Страница:
Тулага пожал плечами:
– Я просто сяду на него и улечу. Кто меня остановит?
– Я, – сказал Тео.
Они взглянули друг на друга: Гана хмуро и серьезно, Смолик с легкой улыбкой. Между ними повисла настолько хорошо ощутимая угроза, что Арлея невольно повела плечами.
– Прекратите! – громко велела она.
– Что прекратить? – спросил Тулага, не отводя взгляда от Смолика.
– Да-да, тут я вынужден поддержать этого пирата: что прекратить? – согласился Тео. – Мы не хватаемся за оружие, а просто играем в гляделки...
И тут заговорил Аблер Гер – очень солидно и уверенно:
– На лодке нас сюда доставили четверо гребцов. Все – бывшие военные моряки, и все хорошо вооружены. Еще с нами телохранитель мисс Арлеи, он снаружи, под дверью. Хотите, чтобы я взял под стражу вас обоих?
– Взять под стражу меня? – удивился Смолик, отрывая наконец взгляд от Тулаги и переводя его на Гера. – Меня – на моем же корабле?
– Это мой корабль, – напомнила Арлея.
Аблер продолжал:
– Вы оба – пираты. Бывшие или нет – не важно, вы мне все равно не нравитесь. Слишком часто я имел дело с вашей братией, чтобы... Короче, капитан де Смол, вы будете слушать все, что я скажу. И подчиняться. Если не хотите, чтобы, как только мы с мисс Арлеей вернулись на «Быстрый», ваш клиргон оказался под огнем его пушек. Тебя, мальчишка, это тоже касается. Хороший выстрел из носового арбалета – и это чудовище разлетится на куски, как только ты попытаешься улететь...
– Он не улетит, – перебил Тео. – Для этого ему придется справиться со мной, что само по себе маловероятно. И с матросами. Отныне каждую ночь на корме будут дежурить трое моряков с приказом без всяких разговоров стрелять в преторианца, если попытается приблизиться. Я не шучу, ты уяснил, пират? Ну ладно, ладно! – Смолик поднял руки, когда Аблер Гер тяжело посмотрел на него. – Мы поняли, оба поняли все, что должны были понять, не правда ли, юный головорез?
Теперь все взглянули на Тулагу. Шрам на его щеке поблескивал тусклым серебром. Не меняя позы, он едва заметно кивнул.
– Хорошо, – сказал Гер. – Значит, сейчас никто никуда не летит. Я продолжаю. Мисс Арлея уже слышала это предложение, я изложил его, пока мы плыли сюда. Теперь повторю: вскоре мы достигнем Цепи. Уже долгое время там командует Гран Челобор. Когда-то мы с ним служили в военном флоте Гроша. После Трехлетней войны я нашел работу на Суладаре, а он нанялся на службу к властителю Тхая. Мы с Граном поговорим. Если недавно сквозь Цепь проплывал айклит с необычной командой, он наверняка запомнил это. Ты прав, пират: айклиты не частые гости здесь. И если он вошел в Таиты – мы узнаем. Более того, возможно, нам удастся получить какие-то намеки на то, куда он направился дальше.
– А если не проплывал? – спросил Тулага.
Поднявшись со стула, Аблер Гер ответил:
– Тогда и будем решать.
Монарх достиг южной части Атуя на закате, перед тем весь день летел над облаками, между Эка-Оре, Малаем и другими островами. После полудня по правую руку возникло юго-западное побережье Да Морана, и в голове Уги-Уги, ставшей теперь пристанищем странных мыслей, необычных образов и непривычных чувств, шевельнулось воспоминание: его дворец, бухта Наконечника и ладья под названием «Небесные паруса»... Возможно, стоило отправиться на Да Морана? Но зачем? Хотя ладья... а что с ладьей? Кажется, какой-то метис, его звали Ганой, отплыл на ней, чтобы добыть клад. Но зачем обновленному Уги-Уги какие-то сокровища? Он желает другого: отомстить белым, всем, кто унижал его, ведь он мог бы стать повелителем всего Суладара, всего мира, если бы не они...
Приближаясь к Атую, монарх что было сил пытался думать связно, но в новом обличье это становилось все труднее. Поток сознания напоминал облачный ручей, прихотливо извивающийся между деревьями, то становившийся цепочкой грязных луж, то нырявший под корни. Мысли путались, а еще Уги-Уги постоянно забывал, кто он такой. Он был рыбой, Большой Рыбой в океане Канона, могучим грозным китом, хищником, злобным и опасным. Почему, откуда возникло чувство, что он рыба? Монарх не мог вспомнить. Он слышал беспрерывный шелест, потрескивание, свист и голоса – сигналы, которыми сквозь Канон обменивались пауноги. Не так уж много было тварей на Аквалоне, но достаточно, чтобы их переговоры смешались в разноголосый гул. Внутреннийслух Уги-Уги также постепенно улучшался, и звуки становились все громче. Теперь монарх не просто слышал, но ощущал их в виде большого облачного озера, поверхность которого тихо покачивалась, колыша шары-буйки – сознания пауногов. Рассудок самого монарха стал таким же буйком и так же качался на звуковой глади. По мере того как восприятие расширялось, монарх видел все больше буйков: если поначалу, когда он только покинул провал, внутреннему взору было доступно всего около десятка сознаний пауногов, тех, что находились поблизости, то теперь – почти сотня.
В какой-то момент Уги-Уги показалось, что они обитают даже где-то вверху, по правую руку... что там? Светило? Кавачи? Кавачи! Неужели пауноги живут и на нем? Те далекие сознания были не такими, как у населяющих поверхность тварей. Они, кажется, обладали индивидуальностью, в отличие от местных, которые были механическими, без всяких чувств и эмоций, имели лишь минимальные воспоминания, необходимые для нормального существования. Ну а те, что жили в небе... Впрочем, подлетев к Атую, монарх перестал ощущать их.
Уже возле острова он окончательно убедился: незримое звуковое пространство, через которое пауноги связаны друг с другом, и есть Канон – окутывающее Аквалон облако неслышных простым смертным звуков и зримых лишь для ученых-магов образов, которые то и дело проносились перед внутренним взором. Да-да, теперь он мог видеть их без всякого гношиля! Монарх довольно покачал щупальцами, осознав это. Предметы и механизмы, чертежи, рисунки, статуи, силуэты людей, одежда, постройки, модели эфиропланов и паровых карет – и все это связано тончайшей сетью. В виде недооформившихся мысленных образов обитали они в наполненной энергией невидимой реальности. Она отличалась от обычного пространства так же, как бурлящий на огне кипяток отличается от чуть тепловатой воды, которой этикени заполняли ямы-отстойники. В Каноне могли обитать только лишенные своего эго мыслеобразы или механические сознания пауногов – и, быть может, каких-то других существ... великих богов и злобных демонов.
Тот человек, которого Уги-Уги сбил с ног бамбуком, вяло шевелился в зарослях, пытаясь встать. Монарх щупальцами раздвинул ветви, опустился ниже и с удивлением понял, что видит не одного из своих охранников или слуг, но гварилку, да еще и вооруженного. Что он здесь делает? До гварилок Уги-Уги теперь особого дела не было, это племя стало лишь частью тех, кого монарх собирался уничтожить. Он решил: виноваты не только белые. Перед ним, величайшим из властителей Аквалона, провинились все населяющие мир люди. Мысли мчались, то падая в глубины изменившегося сознания, то взвиваясь в ментальные выси, кружили на одном месте, бросались из стороны в сторону, путались и разрывались в клочья; шелест, звон, потрескивание и свист наполняли голову Уги-Уги.
Задушив гварилку, он полетел дальше, к своему дворцу. Уничтожить всех людей? Или только часть? Половину? Две трети? Чтобы наказать остальных, заставить их подчиняться? Вдруг очень четко и ясно он представил самого себя: огромного, как дом, как дворец Рона Суладарского, как гора, на которой этот дворец стоит... нет, как весь Да Морана, а лучше – как Тхай. Исполинской надутой улиткой со щупальцами и человеческим торсом вместо раковины он ползет по Аквалону, подминая под себя города и толпы, оставляя слизистый темно-красный след из крови и раздавленных тел, – он, Хозяин Мира, величайший из величайших, сумевший покорить всех, все народы: и лукавых желтолицых тхайцев, и свирепых черных имаджин, и дикарей-краснокожих, и белых, которые мнили себя владыками континентов...
Заглушая царивший в голове гам, спереди донеслись крики. Солнце село, но пальмовая роща не погрузилась во тьму, ее озаряли отблески пламени. Поднявшись выше, монарх сквозь кроны увидел огонь, пожирающий стену его дворца, и полетел быстрее.
Образ огромной синей человекоулитки, ползущей по городам, горам и рекам, – тот образ, что столь зримо встал перед его мысленным взором, – не растаял, но листом отделился от древа сознания и, качаясь, поплыл в призрачных волнах Канона. Воображение монарха разыгралось, так что плод его напоминал вылепленную из воска, чуть оплывшую от жара ментального пространства, но вполне четкую объемную фигуру. В Каноне расстояния не такие, как в обычном мире, там нет прямых путей, отрезков и плоскостей – и на другом конце Аквалона, в подвале доходного дома, в своей мастерской преуспевающий модный художник по имени Крэк Колесо, открыв глаза, сел на оттоманке. Только что Крэк Колесо принял порцию особой смеси, недавно появившейся на черном рынке юго-восточного Гельштата: порошок гношиля, толченая скорлупа облачных бородавочников и слизь с брюшка ядовитой певчей лягушки, все это настоянное на спирте. Состав продал ему постоянный поставщик Крэка – вдохновение для своих полотен художник обычно находил, погрузившись рассудком в небопризрачье.
Но сейчас я съел лишнего, решил художник. Его пробрала дрожь при воспоминании о фигуре, которая вынырнула из сюрреалистических глубин Канона: ужасный образ! Но и в чем-то комичный. Крэк встал с оттоманки, пошатываясь, сделал два шага и схватился за кисть. Мольберт стоял посреди мастерской, освещенный газовой лампой.
– Вот это меня торкнуло! – выдохнул знаменитый художник. Из Канона жуткая фигура перебралась в его голову, и теперь Крэк понимал, что выгнать чудище оттуда можно будет, лишь нарисовав его, выпустив наружу через врата, которыми способен стать только холст.
Он стал рисовать, не сделав эскиза, нанося быстрые короткие мазки, и постепенно на холсте начал возникать облик, будто прилетевший из ночного кошмара любителя гношиля (впрочем, так оно и было): темно-синий человеческий торс, весь в складках и жировых горбах, с повисшими мягкими грудями, пухлыми ручками и почти лишенный шеи – конусообразная лысая голова сидела прямо на покатых плечах; без ног, вместо них – округлое тулово, разбухший блин или котлета, пятнистая, в мелких пупырышках, будто одно сплошное надутое брюхо со всех сторон... Ну да, точно, брюхо ядовитой лягушки-певуньи. И из этого пухлого уродства, из сплюснутого, полного вонючих газов шара снизу торчат отвратительные мясистые щупальца, украшенные присосками и зазубренными крючками.
Крэк еще оторопело рассматривал то, что изобразил, а кисть в его руке, будто живая, обретшая собственную волю, уже рисовала крошечные домики, мощеную площадь, раздавленные паровые кареты, пытающиеся улепетнуть винтолеты над черепичными крышами, падающую башню и фигурки разбегающихся в ужасе людей, над которыми нависала химерическая страхолюдная туша. Кисть рисовала, а Крэк Колесо в это время думал, одновременно с ужасом и умилением: Стомонет! В галерее старика Ганжубаса за этакий авангард дадут не меньше сотни, или я съем свою палитру!
Уги-Уги понял: на Атуй вновь напали. Гварилки – и не только они. Одно из тех чувств, что были свойственны ему раньше – любопытство, – пробилось сквозь наполнявший голову ураган образов. Он нагнал вопящего от страха туземца, в котором узнал дворцового охранника, убил ударом зажатого в щупальце топора и взлетел повыше.
Дворец пылал, вокруг кипело сражение. Теперь подъем давался монарху куда легче, чем в первый раз, на Гвалте. Он взмыл над кронами, над двором, увидел мертвые тела на крыше, которая занималась огнем. Еще выше, еще... Стало тяжелее, пространство уплотнилось. Зато он смог увидеть бо€льшую часть Атуя. И пристань.
И свою ладью, стоящую в стороне от других эфиропланов.
С «Небесных парусов» по ним вели пушечный огонь; три лодки, полные вооруженных людей, приближались к причалам.
Удивление, как отголосок прежней жизни, дуновением слабого ветра пронеслось сквозь сознание. «Небесные паруса» нападают на Атуй? Монаршая ладья атакует монарший остров... Должно быть, этим они отвлекли внимание: стража побежала на восточный берег, к пристани, а гварилки высадились и с юга осадили дворец... Но зачем? И каким образом ладья... Пират! Тот преторианец! Ведь это он повел ладью за сокровищами? Значит, сумел подкупить команду и Камеку... или убить их. В одиночку? Невозможно! Юнец не справился бы даже с Камекой. Значит, вся затея с пиратскими сокровищами была лишь ловушкой, в том месте его поджидали сообщники...
Монарх повис на предельной для него высоте, ощущая мягкое давление пространства на плечи и понимая, что в следующий раз сможет наконец преодолеть границу, прорвать незримую пелену и вырваться на свободу небес, взлететь так высоко, чтобы увидеть весь Аквалон.
Его бок задела стрела.
То ли кто-то из туземцев выстрелил именно в него, случайно заметив грузную тушу, висящую над кронами, и решив, что это не иначе один из сынов Марлоки прилетел поглядеть на людское смертоубийство; то ли стрела соскользнула с пальцев натянувшего лук человека. Укол был слабым, наконечник лишь царапнул кожу, но это огнем ярости опалило и без того раскаленный рассудок монарха.
Он рванулся вниз, наклонившись, будто лодка, носом уходящая в облака, выставив перед собой руки и расправив щупальца. На Гвалте монарх, охотясь по джунглям за серапцами, убил многих, и никто не пытался сопротивляться, отбиваться: паника охватывала укушенных, как только они видели падающее из-за крон чудище. А здесь по нему выстрелили! Это было возмутительно, ведь он стал владыкой мира – или, по крайней мере, готовился им стать. И Уги-Уги ворвался в немногочисленную толпу людей, сражающихся перед горящим зданием.
Крики ужаса, вой и стоны разнеслись далеко над островом. Он закружился, полосуя тела щупальцами, оставляя клочья рваной кожи зазубренными крючками, хватая туземцев за головы и высоко подкидывая в воздух, выворачивая им шеи, сбивая с ног и расшвыривая в разные стороны. Опустившись ниже, монарх нащупал брошенный кем-то пуу, другим отростком обвил древко копья, опять взлетев, принялся молотить оружием по затылкам и лбам. Туземцы разбегались и расползались кто куда, а один гварилка, объятый страхом, даже влетел с разгону в пылающий дверной проем, и через мгновение после этого стена дворца, взметнув смерч искр, обрушилась.
Уги-Уги направился в сторону пристани, чтобы наказать экипаж своей ладьи, напавший на его остров, а особенно того пирата, сына Безумца Дарейна, – когда кто-то запустил в него камень.
И попал в висок. Багрово-красное пространство накренилось; что-то промычав, монарх завалился набок. Щупальца обмякли. Несколько мгновений он снижался, затем вздрогнул, заскреб пальцами по лиловой шкуре, пытаясь выпрямиться. Сознание растекалось, пузырясь смутными мыслями. Кое-как монарх сумел взлететь повыше, но, достигнув пальмы, вновь потерял контроль над телом и повис, застряв в кроне.
Рассудок стал морем, ментальный субстрат его смешался с Каноном, наполнив небопризрачье собой и наполнившись им. В медленно перекатывающихся мглистых клубах, сквозь которые то и дело проплывали случайные образы, обрывки чужих мыслей, воспоминания и картины, Уги-Уги вновь увидел живущих в небе пауногов. Их сознания, в отличие от аквалонских тварей, были более странными, взбалмошными, агрессивными – ведь те далекие пауноги являлись лишь одеждой, оболочками для чего-то... Для идей, понял монарх. Для части населяющих Канон ментальных образований, которые, не имея личности и внутренних убеждений, обладая лишь стремлением реализоваться, смогли воспользоваться телами пауногов, вселиться в них и подчинить себе. А тем временем рассудки тварей, находящихся ниже, уже стали рассудком самого Уги-Уги: монарх ощущал пространство их вибриссами, стал ими. Но пауноги были скучны, почти мертвы, куда больший интерес представляли их хозяева – они, как выяснилось, имели глаза и нечто вроде органов слуха, и щупальца, и тела другой формы... Но главное, сознания их были более изощренными, чем у слуг-пауногов, пусть и недотягивали до человеческих, находясь где-то посередине между людьми и тварями.
Уги-Уги проник в рассудок одного из них.
И увидел всё.
Иной мир, скорее – мирок. Маленький, служебный. Мир-мастерскую по производству бронгов. И атаку другого мира, мира-хищника; катастрофу, падение, затем длинную череду дней в новом пространстве, постепенное привыкание к его законам, перестройку и подчинение внешней среды...
Внутренним зрением, зрением своего рассудка, Уги-Уги посмотрел вверх.
Затем взглянул через сознания пауногов, находящихся там. Их было около десятка. Они кружились, то немного опускаясь, то взлетая, и монарх стал перемещаться от одного к другому, приглядываясь – вибриссы создавали некое подобие обычного зрения, в чем-то ему уступающее, а в чем-то и превосходящее, – принюхиваясь и прислушиваясь...
И наконец увидел ЕЕ.
И одновременно ощутил ЕЕ сознание.
И содрогнулся.
Ого! – подумал Уги-Уги.
Так вот как можно уничтожить половину Аквалона и заставить другую половину подчиняться.
Кавачи.
ОНА живет внутри него.
Надо лететь туда.
Глава 4
– Я просто сяду на него и улечу. Кто меня остановит?
– Я, – сказал Тео.
Они взглянули друг на друга: Гана хмуро и серьезно, Смолик с легкой улыбкой. Между ними повисла настолько хорошо ощутимая угроза, что Арлея невольно повела плечами.
– Прекратите! – громко велела она.
– Что прекратить? – спросил Тулага, не отводя взгляда от Смолика.
– Да-да, тут я вынужден поддержать этого пирата: что прекратить? – согласился Тео. – Мы не хватаемся за оружие, а просто играем в гляделки...
И тут заговорил Аблер Гер – очень солидно и уверенно:
– На лодке нас сюда доставили четверо гребцов. Все – бывшие военные моряки, и все хорошо вооружены. Еще с нами телохранитель мисс Арлеи, он снаружи, под дверью. Хотите, чтобы я взял под стражу вас обоих?
– Взять под стражу меня? – удивился Смолик, отрывая наконец взгляд от Тулаги и переводя его на Гера. – Меня – на моем же корабле?
– Это мой корабль, – напомнила Арлея.
Аблер продолжал:
– Вы оба – пираты. Бывшие или нет – не важно, вы мне все равно не нравитесь. Слишком часто я имел дело с вашей братией, чтобы... Короче, капитан де Смол, вы будете слушать все, что я скажу. И подчиняться. Если не хотите, чтобы, как только мы с мисс Арлеей вернулись на «Быстрый», ваш клиргон оказался под огнем его пушек. Тебя, мальчишка, это тоже касается. Хороший выстрел из носового арбалета – и это чудовище разлетится на куски, как только ты попытаешься улететь...
– Он не улетит, – перебил Тео. – Для этого ему придется справиться со мной, что само по себе маловероятно. И с матросами. Отныне каждую ночь на корме будут дежурить трое моряков с приказом без всяких разговоров стрелять в преторианца, если попытается приблизиться. Я не шучу, ты уяснил, пират? Ну ладно, ладно! – Смолик поднял руки, когда Аблер Гер тяжело посмотрел на него. – Мы поняли, оба поняли все, что должны были понять, не правда ли, юный головорез?
Теперь все взглянули на Тулагу. Шрам на его щеке поблескивал тусклым серебром. Не меняя позы, он едва заметно кивнул.
– Хорошо, – сказал Гер. – Значит, сейчас никто никуда не летит. Я продолжаю. Мисс Арлея уже слышала это предложение, я изложил его, пока мы плыли сюда. Теперь повторю: вскоре мы достигнем Цепи. Уже долгое время там командует Гран Челобор. Когда-то мы с ним служили в военном флоте Гроша. После Трехлетней войны я нашел работу на Суладаре, а он нанялся на службу к властителю Тхая. Мы с Граном поговорим. Если недавно сквозь Цепь проплывал айклит с необычной командой, он наверняка запомнил это. Ты прав, пират: айклиты не частые гости здесь. И если он вошел в Таиты – мы узнаем. Более того, возможно, нам удастся получить какие-то намеки на то, куда он направился дальше.
– А если не проплывал? – спросил Тулага.
Поднявшись со стула, Аблер Гер ответил:
– Тогда и будем решать.
* * *
Теперь конечности слушались его хорошо. На берегу Атуя Уги-Уги смог, вырвав из топкой прибрежной земли бамбуковый стебель, щупальцем запустить его с такой силой вслед улепетывающему туземцу, что, когда конец стебля ударил того в затылок, беглец, вскинув руки, повалился лицом в грязь.Монарх достиг южной части Атуя на закате, перед тем весь день летел над облаками, между Эка-Оре, Малаем и другими островами. После полудня по правую руку возникло юго-западное побережье Да Морана, и в голове Уги-Уги, ставшей теперь пристанищем странных мыслей, необычных образов и непривычных чувств, шевельнулось воспоминание: его дворец, бухта Наконечника и ладья под названием «Небесные паруса»... Возможно, стоило отправиться на Да Морана? Но зачем? Хотя ладья... а что с ладьей? Кажется, какой-то метис, его звали Ганой, отплыл на ней, чтобы добыть клад. Но зачем обновленному Уги-Уги какие-то сокровища? Он желает другого: отомстить белым, всем, кто унижал его, ведь он мог бы стать повелителем всего Суладара, всего мира, если бы не они...
Приближаясь к Атую, монарх что было сил пытался думать связно, но в новом обличье это становилось все труднее. Поток сознания напоминал облачный ручей, прихотливо извивающийся между деревьями, то становившийся цепочкой грязных луж, то нырявший под корни. Мысли путались, а еще Уги-Уги постоянно забывал, кто он такой. Он был рыбой, Большой Рыбой в океане Канона, могучим грозным китом, хищником, злобным и опасным. Почему, откуда возникло чувство, что он рыба? Монарх не мог вспомнить. Он слышал беспрерывный шелест, потрескивание, свист и голоса – сигналы, которыми сквозь Канон обменивались пауноги. Не так уж много было тварей на Аквалоне, но достаточно, чтобы их переговоры смешались в разноголосый гул. Внутреннийслух Уги-Уги также постепенно улучшался, и звуки становились все громче. Теперь монарх не просто слышал, но ощущал их в виде большого облачного озера, поверхность которого тихо покачивалась, колыша шары-буйки – сознания пауногов. Рассудок самого монарха стал таким же буйком и так же качался на звуковой глади. По мере того как восприятие расширялось, монарх видел все больше буйков: если поначалу, когда он только покинул провал, внутреннему взору было доступно всего около десятка сознаний пауногов, тех, что находились поблизости, то теперь – почти сотня.
В какой-то момент Уги-Уги показалось, что они обитают даже где-то вверху, по правую руку... что там? Светило? Кавачи? Кавачи! Неужели пауноги живут и на нем? Те далекие сознания были не такими, как у населяющих поверхность тварей. Они, кажется, обладали индивидуальностью, в отличие от местных, которые были механическими, без всяких чувств и эмоций, имели лишь минимальные воспоминания, необходимые для нормального существования. Ну а те, что жили в небе... Впрочем, подлетев к Атую, монарх перестал ощущать их.
Уже возле острова он окончательно убедился: незримое звуковое пространство, через которое пауноги связаны друг с другом, и есть Канон – окутывающее Аквалон облако неслышных простым смертным звуков и зримых лишь для ученых-магов образов, которые то и дело проносились перед внутренним взором. Да-да, теперь он мог видеть их без всякого гношиля! Монарх довольно покачал щупальцами, осознав это. Предметы и механизмы, чертежи, рисунки, статуи, силуэты людей, одежда, постройки, модели эфиропланов и паровых карет – и все это связано тончайшей сетью. В виде недооформившихся мысленных образов обитали они в наполненной энергией невидимой реальности. Она отличалась от обычного пространства так же, как бурлящий на огне кипяток отличается от чуть тепловатой воды, которой этикени заполняли ямы-отстойники. В Каноне могли обитать только лишенные своего эго мыслеобразы или механические сознания пауногов – и, быть может, каких-то других существ... великих богов и злобных демонов.
Тот человек, которого Уги-Уги сбил с ног бамбуком, вяло шевелился в зарослях, пытаясь встать. Монарх щупальцами раздвинул ветви, опустился ниже и с удивлением понял, что видит не одного из своих охранников или слуг, но гварилку, да еще и вооруженного. Что он здесь делает? До гварилок Уги-Уги теперь особого дела не было, это племя стало лишь частью тех, кого монарх собирался уничтожить. Он решил: виноваты не только белые. Перед ним, величайшим из властителей Аквалона, провинились все населяющие мир люди. Мысли мчались, то падая в глубины изменившегося сознания, то взвиваясь в ментальные выси, кружили на одном месте, бросались из стороны в сторону, путались и разрывались в клочья; шелест, звон, потрескивание и свист наполняли голову Уги-Уги.
Задушив гварилку, он полетел дальше, к своему дворцу. Уничтожить всех людей? Или только часть? Половину? Две трети? Чтобы наказать остальных, заставить их подчиняться? Вдруг очень четко и ясно он представил самого себя: огромного, как дом, как дворец Рона Суладарского, как гора, на которой этот дворец стоит... нет, как весь Да Морана, а лучше – как Тхай. Исполинской надутой улиткой со щупальцами и человеческим торсом вместо раковины он ползет по Аквалону, подминая под себя города и толпы, оставляя слизистый темно-красный след из крови и раздавленных тел, – он, Хозяин Мира, величайший из величайших, сумевший покорить всех, все народы: и лукавых желтолицых тхайцев, и свирепых черных имаджин, и дикарей-краснокожих, и белых, которые мнили себя владыками континентов...
Заглушая царивший в голове гам, спереди донеслись крики. Солнце село, но пальмовая роща не погрузилась во тьму, ее озаряли отблески пламени. Поднявшись выше, монарх сквозь кроны увидел огонь, пожирающий стену его дворца, и полетел быстрее.
Образ огромной синей человекоулитки, ползущей по городам, горам и рекам, – тот образ, что столь зримо встал перед его мысленным взором, – не растаял, но листом отделился от древа сознания и, качаясь, поплыл в призрачных волнах Канона. Воображение монарха разыгралось, так что плод его напоминал вылепленную из воска, чуть оплывшую от жара ментального пространства, но вполне четкую объемную фигуру. В Каноне расстояния не такие, как в обычном мире, там нет прямых путей, отрезков и плоскостей – и на другом конце Аквалона, в подвале доходного дома, в своей мастерской преуспевающий модный художник по имени Крэк Колесо, открыв глаза, сел на оттоманке. Только что Крэк Колесо принял порцию особой смеси, недавно появившейся на черном рынке юго-восточного Гельштата: порошок гношиля, толченая скорлупа облачных бородавочников и слизь с брюшка ядовитой певчей лягушки, все это настоянное на спирте. Состав продал ему постоянный поставщик Крэка – вдохновение для своих полотен художник обычно находил, погрузившись рассудком в небопризрачье.
Но сейчас я съел лишнего, решил художник. Его пробрала дрожь при воспоминании о фигуре, которая вынырнула из сюрреалистических глубин Канона: ужасный образ! Но и в чем-то комичный. Крэк встал с оттоманки, пошатываясь, сделал два шага и схватился за кисть. Мольберт стоял посреди мастерской, освещенный газовой лампой.
– Вот это меня торкнуло! – выдохнул знаменитый художник. Из Канона жуткая фигура перебралась в его голову, и теперь Крэк понимал, что выгнать чудище оттуда можно будет, лишь нарисовав его, выпустив наружу через врата, которыми способен стать только холст.
Он стал рисовать, не сделав эскиза, нанося быстрые короткие мазки, и постепенно на холсте начал возникать облик, будто прилетевший из ночного кошмара любителя гношиля (впрочем, так оно и было): темно-синий человеческий торс, весь в складках и жировых горбах, с повисшими мягкими грудями, пухлыми ручками и почти лишенный шеи – конусообразная лысая голова сидела прямо на покатых плечах; без ног, вместо них – округлое тулово, разбухший блин или котлета, пятнистая, в мелких пупырышках, будто одно сплошное надутое брюхо со всех сторон... Ну да, точно, брюхо ядовитой лягушки-певуньи. И из этого пухлого уродства, из сплюснутого, полного вонючих газов шара снизу торчат отвратительные мясистые щупальца, украшенные присосками и зазубренными крючками.
Крэк еще оторопело рассматривал то, что изобразил, а кисть в его руке, будто живая, обретшая собственную волю, уже рисовала крошечные домики, мощеную площадь, раздавленные паровые кареты, пытающиеся улепетнуть винтолеты над черепичными крышами, падающую башню и фигурки разбегающихся в ужасе людей, над которыми нависала химерическая страхолюдная туша. Кисть рисовала, а Крэк Колесо в это время думал, одновременно с ужасом и умилением: Стомонет! В галерее старика Ганжубаса за этакий авангард дадут не меньше сотни, или я съем свою палитру!
Уги-Уги понял: на Атуй вновь напали. Гварилки – и не только они. Одно из тех чувств, что были свойственны ему раньше – любопытство, – пробилось сквозь наполнявший голову ураган образов. Он нагнал вопящего от страха туземца, в котором узнал дворцового охранника, убил ударом зажатого в щупальце топора и взлетел повыше.
Дворец пылал, вокруг кипело сражение. Теперь подъем давался монарху куда легче, чем в первый раз, на Гвалте. Он взмыл над кронами, над двором, увидел мертвые тела на крыше, которая занималась огнем. Еще выше, еще... Стало тяжелее, пространство уплотнилось. Зато он смог увидеть бо€льшую часть Атуя. И пристань.
И свою ладью, стоящую в стороне от других эфиропланов.
С «Небесных парусов» по ним вели пушечный огонь; три лодки, полные вооруженных людей, приближались к причалам.
Удивление, как отголосок прежней жизни, дуновением слабого ветра пронеслось сквозь сознание. «Небесные паруса» нападают на Атуй? Монаршая ладья атакует монарший остров... Должно быть, этим они отвлекли внимание: стража побежала на восточный берег, к пристани, а гварилки высадились и с юга осадили дворец... Но зачем? И каким образом ладья... Пират! Тот преторианец! Ведь это он повел ладью за сокровищами? Значит, сумел подкупить команду и Камеку... или убить их. В одиночку? Невозможно! Юнец не справился бы даже с Камекой. Значит, вся затея с пиратскими сокровищами была лишь ловушкой, в том месте его поджидали сообщники...
Монарх повис на предельной для него высоте, ощущая мягкое давление пространства на плечи и понимая, что в следующий раз сможет наконец преодолеть границу, прорвать незримую пелену и вырваться на свободу небес, взлететь так высоко, чтобы увидеть весь Аквалон.
Его бок задела стрела.
То ли кто-то из туземцев выстрелил именно в него, случайно заметив грузную тушу, висящую над кронами, и решив, что это не иначе один из сынов Марлоки прилетел поглядеть на людское смертоубийство; то ли стрела соскользнула с пальцев натянувшего лук человека. Укол был слабым, наконечник лишь царапнул кожу, но это огнем ярости опалило и без того раскаленный рассудок монарха.
Он рванулся вниз, наклонившись, будто лодка, носом уходящая в облака, выставив перед собой руки и расправив щупальца. На Гвалте монарх, охотясь по джунглям за серапцами, убил многих, и никто не пытался сопротивляться, отбиваться: паника охватывала укушенных, как только они видели падающее из-за крон чудище. А здесь по нему выстрелили! Это было возмутительно, ведь он стал владыкой мира – или, по крайней мере, готовился им стать. И Уги-Уги ворвался в немногочисленную толпу людей, сражающихся перед горящим зданием.
Крики ужаса, вой и стоны разнеслись далеко над островом. Он закружился, полосуя тела щупальцами, оставляя клочья рваной кожи зазубренными крючками, хватая туземцев за головы и высоко подкидывая в воздух, выворачивая им шеи, сбивая с ног и расшвыривая в разные стороны. Опустившись ниже, монарх нащупал брошенный кем-то пуу, другим отростком обвил древко копья, опять взлетев, принялся молотить оружием по затылкам и лбам. Туземцы разбегались и расползались кто куда, а один гварилка, объятый страхом, даже влетел с разгону в пылающий дверной проем, и через мгновение после этого стена дворца, взметнув смерч искр, обрушилась.
Уги-Уги направился в сторону пристани, чтобы наказать экипаж своей ладьи, напавший на его остров, а особенно того пирата, сына Безумца Дарейна, – когда кто-то запустил в него камень.
И попал в висок. Багрово-красное пространство накренилось; что-то промычав, монарх завалился набок. Щупальца обмякли. Несколько мгновений он снижался, затем вздрогнул, заскреб пальцами по лиловой шкуре, пытаясь выпрямиться. Сознание растекалось, пузырясь смутными мыслями. Кое-как монарх сумел взлететь повыше, но, достигнув пальмы, вновь потерял контроль над телом и повис, застряв в кроне.
Рассудок стал морем, ментальный субстрат его смешался с Каноном, наполнив небопризрачье собой и наполнившись им. В медленно перекатывающихся мглистых клубах, сквозь которые то и дело проплывали случайные образы, обрывки чужих мыслей, воспоминания и картины, Уги-Уги вновь увидел живущих в небе пауногов. Их сознания, в отличие от аквалонских тварей, были более странными, взбалмошными, агрессивными – ведь те далекие пауноги являлись лишь одеждой, оболочками для чего-то... Для идей, понял монарх. Для части населяющих Канон ментальных образований, которые, не имея личности и внутренних убеждений, обладая лишь стремлением реализоваться, смогли воспользоваться телами пауногов, вселиться в них и подчинить себе. А тем временем рассудки тварей, находящихся ниже, уже стали рассудком самого Уги-Уги: монарх ощущал пространство их вибриссами, стал ими. Но пауноги были скучны, почти мертвы, куда больший интерес представляли их хозяева – они, как выяснилось, имели глаза и нечто вроде органов слуха, и щупальца, и тела другой формы... Но главное, сознания их были более изощренными, чем у слуг-пауногов, пусть и недотягивали до человеческих, находясь где-то посередине между людьми и тварями.
Уги-Уги проник в рассудок одного из них.
И увидел всё.
Иной мир, скорее – мирок. Маленький, служебный. Мир-мастерскую по производству бронгов. И атаку другого мира, мира-хищника; катастрофу, падение, затем длинную череду дней в новом пространстве, постепенное привыкание к его законам, перестройку и подчинение внешней среды...
Внутренним зрением, зрением своего рассудка, Уги-Уги посмотрел вверх.
Затем взглянул через сознания пауногов, находящихся там. Их было около десятка. Они кружились, то немного опускаясь, то взлетая, и монарх стал перемещаться от одного к другому, приглядываясь – вибриссы создавали некое подобие обычного зрения, в чем-то ему уступающее, а в чем-то и превосходящее, – принюхиваясь и прислушиваясь...
И наконец увидел ЕЕ.
И одновременно ощутил ЕЕ сознание.
И содрогнулся.
Ого! – подумал Уги-Уги.
Так вот как можно уничтожить половину Аквалона и заставить другую половину подчиняться.
Кавачи.
ОНА живет внутри него.
Надо лететь туда.
Глава 4
– Странное это место, Узость, – пробормотал Смолик.
За правым бортом облачная даль была ясной и чистой, но за левым словно шел густой снег. А впереди тянулись покатые острова Цепи: круглые, чуть серебрящиеся, покрытые бородавками и ямами. Их было больше десятка. Самый восточный отделяла от побережья Тхая лишь пара сотен локтей, а крайний с запада почти скрывала пуховая метель, непрерывно гуляющая вдоль Орбитиума.
Драйер плыл немного впереди. Смолик, отдав необходимые приказания, поднялся на бак вместе с Ганой, проходившим сквозь Цепь несколько раз, и Траки Несом, не бывавшим в этих местах никогда.
– Между островами так просто не проплыть, – рассказывал Тео бултагарцу. – Там в облаках висят раскормленные стрейхи. Им отрезают щупальца, а самих набивают планктоном и креветками, ну и потом еще подкармливают иногда, так что они торчат на одном месте и не подыхают годами. В эфире их можно заметить, только когда подплывешь почти вплотную. Но если на стрейха наткнется что-то такое большое, как эфироплан, то, что он принимает за врага, слишком для себя крупного и сильного, – то стрейх взрывается. У них эти... железы...
– Стрекала, – вставил Нес. – Это называется стрекала.
– Стрекала, да, – протянул Тео, судя по всему, относящийся к стрейхам с большим уважением. – В общем, взрываются они ядом, который даже дерево проедает, а от людей вообще ничего не остается. Сами потом увидите «Призрачного путешественника» и поймете, о чем я. Потому сквозь Цепь можно только с лоцманом проплыть. Лево руля! – заорал он, увидев, что драйер поворачивает к центральному острову Цепи, называемому Командирским.
– Трое – к лебедке, – выкрикнул Тео, быстрым шагом покидая полубак. – Ложимся на спираль!
– «Ложимся на спираль», – со вкусом произнес Нес, поворачиваясь к Тулаге. – Что это означает?
– Встать на глубоководный якорь, – пояснил тот.
Бултагарец покивал, прижмурив глаза и шевеля губами, про себя повторяя услышанное.
– Всегда восторгался колоритом этих морских терминов. И всей облачной жизнью, понимаете меня? Пиратами. – Он покосился на собеседника. – Вы не поверите: у меня дома, в одном из пригородов столицы Бултагари, где я жил, висели всякие карты... многие – фантастические, карты разных несуществующих мест, плод фантазии художников. Были вырезки из газет и дешевых книг: изображения пиратов, эфиропланов... Особенно я почему-то любил суда Имаджины, все эти чудесные дайкоты, эйки, кенки, айклиты... У меня даже были два полотна художника Крэка Ханкина по прозвищу Колесо, купленные еще до того, как он стал знаменит. Первое называлось «Нападение дикарей на «Мелос» – это, знаете ли, был корабль Артегая Гроша. Он отправился к Орбитиуму, и его атаковали дикари. На картине люди дерутся на неестественно огромных мачтах, а еще какой-то странный летающий эфироплан с крыльями и винтом, парящий неподалеку... За кормой корабли пиратов, облака бурлят, на палубе – древний двигатель с трубой, будто снятый с рельсовой паровозки... Вы знаете, юноша, что такое паровозка, рельсовый паровой состав? Да, а вторая картина называлась «Сопка убивает капитана военного глинкора», и там...
– Сопка? – перебил вернувшийся Тео, и Нес повернулся к нему.
– Да-да, это самый знаменитый капитан Таит! – вскричал он с воодушевлением. – Я читал, он получил каперское свидетельство от самого правителя Тхая, под его командованием ходило семь кораблей и...
– Его убили, – перебил Смолик. – Еще до того, как я приплыл к Да Морана на рыжем корабле.
Бултагарец растерянно заморгал.
– Убили? Как... как это печально! Или наоборот – хорошо? Я испытываю смешанные чувства. Я понимаю: пираты – они преступники, убийцы, насильники и мародеры, и все это одновременно... – Он замолчал, осознав вдруг, что говорит с людьми, которые еще недавно относились к племени «убийц, насильников и мародеров». Покашлял и добавил застенчиво: – Я понимаю, мир пиратов жесток, в нем нет романтики, и все же меня, как мальчишку, неудержимо влекло все это. А что вы знаете о Сопке, господа? Он... он мой любимый герой дикого Запада.
– У него было вроде частной корпорации, – сказал Гана, глядя вперед. С борта вставшего на глубинный якорь драйера спускали шлюпку.
– Все как положено: льготы для ветеранов, страховки, пенсии и прочее, – подхватил Тео. – На западе больше нигде не найти такого, э... такого общественного устройства. Добыча с набегов делилась, исходя из затрат и участия каждого, треть они клали в общак, часть отдавали правителю Тхая. Но что-то они с правителем не поделили и... Ага! Вижу, на той шлюпке плывет наш суровый капитан Гер. Ну, значит, сейчас он переговорит со своим бывшим сослуживцем, они вспомнят боевую молодость, выпьют пару стаканчиков доброго рома – и капитан вернется, чтобы порадовать нас хорошими новостями.
В центре Командирского острова возвышалась сторожевая башня, вокруг которой теснилось несколько домов; рядом была узкая пристань, где стояли на якорях два дорингера и коршень. Лодка Аблера Гера причалила; в подзорную трубу Смолик увидел, как бравый капитан выбрался из нее, промаршировал к трем тхайским военным морякам и что-то им сказал. Двое остались, третий вместе с Гером направился к дому коменданта, видневшемуся среди других зданий возле сторожевой башни. На ее вершине что-то блеснуло, Смолик поднял трубу и заметил отсвет линзы: наблюдатель изучал клиргон.
Он повернулся к Траки Несу и Тулаге.
– Пока остается только ждать. Вон, видите корабли? Кажется, они тоже появились здесь недавно. Сначала таможенники осмотрят их, а уж потом «Даль».
Тео велел поставить на баке столик с легкими плетеными креслами, принести бутылку вина и стаканы, после чего все трое уселись в ожидании дальнейших событий. Вряд ли стоило опасаться нападения рядом с Цепью, но Смолик на всякий случай приказал матросу в гнезде на мачте клиргона глядеть в оба. Впрочем, «Даль» защищали не только близость Цепи и живущих на ней военных моряков, но и драйер, грозно возвышавшийся над остальными кораблями.
Бултагарец попросил у Смолика трубу и уставился в нее, скользя взглядом вдоль Цепи. Раньше Траки не доводилось видеть эти образования: блуждающие острова состояли из умерщвленного быстрого коралла, который обитал по большей части к западу от Груэр-Конгруэра, а на востоке Аквалона являлся большой редкостью. Став взрослым, это наполовину растение, наполовину живое существо, имевшее разветвленное пористое тело, твердое и в то же время гибкое, постоянно меняло форму, да еще и перемещалось сквозь облака, мигрируя к областям, богатым фантомными креветками. По приказу правителя Тхая блуждающие острова были посажены и разрослись в проливе Узости. Затем их убили при помощи особого яда. Кораллы умерли, но острова, то есть их трупы, мертвые остовы некогда живых организмов, остались. На них построили дома, причалы, сараи, бараки и сторожевые башенки – так и образовалась Цепь.
– Это не самое узкое место пролива, – сказал Смолик, увидев, что бултагарец повернул трубу на запад. – Отсюда вы только туман увидите, а Орбитиум не разглядеть. Когда поплывем дальше, тогда насладитесь незабываемым зрелищем.
Правитель Тхая не пытался справиться с бандитами Претории и Преторианских Таит. Говорили, что пиратские атаманы отдают ему четверть своих доходов. Так или иначе, таможенники на Цепи никогда не зверствовали: трюмы проверяли, но лишь из-за рабов. Все остальное провозить сквозь Цепь было можно, главное – заплатить пошлину, и таможенников не волновало, что очередным юрким коршнем, клиргоном или розалиндой, который они пропускают из Беская в Таиты или обратно, командует одноногий бородач с черной повязкой на глазу, что в трюме лежат абордажные крюки, а с палубы еще не успели смыть подозрительные темные пятна.
За правым бортом облачная даль была ясной и чистой, но за левым словно шел густой снег. А впереди тянулись покатые острова Цепи: круглые, чуть серебрящиеся, покрытые бородавками и ямами. Их было больше десятка. Самый восточный отделяла от побережья Тхая лишь пара сотен локтей, а крайний с запада почти скрывала пуховая метель, непрерывно гуляющая вдоль Орбитиума.
Драйер плыл немного впереди. Смолик, отдав необходимые приказания, поднялся на бак вместе с Ганой, проходившим сквозь Цепь несколько раз, и Траки Несом, не бывавшим в этих местах никогда.
– Между островами так просто не проплыть, – рассказывал Тео бултагарцу. – Там в облаках висят раскормленные стрейхи. Им отрезают щупальца, а самих набивают планктоном и креветками, ну и потом еще подкармливают иногда, так что они торчат на одном месте и не подыхают годами. В эфире их можно заметить, только когда подплывешь почти вплотную. Но если на стрейха наткнется что-то такое большое, как эфироплан, то, что он принимает за врага, слишком для себя крупного и сильного, – то стрейх взрывается. У них эти... железы...
– Стрекала, – вставил Нес. – Это называется стрекала.
– Стрекала, да, – протянул Тео, судя по всему, относящийся к стрейхам с большим уважением. – В общем, взрываются они ядом, который даже дерево проедает, а от людей вообще ничего не остается. Сами потом увидите «Призрачного путешественника» и поймете, о чем я. Потому сквозь Цепь можно только с лоцманом проплыть. Лево руля! – заорал он, увидев, что драйер поворачивает к центральному острову Цепи, называемому Командирским.
– Трое – к лебедке, – выкрикнул Тео, быстрым шагом покидая полубак. – Ложимся на спираль!
– «Ложимся на спираль», – со вкусом произнес Нес, поворачиваясь к Тулаге. – Что это означает?
– Встать на глубоководный якорь, – пояснил тот.
Бултагарец покивал, прижмурив глаза и шевеля губами, про себя повторяя услышанное.
– Всегда восторгался колоритом этих морских терминов. И всей облачной жизнью, понимаете меня? Пиратами. – Он покосился на собеседника. – Вы не поверите: у меня дома, в одном из пригородов столицы Бултагари, где я жил, висели всякие карты... многие – фантастические, карты разных несуществующих мест, плод фантазии художников. Были вырезки из газет и дешевых книг: изображения пиратов, эфиропланов... Особенно я почему-то любил суда Имаджины, все эти чудесные дайкоты, эйки, кенки, айклиты... У меня даже были два полотна художника Крэка Ханкина по прозвищу Колесо, купленные еще до того, как он стал знаменит. Первое называлось «Нападение дикарей на «Мелос» – это, знаете ли, был корабль Артегая Гроша. Он отправился к Орбитиуму, и его атаковали дикари. На картине люди дерутся на неестественно огромных мачтах, а еще какой-то странный летающий эфироплан с крыльями и винтом, парящий неподалеку... За кормой корабли пиратов, облака бурлят, на палубе – древний двигатель с трубой, будто снятый с рельсовой паровозки... Вы знаете, юноша, что такое паровозка, рельсовый паровой состав? Да, а вторая картина называлась «Сопка убивает капитана военного глинкора», и там...
– Сопка? – перебил вернувшийся Тео, и Нес повернулся к нему.
– Да-да, это самый знаменитый капитан Таит! – вскричал он с воодушевлением. – Я читал, он получил каперское свидетельство от самого правителя Тхая, под его командованием ходило семь кораблей и...
– Его убили, – перебил Смолик. – Еще до того, как я приплыл к Да Морана на рыжем корабле.
Бултагарец растерянно заморгал.
– Убили? Как... как это печально! Или наоборот – хорошо? Я испытываю смешанные чувства. Я понимаю: пираты – они преступники, убийцы, насильники и мародеры, и все это одновременно... – Он замолчал, осознав вдруг, что говорит с людьми, которые еще недавно относились к племени «убийц, насильников и мародеров». Покашлял и добавил застенчиво: – Я понимаю, мир пиратов жесток, в нем нет романтики, и все же меня, как мальчишку, неудержимо влекло все это. А что вы знаете о Сопке, господа? Он... он мой любимый герой дикого Запада.
– У него было вроде частной корпорации, – сказал Гана, глядя вперед. С борта вставшего на глубинный якорь драйера спускали шлюпку.
– Все как положено: льготы для ветеранов, страховки, пенсии и прочее, – подхватил Тео. – На западе больше нигде не найти такого, э... такого общественного устройства. Добыча с набегов делилась, исходя из затрат и участия каждого, треть они клали в общак, часть отдавали правителю Тхая. Но что-то они с правителем не поделили и... Ага! Вижу, на той шлюпке плывет наш суровый капитан Гер. Ну, значит, сейчас он переговорит со своим бывшим сослуживцем, они вспомнят боевую молодость, выпьют пару стаканчиков доброго рома – и капитан вернется, чтобы порадовать нас хорошими новостями.
В центре Командирского острова возвышалась сторожевая башня, вокруг которой теснилось несколько домов; рядом была узкая пристань, где стояли на якорях два дорингера и коршень. Лодка Аблера Гера причалила; в подзорную трубу Смолик увидел, как бравый капитан выбрался из нее, промаршировал к трем тхайским военным морякам и что-то им сказал. Двое остались, третий вместе с Гером направился к дому коменданта, видневшемуся среди других зданий возле сторожевой башни. На ее вершине что-то блеснуло, Смолик поднял трубу и заметил отсвет линзы: наблюдатель изучал клиргон.
Он повернулся к Траки Несу и Тулаге.
– Пока остается только ждать. Вон, видите корабли? Кажется, они тоже появились здесь недавно. Сначала таможенники осмотрят их, а уж потом «Даль».
Тео велел поставить на баке столик с легкими плетеными креслами, принести бутылку вина и стаканы, после чего все трое уселись в ожидании дальнейших событий. Вряд ли стоило опасаться нападения рядом с Цепью, но Смолик на всякий случай приказал матросу в гнезде на мачте клиргона глядеть в оба. Впрочем, «Даль» защищали не только близость Цепи и живущих на ней военных моряков, но и драйер, грозно возвышавшийся над остальными кораблями.
Бултагарец попросил у Смолика трубу и уставился в нее, скользя взглядом вдоль Цепи. Раньше Траки не доводилось видеть эти образования: блуждающие острова состояли из умерщвленного быстрого коралла, который обитал по большей части к западу от Груэр-Конгруэра, а на востоке Аквалона являлся большой редкостью. Став взрослым, это наполовину растение, наполовину живое существо, имевшее разветвленное пористое тело, твердое и в то же время гибкое, постоянно меняло форму, да еще и перемещалось сквозь облака, мигрируя к областям, богатым фантомными креветками. По приказу правителя Тхая блуждающие острова были посажены и разрослись в проливе Узости. Затем их убили при помощи особого яда. Кораллы умерли, но острова, то есть их трупы, мертвые остовы некогда живых организмов, остались. На них построили дома, причалы, сараи, бараки и сторожевые башенки – так и образовалась Цепь.
– Это не самое узкое место пролива, – сказал Смолик, увидев, что бултагарец повернул трубу на запад. – Отсюда вы только туман увидите, а Орбитиум не разглядеть. Когда поплывем дальше, тогда насладитесь незабываемым зрелищем.
Правитель Тхая не пытался справиться с бандитами Претории и Преторианских Таит. Говорили, что пиратские атаманы отдают ему четверть своих доходов. Так или иначе, таможенники на Цепи никогда не зверствовали: трюмы проверяли, но лишь из-за рабов. Все остальное провозить сквозь Цепь было можно, главное – заплатить пошлину, и таможенников не волновало, что очередным юрким коршнем, клиргоном или розалиндой, который они пропускают из Беская в Таиты или обратно, командует одноногий бородач с черной повязкой на глазу, что в трюме лежат абордажные крюки, а с палубы еще не успели смыть подозрительные темные пятна.