходят фашисты. С площадки они
спускаются в траншею и исчезают под берег оврага -- в блиндажах. Там им не
страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в
крепость. Подступы к подземным укрытиям прикрываются дзотом с двумя
пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами. Блиндажи и дзот
связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты.
Уже полдень. Мучают жажда, трупный запах. Уходя от своих, мы не
рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли.
Заработал пулемет. Мы хорошо видим его. Через наши головы засновали
пули. Уж очень соблазнительный момент. Установили прицелы на триста метров,
выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в
него холостыми патронами.
Бой на нашем участке прекратился так же внезапно, как начался. Мы с
Николаем сидели молча. Нас грызла совесть за промах. В голову лезли разные
мысли: потерялась острота зрения, испортилась оптика, нарушилось дыхание,
стал "дергунком" -- разучился плавно нажимать спуск...
Смотрю на Куликова. Он уронил голову на край каски, сопит. Тоже
разгадывает причину промаха.
-- Ладно, Коля, поспи немного, -- говорю ему для успокоения, а сам уже
ругаю себя на чем свет стоит: мы же стреляли сверху вниз, а в таких случаях
расстояние всегда скрадывается, тут нельзя верить глазомеру с первого
взгляда, надо накидывать минимум одну восьмую к привычной сумме метров! И
еще одно: от бесконечного огня из всех видов оружия воздух нагревается и
колеблется, получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель
к глазам. На [66] это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя
бы по ложным целям.
В овраге снова заработал фашистский пулемет. Куликов прильнул к
оптическому прицелу своей снайперки.
-- У меня прицел триста пятьдесят, ты передвинь на четыреста, --
подсказал я.
Прицелились, опять ударили вместе. Пулемет замолчал. Убил пулеметчика
Николай. Моя пуля не долетела.
Наступили сумерки, и мы с Николаем направились в пункт сбора. Здесь
жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали о своих удачах. Каждый убитый
фашист -- целая история... Принимал "трофеи" Охрим Васильченко. В руках он
держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша.
-- У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован
на "пять", -- приговаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3...
Против моей Охрим поставил ноль.
пить, ни двигаться. Лишь слух машинально отмечал, что делается в стане
врага.
Внизу, около железной дороги, раздавался металлический лязг. Наверно,
артиллеристы противника ремонтируют орудия. Хорошо были слышны окрики
офицеров на высоте. Там же застучали дежурные пулеметы -- боятся гады или
веселят себя пустой стрельбой.
Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня:
такая темнота помогает лазутчикам -- могут приползти сюда за "языком"...
Однако случилось то, чего мы уже и не ожидали.
Под прикрытием тумана к нам пробрались солдаты из третьего батальона.
Командовал ими лейтенант Федосов, бывший начальник штаба второго батальона.
И на этот раз он был, как всегда, навеселе.
-- Сматывайте свои удочки и уходите в тыл, -- распорядился он. --
Командир полка майор Метелев приказал.
-- К чему такая поспешность? -- спросил я.
Федосов, прикуривая папиросу от зажигалки, в упор исподлобья посмотрел
на меня. Веки воспаленные, припухшие.
-- Не твое дело, -- ответил он хриплым голосом. Видно, неважное у него
настроение.
К нам подошел политрук Степан Кряхов, поздоровался. Федосов ушел вдоль
окопа размещать людей по огневым точкам.
Когда мы остались вдвоем, Кряхов рассказал мне, что у Федосова за
пьянку отобрали комсомольский билет и решили отправить на самый опасный
участок обороны.
-- Значит, все прибывшие сюда отбывают наказание? Кряхов ответил:
-- Да.
-- Тогда ответь: за что тебя направили к нам? [59]
Он немного помолчал, подумал, потом заговорил тихим голосом:
-- Я политработник, отвечаю за все, в том числе и за моральное
состояние людей, за их проступки. Но люди эти ведь не потерянные для нас.
Вот и хочу помочь им тут искупить свои ошибки...
Мы разговорились, что называется, по душам, и под конец я попросил
Кряхова передать командиру полка: уходить снайперам с этого участка нельзя,
мы должны отомстить за Сашу Грязева, помочь новичкам; просим только суточный
отдых на прежних позициях.
Помните детские "загадочные картинки"? Причудливое переплетение
штрихов, линий. И задача -- "найди мальчика!". Забавная игра.
Сколько таких "картинок" пришлось нам разгадывать среди сталинградских
развалин! Только проигрывать в той игре нельзя было.
За много дней, проведенных на Мамаевом кургане, снайперы не отдыхали ни
днем, ни ночью. Гасла инициатива, терялась изобретательность. Мы знали, что
под каждым бугорком может скрываться опасность, но нас постепенно одолевало
безразличие. Ведь если для выстрела снайперу требуется несколько секунд, то
для того, чтобы обнаружить цель, приходится часами напряженно следить за
передним краем противника. Но что может заметить смертельно усталый человек?
Ничего, или просто подставит свою голову под пулю. И появлялось
бессознательное стремление уклониться от поединка.
Поэтому командир полка дал нам суточный отдых. Наш участок обороны
усилился группой бойцов лейтенанта Федосова, опасность полного окружения
миновала, и мы могли теперь немного поспать. Но перед тем как забраться в
свои "спальни" -- ниши под берегом оврага, мы рассказали и показали
новичкам, чем опасны траншеи на Мамаевом кургане. Для новичков курган,
вероятно, казался безлюдным.
Проспали мы целый день. Разбудил меня стук котелка над самым ухом:
принесли ужин.
После гречневой каши с мясом и горячего чая снова потянуло в сон.
Время, отпущенное командиром полка на отдых, еще не истекло, и мы опять
нырнули в ниши.
Проснулись через несколько часов, когда ухнул разрыв мины в овраге.
Где-то рядом строчил фашистский пулемет. Трассирующие пули, как в вату,
впивались в нависшую над нами стену оврага. Я заметил это уже возле
перископа на снайперском пункте. Наблюдал не ради любопытства: надо
обнаружить пулемет и заткнуть ему глотку, если не сейчас, в темноте, то с
рассветом. Обнаружить его можно было по светящейся трассе пуль, но пулемет
быстро умолк.
Ко мне подошел Двояшкин, присел рядом. В овраге что-то загремело:
пустые консервные банки или котелки. Гитлеровский пулемет снова заговорил.
-- По какой цели он стреляет? -- спросил я. -- Кто уронил котелок?
-- В овраге много раненых новичков. Это они возле медпункта гремят
котелками, -- ответил Двояшкин.
-- За подранками охотится! -- возмутился я. И тут же решил во что бы то
ни стало найти пулеметчика и продырявить ему голову.
С рассветом закипел бой, и я, сменив под этот шумок позицию, наконец
обнаружил "охотника за подранками". Его голова тут же попала в перекрестье
моего прицела. Пулемет замолк.
После этого выстрела я спустился в овраг, к раненым новичкам, что
прибыли вчера ночью. Очень важно было знать, где и при каких обстоятельствах
они были ранены. Особенно [60] меня интересовали нулевые ранения. Ведь
каждая рана имеет свою особенность и может подсказать, какие стрелки
появились тут у противника.
У входа в санитарный блиндаж сидел широкоплечий, коренастый солдат. Кто
черные глаза блестели испугом и радостью, и где-то в глубине их теплилась та
острая солдатская шутка, с которой бойцы даже перед смертью не расстаются.
Рот солдата был закрыт широким бинтом. Винт на подбородке насквозь
пропитался кровью, побурел. Рядом с каской лежала какая-то порванная книга
без обложки, а между ее листами -- огрызок простого карандаша. На больших
грязных руках солдата, на гимнастерке виднелись запекшиеся следы крови.
Он был ранен еще вчера утром.
Степан Сафонов -- значилось у него в солдатской книжке.
-- Как это тебя, Сафонов, угораздило подставить голову под фашистскую
пулю?
Солдат посмотрел на меня укоряющим взглядом. Видно, хотел послать
подальше, но я терпеливо ждал ответа. Наконец он взял карандаш и написал на
листке книги нервным почерком:
"Ты, видать, так твою растак, еще не нюхал моей зуботычины. Хочешь,
дам?.."
-- Пожалуйста, -- ответил я, -- только не раздражайся и помоги мне
установить, где и как тебя ранило. Это очень важно.
Только из третьего исписанного листка я узнал, что Сафонова ранило в
рот, когда он прикуривал от цигарки товарища.
-- А где тот солдат, что дал тебе прикурить?
"Мой друг, Чурсин, остался на передке, ждет своей очереди, ему тоже
скоро влепят", -- последовал письменный ответ.
Я зло выпалил:
-- Растяпы! Мы целую неделю на высоте, но своих голов фашистам не
подставляли, а вы ночь переждали -- и половина команды вышла из строя. Как
это получилось?!
Сафонов что-то начал писать в ответ, но я уже не стал читать, убежал на
свои позиции.
По траншее проскользнул к могиле Саши Грязева, потом спустился в яму.
Тут можно стоять во весь рост. Надо обдумать, как действовать против
снайперов противника. Наверняка они на этом участке есть, но работают очень
осторожно.
Фашистские снайперы, как правило, устраивали свои посты в глубине
обороны, а мы вылезаем на самый передний край. У них много ложных позиций.
Как отличить ложную от действительной? Небольшой опыт уже подсказывал мне:
нужны наблюдательность и большая выдержка.
Скажем, на заре где-то мелькнет отблеск зажигалки -- снайпер закурил.
Засекай эту точку и жди: должна показаться паутина табачного дыма. Пройдет
еще немного времени, а может, и целый день, и на какую-то долю секунды
покажется каска. Тут не зевай! Но если даже опоздал взять, то уже ясно, где
среди ложных позиций действительная.
Эти рассуждения с самим собой привели меня к выводу, что сегодня я
должен, как никогда, внимательно следить за тем участком, откуда был сделан
выстрел в грудь Саши Грязева.
Переползаю к позиции своего напарника Подкопова и начинаю наблюдение.
Проходит час, второй. От напряжения ломит глаза, устала шея, тяжело
держать голову, но я не двигаюсь.
Подкопов убеждает меня: там, куда я смотрю, снайперского гнезда нет,
проверено десять раз. Он уползает. Не могу не верить товарищу, но какое-то
внутреннее чутье и желание отомстить за смерть Саши не отпускают меня с этой
позиции.
Через час снова подползают с перископом Морозов и Подкопов. Теперь [61]
мы уже втроем обшариваем все тот же участок.
Над нами пролетают тяжелые снаряды шестиствольного немецкого миномета.
Они взрываются в глубине нашей обороны, подымая столбы земли. Такие
снаряды-великаны видны в воздухе. Они летят со скрипом, напоминающим голос
ишака. Летят, переворачиваясь в воздухе с боку на бок, как поросенок в
грязи. Немецкий шестиствольный миномет мы прозвали "ишаком" еще и за то, что
он кричал раза два-три в день: на заре, часов в пять, потом в полдень и с
наступлением темноты. Видно, знал минометчик, когда наши санитары относили
раненых к Волге.
Лежим молча, ведем наблюдение.
Лучи заходящего солнца осветили высоту. Они как бы простреливали темные
пятна, освещая каждый бугорок, замеченный нами днем. Чуть ниже вершины
валялись снарядные гильзы. От нечего делать я насчитал двадцать три штуки.
Стоп! А эта без дна! Через такую гильзу, как через трубу, можно
просматривать даль. Я чуть привстал. И вдруг там, в трубке, -- будто кремень
высек искру. Я камнем упал на дно окопа. На противоположной стороне
бруствера лопнула разрывная нуля. Около меня уже сидел Николай Куликов.
-- Главный, ты жив? -- спросил он.
-- Как видишь, цигарку кручу.
-- Тебя что, опять ранило?
-- Да отвяжись ты со своими глупыми вопросами. Цел и невредим.
-- Так что же ты дернулся, как барс на жертву?
-- Плохо мы следим за новинками противника. -- ответил я и рассказал,
что произошло.
Гитлеровский снайпер в оплату за свой труд и выдумку получил право на
первый выстрел. Теперь выстрел -- за русским снайпером...
За ужином мы решили, как будем действовать.
Николай Куликов и Подкопов высказались за то, чтобы выходить на охоту
за "гильзами" с ночи. Шайкин с Костриковым не соглашались, утверждая, что
снайпер оставит эту гильзу ложной позицией. Морозов и Кузьмин предлагали
дождаться общего наступления и тогда под шумок резануть по гильзам.
-- Для работы снайперов нужен фон, -- философствовал Морозов.
Воловатых и Двояшкин определенного мнения не имели, они просто готовы
были выходить на свои старые позиции.
-- Давайте вздремнем немножко, -- предложил я.
Мои друзья знали, что я люблю подремать с вечера до полуночи: на
утренней заре мне не спалось, поэтому молча пропустили меня в темный угол.
Проснулся я около часу ночи. Николай Куликов возился с винтовками,
остальные спали. Холод наводил "порядок" в окопах: ребята лежали вплотную
друг к другу.
Николай, увидев, что я проснулся, взял винтовку и нырнул в темноту. Я
последовал за ним, прихватил автомат и сумку с гранатами.
Ночь выдалась на редкость тихая. Затишье перед бурей: вероятно,
противник готовит новый удар, чтобы сбросить нас в Волгу. Не выйдет:
отступать нам некуда -- за Волгой земли для нас нет...
Заняв позицию невдалеке от спящих товарищей, я стал прислушиваться к
тишине и вспоминать встречу с командующим армией генералом Василием
Ивановичем Чуйковым. Это было утром 16 октября. Тогда, кажется, была такая
же напряженная, но не очень тихая ночь, а командующий, пригласив нас к себе
в блиндаж для вручения наград, говорил как-то удивительно спокойно:
-- Обороняя Сталинград, мы вяжем врага по рукам и ногам. От [62] нашего
умения стоять здесь насмерть зависит решение многих крупных задач войны,
решение судеб миллионов советских людей, наших отцов, матерей, жен и детей.
Но это не значит, что завтра мы будем проявлять неразумную храбрость: она
равносильна предательству...
Из его рук на мою ладонь легла медаль "За отвагу".
-- Наша решимость сражаться здесь в руинах города под лозунгом "Ни шагу
назад" продиктована волей народа, -- продолжал командующий. -- Велики
просторы за Волгой, но какими глазами мы будем смотреть там на наших людей?
Мне показалось, он спрашивал об этом меня, зная, что я родился и вырос
на Урале, там мои родные -- дедушка, отец, мать. А сколько знакомых,
товарищей! Нет, нельзя мне там показываться с глазами, полными стыда и
позора за сданный Сталинград. И я ответил:
-- Отступать некуда, за Волгой для нас земли нет!
Эти слова почему-то очень понравились Василию Ивановичу и помощнику
начальника Главпура по комсомолу Видюкову Ивану Максимовичу. Видюков схватил
мою руку и долго жал ее, приговаривая:
-- Вот это правильно, вот это по-комсомольски!
В ту же ночь он побывал на моих позициях. Грозная была ночь, но, как
известно, врагу не удалось застать нас врасплох.
Чем же кончится эта ночь и каким будет утро? Неужели сорвется мой план?
Надо было позвать сюда Виктора Медведева.
Хороший парень Медведев. Подвижный, неугомонный. Нерасторопных
снайперов он критикует одной фразой: "Им нужен добрый понукайло". Как-то
недавно пришел к молодым снайперам с беседой о своем опыте охоты за
фашистами. Пришел и, ни слова не говоря, развернул перед ними кисет с
махоркой -- красный, шелковый, с вышивками. Дескать, смотрите, с какой
любовью и старанием вышивала этот кисет неизвестная девушка. Из кисета
выпали две пустые гильзы.
-- Вот и все, что я хотел вам сказать, -- произнес он, -- пойдемте
лучше на позиции, там скорее поймем друг друга.
Правильно, Витя, теория снайперского дела лучше всего усваивается на
практике. И снова вспомнились слова Василия Ивановича Чуйкова: "Снайпер не
должен ждать момента, когда фашист сам голову высунет. Нужно заставить его
обнаружить себя и выдать ему без промедления положенную порцию свинца в
голову".
Так и проводил я долгие ночные часы наедине со своими думами. Тишина
давила, как петля на шее.
Но вот на востоке прорезалась светлая нитка. Собрался было будить
товарищей, а они уже ползут ко мне, тащат завтрак и боеприпасы. Кто-то
сообщил:
-- Разведчики полка взяли "языка"; в шесть утра будет артиллерийский
налет на наши передовые.
Термос с кашей остался неоткрытым: отложили на ужин. К водке не
притронулись. Поглодали сухари и направились к своим точкам.
Невдалеке от своей позиции я встретил лейтенанта Федосова. Он расставил
солдат и тоже ждал начала атаки.
-- Уже за шесть перевалило, -- сказал он, -- а фашисты молчат. Я
комбату звонил. Говорю ему: "На нашем участке фашисты почему-то в нас не
стреляют". Там хохот поднялся. Доложу, говорит, об этом Военному совету...
Николай Куликов ждал меня на позиции напротив гильз. Тут у нас
хранилась артиллерийская труба. То, что мы увидели, нас не удивило. Двадцать
две гильзы лежали на месте, двадцать третья, без дна, куда-то исчезла. Куда
же?
Оптика у артиллерийской трубы сильная, на триста метров видно хорошо.
[63] Я стал перебирать кустик за кустиком, канаву за канавкой, продвигаясь в
глубь обороны противника. Добрался до самой вершины, где иногда появлялся
дальномер. Рядом небольшое углубление. Вот она, гильза без дна!
Замаскирована в бруствер углубления. Через нее виден гитлеровец в каске.
Ведет наблюдение с помощью оптического прицела снайперской винтовки. Гильза
прикрывает оптику от бокового света, прячет блики и помогает четче видеть
цель. Он, кажется, даже фотографировал свои цели в момент выстрела.
-- Вот ты где... -- прошептал я, будто фашист мог услышать мой голос и
уйти.
Чтоб привести дыхание в норму, передаю оптическую трубу Николаю
Куликову и, не торопясь, подсказываю, как найти фашистского снайпера. Веду
по хорошо заметным ориентирам.
-- Есть! Вижу! -- Николай, кажется, тоже задохнулся. Передохнув, он
предлагает: -- Главный, надо брать его сейчас, иначе ускользнет.
И тут же слышу шепот за спиной:
-- Погодите, ребята, дайте посмотреть на живого гитлеровского снайпера!
Это лейтенант Федосов. Мы и не заметили, как он подобрался к нам. Не
дождался атаки противника и теперь не знает, куда девать себя.
Я держу фашистского снайпера в прицеле своей снайперки уже целых
полчаса. Немного устал, но напряжен до предела. Гоню от себя усталость,
стараюсь не расслабляться. Он тоже смотрит через оптический прицел.
Спрашиваю Куликова:
-- Николай, как ты думаешь, видит он нас?
-- Сейчас проверим.
Николай отошел назад, приподнял над бруствером фигуру в каске.
Мгновенно фашистский снайпер выстрелил. Каску сорвало с головы куклы.
Положив руку на затвор, чтобы передернуть его и подобрать гильзу после
удачного выстрела, как принято у снайперов, фашист оторвался от оптического
прицела. Голова его приподнялась. В ту же секунду прогремел мой выстрел.
Пуля легла гдето между глаз, перевернув каску на лицо. Винтовка с оптическим
прицелом осталась лежать в трубе.
Лейтенант Федосов опустился на дно окопа, затем взял мой личный счет --
записную книжку, послюнявил карандаш и крупными буквами записал: "Я очевидец
дуэли. В. Зайцев на моих глазах убил фашистского снайпера. А. Федосов".
Так мы отомстили убийце Саши Грязева.
С этой же позиции, действуя уже более решительно, в последующие дни мой
ученик снайпер Николай Куликов срезал потом двух дальномерщиков на боках
Мамаева кургана.
А наступление, которого мы ждали в этот день, почему-то так и не
состоялось. Быть может, потому, что мы узнали о нем заранее, из показаний
пленного. Немцы, видно, догадались об этом и не стали лезть на рожон, стали
осторожнее и хитрее.
Мамаев курган -- господствующая над городом высота. Южное плечо кургана
помечено на карте цифрой 102,0. Отсюда хорошо виден центр города, который
почти полностью занят противником и весь разрушен. Поэтому легко понять наше
стремление -- держаться, если не на вершине, то хотя бы на южных скатах
высоты и тем самым угрожать противнику ударами во фланг и тыл. Более
выгодных позиций не найдешь во всем Сталинграде. Мы буквально видели через
оптические прицелы затылки гитлеровцев, которые застряли в центре города.
Но для того, чтобы начать активную [64] "работу" по этим затылкам, надо
было сначала обеспечить безопасность собственных голов с тыла, потому что
выше нас, на вершине кургана, периодически появлялись пулеметчики и опытные
снайперы противника. Там же гнездились вражеские дальномерщики, наблюдатели
и корректировщики артиллерийского и минометного огня. Так что нам
приходилось непрерывно наблюдать и вести огонь в двух противоположных
направлениях. Впрочем, в Сталинграде это обычное дело. Тут часто трудно было
понять, где фронт, где тыл. Все перемешалось.
Разгадав хитрость фашистского снайпера с гильзой, мы обратили свои
взоры на противоположную сторону -- к подножию южных скатов кургана,
изрезанного оврагами, в густых зарослях репейника, чертополоха, полыни и
бузины.
Теперь нас тут стало меньше. Виктор Медведев со своим напарником
действует в районе мясокомбината. Шайкин и Морозов перешли в район
льдохранилища, Абзалов и Насыров -- в район тира.
Пунктом сбора снайперов моей группы избрали низкий тесный блиндаж у
вершины неглубокого извилистого оврага, который вел к реке Царица, к центру
города.
-- В прошлую ночь, -- сказал я товарищам, -- на дне оврага слышалось
звяканье котелков. Там, кажется, какой-то водоем и густые заросли
репейника...
-- Да, есть там заросли, -- подтвердил Николай Куликов.
-- Что думаете?
После обмена мнениями решили вести круглосуточное наблюдение за этим
местом с двух сторон.
Наступила ночь. Высоко в небе то и дело вспыхивали фонари осветительных
ракет, вырывая из темноты отдельные предметы.
Шайкин и Убоженко отправились по восточному берегу оврага, я с Николаем
Куликовым -- но западному.
Мы полезли к самому обрыву перед зарослями на дне глубокой воронки.
Ниже нас в ста метрах -- фашистский блиндаж. На нем установлен пулемет --
это мы знаем.
На краю воронки лежали два убитых солдата, здоровенные, в итальянской
форме -- их мы увидели при вспышке ракеты.
-- Своих арийцев они подбирают, а этих бросили на съедение воронам, --
прошептал Николай.
-- Ворон тут давно нет, так что эти "завоеватели" будут нашими
телохранителями.
Сидеть без дела на дне воронки и считать, сколько лопнуло разрывных
пуль, -- занятие скучное. Надо действовать, оборудовать ячейки. И мы, как
кроты, начали выбирать землю с края воронки и подминать ее под себя. С
каждым часом наша воронка становилась все мельче и мельче, а мы подымались
все выше и выше. Хотелось курить, но "терпи, казак..."
Все сильнее давала себя знать усталость, от напряженной работы в
неудобном положении болела спина. Но дело подходило к концу. Моя нора
удалась на славу. Теперь я мог сидеть, отдыхать, наблюдать и стрелять.
Справа, у Николая, позиция оказалась не такой удобной, но он не
жалуется, уже приготовился вести наблюдение: начало светать.
Интересно, как дела у наших товарищей на той стороне оврага?
Вот на площадку перед зарослями вынырнул солдат с ведром в руке и
автоматом на шее. Остановился, покрутил головой, кого-то поджидая. Вот ведь
как бывает на войне: не знают люди, что жизнь их висит на волоске. Лицо
солдата на прицеле моей снайперки. Я вижу его шевелящиеся губы, белые ровные
зубы, прямой, немного с горбинкой нос, бледное, чисто выбритое лицо.
Появились еще два солдата, тоже с ведрами, и тут же скрылись в
зарослях. [65]
Прошло пять минут. Солдаты с ведрами медленно поднимаются по
ступенькам. Вода колышется, но через край не выплескивается. Ценят водичку,
видать, дорого она им достается.
Куликов шипит на меня, как разъяренный гусь: сам не убиваю фашистов и
ему не разрешаю!
-- Силен тот воин, кто умеет себя победить, -- шепотом отвечаю ему.
Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать, есть ли на
этом участке фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику
в зарослях.
Нервы были натянуты до предела. Решил немножко отдохнуть, покурить.
Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня:
-- Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают!
Я отложил в сторону цигарку, взял артиллерийскую трубу. Да, картина
интересная, можно сказать, соблазнительная.
На той самой площадке, где час тому назад стоял, как на выставке,
солдат с ведром, теперь умываются офицеры. Разделись до пояса. Солдат
поливает на спины из алюминиевой кружки. Рядом лежат три фуражки с
офицерскими кокардами.
-- Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей земле, -- не
унимался Куликов, -- как они себя свободно ведут, а мы, хозяева, грязные,
согнулись, как перочинные ножи, лежим среди трупов, нюхаем зловоние. Давай
повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться!
-- Не трогай, пусть еще день поживут, даем им жизнь в рассрочку. И
помалкивай, разговор мешает делу.
Николай опять обиделся:
-- Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает.
Мы еще недолго препирались -- дали себе отдых -- и снова притихли.
На высоте 102,0 началась перестрелка. За водонапорными баками
послышался гул танковых моторов.
Теперь я хорошо разглядел, куда уходят фашисты. С площадки они
спускаются в траншею и исчезают под берег оврага -- в блиндажах. Там им не
страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в
крепость. Подступы к подземным укрытиям прикрываются дзотом с двумя
пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами. Блиндажи и дзот
связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты.
Уже полдень. Мучают жажда, трупный запах. Уходя от своих, мы не
рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли.
Заработал пулемет. Мы хорошо видим его. Через наши головы засновали
пули. Уж очень соблазнительный момент. Установили прицелы на триста метров,
выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в
него холостыми патронами.
Бой на нашем участке прекратился так же внезапно, как начался. Мы с
Николаем сидели молча. Нас грызла совесть за промах. В голову лезли разные
мысли: потерялась острота зрения, испортилась оптика, нарушилось дыхание,
стал "дергунком" -- разучился плавно нажимать спуск...
Смотрю на Куликова. Он уронил голову на край каски, сопит. Тоже
разгадывает причину промаха.
-- Ладно, Коля, поспи немного, -- говорю ему для успокоения, а сам уже
ругаю себя на чем свет стоит: мы же стреляли сверху вниз, а в таких случаях
расстояние всегда скрадывается, тут нельзя верить глазомеру с первого
взгляда, надо накидывать минимум одну восьмую к привычной сумме метров! И
еще одно: от бесконечного огня из всех видов оружия воздух нагревается и
колеблется, получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель
к глазам. На [66] это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя
бы по ложным целям.
В овраге снова заработал фашистский пулемет. Куликов прильнул к
оптическому прицелу своей снайперки.
-- У меня прицел триста пятьдесят, ты передвинь на четыреста, --
подсказал я.
Прицелились, опять ударили вместе. Пулемет замолчал. Убил пулеметчика
Николай. Моя пуля не долетела.
Наступили сумерки, и мы с Николаем направились в пункт сбора. Здесь
жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали о своих удачах. Каждый убитый
фашист -- целая история... Принимал "трофеи" Охрим Васильченко. В руках он
держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша.
-- У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован
на "пять", -- приговаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3...
Против моей Охрим поставил ноль.