Жапризо Себастьян. Любимец женщин

   Чжу Ян обратил глаза-щелки к своей верной подруге. Та в знак согласия опустила нескончаемые накладные ресницы.
   - Прекрасно, - проговорил он, - сыграем на наследство вашей достопочтенной бережливейшей бабушки.
   И он пододвинул старый носок с жемчугом к середине стола.
   Морис первым взял карту. Я стояла у него за спиной, и сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, когда я увидела у него в руках бубновый туз. С видом победителя он бросил карту на стол перед Чжу Яном. Зрители загудели, а Вирджиния Косентино, не удержавшись, захлопала в ладоши и вслух выразила свою радость. Лишь китаец и китаянка смотрели бесстрастно. Чжу Ян осторожно положил карту поверх карты Мориса.
   Мы взглянули - туз пик.
   - Свара! - впервые за все время игры произнес китаец.
   И снова каждый вытянул по карте. Я опять заглянула Морису через плечо, и по нашим лицам все поняли, что ему не повезло. Он с досадой бросил семерку, генерал покрыл ее десяткой.
   Чжу Ян не стал терять времени на выражение бесплодных соболезнований и всякие там китайские церемонии. Он вытащил из кармана кителя блокнот и ручку.
   Дождь между тем перестал. Было совсем светло, и я увидела, как Морис, совершенно уничтоженный, начинает писать долговую расписку.
   Я не могла на это смотреть и крикнула:
   - Нет! Подождите! Француз не все еще проиграл!
   Я сорвала с головы шапочку и с вызовом, со слезами на глазах стала надвигаться на бритоголового генерала.
   - У него еще есть я!
   Невозможно описать овладевшее всеми замешательство. Вирджиния Косентино, не в силах выговорить ни слова, в ужасе схватила меня за руку. Морис вскочил, желая удержать меня. Яростно вырвавшись, я взглянула китайцу в глаза. Откинувшись на спинку стула и положив руки на стол, он процедил:
   - Не нуждаюсь!
   Я кинулась к аптечному шкафу. Достала оттуда и бросила на стол семь бельевых прищепок. Обычных деревянных прищепок - когда-то я сняла их с веревки за кухней, где сушили белье. Что можно сотворить с этими семью прищепками - даже и не спрашивайте, все равно не скажу.
   Замешательство сменилось у зрителей испугом. Только Морис снова уселся, подперев голову руками, и Малютка Лю опять принялась нашептывать что-то на ухо своему другу. Пока она говорила, устремленные на меня глаза Китаезы-Деньгам-Угрозы сужались все сильнее, пока не превратились в две черные полоски на каменно-неподвижном лице.
   В конце концов Чжу Ян сгреб обеими руками прищепки и, ни слова не говоря, пододвинул их на середину стола.
   Я снова стояла за спиной Мориса, судорожно вцепившись в его плечо. Я чувствовала, как мало-помалу к нему возвращается мужество и плечи у него расправляются. Воцарилась такая тишина, что слышно было, как над рисовыми полями кричат птицы.
   В колоде оставалось всего четыре карты. Китаец хотел было перетасовать отыгранные и присоединить их к колоде, но Морис, что сидел понурившись, поднял ладонь и остановил его.
   Все мускулы у него напряглись, когда он сказал:
   - Сперва ты. Твой черед!
   Китаец взял карту, Морис тоже и взглянул на нее снизу, не переворачивая, так что я ее не видела. Китаец выложил десятку. Все затаили дыхание.
   Но Морис, вместо того чтобы открыть свою карту, положил ее рубашкой вверх.
   - Моя старше, - произнес он тихо и не без некоторой жестокости, глядя на своего противника. - Я отыграл наследство, но ты, если хочешь, тяни еще. Иду ва-банк! Ставлю все против всего.
   В колоде теперь оставались только две карты. Слушая, что ему нашептывала Малютка Лю, Чжу Ян несколько раз кивал в ответ. А после произнес:
   - Мой высокочтимый противник, надеюсь, отдает себе отчет в серьезности сказанного? Я не ослышался, было произнесено; "Все против всего"?
   - Нет, ты не ослышался, - ответил Морис.
   Тогда Чжу Ян вытащил правой рукой из рукава что-то длинное, блеснувшее черным лаком. Прежде чем положить это что-то между собой и Морисом на стол, он раскрыл его, и мы увидели лезвие бритвы.
   Все инстинктивно отпрянули - все, кроме меня. Я еще не поняла, в чем дело, и по-прежнему держалась за плечо Мориса.
   - Все против всего, - медленно проговорил Чжу Ян. - Деньги, радости плоти, ничтожная наша жизнь - что это в сравнении с красотой игры?
   Я взмолилась:
   - Нет-нет! Только не это!
   Но меня оттащили от Мориса. Он кивнул мне - мол, не беспокойся. Щелкнув ногтем по рубашке своей карты, он сказал:
   - Ты стал что-то уж слишком разговорчивым, генерал. Чего ждешь? Играй!
   Китаец протянул руку и, немного помедлив, взял полагавшуюся ему карту. С непроницаемым лицом какое-то время смотрел на нее, затем положил на стол. Ему достался пиковый валет.
   Теперь все взгляды были устремлены на Мориса, но и его лицо оставалось непроницаемым. Казалось, он смотрит в глаза своей судьбе. А что, если он сблефовал? Все мы задавали себе только этот вопрос. Чжу Ян и Малютка Лю не сомневались, что так оно и есть. Морис щелчком перевернул карту: червонная дама!
   На радостях все бросились обниматься. Сержант Уилкинсон заиграл на гармонике буги-вуги. Вирджиния Косентино пошла отплясывать с одним из наших. Я пустилась в пляс с британцем.
   Морис по-прежнему сидел, подперев рукой подбородок. Его гавайская рубаха почернела от пота. Генерал Чжу Ян молча поднялся из-за стола. Надел на голову фуражку, забрал бритву и удалился своим обычным размеренным шагом. Лишь минуту помедлил он у входа в палатку, вдыхая свежий утренний воздух, а затем исчез.
   Никто так и не узнал, что сталось с Китаезой-Деньгам-Угрозой. Может быть, он покончил с собой, может быть, нет. Однако у нас в Бирме, в дельте Иравади, говорили, что именно он выдал беглого француза.
   Последнее, что осталось у меня в памяти от той кошмарной ночи, - это неподвижно стоящая перед столом Малютка Лю. В своем шелковом платье с глубоким вырезом она стояла выпрямившись, устремив загадочный взгляд огромных глаз на Мориса, и посасывала длинный мундштук, словно бы безучастная ко всему на свете.
 

ТОЛЕДО (7)

   В последующие дни никто уже нам не говорил о возвращении на родину. Каких только слухов ни ходило по госпиталю, каждый старался что-то узнать по своим каналам, но прошла целая неделя, потом вторая, а о нас, казалось, забыли начисто, вот разве что медсестры, и я в том числе, получили анкеты для желающих остаться на сверхсрочную.
   Из нас всех одна только Падди пожелала остаться в Военно-морских силах. У нее не было ни семьи, ни дружка. Как-то разоткровенничавшись со мной, она рассказала, что однажды плавала на минном тральщике и за все три недели после Гуадалканала ни одному из экипажа ни разу не помешали такие мелочи, как пластинка на зубах или несоразмерная задница. Потом я получила от нее открытку со штемпелем одной из оккупационных частей в Токио с одной только фразой: "Погрязла в соблазнах".
   Сама я, пока мне не доставили мой личный "соблазн" на носилках, думала, что вернусь во Флориду, разыщу Бесси Дункан, свою подружку с "Пандоры", и мы снова заведем какое-то дело. Например, можно на мои сбережения и пособие по демобилизации приобрести в кредит славную яхточку и вывозить туристов на ловлю крупной рыбы в открытое море. Или, скажем, открыть погребок с кубинской музыкой, или издавать газету частных объявлений, или торговать на пляже горячими сосисками. Теперь я уже и не знала, что буду делать.
   Не могу же я уехать в Америку и бросить Мориса на произвол судьбы. И что будет с этим французом, если мы все внезапно снимемся с места? Я задала этот вопрос доктору Кирби, несмотря на его явно выраженное желание ничего не слышать и не видеть. Как-никак француз вверен нашим заботам, и разве не наш долг взять его с собой?
   - Французы репатриируются в Индокитай. Если его и следует куда-то отправлять, то только в Сайгон.
   А потом, увидев, что я опустила голову и чуть не плачу, вспылил и заорал, в гневе сметая со стола бумаги:
   - Черт вас подери! Я хоть раз за всю эту проклятую войну вмешался в ваши дела?! Да усыпите его, мумифицируйте, разрежьте на куски, спрячьте в сумочку, оденьте курсантом, медсестрой, обезьяной, наконец! Но, когда мы поедем, я не должен ничего об этом знать!
   В тот же вечер в "Карлейле" я составила подробный план, как переправить Мориса в Америку. Шрамы у него на груди не очень-то походили на следы ранений, но ничего, кто их там будет рассматривать? Фамилия его будет Маккина, как у меня, имя - Джереми, так что любой мой документ, где стоит только начальная буква моего имени, вполне подойдет. Вот он и станет бравым американским санитаром, получившим ранение во время отступления японцев. Я могу даже наложить ему на левую ногу гипс и поставить не нем тысячу подписей и пожеланий, какие ставят обычно товарищи по госпиталю.
   - Ничто и никогда не происходит как задумано! - твердил Морис. - Оставь мою ногу в покое. Я пока не научился бегать на одной.
 

ТОЛЕДО (8)

   Пришли за ним в середине сентября, в воскресенье.
   В этот день он пожелал, чтобы я, несмотря на жару, нарядилась в полную летнюю форму американского морского флота. Я стала наряжаться и думаю, что все поймут меня правильно. Принесла в палатку мешок с барахлом и стала одеваться. Пока одевалась, он стоял ко мне спиной. Больше года я обходилась без нейлоновых чулок, резинок, пояса, без этой нашей идиотской пилотки, а теперь, не пожалев себя, напялила даже галстук.
   Налюбовавшись, нацеловавшись, ощупав, обласкав, измяв, освободив от белого кителя и малейшего самолюбия, он пожелал меня стоящей в туфлях и нагнувшейся к столику из тикового дерева, который в этот день неожиданно оказался заставлен лекарствами, и пузырьки зазвенели в такт моим вздохам. Я закрыла глаза и уже была на пороге райского блаженства, как вдруг Морис резко прервал наше занятие. Ах, как это было бесчеловечно, и я уже взмолилась о продолжении, но он зажал мне рукою рот. Тогда и я услыхала то, что слышал он: к нашей палатке на полном газу мчался автомобиль.
   Не знаю уж как, но я мгновенно одернула юбку и была уже у двери, когда раздался скрежет тормозов и машина остановилась. Прежде чем выйти навстречу прибывшим, я кое-как застегнула рубашку.
   Перед палаткой стоял "джип" с лотарингским крестом на флажке. Из него спрыгнул на землю здоровенный французский полковник. С ним были еще двое, водитель и капрал, все трое в полевой форме.
   Полковник бросил каску на сиденье и направился ко мне. Он был седой, с грубыми чертами лица. Осанкой он походил бы на Джона Уэйна, если бы Джон Уэйн мог уродиться злым. По его взгляду я поняла: от него не ускользнуло, что я занималась совсем не служебными делами. И немудрено: щеки мои пылали, волосы растрепались, галстук сбился на сторону.
   - Полковник Котиньяк, - представился француз.
   Голос у него был грубый - такой же грубый, как и его вторжение в частную жизнь людей.
   - Простите, господин полковник. Я на секунду задремала.
   Резким движением он прихлопнул на щеке комара. Мое времяпрепровождение занимало его не больше, чем жизнь бедной букашки.
   - Я уполномочен арестовать человека, находящегося в этой палатке.
   - Арестовать? Это невозможно, полковник! - воскликнула я.
   И, не помня себя от страха, раскинула руки, преграждая ему путь. К счастью, дверь из полотна и пластика захлопнулась за моей спиной, так что я продолжала уже более близким к уставному тоном:
   - Абсолютно невозможно, господин полковник. Больной в коматозном состоянии.
   - Ну и что?
   Он отстранил мою руку, упорно желая войти. Я заслонила собой проход, не уступая.
   - Полковник! Прошу вас, дайте ему хоть умереть спокойно! Мы уже отчаялись его спасти. Он тает с каждым днем.
   Я опять возвысила голос, но на этот раз для того, чтобы Морис меня слышал. Двое остальных тоже вылезли из "джипа" и теперь стояли чуть поодаль. Вид у них был глуповатый.
   - Я хочу на него посмотреть, - спокойно ответил полковник, - посторонитесь, мисс. Это приказ!
   - Я подчиняюсь приказам только главного врача Кирби. Пошлите за ним!
   Он бесцеремонно оттолкнул меня и вошел.
   Простыня доходила Морису до подбородка. Он лежал, неподвижно вытянувшись на кровати, под москитником. При взгляде на его лицо с закрытыми глазами становилось ясно: человек этот давно уже соборовался и причастился. Дыхание его напоминало предсмертный хрип. Над головой висела капельница, конец трубки исчезал под простыней. Я опять преградила полковнику путь:
   - Теперь вы все видите сами, безжалостный вы человек! Немедленно уходите, прошу вас.
   Время шло, а он все смотрел на умирающего, и я видела, как его ненависть сменилась злорадством. Наконец он развернулся и вышел вон. Я последовала за ним, поспешно закрыв дверь.
   Полковник прихлопнул еще одного несчастного комара и проговорил глухо, не глядя в мою сторону, как бы про себя:
   - Чудовище! Наконец-то он мне попался! Я преодолел тысячи километров, потратил пять лет своей жизни на то, чтобы его разыскать. Я, присягавший маршалу Петену, из-за него даже стал голлистом! Но теперь он от меня не уйдет!
   Взглянув на меня, он прибавил:
   - Мы приедем за ним завтра на рассвете. Даже если его придется нести к стенке в бессознательном состоянии, я все равно прикажу стрелять!
   Он подошел к "джипу". У меня от ужаса подкашивались ноги, лицо закрывали распустившиеся волосы. Я спросила:
   - Ну почему? Почему вы так ожесточились, господин полковник?
   Он подал знак своим спутникам занять места в машине и ответил мне тихим, хриплым от ярости голосом:
   - Хотите знать почему? Во Франции этот негодяй в праздник изнасиловал и убил юную девушку!
   Полковник закрыл лицо руками, не в силах совладать с нахлынувшими чувствами.
   - Юная, восемнадцатилетняя девушка… чистая… Накануне вечером… она согласилась стать моей женой!.. - Вот все, что он смог выговорить.
   Даже Джон Уэйн способен плакать - я видела, как слеза сползла по его щеке. Молодой солдат, сидевший за рулем, вдруг сказал неожиданно теплым, сочувственным тоном:
   - Ну-ну, господин полковник, не надо доводить себя до такого!
   Полковник Котиньяк отер лицо рукавом. Сделав над собой усилие, он сухо кивнул мне и прибавил голосом человека, привыкшего командовать:
   - А ну, застегнитесь! Терпеть не могу расхристанных лейтенантов!
   Сел в "джип", и они уехали. Я застегнула китель сикось-накось. Я опять не знала, чему мне верить. Как сомнамбула вошла в палатку, закрыла дверь. Все еще находясь под впечатлением от услышанного, я смотрела на Мориса невидящими глазами. Подойдя к столику, машинально задрала юбку и приняла позу, в которой меня застал приезд этого страшного человека.
   Морис вновь прижался ко мне сзади, поцеловал в шею, стал ласкать мне груди, но чувствовалось, что и ему не по себе.
   - Ты все слышал? - спросила я.
   - Он лжет. Ты прекрасно знаешь, что я никого не насиловал и не убивал. Все это гнуснейшая судебная ошибка.
   - Да я не о том. Тебе нельзя оставаться здесь ни минуты.
   Я почувствовала, как он входит в меня, и не могла сдержать стона.
   - Там на дворе стоит санитарная машина. Сможешь достать от нее ключи?
   - Конечно.
   Пузырьки на столе мало-помалу снова стали ритмично позвякивать. Он шепнул:
   - Сможешь бежать со мной, прямо сейчас?
   - Одного я тебя никуда не пущу!
   - Я даже не знаю, куда бежать!
   Я хотела было ответить, что мы поедем по направлению к Мандалаю, попробуем перейти китайскую границу, что в Шанхае у меня есть знакомый - очень ловкий американец, но я так ослабела, что шепнула только:
   - А я знаю…
   - Вот и прекрасно.
   Когда мне стало совсем хорошо, он подхватил меня, чтобы я не упала, но, поскольку хорошо было и ему, а его подхватить было некому, мы оба оказались на полу - вместе с пузырьками, потому что столик опрокинулся. Я лежала снизу, он сверху. Как это получилось, что я развернулась к нему лицом? Форменные рубашка с юбкой превратились в мятые тряпки… В этом хаосе мы и достигли рая. Нет, ни за какие блага мира не отпущу его одного.
   Я была совсем мокрая и разделась догола. Не до любви, как положено, а после. Когда я скатала поехавшие чулки в комок и стала засовывать их в карман, откуда недавно достала, он обратил внимание на бирку - "Queen of the Hearts" - "Дама червей" Его это позабавило: как-никак именно червонная дама победила в игре с Чжу Яном, и вдобавок он когда-то отдыхал в пансионе с таким же названием. После всех наших акробатических номеров мы улеглись в постель. Я прижималась к нему все теснее и теснее. Он спросил:
   - И чулки вам тоже выдает Морфлот?
   - О Господи! Нет, конечно. Вернее, скажем так, не всегда.
   Я кивнула в сторону семи, может, шести, башен, составленных из деревянных ящиков. Все это время они стояли в углу палатки.
   - Эти ящики битком набиты чулками. Но проходят как сухое молоко.
   Он приподнялся, чтобы получше их разглядеть. Вскочил, чтобы их потрогать. И когда я наконец открыла один из них, потакая его фетишистским наклонностям, он запустил туда обе руки и принялся копаться в его содержимом.
   Зная Мориса - а я изучала его с такой вдумчивой нежностью, с какой не изучала еще никого, - я при одном только взгляде на его горящие глаза поняла, что лучше мне было смолчать.
   - Черт побери! - воскликнул он. - А ты знаешь, что они ценятся на вес золота?
   В сумерках я принесла из барака свою сумку. Там лежало по смене белья, ему и мне, и с десяток всяческих пропусков с печатью нашей части.
 

ТОЛЕДО (9)

   Красть трудно только в первый раз. Я пригнала санитарную машину от "Дельмонико", где она стояла, к "Карлейлю", и мы загрузили ее ящиками с нейлоновыми чулками. Морис вынес порядочно, но и я от него не отставала. И хотя оба мы были в халатах на голое тело, от нас прямо-таки пар валил.
   Потом я села за руль. Притормозила возле кухни и попросила у Большого Генри, нашего чернокожего шеф-повара, провианта дня на два. Сказала, что еду за больным в Аракан. Он показал мне, где у него коробки с сухим пайком:
   - Берите, что хотите, мисс милочка Толедо. Кому это сейчас нужно?
   Загрузив коробки в багажник, я заглянула под навес, который считался у нас гаражом, и с помощью Мориса в кромешной тьме наполнила несколько канистр бензином. Потом Морис снова спрятался за ящиками с надписью "Milk", набитыми чулками.
   На выезде из госпиталя нас остановил часовой - рыжий Барри Ноулан, ирландских кровей, как и я. Все почему-то считали, что я шотландского происхождения. Но это не так. Когда моему отцу было двенадцать, он еще разгуливал в клетчатых гетрах по улицам Лимерика.
   Барри лишь на мгновение зажег свой фонарь и сейчас же меня узнал.
   - Уезжаете? А сегодня вечером будет славная пирушка. Жаль, пропустите. Не в обиду вам будет сказано, не так уж много у нас девушек.
   Я и ему сказала, что еду в Аракан за больным и вернусь самое позднее послезавтра. Я знала, что майор Кирби не станет поднимать тревогу по поводу моего исчезновения до срока, указанного мной Барри. Скорее всего он подумает, что я решила спрятать куда-то француза, но потом вернуться.
   Выехав за ограду госпиталя, мы сначала катили вдоль берега. Потом я остановилась, чтобы Морис мог перебраться на сиденье рядом со мной. В матросской шапочке, со значком "Дж. Маккина" на халате, он выглядел самым настоящим американцем: ни дать ни взять сын какого-нибудь иммигранта из Бруклина.
   На мандалайскую дорогу мы выехали около Пегу, севернее Рангуна. Нам то и дело приходилось пережидать, пока пройдут длинные британские эшелоны, но всерьез задержали нас только раз. Я предъявила командировочное предписание, которое выписала себе сама. В последний момент Морис чуть было все не испортил. Когда солдаты - это был индийский полк - уже разрешили нам проехать, он не удержался и сказал: "Сенкью бери мяч!" - и показал руками, будто берет что-то круглое, чтобы его наверняка поняли.
   Мы ехали всю ночь, сменяясь у руля. В свете фар можно было различить только бесконечную ленту грязной, размытой непрекращающимся дождем и разрушенной снарядами дороги.
   Наступил день, да такой солнечный и теплый, какого я не видела за все время пребывания в Бирме.
   Проехав Мандалай, мы направились в Лашо, а оттуда до китайской границы рукой подать. Джунгли кончились, мы уступами поднимались в горы. Останавливались, только чтобы поесть и подлить в бак бензина из канистр.
   К вечеру мы приехали в Куткаи, обширное селение, около которого стоял межевой столб, обозначавший, что именно тут проходит тропик Рака и километрах в ста отсюда пролегает китайская граница. Здесь располагался лагерь японских военнопленных.
   Проезжая мимо японцев, строящих мост, Морис замедлил ход автомобиля и крикнул на ломаном английском:
   - Есть тут кто-нибудь из Иокогамы?
   К дверце подошел молодой человек в лохмотьях с повязкой на лбу. Пока он шел рядом с нами, Морис дал ему одну из коробок с провизией и попросил по возвращении на родину разыскать некую Йоко - дочь начальника порта.
   - Боюсь, в нашем городе слишком много Йоко, - ответил японец. - Но вы мне давать еду, и я стараться ее найти. Что я ей говорю, если нахожу?
   - Скажи, что видел человека, который спас Жанну д'Арк, - она поймет.
   Японец наверняка знал, кто такая Жанна д'Арк. И я знала, но ровным счетом ничего не поняла. Когда мы снова тронулись в путь, Морис пересказал мне на свой лад историю Жанны д'Арк, а потом историю ее двойника, девочки на качелях. Тут во мне проснулась истинно ирландская въедливость, но, наверное, дело было скорее в бессознательной ревности.
   - Ты прекрасно знаешь, что двойников не бывает. Во всем мире не найдешь двух одинаковых людей!
   - Конечно, - согласился он. - И это только доказывает, что я прав. Речь-то идет не о двух одинаковых людях, а об одном, который просто живет в разные эпохи.
   Я отвернулась к окну, и какое-то время мы ехали молча. Потом он проявил удивительную любезность: во-первых, запустив правую руку куда не следует, во-вторых, услужив огоньком своей спутнице, безуспешно обшаривавшей халат в поисках спичек, а в-третьих, сделав вид, будто намеревается направить американский санитарный автомобиль в пропасть, чтобы покончить со всем раз и навсегда.
   Поднимаясь все выше в горы, мы вдруг очутились в густом сосновом бору - вдалеке забелели вдруг снеговые вершины китайского Тибета, а затем мы снова спустились в долину, всю сплошь в виноградниках. В этой долине, около небольшого озерца, была деревня Калегоу, а в ней стоял австралийский гарнизон - человек тридцать солдат, у них мы и решили разжиться бензином. Нашего запаса хватило бы еще на несколько сотен километров, но путь до Шанхая предстоял долгий, и кто знает, сможем ли мы заправиться у китайцев или нет.
   Очень приятно после тряски в автомобиле ходить по твердой земле, любоваться виноградниками, дышать свежим воздухом. Мы больше часа провели в этом райском уголке.
   Австралийцы, по счастью, прибыли сюда в самом конце войны, когда бои уже кончились. Они занимались мирным делом - расчистили себе волейбольную площадку, построили душ - куда лучше, чем тот, что был у нас в госпитале. Мы с Морисом помылись. Морис стал до ужаса подозрительным и даже под душем не снял с шеи мешочка с жемчугом.
   Потом хозяева угостили нас местным вином. Конечно же, Морис не удержался и стал хвастать, что он француз и разбирается во всем лучше всех, он величайший знаток вин и тому подобное. Причмокивая своим французским языком, он приговаривал:
   - Недурно, недурно. Кисловато, мутновато, но пить можно.
   А я переводила суждения этого тонкого ценителя.
   Когда, наполнив пять канистр, мы собрались ехать дальше, солнце уже скрылось за гору. Морис сел за руль. Мы проехали от силы километра два и остановились около виноградника.
   Морис сказал, что лучше нам сейчас выспаться, а границу перейти днем, тогда можно будет в случае чего позвать на помощь наших друзей-австралийцев. Мы сидели, свесив ноги из фургона, глядели, как внизу, в деревне, один за другим зажигаются огни. Не знаю, навевает ли здешнее вино особенно грустные мысли, только Морис стал вдруг тосковать по своей жене, оставшейся на другом конце света, по дочке, которую ему не суждено растить.
   - Ты никогда не говорил, что у вас есть дочка, - сказала я, несколько удивившись.
   - Зачем? - вздохнул он. - Ведь я никогда не увижу ни ту ни другую.
   - Сколько ей лет?
   - Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась. Прости, Толедо, я не должен был тебе всего этого рассказывать. Но вдруг грустняк напал. Ничего, пройдет.
   И прошел. И грустняк, и моя уверенность в том, что я смогу удержать его при себе надолго. Но я с самого начала раз и навсегда запретила себе думать о том, что с нами будет. Помимо всего прочего, война учит радоваться всему, что послано в данный момент, и не беспокоиться о будущем. Я же не мазохистка.
   Потом мы разложили в фургоне койку. Морис поцеловал меня, я сбросила халат, и мы любили друг друга, забыв обо всем на свете.
   Когда стало совсем уже поздно, он открыл дверь и стал на пороге, вдыхая ночной воздух.
   - Знаешь, - сказал он мне, - гляжу я на эти виноградники и вспоминаю, что когда-то был точно в таком же фургоне и тоже среди винограда. Только было это перед войной. Там была еще девушка, танцевавшая под разбитое пианино… Звали ее… Звали… Забыл. Я тоже сбежал из тюрьмы и взял в заложницы… кого бы ты думала? Невесту! Настоящую невесту в белом платье и фате.
   Он принужденно рассмеялся. Подошел ко мне, сел. В темноте я видела только его силуэт. После долгого молчания он проговорил:
   - Ах, Толедо, никогда нам с тобой не остановиться и не зажить счастливо. Мне нужно вечно бежать и скрываться, скрываться, скрываться, пока меня наконец не поймают. Я не имел права вмешивать тебя в эту историю. Я негодяй.