Обезьян.
Если у Богдана до сей минуты и были какие-то сомнения, тут они пропали напрочь.
- Здравствуй, прер еч Возбухай... - тихо сказал Богдан.
Градоначальник был радостен и возбужден донельзя.
- Наслышан о том, что с тобой приключилось, сводку мне еще днем переслали... Вот ведь ужас!.. Как чувствуешь себя? Голова цела, я вижу... А я знал! Я предупреждал, да только не слушали меня... Эти аспиды... - От оживления и какой-то едва уловимой неловкости он непрерывно говорил и при том ни единой фразы не мог довести до конца. - Ну, теперь им все! Теперь, после этакого срама, я их в бараний рог сверну. Да и народ меня поддержит. Поддержит, не сомневайся! Жди у себя в столице завтра-послезавтра доклад особый на сей счет, и попробуйте только на тормозах спустить дело... За вечер уж несколько выступлений было с просьбицею запретить обе секты, народ сам, раньше вас, все понял!
Почему-то Богдану вспомнилось, как он уходил вечером вторницы от соборного боярина Гийаса. Уходил и думал: "Плохих людей нет. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Только добиваются этого по-разному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь..."
Однако есть предел, за которым разное становится несообразным. И недопустимым.
На широком экране беззвучно мелькали уже знакомые Богдану картины омерзительной кладбищенской схватки. Сниматель не упустил-таки свет.
- Еч Возбухай, - негромко произнес Богдан, присаживаясь на ближний к градоначальнику краешек письменного стола, - пока Саха квартиру в Спасопесочном не снял, ты где укрывал заклятых?
Верно, с минуту градоначальник, сидевший к Богдану спиной в сладострастном старании не упустить ни единого столь милого его душе кадра, не шевелился. Его спина, его могучий затылок остались неподвижны - но неподвижность отдохновения после трудов праведных, неподвижность заслуженного праздника в какой-то миг неуловимо сменилась неподвижностью атлета, из последних сил держащего на плечах невообразимый вес. Неподвижностью еллинского атланта.
Потом Ковбаса обернулся.
Левая рука его слепо нащупала пульт управления телевизором, и огромный экран погас. Ечи остались в темноте; лишь с улицы в широкие окна кабинета размашисто скакали веселые, разноцветные отсветы реклам, полыхающих над магазинами и лавками Тверской.
И еще с минуту ечи молча смотрели друг другу в глаза.
- У себя на даче, - глухо ответил затем Возбухай.
- Заметил их, когда стариков навещал?
Градоначальник снова не отвечал очень долго. Потом наконец выговорил:
- Да.
Богдан умолк. Собственно, он узнал все, что хотел. Подробности, частности этого неслыханного деяния - не его, строго говоря, дело; его послали в Мосыкэ не за этим. Но ноги минфа будто приросли к затерянному в темноте ковру.
- Ты давно догадался?
- Нет. Час назад.
Возбухай помолчал, а потом сказал:
- Прости.
Богдан не ответил.
- Я не мог упустить такой случай, - проговорил тогда Возбухай. - Эти сквернавцы, болтуны и себялюбы... Не мог. А остальное... Завтра же, в крайнем случае послезавтра я взял бы Рябого и его шайку, нашел бы всех заклятых там же, на Спасопесочном, - и отправил к вам, в Александрию, лечиться... Они все нужны были мне только до сегодняшнего дня.
- Это я понимаю. Ты вот что мне скажи. Ты думаешь, теперь жизнь станет лучше?
- Да.
- Ты думаешь, если распадутся эти секты, люди, которые в них были, сделаются добрыми и славными?
- Да. Не сразу, но... станут.
- Еч, они были смешными, нелепыми, назойливыми... а станут озлобленными. Как всякий, кто лишился веры. Чья вера унижена и разрушена. Понимаешь?
Возбухай молчал, грузной черной тенью маяча на фоне полного прыгучих радуг окна.
- Они были, наверное, не очень-то приятными людьми, я согласен, мне тоже так показалось, а ведь я успел пообщаться с ними всего-то час-полтора... Но и к насилию, и к краже подтолкнул их ты. Эту черту они перешли потому, что не выдержали посланного тобой искушения... а обратного хода из-за черты чаще всего не бывает. Да, они могли бы выдержать, но не выдержали, и значит, сами виноваты - так, казалось бы, но... Но сказано: не вводи во искушение. Ты-то ведь тоже... Это же тебе тоже искушение было - встретить Крюка. И послал его кое-кто не нам чета... и ты тоже не выдержал. Тут вы одинаковы, еч Возбухай.
Из черной тишины раздался глубокий, порывистый вздох.
- Я понимаю, еч Богдан, - тяжко выговорил градоначальник. - Не трать слова. Я не мог иначе, они... таким, как они, не должно быть места в нашей стране. Не должно. Они мешают.
- Ты тех, с кем мы оба не согласны, сделал безвинными страдальцами, а того, с кем я всей душой,- преступником! Нельзя так! Нельзя!!
Ковбаса помолчал.
- Спасибо и на том, еч Богдан, - глухо сказала черная тень, и по тону Богдану почудилось, будто седогривый богатырь улыбнулся. - Но... Я просто выполнил свой долг. Как сумел. И готов отвечать, только... - Он запнулся. - Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Иначе все пойдет насмарку. Еч, если все всплывет - к ним пуще потянутся. И к хемунису, и к баку. А уж чего тут напляшут варвары - и подумать страшно...
- Об этом раньше надо было думать!
Ковбаса не ответил. Слышно было, как он тяжело, с присвистом дышит.
- Еч, - вдруг сказал он тихонько и беспомощно, ровно малый ребенок. Обещай мне.
- Суд решит.
- Нет! Ты известный сановник, и к тому же, я знаю, к тебе прислушиваются и вовсе наверху... Говорят, если уж ты обещал - сделаешь. В лепешку расшибешься, но сделаешь. Потому, говорят, от тебя очень редко можно добиться обещаний. Вот обещай. Пусть суд - но пусть люди ничего не узнают. А если нет, тогда... - Возбухай опять запнулся, и вдруг похолодевшему от ледяного предчувствия Богдану в последний миг перед тем, как вновь зазвучал басистый, глухой голос Ковбасы, показалось, будто он вот-вот догадается, о чем дальше поведет речь градоначальник, он уж почти догадался; но голос зазвучал. Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я... Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю... напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого надо мной суда.
Темный, спокойный воздух кабинета будто вдруг стал наждачной пылью. Богдан задохнулся.
- Обещай, - повторил Ковбаса тихо. - Либо - либо. Я не могу, чтобы кончилось так... Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня.
Богдан открыл рот и вновь закрыл. Провел ладонью по щеке. В голове вертелись обрывки очень правильных, очень мудрых, очень человеколюбивых и совестливых фраз. Преступление не оправдывается никакой победой... Мы должны говорить народу правду, как бы горька она ни была... Политика должна быть нравственной...
Ворон ворону глаз не выклюет...
Рука руку моет...
- Удельный князь Цзы спросил, как править, - тихо произнес Богдан. Учитель ответил: "Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка военной силы". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот ежели народ не доверяет - государству не выстоять".
- И я о том же, - так же тихо ответил из темноты Ковбаса.
- Нет, еч, ты совсем о другом,- сказал Богдан. - Говорить правду, чтобы верили, и складно, последовательно врать, чтобы верили, - разные вещи.
- Неважно. Не время спорить о толкованиях.
"Он прав. Я опять срываюсь на слова. Что с них сейчас проку..."
Было очень тихо. Мячиками прыгали цветные отсветы, не вовремя веселясь. Впрочем, это беда всегда не вовремя, а веселью рады все в любой день и в любой час.
Богдан сызнова с силой провел ладонью по щеке. Потом по другой. "Это нечестно! - кричало что-то внутри. - Почему вдруг я один должен решать это? Так нельзя!"
Он поправил очки.
Он не знал, что ответить.
Но уже пора было отвечать.
Баг, Богдан и другие хорошие люди
Александрия Невская,
Апартаменты Багатура Лобо,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
Падал неслышно за темным окном снег, и уютно, по-домашнему мурлыкал развалившийся на углу стола Судья Ди - лишь слегка подергивал кончиком пушистого, рыжего хвоста в такт движениям руки Бага, машинально поглаживающей кошачий загривок.
Баг отнял руку, и кот, лениво приподняв голову - ровно настолько, чтобы увидеть хозяина, - глянул на него одним глазом. Нет, вроде бы хозяин не собирается уходить на ночь глядя, хотя... чего только не случается в этом не совсем обычном доме: бывало, и посередь ночи летит куда-то как оглашенный, а глаза целеустремленные такие, весь в себе, цоп меч - и помчался, помчался. Только дверь хлопнет. И опять тихо. Странный дом, что и говорить. Странный.
Хороший.
- Да, хвостатый преждерожденный, вот так вот... - задумчиво бормотал Баг. - Так-то вот... Ты понимаешь, кот, как все непросто? А? - Судья Ди снова приподнял голову и повел ухом. - Ничего ты не понимаешь... А если и понимаешь, то молчишь. И это правильно. Это по-мужски. - Баг потянулся к стоявшей рядом бутылке "Мосыковской особой" и нацедил огненной жидкости в чарку, простую такую чарку, бронзовую, в виде треножника. - Давай-ка, хвостатый преждерожденный, еще выпьем, что ли... - Ланчжун поднял чарку, помедлил немного, потом кивнул сам себе и под пристальным взглядом Судьи Ди опрокинул в рот. - И не смотри так, тебе я не налью. Не жди даже. Ты уже пил сегодня. И не хватало еще, чтобы... Баг замолчал на полуслове и снова уставился в экран стоявшего перед ним "Керулена": верный механический помощник уже с полчаса показывал красочную картинку чата "У Мэй-ли". Баг даже вписал в нужное место свой ник - "Чжучи", но все никак не решался нажать на кнопку с надписью "Вход". В преддверии череды празднований Нового по самым разным календарям года чат украсился увешанной яркими игрушками елкой, из-за которой ввысь взлетали стремительные праздничные шутихи, да несколькими искрящимися сугробами. Была еще музыка - но она звучала не в меру жизнерадостно, и Баг ее отключил. Гулкая тишина пустой комнаты, разбавляемая лишь звучным мурлыканьем кота, была ныне честному человекоохранителю милее.
- Знаешь, хвостатый... - Баг поднял бутылку и поболтал остатками эрготоу; пилось легко и привольно, вот только тяжесть на сердце не уходила. Иногда я тебе даже завидую. Правда-правда, - кивнул он явно заинтересовавшемуся коту, - вот ты - кот и у тебя хвост... - Баг сызнова наполнил чарку. - И ты никого не ловишь, даже мышей... Нет, я не упрекаю тебя, совершенно... Зачем тебе ловить мышей, если у тебя есть я? А... а даже если б ты и ловил мышей, то уж не вникал бы в их мышиные думы, правда? Поймал и съел. - Баг погладил Судью Ди, и тот вывернулся беловатым пузом вверх, прихватил руку мягкими лапами, а потом снова свалился на бок. - Какова цена всех наших побед? - Баг пристально осмотрел чарку, будто видел ее впервые. - Ну и ладно... И ты - просто кот. С хвостом. Вот и все. А я... - Баг махнул рукой. На себя махнул. И выпил.
Потом перевел взгляд на листок бумаги, лежавший слева от "Керулена", поверху шла красивая надпись "Ойкумена" и ниже адрес и номера телефонов. А под этим всем начинались строчки, выведенные четким Стасиным почерком.
Строчек было немного. "Дорогой Баг. Не хочу мешать вам в расследовании и вообще. Вы просто созданы друг для друга. Будете всю жизнь вместе бегать по крышам, как дети. А что мне одной сидеть в гостинице? Мне нужен дом. Прощай. Спасибо за все, и да хранит тебя Гуаньинь. Анастасия".
- Видишь, - размашисто ткнул Баг пальцем в строчки: эрготоу медленно, но верно брал свое.- Видишь? "Не хочу мешать". "И вообще". "Дети". "Анастасия"... Не Стася, а - Анастасия. Понимаешь ты, кот? Понимаешь? Равнодушный к его душевным терзаниям Судья Ди принялся вылизывать правую лапу. - "Да хранит тебя..." Ах, как все это... - Баг махнул рукой и снова уставился в экран верного "Керулена".
На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок, и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня... А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а "Керулен" светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня - снег за окном, нелюбимая зима и усталость.
В дверь позвонили.
- Ты кого-нибудь ждешь? - спросил Баг устремившегося в коридор кота. Я так никого не жду! - Баг развернулся в кресле. - А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра...
Звонок повторился.
- Однако. - Баг пьяно покрутил головой. - Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали... Прямо подданные какие-то. - Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. - Иду-иду.
Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.
- Драгоценный преждерожденный Лобо? - осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. - Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. - И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. - Распишитесь.
Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил "Керулен" и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.
- И что бы это было? - Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: "Разящий дракон" - гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком "чжуань".
Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть...
Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку - перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного - для досужего наблюдателя.
Но не для Бага.
Меч, которому без малого пять сотен лет... Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка...
- Милостивая Гуаньинь... - только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.
Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: "Принцесса..."
Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
Невозможный, сказочный дар.
Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.
Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же - жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а - не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!
И Баг, склонившись к "Керулену", решительно нажал на кнопку "Вход".
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
- Ты так и не спросил о ней у француза? - тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.
- Нет, - ответил он.
- Почему?
Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.
Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, - а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.
- Ну и ничего, - сказала она, - ну и ин-шалла. Жили ведь как-то до нее... Правда?
- Конечно, - согласился Богдан. - Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.
- Весь день от телевизора не отлипала, - сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. - По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал...
- Слышал, - сказал Богдан. - Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.
Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:
- По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.
Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию - первым делом проехав для отчета в Управление, правда, - но погребальный настрой не отпускал души.
Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.
Баю-баюшки баю,
Не ложися на краю.
Варвар с денежкой придет
Мою крошку украдет...
Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.
"Варвары-то ладно, - подумал он. - У них своя вера, свой рай... Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо..."
Увезет к себе в Париж,
Скажет: "Тут уж не поспишь!"
Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.
Богдан тяжело поднялся из-за стола.
Увезет к себе в Бордо
Твоя мама там никто.
Увезет к себе в Марсель
Маму выгонют оттель...
Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.
- Почему так грустно, Фира? - тихо спросил Богдан.
- Потому что ты грустный, - не задумываясь ответила жена. - Я же твое зеркало, я люблю тебя...
Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.
- Я не грустный, - сказал Богдан. - Я просто немножко устал.
- Отдохни, - сказала Фирузе. - Ты дома. А я спою что-нибудь другое...
Если у Богдана до сей минуты и были какие-то сомнения, тут они пропали напрочь.
- Здравствуй, прер еч Возбухай... - тихо сказал Богдан.
Градоначальник был радостен и возбужден донельзя.
- Наслышан о том, что с тобой приключилось, сводку мне еще днем переслали... Вот ведь ужас!.. Как чувствуешь себя? Голова цела, я вижу... А я знал! Я предупреждал, да только не слушали меня... Эти аспиды... - От оживления и какой-то едва уловимой неловкости он непрерывно говорил и при том ни единой фразы не мог довести до конца. - Ну, теперь им все! Теперь, после этакого срама, я их в бараний рог сверну. Да и народ меня поддержит. Поддержит, не сомневайся! Жди у себя в столице завтра-послезавтра доклад особый на сей счет, и попробуйте только на тормозах спустить дело... За вечер уж несколько выступлений было с просьбицею запретить обе секты, народ сам, раньше вас, все понял!
Почему-то Богдану вспомнилось, как он уходил вечером вторницы от соборного боярина Гийаса. Уходил и думал: "Плохих людей нет. Все хотят примерно одного, хорошего хотят. Только добиваются этого по-разному, потому что сами разные, так что не вдруг поймешь..."
Однако есть предел, за которым разное становится несообразным. И недопустимым.
На широком экране беззвучно мелькали уже знакомые Богдану картины омерзительной кладбищенской схватки. Сниматель не упустил-таки свет.
- Еч Возбухай, - негромко произнес Богдан, присаживаясь на ближний к градоначальнику краешек письменного стола, - пока Саха квартиру в Спасопесочном не снял, ты где укрывал заклятых?
Верно, с минуту градоначальник, сидевший к Богдану спиной в сладострастном старании не упустить ни единого столь милого его душе кадра, не шевелился. Его спина, его могучий затылок остались неподвижны - но неподвижность отдохновения после трудов праведных, неподвижность заслуженного праздника в какой-то миг неуловимо сменилась неподвижностью атлета, из последних сил держащего на плечах невообразимый вес. Неподвижностью еллинского атланта.
Потом Ковбаса обернулся.
Левая рука его слепо нащупала пульт управления телевизором, и огромный экран погас. Ечи остались в темноте; лишь с улицы в широкие окна кабинета размашисто скакали веселые, разноцветные отсветы реклам, полыхающих над магазинами и лавками Тверской.
И еще с минуту ечи молча смотрели друг другу в глаза.
- У себя на даче, - глухо ответил затем Возбухай.
- Заметил их, когда стариков навещал?
Градоначальник снова не отвечал очень долго. Потом наконец выговорил:
- Да.
Богдан умолк. Собственно, он узнал все, что хотел. Подробности, частности этого неслыханного деяния - не его, строго говоря, дело; его послали в Мосыкэ не за этим. Но ноги минфа будто приросли к затерянному в темноте ковру.
- Ты давно догадался?
- Нет. Час назад.
Возбухай помолчал, а потом сказал:
- Прости.
Богдан не ответил.
- Я не мог упустить такой случай, - проговорил тогда Возбухай. - Эти сквернавцы, болтуны и себялюбы... Не мог. А остальное... Завтра же, в крайнем случае послезавтра я взял бы Рябого и его шайку, нашел бы всех заклятых там же, на Спасопесочном, - и отправил к вам, в Александрию, лечиться... Они все нужны были мне только до сегодняшнего дня.
- Это я понимаю. Ты вот что мне скажи. Ты думаешь, теперь жизнь станет лучше?
- Да.
- Ты думаешь, если распадутся эти секты, люди, которые в них были, сделаются добрыми и славными?
- Да. Не сразу, но... станут.
- Еч, они были смешными, нелепыми, назойливыми... а станут озлобленными. Как всякий, кто лишился веры. Чья вера унижена и разрушена. Понимаешь?
Возбухай молчал, грузной черной тенью маяча на фоне полного прыгучих радуг окна.
- Они были, наверное, не очень-то приятными людьми, я согласен, мне тоже так показалось, а ведь я успел пообщаться с ними всего-то час-полтора... Но и к насилию, и к краже подтолкнул их ты. Эту черту они перешли потому, что не выдержали посланного тобой искушения... а обратного хода из-за черты чаще всего не бывает. Да, они могли бы выдержать, но не выдержали, и значит, сами виноваты - так, казалось бы, но... Но сказано: не вводи во искушение. Ты-то ведь тоже... Это же тебе тоже искушение было - встретить Крюка. И послал его кое-кто не нам чета... и ты тоже не выдержал. Тут вы одинаковы, еч Возбухай.
Из черной тишины раздался глубокий, порывистый вздох.
- Я понимаю, еч Богдан, - тяжко выговорил градоначальник. - Не трать слова. Я не мог иначе, они... таким, как они, не должно быть места в нашей стране. Не должно. Они мешают.
- Ты тех, с кем мы оба не согласны, сделал безвинными страдальцами, а того, с кем я всей душой,- преступником! Нельзя так! Нельзя!!
Ковбаса помолчал.
- Спасибо и на том, еч Богдан, - глухо сказала черная тень, и по тону Богдану почудилось, будто седогривый богатырь улыбнулся. - Но... Я просто выполнил свой долг. Как сумел. И готов отвечать, только... - Он запнулся. - Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Иначе все пойдет насмарку. Еч, если все всплывет - к ним пуще потянутся. И к хемунису, и к баку. А уж чего тут напляшут варвары - и подумать страшно...
- Об этом раньше надо было думать!
Ковбаса не ответил. Слышно было, как он тяжело, с присвистом дышит.
- Еч, - вдруг сказал он тихонько и беспомощно, ровно малый ребенок. Обещай мне.
- Суд решит.
- Нет! Ты известный сановник, и к тому же, я знаю, к тебе прислушиваются и вовсе наверху... Говорят, если уж ты обещал - сделаешь. В лепешку расшибешься, но сделаешь. Потому, говорят, от тебя очень редко можно добиться обещаний. Вот обещай. Пусть суд - но пусть люди ничего не узнают. А если нет, тогда... - Возбухай опять запнулся, и вдруг похолодевшему от ледяного предчувствия Богдану в последний миг перед тем, как вновь зазвучал басистый, глухой голос Ковбасы, показалось, будто он вот-вот догадается, о чем дальше поведет речь градоначальник, он уж почти догадался; но голос зазвучал. Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я... Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю... напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого надо мной суда.
Темный, спокойный воздух кабинета будто вдруг стал наждачной пылью. Богдан задохнулся.
- Обещай, - повторил Ковбаса тихо. - Либо - либо. Я не могу, чтобы кончилось так... Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня.
Богдан открыл рот и вновь закрыл. Провел ладонью по щеке. В голове вертелись обрывки очень правильных, очень мудрых, очень человеколюбивых и совестливых фраз. Преступление не оправдывается никакой победой... Мы должны говорить народу правду, как бы горька она ни была... Политика должна быть нравственной...
Ворон ворону глаз не выклюет...
Рука руку моет...
- Удельный князь Цзы спросил, как править, - тихо произнес Богдан. Учитель ответил: "Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка военной силы". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот ежели народ не доверяет - государству не выстоять".
- И я о том же, - так же тихо ответил из темноты Ковбаса.
- Нет, еч, ты совсем о другом,- сказал Богдан. - Говорить правду, чтобы верили, и складно, последовательно врать, чтобы верили, - разные вещи.
- Неважно. Не время спорить о толкованиях.
"Он прав. Я опять срываюсь на слова. Что с них сейчас проку..."
Было очень тихо. Мячиками прыгали цветные отсветы, не вовремя веселясь. Впрочем, это беда всегда не вовремя, а веселью рады все в любой день и в любой час.
Богдан сызнова с силой провел ладонью по щеке. Потом по другой. "Это нечестно! - кричало что-то внутри. - Почему вдруг я один должен решать это? Так нельзя!"
Он поправил очки.
Он не знал, что ответить.
Но уже пора было отвечать.
Баг, Богдан и другие хорошие люди
Александрия Невская,
Апартаменты Багатура Лобо,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
Падал неслышно за темным окном снег, и уютно, по-домашнему мурлыкал развалившийся на углу стола Судья Ди - лишь слегка подергивал кончиком пушистого, рыжего хвоста в такт движениям руки Бага, машинально поглаживающей кошачий загривок.
Баг отнял руку, и кот, лениво приподняв голову - ровно настолько, чтобы увидеть хозяина, - глянул на него одним глазом. Нет, вроде бы хозяин не собирается уходить на ночь глядя, хотя... чего только не случается в этом не совсем обычном доме: бывало, и посередь ночи летит куда-то как оглашенный, а глаза целеустремленные такие, весь в себе, цоп меч - и помчался, помчался. Только дверь хлопнет. И опять тихо. Странный дом, что и говорить. Странный.
Хороший.
- Да, хвостатый преждерожденный, вот так вот... - задумчиво бормотал Баг. - Так-то вот... Ты понимаешь, кот, как все непросто? А? - Судья Ди снова приподнял голову и повел ухом. - Ничего ты не понимаешь... А если и понимаешь, то молчишь. И это правильно. Это по-мужски. - Баг потянулся к стоявшей рядом бутылке "Мосыковской особой" и нацедил огненной жидкости в чарку, простую такую чарку, бронзовую, в виде треножника. - Давай-ка, хвостатый преждерожденный, еще выпьем, что ли... - Ланчжун поднял чарку, помедлил немного, потом кивнул сам себе и под пристальным взглядом Судьи Ди опрокинул в рот. - И не смотри так, тебе я не налью. Не жди даже. Ты уже пил сегодня. И не хватало еще, чтобы... Баг замолчал на полуслове и снова уставился в экран стоявшего перед ним "Керулена": верный механический помощник уже с полчаса показывал красочную картинку чата "У Мэй-ли". Баг даже вписал в нужное место свой ник - "Чжучи", но все никак не решался нажать на кнопку с надписью "Вход". В преддверии череды празднований Нового по самым разным календарям года чат украсился увешанной яркими игрушками елкой, из-за которой ввысь взлетали стремительные праздничные шутихи, да несколькими искрящимися сугробами. Была еще музыка - но она звучала не в меру жизнерадостно, и Баг ее отключил. Гулкая тишина пустой комнаты, разбавляемая лишь звучным мурлыканьем кота, была ныне честному человекоохранителю милее.
- Знаешь, хвостатый... - Баг поднял бутылку и поболтал остатками эрготоу; пилось легко и привольно, вот только тяжесть на сердце не уходила. Иногда я тебе даже завидую. Правда-правда, - кивнул он явно заинтересовавшемуся коту, - вот ты - кот и у тебя хвост... - Баг сызнова наполнил чарку. - И ты никого не ловишь, даже мышей... Нет, я не упрекаю тебя, совершенно... Зачем тебе ловить мышей, если у тебя есть я? А... а даже если б ты и ловил мышей, то уж не вникал бы в их мышиные думы, правда? Поймал и съел. - Баг погладил Судью Ди, и тот вывернулся беловатым пузом вверх, прихватил руку мягкими лапами, а потом снова свалился на бок. - Какова цена всех наших побед? - Баг пристально осмотрел чарку, будто видел ее впервые. - Ну и ладно... И ты - просто кот. С хвостом. Вот и все. А я... - Баг махнул рукой. На себя махнул. И выпил.
Потом перевел взгляд на листок бумаги, лежавший слева от "Керулена", поверху шла красивая надпись "Ойкумена" и ниже адрес и номера телефонов. А под этим всем начинались строчки, выведенные четким Стасиным почерком.
Строчек было немного. "Дорогой Баг. Не хочу мешать вам в расследовании и вообще. Вы просто созданы друг для друга. Будете всю жизнь вместе бегать по крышам, как дети. А что мне одной сидеть в гостинице? Мне нужен дом. Прощай. Спасибо за все, и да хранит тебя Гуаньинь. Анастасия".
- Видишь, - размашисто ткнул Баг пальцем в строчки: эрготоу медленно, но верно брал свое.- Видишь? "Не хочу мешать". "И вообще". "Дети". "Анастасия"... Не Стася, а - Анастасия. Понимаешь ты, кот? Понимаешь? Равнодушный к его душевным терзаниям Судья Ди принялся вылизывать правую лапу. - "Да хранит тебя..." Ах, как все это... - Баг махнул рукой и снова уставился в экран верного "Керулена".
На душе было пусто. Мысли в голове сбились в какой-то невообразимый комок, и, быть может, впервые в жизни Багу совершенно не хотелось наводить в них порядок: пусть лежат как есть. Подумаю об этом завтра. А сегодня... А сегодня в бутылке осталось еще на четыре пальца эрготоу, сегодня так покойно мурлычет кот, а "Керулен" светится неживыми красками виртуального мира, куда не решается ступить нога. Сегодня - снег за окном, нелюбимая зима и усталость.
В дверь позвонили.
- Ты кого-нибудь ждешь? - спросил Баг устремившегося в коридор кота. Я так никого не жду! - Баг развернулся в кресле. - А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра...
Звонок повторился.
- Однако. - Баг пьяно покрутил головой. - Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали... Прямо подданные какие-то. - Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. - Иду-иду.
Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.
- Драгоценный преждерожденный Лобо? - осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. - Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. - И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. - Распишитесь.
Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил "Керулен" и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.
- И что бы это было? - Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: "Разящий дракон" - гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком "чжуань".
Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть...
Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку - перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного - для досужего наблюдателя.
Но не для Бага.
Меч, которому без малого пять сотен лет... Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка...
- Милостивая Гуаньинь... - только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.
Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: "Принцесса..."
Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
Невозможный, сказочный дар.
Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.
Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же - жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а - не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!
И Баг, склонившись к "Керулену", решительно нажал на кнопку "Вход".
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
- Ты так и не спросил о ней у француза? - тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.
- Нет, - ответил он.
- Почему?
Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.
Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, - а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.
- Ну и ничего, - сказала она, - ну и ин-шалла. Жили ведь как-то до нее... Правда?
- Конечно, - согласился Богдан. - Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.
- Весь день от телевизора не отлипала, - сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. - По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал...
- Слышал, - сказал Богдан. - Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.
Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:
- По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.
Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию - первым делом проехав для отчета в Управление, правда, - но погребальный настрой не отпускал души.
Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.
Баю-баюшки баю,
Не ложися на краю.
Варвар с денежкой придет
Мою крошку украдет...
Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.
"Варвары-то ладно, - подумал он. - У них своя вера, свой рай... Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо..."
Увезет к себе в Париж,
Скажет: "Тут уж не поспишь!"
Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.
Богдан тяжело поднялся из-за стола.
Увезет к себе в Бордо
Твоя мама там никто.
Увезет к себе в Марсель
Маму выгонют оттель...
Богдан вошел в детскую. Первая красавица Ургенча сидела к нему вполоборота, ритмично покачивая кроватку; на звук открывшейся двери она порывисто обернулась. В огромных темных глазах ее мешались преданность и тревога.
- Почему так грустно, Фира? - тихо спросил Богдан.
- Потому что ты грустный, - не задумываясь ответила жена. - Я же твое зеркало, я люблю тебя...
Богдан подошел к ней сзади и благодарно положил руки ей на плечи; Фирузе, запрокинув голову, прижалась к нему тяжелой грудой черных волос и закрыла глаза.
- Я не грустный, - сказал Богдан. - Я просто немножко устал.
- Отдохни, - сказала Фирузе. - Ты дома. А я спою что-нибудь другое...