Пламя уже охватило ведьму с ног до головы, когда она отыскала безумными глазами священника, неудачно попытавшегося заступиться за нее перед крестьянами, и заорала охрипшим, срывающимся голосом: «Гнусный поп! Порази тебя сатана! Будь ты проклят!»
Чудовищно искаженное лицо уже скрылось в огне, но долго еще отец Доминик видел перед собой глаза, которыми смотрел на него сам ад, вынося ему свой приговор, и слова проклятия звучали у него в ушах, точно время остановилось.
Скорчилось, почернело, высохло и рассыпалось тело, которое еще недавно наполняла жизнь, костер превратился в кучу тлеющих углей и обгоревших костей вокруг одинокого почерневшего столба, но это было уже неважно...
Мрачный и суровый вернулся отец Доминик в деревню. Отныне в своем священническом служении он не находил ни радости, ни смысла – оно превратилось в бесконечную череду обрядов, в тяжкий долг, от которого уже некуда деваться. Говорил он по-прежнему умно, но сердце его молчало и оставалось холодно к собственным словам. Однако урок он усвоил: колдовство существует, мужики оказались умнее его, молодого, самонадеянного философа. Излечившись от своего заблуждения, отец Доминик оглянулся вокруг новыми глазами и увидел, что весь мир, казавшийся прежде разумным и понятным, пронизан сатанинскими кознями. Тихой жизни приходского священника быстро пришел конец. Успех сопутствовал отцу Доминику в его расследованиях, а церковные власти ценили его рвение все выше и выше, пока наконец он не превратился в монсеньора Доминика, архиепископа города Долэна, столицы королевства, и в его руках не сосредоточилась власть не только духовная, но и светская.
И вот он железной рукой правил страной и народом, продолжая свою охоту на женщин, наделенных колдовской силой, обремененный долгом, ответственностью, множеством забот и обязанностей, с трудом выкраивая время для занятий астрологией и алхимией и находя отдохновение в богословских диспутах с еретиками, пока не встретил человека, рядом с которым вся его жизнь обращалась в бессмыслицу, в кошмарный сон, а логика – в детский лепет.
Монсеньор Доминик вдруг сознался себе с безжалостной честностью, что ум его увяз в заученных схемах и почти закоснел. Тогда, давно, когда его звали просто Доминик, он смотрел на мир шире, мыслил свободнее. Он знал радость постижения! Забытый призрак того, другого себя, которым он давно уже не был, витал над ним все время, с первого мига, как только он коснулся руками книг, вдохновлявших Изамбара, оставленных в них чертежей, задач и заметок.
– Неужели ты простил? – прошептал епископ снова.
– Не бойся меня, Доминик. Вспомни лучше наш уговор: ты кое-что обещал мне. – Голос прозвучал мягко, но заставил епископа содрогнуться.
– Да, десять женщин, которых я помилую, – поспешил согласиться он. – Будь спокоен, Изамбар, я не забуду.
– А остальные? – спросил вдруг монах тихо и вкрадчиво.
– Остальные?..
Монсеньор Доминик ждал объяснений, но их не последовало. Дождь за окном лил тише. Тьма начинала редеть – епископ стал смутно различать в ней неподвижный силуэт, он был совсем рядом.
Как быстро пролетела ночь! Так и жизнь человеческая пролетает птицей по небосклону: оглянуться не успеешь, а она уже исчезает за горизонтом, и ее не догнать. Лишь скользнула по земле стремительная крылатая тень, не оставив следа.
Бледнели сумерки. В предрассветной тишине гулко падали в лужи прощальные дождевые перлы. Все отчетливей вырисовывалась возле монсеньора Доминика сжавшаяся в комочек маленькая фигурка. Под пристальным взглядом, силившимся запечатлеть ее навсегда, впитать в себя, как почва – воду, фигурка зашевелилась, разомкнулись сцепленные пальцы, ладони легли на солому, ноги спустились на пол. Два шага – и Изамбар уже у окна.
– Доминик! Смотри...
За первой каплей явились вторая и третья. Миры рождались и множились, росли и расширялись. Лицо воды морщинилось, по нему бежали волны. Когда движение наконец успокоилось, звезда уже растаяла в свете утреннего неба. Отчего-то епископу подумалось, что, лежа в зловонной яме, Изамбар видел ее каждую ночь. Ночи тогда стояли, как нарочно, такие ясные...
Туда, где прежде отражалась угасшая звезда, упала еще одна капля. Глубокий, гулкий звук раздался в ушах у монсеньора Доминика, словно удар дальнего колокола, а на месте падения капли появилось лицо. Епископ не успел узнать его – оно превратилось в другое, тоже смутно знакомое. Лица менялись так быстро, как бежали по воде кольца волн, и с рождением каждого круга появлялось новое. Лица старые, молодые и почти детские, горделиво красивые и жалко уродливые, одутловато глупые, тонко вычерченные, лица испуганные, презрительные, молящие и хитрые, суровые и искаженные страданием, гневные и кроткие, и все – женские. Как их было много! Ни один человек не смог бы удержать в своей памяти столько! Монсеньор Доминик не назвал бы их по именам, даже если бы от этого сейчас зависело его собственное спасение. Он мучительно силился, напрягая ум, но они неслись неумолимо стремительно, и каждое – целая жизнь, сжатая в мгновение, судьба и огромный мир. Яркой кометой промелькнуло среди них то единственное, которое он узнал несомненно, с медными волосами и вызывающим взором ярко-зеленых глаз, вновь уступив место потоку других, нескончаемому и сплошному, каким казался ночной дождь, – епископский разум захлебывался и тонул в нем, словно в бушующей, вышедшей из берегов стихии, лица и образы увлекали его с собой, подобно поющим сиренам, и ему уже слышался неодолимый зов, звук захватывающий, чудовищный и дивный, чистый и властный, и за ним вставали вспенившиеся волны и летящие по ветру пряди, дыхание свежести и едкий дым, коралловые рифы и острые огненные языки...
«Доминик! Доминик!»
Стихия отступила, но звук... Тот же властный зов! Это был голос Изамбара!
«Подари мне их всех, Доминик», – сказал голос.
«Как?» – беззвучно спросил епископ и с усилием поднял глаза.
– Скажи, Доминик, ты мог бы пойти со мной туда, куда я отправлюсь сегодня?
Но нет, это дым! Густой, горький, удушливый дым. Он застилает всю поляну, ползет по траве, клубится до самого неба. Нет! Монсеньор Доминик уже видел это однажды – наяву! Он не хочет переживать снова ужас, в котором нет его вины. Ведь Изамбар сам сказал, что нет!
«Изамбар! – зовет он снова. – Изамбар! Спаси меня! Все, что угодно, только не оставляй меня здесь!»
«Доминик, ты пошел бы со мной?» – слышит епископ прекрасный, теплый голос, единственно родной во всем мире, голос, который любит, которому не хочет, не хочет, не хочет противиться!
И далеко-далеко, будто на другом конце земли, поет петух.
Эпилог
Послесловие
Чудовищно искаженное лицо уже скрылось в огне, но долго еще отец Доминик видел перед собой глаза, которыми смотрел на него сам ад, вынося ему свой приговор, и слова проклятия звучали у него в ушах, точно время остановилось.
Скорчилось, почернело, высохло и рассыпалось тело, которое еще недавно наполняла жизнь, костер превратился в кучу тлеющих углей и обгоревших костей вокруг одинокого почерневшего столба, но это было уже неважно...
Мрачный и суровый вернулся отец Доминик в деревню. Отныне в своем священническом служении он не находил ни радости, ни смысла – оно превратилось в бесконечную череду обрядов, в тяжкий долг, от которого уже некуда деваться. Говорил он по-прежнему умно, но сердце его молчало и оставалось холодно к собственным словам. Однако урок он усвоил: колдовство существует, мужики оказались умнее его, молодого, самонадеянного философа. Излечившись от своего заблуждения, отец Доминик оглянулся вокруг новыми глазами и увидел, что весь мир, казавшийся прежде разумным и понятным, пронизан сатанинскими кознями. Тихой жизни приходского священника быстро пришел конец. Успех сопутствовал отцу Доминику в его расследованиях, а церковные власти ценили его рвение все выше и выше, пока наконец он не превратился в монсеньора Доминика, архиепископа города Долэна, столицы королевства, и в его руках не сосредоточилась власть не только духовная, но и светская.
И вот он железной рукой правил страной и народом, продолжая свою охоту на женщин, наделенных колдовской силой, обремененный долгом, ответственностью, множеством забот и обязанностей, с трудом выкраивая время для занятий астрологией и алхимией и находя отдохновение в богословских диспутах с еретиками, пока не встретил человека, рядом с которым вся его жизнь обращалась в бессмыслицу, в кошмарный сон, а логика – в детский лепет.
Монсеньор Доминик вдруг сознался себе с безжалостной честностью, что ум его увяз в заученных схемах и почти закоснел. Тогда, давно, когда его звали просто Доминик, он смотрел на мир шире, мыслил свободнее. Он знал радость постижения! Забытый призрак того, другого себя, которым он давно уже не был, витал над ним все время, с первого мига, как только он коснулся руками книг, вдохновлявших Изамбара, оставленных в них чертежей, задач и заметок.
* * *
Если бы можно было действительно вернуться назад! Доминик остался бы Домиником, и над его головой не прозвучало бы роковых слов, в сердце не вошел бы леденящий смертный ужас, а жизнь не превратилась бы в бесконечную охоту и бегство от призрака...* * *
Монсеньор Доминик снова вспомнил о медноволосой женщине с трубным голосом. Он не помнил, как она умерла – лишь ее саму. Незнакомое щемящее чувство всколыхнулось в нем, и он подумал о том, что Изамбар до сих пор любит ее...– Неужели ты простил? – прошептал епископ снова.
– Не бойся меня, Доминик. Вспомни лучше наш уговор: ты кое-что обещал мне. – Голос прозвучал мягко, но заставил епископа содрогнуться.
– Да, десять женщин, которых я помилую, – поспешил согласиться он. – Будь спокоен, Изамбар, я не забуду.
– А остальные? – спросил вдруг монах тихо и вкрадчиво.
– Остальные?..
Монсеньор Доминик ждал объяснений, но их не последовало. Дождь за окном лил тише. Тьма начинала редеть – епископ стал смутно различать в ней неподвижный силуэт, он был совсем рядом.
Как быстро пролетела ночь! Так и жизнь человеческая пролетает птицей по небосклону: оглянуться не успеешь, а она уже исчезает за горизонтом, и ее не догнать. Лишь скользнула по земле стремительная крылатая тень, не оставив следа.
Бледнели сумерки. В предрассветной тишине гулко падали в лужи прощальные дождевые перлы. Все отчетливей вырисовывалась возле монсеньора Доминика сжавшаяся в комочек маленькая фигурка. Под пристальным взглядом, силившимся запечатлеть ее навсегда, впитать в себя, как почва – воду, фигурка зашевелилась, разомкнулись сцепленные пальцы, ладони легли на солому, ноги спустились на пол. Два шага – и Изамбар уже у окна.
– Доминик! Смотри...
* * *
В зеркальную гладь, разлитую по всей садовой дорожке, смотрелись мокрые кусты шиповника и светлеющее небо, и в нем угасала последняя звезда. Откуда-то сверху упала капля – ясная картина всколыхнулась и пропала, уступив место разбегающимся кругам. И один из смотрящих ждал, когда гладь вновь успокоится и прояснится, чтобы уловить прощальный отблеск умирающей звезды, а другой видел всестороннее расширение неделимой точки, рождение новых миров, многомерных, таинственных, бесконечных...За первой каплей явились вторая и третья. Миры рождались и множились, росли и расширялись. Лицо воды морщинилось, по нему бежали волны. Когда движение наконец успокоилось, звезда уже растаяла в свете утреннего неба. Отчего-то епископу подумалось, что, лежа в зловонной яме, Изамбар видел ее каждую ночь. Ночи тогда стояли, как нарочно, такие ясные...
Туда, где прежде отражалась угасшая звезда, упала еще одна капля. Глубокий, гулкий звук раздался в ушах у монсеньора Доминика, словно удар дальнего колокола, а на месте падения капли появилось лицо. Епископ не успел узнать его – оно превратилось в другое, тоже смутно знакомое. Лица менялись так быстро, как бежали по воде кольца волн, и с рождением каждого круга появлялось новое. Лица старые, молодые и почти детские, горделиво красивые и жалко уродливые, одутловато глупые, тонко вычерченные, лица испуганные, презрительные, молящие и хитрые, суровые и искаженные страданием, гневные и кроткие, и все – женские. Как их было много! Ни один человек не смог бы удержать в своей памяти столько! Монсеньор Доминик не назвал бы их по именам, даже если бы от этого сейчас зависело его собственное спасение. Он мучительно силился, напрягая ум, но они неслись неумолимо стремительно, и каждое – целая жизнь, сжатая в мгновение, судьба и огромный мир. Яркой кометой промелькнуло среди них то единственное, которое он узнал несомненно, с медными волосами и вызывающим взором ярко-зеленых глаз, вновь уступив место потоку других, нескончаемому и сплошному, каким казался ночной дождь, – епископский разум захлебывался и тонул в нем, словно в бушующей, вышедшей из берегов стихии, лица и образы увлекали его с собой, подобно поющим сиренам, и ему уже слышался неодолимый зов, звук захватывающий, чудовищный и дивный, чистый и властный, и за ним вставали вспенившиеся волны и летящие по ветру пряди, дыхание свежести и едкий дым, коралловые рифы и острые огненные языки...
«Доминик! Доминик!»
Стихия отступила, но звук... Тот же властный зов! Это был голос Изамбара!
«Подари мне их всех, Доминик», – сказал голос.
«Как?» – беззвучно спросил епископ и с усилием поднял глаза.
* * *
На ключице у Изамбара сидела маленькая серая птичка. Цепко обхватив лапками острую кость, обтянутую тонкой бледной кожей, чуть склонив набок головку, она смотрела на монсеньора Доминика по-человечески осмысленно и очень строго.– Скажи, Доминик, ты мог бы пойти со мной туда, куда я отправлюсь сегодня?
* * *
Две пары глаз держали его на прицеле, птичьи и человеческие. Епископское молчание вытянулось в вертикальную плоскость, отгораживая его от задавшего вопрос. И вот уже перед ним зеркальная гладь и отраженный в ней образ. Новая капля падает в воду – образ расплывается и исчезает вместе с зеркалом. Исчезает и сама вода, превращаясь в туман.Но нет, это дым! Густой, горький, удушливый дым. Он застилает всю поляну, ползет по траве, клубится до самого неба. Нет! Монсеньор Доминик уже видел это однажды – наяву! Он не хочет переживать снова ужас, в котором нет его вины. Ведь Изамбар сам сказал, что нет!
* * *
«Нет!!!» – кричит епископ, мечется, падает с постели и проваливается в серую пустоту, туда, где нет ничего, кроме давно остывшего пепла.«Изамбар! – зовет он снова. – Изамбар! Спаси меня! Все, что угодно, только не оставляй меня здесь!»
«Доминик, ты пошел бы со мной?» – слышит епископ прекрасный, теплый голос, единственно родной во всем мире, голос, который любит, которому не хочет, не хочет, не хочет противиться!
* * *
Изамбар стоит у окна своей кельи, завороженно глядя, как падают в разлитую по садовой дорожке водную гладь редкие капли, как бегут круги, переливаясь всеми цветами радуги. Он стоит там и теперь, стоит и смотрит, как нежится на земле рассветное небо, сияя все ярче золотом и пурпуром зари, как рождается Вселенная, бесконечное множество миров, чутко слушает, как они начинают жить и звучать. Живые миры и встающее солнце отражаются в его зрачках. Душа его дивится и радуется. Как чиста омытая земля! Как легко дышать! Окно кельи выходит на восток. Изамбар стоит там всегда, и там всегда встает солнце. Он вечно созерцает рождение нового: нового дня, новых сфер, новой Вселенной. Созерцает и ждет Доминика. И с ним – его маленький пернатый страж.* * *
«Изамбар! – говорит Доминик. – Я пойду с тобой».И далеко-далеко, будто на другом конце земли, поет петух.
Эпилог
Повозка с осужденными со скрипом и грохотом катилась на рыночную площадь. Путь от тюремных ворот до места казни превратился для смертников в новую, но не последнюю пытку: после трех недель в застенках монсеньора Эстебана, кровавого долэнского епископа, каждый толчок повозки отдавался в раздробленных суставах резкой, пронзающей болью, а впереди обоих ждал огонь. У Доминика мутился разум. Он то и дело словно проваливался куда-то, а очнувшись через несколько мгновений, снова видел перед собой огромные черные глаза Изамбара, и каждый раз эти глаза давали ему новый глоток силы. Доминик мысленно благодарил Бога за то, что смерть не разлучит его с другом, но соединит еще крепче – они умрут вместе. И теперь их истерзанные тела лежали рядом, а глаза могли встречаться в любой миг. Доминик отчаянно боролся, то побеждая боль, то проигрывая ей свой разум и память. Он хотел быть с Изамбаром всем существом, каждый миг этого пути, так, как Изамбар был с ним. Там, куда проваливался Доминик, его подстерегали смутные тревоги и забытые детские страхи, принимавшие образы чудовищ, томление, одиночество... Но черные глаза сияли ясно, как путеводная звезда, согревали, как солнце, хранили, как талисман. В них было что-то поистине материнское, нерушимое, дающее покой, отвагу, мужество. Доминик смотрел в них, как припадает к родной земле воин, чтобы, поднявшись, бесстрашно ринуться в бой. В этих глазах жил неутомимый ум, свободный, не знающий уныния дух и что-то еще, чему Доминик никак не мог найти названия. Это оно питало его и укрепляло. Изамбар был моложе, тоньше и, казалось бы, гораздо мягче Доминика, но Доминик шел за ним как за учителем с самого начала и не познал на пути горечи разочарований, даже теперь, лежа с ним в этой повозке.
Повозка уже въезжала на площадь под приглушенный гомон толпы, когда Доминику вспомнилась их первая встреча. Это случилось здесь же, в Долэне, более десяти лет назад, еще при прежнем епископе. Доминик тогда всерьез думал о том, чтобы стать священником. Он приехал в столицу накануне и, переночевав на постоялом дворе, с утра пораньше отправился погулять по городу и хорошенько осмотреться. На улице, ведущей к Восточным воротам, навстречу ему попался хрупкий юноша в потрепанном дорожном плаще, залатанном цветными лоскутками. На плече у него висела котомка и неизвестный музыкальный инструмент в кожаном чехле. Взглянув в лицо юноши, Доминик не мог не заговорить с ним – слова сами слетели с языка, и спросил он у странного музыканта даже не имя.
«Куда ты идешь?» – вот что спросил Доминик!
Юноша улыбнулся приветливо и открыто, но вместо ответа сделал жест, показывающий, что идет он очень, очень далеко, так что пути его не вместиться в слова.
Доминик знал, что сам не найдет такого пути без провожатого, и видел, что провожатый надежен – в глазах его было то, что никогда не перестает.
9 марта 2004 года,
Санкт-Петербург
Повозка уже въезжала на площадь под приглушенный гомон толпы, когда Доминику вспомнилась их первая встреча. Это случилось здесь же, в Долэне, более десяти лет назад, еще при прежнем епископе. Доминик тогда всерьез думал о том, чтобы стать священником. Он приехал в столицу накануне и, переночевав на постоялом дворе, с утра пораньше отправился погулять по городу и хорошенько осмотреться. На улице, ведущей к Восточным воротам, навстречу ему попался хрупкий юноша в потрепанном дорожном плаще, залатанном цветными лоскутками. На плече у него висела котомка и неизвестный музыкальный инструмент в кожаном чехле. Взглянув в лицо юноши, Доминик не мог не заговорить с ним – слова сами слетели с языка, и спросил он у странного музыканта даже не имя.
«Куда ты идешь?» – вот что спросил Доминик!
Юноша улыбнулся приветливо и открыто, но вместо ответа сделал жест, показывающий, что идет он очень, очень далеко, так что пути его не вместиться в слова.
Доминик знал, что сам не найдет такого пути без провожатого, и видел, что провожатый надежен – в глазах его было то, что никогда не перестает.
9 марта 2004 года,
Санкт-Петербург
Послесловие
Что это? Средневековый роман? Философская проповедь, облеченная в художественную форму? Психологическая драма? Причудливый симбиоз христианской мистики, пифагорейства и эзотерики, не обременяющий себя жесткими рамками устоявшихся литературных жанров?
Действие повести разворачивается во внутреннем пространстве души умирающего человека и вращается вокруг одного центра – события, которое найдет свое место в финале; неизбежно и все же неожиданно.
Книга адресована читателю, способному на активное творческое мышление, готовому к сопереживанию. Такой читатель найдет здесь обильную пищу для ума и сердца. Средневековье. Условное (в тексте ни одной даты). Из сюжетного контекста, правда, ясно, что дело могло происходить между XIII и XV веками. (1439 год – Флорентийский собор, Уния между Римом и Константинополем, которую Католическая церковь с тех пор официально не отменяла.) Но не стоит искать здесь конкретных исторических реалий. Время – внутри нас. «Современный» автор и его «средневековые» герои естественно преломляются друг в друге.
Некое западноевропейское королевство. Тоже условное и безымянное, а названия городов вымышленные. Умирает старый архиепископ, монсеньор Доминик, грозный «охотник на ведьм». Дыхание смерти пробуждает в нем последнюю ослепительную вспышку осознания, и ужас небытия отступает перед живым образом человека, казненного много лет назад. Монсеньор Доминик хотел спасти его, но этот человек не принял помощи...
Проездом заглянув в один из монастырей, епископ задержался там на много дней. В обвиненном в ереси монахе-переписчике он обнаружил гениального математика. Изамбар (так зовут монаха) в совершенстве знает арабскую алгебру и владеет неслыханными вычислительными приемами! Монсеньор Доминик всерьез увлекается астрологией и страшно заинтригован. Изамбара обвиняют в отрицании Filioque (то есть исхождения Святого Духа от Сына), в «греческой ереси», как выражается настоятель аббатства. В глазах епископа это обвинение – ничто в сравнении с феноменальным умом, знаниями и талантами обвиняемого. Помимо корыстного интереса, монсеньором Домиником движут искреннее восхищение и желание понять природу Гения.
Изамбар, скромный безвестный монах, знает арабский и греческий языки, владеет искусством скорописи и многими другими удивительными способностями, а за его математической системой стоит философская основа. Кроме того, он бесподобный музыкант, одаренный уникальным голосом. И губит его не что иное, как человеческая зависть, страстное восхищение, переходящее в ненависть. И его бесконечная доброта. Он «добрый до безумия». В этом его сила. И его слабость, как убеждает себя епископ. Убеждает безуспешно. Изамбар покоряет его сердце. Покоряет своей всеприемлющей беззащитностью, которая на поверку оказывается неотразимым оружием. Чутко угадывая и щедро даря каждому именно то, в чем каждый нуждается, Изамбар не знает меры. Виртуоз абстрактного мышления, разглядевший в пифагорейском учении Бесконечность Вселенной, а в арабской алгебре – «Тайну неделимого Целого», он – христианин по существу, по природе. Добродушно иронизируя над «богом богословов», «Образом Власти и Символом Деспота», фактически отвергая догмат о Троице как способ восприятия Бесконечного трехмерным и ограниченным, он в то же время всем сердцем сочувствует Доминику, рабу и «жертве своего бога-тирана». И идет за Христом. Это один из множества парадоксов, которыми полна Изамбарова математика и сама жизнь, отраженная в ней как в зеркале. И сам Изамбар – зеркало, куда смотрится епископская душа. Зеркало парадоксов на поверхности океана Любви. Неизмерима глубина, скрытая внутри нас. Непредсказуем, непостижим человек в своей сокровенной природе. Просто люди боятся самих себя. И сами себя обманывают. Счастье человека – в бесконечном познании. Познавать – значит достойно предстоять Вселенной. Освящать разум Любовью. Стремиться к Истине, не ища своего, доверять и отдаваться ей. Без Любви нет познания.
Изамбар бескорыстно делится с Домиником своими математическими знаниями и философскими обобщениями. Он настаивает на том, что епископ должен сыграть свою роль богослова и осудить его на смерть; и когда Доминику самому придет черед умирать, он наконец поймет почему... Он поймет, что имел в виду Изамбар, говоря: нет ни прошлого, ни будущего – только Настоящее, где все начинается. Всегда. И нет ничего невозможного. Только в Настоящем делает человек свой выбор и обретает Свободу. Там Изамбар и Доминик – не судья и осужденный, а спутники. Навсегда.
Но в этом линейном, измеримом времени, в «прошлом» Доминик не смог сделать настоящего выбора. Как не смог когда-то Петр, «камень» Церкви. Пока не пропел петух... Между Изамбаром и Домиником стоял третий. Ревнивый влюбленный, чья любовь перерастает в ненависть. Иуда-Эстебан. Именно он провоцирует роковую для Изамбара ситуацию. И, по мнению епископа, делает это осознанно.
Эстебан – органист и регент монастырского хора. Он пришел в обитель вместе с Изамбаром. И минуло семь лет, прежде чем молчаливый математик ошеломил братию чудом своего пения. Он сделал это по просьбе Эстебана, который не мог петь сам из-за болезни. Монахи стали добиваться у настоятеля назначения Изамбара органистом. Эстебан пришел в бешенство. Как выяснилось, до монашества они вместе учились у одного знаменитого музыканта, и Эстебан всегда видел в Изамбаре непобедимого соперника. Изамбар же последовательно и непреклонно отстаивает интересы своего импульсивного товарища. Он трижды отказывается петь, чем вызывает гнев и подозрения настоятеля. Установив за Изамбаром тайную слежку, настоятель находит предлог обвинить его в ереси. Изамбар не оправдывается. Он безропотно идет на мученичество. «И мы все недоумеваем, как ему удалось дотянуть до приезда вашего преосвященства», – говорит епископу один из монахов. А Доминик в свою очередь недоумевает, вновь и вновь задаваясь вопросом: во имя чего приносится эта жертва? Из любви к недостойному другу? Или из верности философской идее? Вопрос мучает Доминика. Подсознательно он тоже ревнует Изамбара. И к Эстебану, и к музыке, и к математике. Подобно Эстебану, он желал бы быть единственным спутником этой щедрой планеты. Ему трудно смириться с мыслью, что Изамбар – солнце, которое светит всем. Мир большинства людей – мир иерархии и приоритетов. Но в мире гармонии Любовь едина; в нем одна любовь не бывает больше другой. Она – вся для всего. Поэтому вопрос Доминика – вопрос риторический.
На первый взгляд Эстебан и Доминик – полные противоположности. Раздираемый страстями, нервный, чувственный, мнительный эгоцентрист, «посредственный» музыкант, который, по его собственному признанию, не в силах смириться со своей посредственностью, и непроницаемый, трезвомыслящий, хладнокровный епископ, которого один только Изамбар и мог задеть за живое как необъяснимый феномен... Огонь и лед! Но между Эстебаном и Домиником есть некоторая связь; у них больше общего, чем кажется. Недаром они – боковые стороны этого треугольника, по сути – соперники.
Органист в хаосе страстей способен на интуитивные прозрения, но, постоянно терзаемый остротой собственных чувств, он не знает ни покоя, ни гармонии. Он живет страданием и побежден им. При таком невыносимом внутреннем напряжении Эстебан не способен раскрыться, отдаться творчеству. Его страдание становится самоцелью. Именно таков перевертыш христианства ущербного и извращенного: страдание ради страдания. Культ боли! Бог-деспот правит этим миром, а люди распинают своих кумиров. В таком мире любить – значит мучить, потому что любить в нем могут только мучеников. С момента встречи с Эстебаном Изамбар обречен. Потому что с момента встречи с Изамбаром обречен Эстебан. Прежде всего – на осознание, что они друг для друга. Гармония осознает себя по отношению к хаосу. Осознает убийцей. А хаос убивает гармонию, чтобы выжить. Но для Изамбара зло, хаос, страдание – условности. Они имеют место относительно частностей. Сам оказавшись такой частностью, невольной причиной, до предела обострившей противоречия в душе другого, он предпочитает уйти. Он сделал свое дело. И верит, что его смерть станет катарсисом для Эстебана, освободит и обновит. «Когда меня не будет, я перестану мешать тебе и даже смогу помогать», – говорит он, прощаясь с другом.
Доминик – другая сторона медали кастрированного христианства. Это – один из представителей власти Бога-деспота, церковный иерарх, богослов, блюститель порядка, и прежде всего порядка в области мысли. Если бы Доминик, подобно Изамбару, остался простым монахом, пожалуй, он стал бы Фомой Аквинским. Недаром в юности его вдохновляла мысль о «новом, не августиновом богословии»! Доминик – рационалист и прагматик. А рационализм, как бы он ни развивался со дней Аквината до сегодняшних, – самое живучее детище средневековой схоластики – правит миром и поныне. То, что говорит Изамбар Доминику, можно с неменьшей актуальностью сказать современному ученому, верующему, что он может оцифровать Вселенную, вычислить ее возраст и размеры. И нет ничего удивительного в том, что рационализм религиозный, возникший из потребности логически обосновать и объяснить христианские догматы, трансформировался в своего рода новую религию, в рационализм прагматический, чей храм воздвигнут на обломках христианства.
Новая религия человечества – Культ Выгоды. Теперь любить – значит использовать. А чтобы использовать, нужно объяснить. Описать и поставить точку. Ограничить. Изгнать Тайну. Сначала – охота на деревенских целительниц (сожжение ведьм), потом – высмеивание знахарства, а дальше – да здравствует современная медицина и человек, единственно разумный из всех биомеханизмов! Теперь мы знаем, из чего он сделан, как работает, что ему полезно, а что вредно, что ему можно, а чего нельзя. Мы знаем о нем почти все! Бедный Пифагор, впечатлительные средневековые мистики, наивный Кеплер! Они ведь и представить себе не могли, к какому триумфу научной мысли придет человечество! И в кошмарном сне не видели...
А вот Доминик бы в обморок падать не стал, ручаюсь. Глядишь, занялся бы феноменологией. Он ведь человек не злой! А в гуманном обществе феноменам место не в застенках, а в лаборатории, под микроскопом. Пусть приносят пользу человечеству!
Любить-мучить и любить-использовать. В чем разница? Мы больше не выворачиваем суставы несвоевременным и слишком оригинальным мыслителям. Зачем? Их все равно почти никто не слушает и никто не понимает. Пусть говорят что хотят. Нам не до них! Теперь мы препарируем материю: режем лягушек, расчленяем атом, потрошим тело Земли, продаем ее потроха миллиардами кубометров и сколачиваем на этом капиталы. Материя не кричит, не сопротивляется, что подтверждает нашу догадку о ее неразумности и бездушности. Или она кричит, но мы не слышим? И сами мы уже безумные, бесчувственные, дистанционно управляемые биомеханизмы, изолировавшие себя от живого, разумного мира, назвав его «окружающей средой»! Иисус ведь, говорят, тоже не сопротивлялся, когда его распинали. И молчал.
Вывод?
Разница очевидна. Мучают тогда, когда желают обладать, но не могут, стремятся использовать, но не знают как. И мстят. А используя, тоже мучают, но уже не осознают этого, не понимают, не чувствуют, то есть мучают механически.
Лаборатория монсеньора Доминика – застенок. Он – исследователь-практик, изучающий колдовство. А деревенские «ведьмы» – его подопытные кролики и лягушки. По отношению к Жизни, живому Доминик давно превратился в двигатель машины убийства. Мучая и убивая, человек становится бесчувственным. Иначе быть не может. Вот почему спасти Доминика, разбудить его способен только человек-феномен, непредсказуемый, не подвластный никаким определениям, никакой внешней силе и бесконечно превосходящий епископа интеллектом. «Во мне ты видишь человека. В них – нет. Я хочу, чтобы ты почувствовал... Нет никакой разницы» – вот чего добивается Изамбар!
А вот разница между Эстебаном и Домиником просто эпохальна. Эстебан мучает, потому что мучается сам. Его страдание, его любовь-ненависть так велики, что вырываются наружу, обрушиваясь на свой объект. Эстебан слишком живой, ему тесно в себе самом, где он чувствует двойственность человека внутреннего и внешнего; он раздираем их постоянной борьбой. Изамбар для него – камертон, но только он сам может изменить настройку; а мир внешний его сбивает, и внешний человек – на стороне этого мира. Конфликт Средневековья, прошедшего под знаком войны духа и плоти! Доминик в этом смысле опять-таки человек Нового Времени. Внутренний человек в нем побежден, связан, усыплен и не мешает человеку внешнему. Таков путь к псевдогармонии через ущербность, к мнимому единству через кастрацию. Прокрустово ложе прагматиков. Зато удобно! Жизнь без боли, без лишних треволнений... В отличие от слишком живого Эстебана, Доминик почти мертв. Живет в нем только ум, который все упорядочивает и заводит механизм существования. И необходимо огромное потрясение, чтобы обладатель этого ума ощутил и осознал свою ущербность, свою человеческую неполноту.
И Доминик, и Эстебан – предатели. Они не антиподы. И при известных обстоятельствах могли бы поменяться местами, как две планеты, вращающиеся вокруг одного светила. Но их объединяет стремление к Солнцу гармонии, вечный, всеобъемлющий Закон Божественной Природы. Изамбар стал для них этим солнцем, при встрече с ним закон вступил в действие.
Изамбар – Человек вне временных границ. Человек Вселенной. И как бы ни менялись представления людей о счастье, о мире, о любви, никогда не забудется: Мир – Тайна. Познать ее невозможно. Но познавать – счастье, которое «никогда не перестает».
Действие повести разворачивается во внутреннем пространстве души умирающего человека и вращается вокруг одного центра – события, которое найдет свое место в финале; неизбежно и все же неожиданно.
Книга адресована читателю, способному на активное творческое мышление, готовому к сопереживанию. Такой читатель найдет здесь обильную пищу для ума и сердца. Средневековье. Условное (в тексте ни одной даты). Из сюжетного контекста, правда, ясно, что дело могло происходить между XIII и XV веками. (1439 год – Флорентийский собор, Уния между Римом и Константинополем, которую Католическая церковь с тех пор официально не отменяла.) Но не стоит искать здесь конкретных исторических реалий. Время – внутри нас. «Современный» автор и его «средневековые» герои естественно преломляются друг в друге.
Некое западноевропейское королевство. Тоже условное и безымянное, а названия городов вымышленные. Умирает старый архиепископ, монсеньор Доминик, грозный «охотник на ведьм». Дыхание смерти пробуждает в нем последнюю ослепительную вспышку осознания, и ужас небытия отступает перед живым образом человека, казненного много лет назад. Монсеньор Доминик хотел спасти его, но этот человек не принял помощи...
Проездом заглянув в один из монастырей, епископ задержался там на много дней. В обвиненном в ереси монахе-переписчике он обнаружил гениального математика. Изамбар (так зовут монаха) в совершенстве знает арабскую алгебру и владеет неслыханными вычислительными приемами! Монсеньор Доминик всерьез увлекается астрологией и страшно заинтригован. Изамбара обвиняют в отрицании Filioque (то есть исхождения Святого Духа от Сына), в «греческой ереси», как выражается настоятель аббатства. В глазах епископа это обвинение – ничто в сравнении с феноменальным умом, знаниями и талантами обвиняемого. Помимо корыстного интереса, монсеньором Домиником движут искреннее восхищение и желание понять природу Гения.
Изамбар, скромный безвестный монах, знает арабский и греческий языки, владеет искусством скорописи и многими другими удивительными способностями, а за его математической системой стоит философская основа. Кроме того, он бесподобный музыкант, одаренный уникальным голосом. И губит его не что иное, как человеческая зависть, страстное восхищение, переходящее в ненависть. И его бесконечная доброта. Он «добрый до безумия». В этом его сила. И его слабость, как убеждает себя епископ. Убеждает безуспешно. Изамбар покоряет его сердце. Покоряет своей всеприемлющей беззащитностью, которая на поверку оказывается неотразимым оружием. Чутко угадывая и щедро даря каждому именно то, в чем каждый нуждается, Изамбар не знает меры. Виртуоз абстрактного мышления, разглядевший в пифагорейском учении Бесконечность Вселенной, а в арабской алгебре – «Тайну неделимого Целого», он – христианин по существу, по природе. Добродушно иронизируя над «богом богословов», «Образом Власти и Символом Деспота», фактически отвергая догмат о Троице как способ восприятия Бесконечного трехмерным и ограниченным, он в то же время всем сердцем сочувствует Доминику, рабу и «жертве своего бога-тирана». И идет за Христом. Это один из множества парадоксов, которыми полна Изамбарова математика и сама жизнь, отраженная в ней как в зеркале. И сам Изамбар – зеркало, куда смотрится епископская душа. Зеркало парадоксов на поверхности океана Любви. Неизмерима глубина, скрытая внутри нас. Непредсказуем, непостижим человек в своей сокровенной природе. Просто люди боятся самих себя. И сами себя обманывают. Счастье человека – в бесконечном познании. Познавать – значит достойно предстоять Вселенной. Освящать разум Любовью. Стремиться к Истине, не ища своего, доверять и отдаваться ей. Без Любви нет познания.
Изамбар бескорыстно делится с Домиником своими математическими знаниями и философскими обобщениями. Он настаивает на том, что епископ должен сыграть свою роль богослова и осудить его на смерть; и когда Доминику самому придет черед умирать, он наконец поймет почему... Он поймет, что имел в виду Изамбар, говоря: нет ни прошлого, ни будущего – только Настоящее, где все начинается. Всегда. И нет ничего невозможного. Только в Настоящем делает человек свой выбор и обретает Свободу. Там Изамбар и Доминик – не судья и осужденный, а спутники. Навсегда.
Но в этом линейном, измеримом времени, в «прошлом» Доминик не смог сделать настоящего выбора. Как не смог когда-то Петр, «камень» Церкви. Пока не пропел петух... Между Изамбаром и Домиником стоял третий. Ревнивый влюбленный, чья любовь перерастает в ненависть. Иуда-Эстебан. Именно он провоцирует роковую для Изамбара ситуацию. И, по мнению епископа, делает это осознанно.
Эстебан – органист и регент монастырского хора. Он пришел в обитель вместе с Изамбаром. И минуло семь лет, прежде чем молчаливый математик ошеломил братию чудом своего пения. Он сделал это по просьбе Эстебана, который не мог петь сам из-за болезни. Монахи стали добиваться у настоятеля назначения Изамбара органистом. Эстебан пришел в бешенство. Как выяснилось, до монашества они вместе учились у одного знаменитого музыканта, и Эстебан всегда видел в Изамбаре непобедимого соперника. Изамбар же последовательно и непреклонно отстаивает интересы своего импульсивного товарища. Он трижды отказывается петь, чем вызывает гнев и подозрения настоятеля. Установив за Изамбаром тайную слежку, настоятель находит предлог обвинить его в ереси. Изамбар не оправдывается. Он безропотно идет на мученичество. «И мы все недоумеваем, как ему удалось дотянуть до приезда вашего преосвященства», – говорит епископу один из монахов. А Доминик в свою очередь недоумевает, вновь и вновь задаваясь вопросом: во имя чего приносится эта жертва? Из любви к недостойному другу? Или из верности философской идее? Вопрос мучает Доминика. Подсознательно он тоже ревнует Изамбара. И к Эстебану, и к музыке, и к математике. Подобно Эстебану, он желал бы быть единственным спутником этой щедрой планеты. Ему трудно смириться с мыслью, что Изамбар – солнце, которое светит всем. Мир большинства людей – мир иерархии и приоритетов. Но в мире гармонии Любовь едина; в нем одна любовь не бывает больше другой. Она – вся для всего. Поэтому вопрос Доминика – вопрос риторический.
На первый взгляд Эстебан и Доминик – полные противоположности. Раздираемый страстями, нервный, чувственный, мнительный эгоцентрист, «посредственный» музыкант, который, по его собственному признанию, не в силах смириться со своей посредственностью, и непроницаемый, трезвомыслящий, хладнокровный епископ, которого один только Изамбар и мог задеть за живое как необъяснимый феномен... Огонь и лед! Но между Эстебаном и Домиником есть некоторая связь; у них больше общего, чем кажется. Недаром они – боковые стороны этого треугольника, по сути – соперники.
Органист в хаосе страстей способен на интуитивные прозрения, но, постоянно терзаемый остротой собственных чувств, он не знает ни покоя, ни гармонии. Он живет страданием и побежден им. При таком невыносимом внутреннем напряжении Эстебан не способен раскрыться, отдаться творчеству. Его страдание становится самоцелью. Именно таков перевертыш христианства ущербного и извращенного: страдание ради страдания. Культ боли! Бог-деспот правит этим миром, а люди распинают своих кумиров. В таком мире любить – значит мучить, потому что любить в нем могут только мучеников. С момента встречи с Эстебаном Изамбар обречен. Потому что с момента встречи с Изамбаром обречен Эстебан. Прежде всего – на осознание, что они друг для друга. Гармония осознает себя по отношению к хаосу. Осознает убийцей. А хаос убивает гармонию, чтобы выжить. Но для Изамбара зло, хаос, страдание – условности. Они имеют место относительно частностей. Сам оказавшись такой частностью, невольной причиной, до предела обострившей противоречия в душе другого, он предпочитает уйти. Он сделал свое дело. И верит, что его смерть станет катарсисом для Эстебана, освободит и обновит. «Когда меня не будет, я перестану мешать тебе и даже смогу помогать», – говорит он, прощаясь с другом.
Доминик – другая сторона медали кастрированного христианства. Это – один из представителей власти Бога-деспота, церковный иерарх, богослов, блюститель порядка, и прежде всего порядка в области мысли. Если бы Доминик, подобно Изамбару, остался простым монахом, пожалуй, он стал бы Фомой Аквинским. Недаром в юности его вдохновляла мысль о «новом, не августиновом богословии»! Доминик – рационалист и прагматик. А рационализм, как бы он ни развивался со дней Аквината до сегодняшних, – самое живучее детище средневековой схоластики – правит миром и поныне. То, что говорит Изамбар Доминику, можно с неменьшей актуальностью сказать современному ученому, верующему, что он может оцифровать Вселенную, вычислить ее возраст и размеры. И нет ничего удивительного в том, что рационализм религиозный, возникший из потребности логически обосновать и объяснить христианские догматы, трансформировался в своего рода новую религию, в рационализм прагматический, чей храм воздвигнут на обломках христианства.
Новая религия человечества – Культ Выгоды. Теперь любить – значит использовать. А чтобы использовать, нужно объяснить. Описать и поставить точку. Ограничить. Изгнать Тайну. Сначала – охота на деревенских целительниц (сожжение ведьм), потом – высмеивание знахарства, а дальше – да здравствует современная медицина и человек, единственно разумный из всех биомеханизмов! Теперь мы знаем, из чего он сделан, как работает, что ему полезно, а что вредно, что ему можно, а чего нельзя. Мы знаем о нем почти все! Бедный Пифагор, впечатлительные средневековые мистики, наивный Кеплер! Они ведь и представить себе не могли, к какому триумфу научной мысли придет человечество! И в кошмарном сне не видели...
А вот Доминик бы в обморок падать не стал, ручаюсь. Глядишь, занялся бы феноменологией. Он ведь человек не злой! А в гуманном обществе феноменам место не в застенках, а в лаборатории, под микроскопом. Пусть приносят пользу человечеству!
Любить-мучить и любить-использовать. В чем разница? Мы больше не выворачиваем суставы несвоевременным и слишком оригинальным мыслителям. Зачем? Их все равно почти никто не слушает и никто не понимает. Пусть говорят что хотят. Нам не до них! Теперь мы препарируем материю: режем лягушек, расчленяем атом, потрошим тело Земли, продаем ее потроха миллиардами кубометров и сколачиваем на этом капиталы. Материя не кричит, не сопротивляется, что подтверждает нашу догадку о ее неразумности и бездушности. Или она кричит, но мы не слышим? И сами мы уже безумные, бесчувственные, дистанционно управляемые биомеханизмы, изолировавшие себя от живого, разумного мира, назвав его «окружающей средой»! Иисус ведь, говорят, тоже не сопротивлялся, когда его распинали. И молчал.
Вывод?
Разница очевидна. Мучают тогда, когда желают обладать, но не могут, стремятся использовать, но не знают как. И мстят. А используя, тоже мучают, но уже не осознают этого, не понимают, не чувствуют, то есть мучают механически.
Лаборатория монсеньора Доминика – застенок. Он – исследователь-практик, изучающий колдовство. А деревенские «ведьмы» – его подопытные кролики и лягушки. По отношению к Жизни, живому Доминик давно превратился в двигатель машины убийства. Мучая и убивая, человек становится бесчувственным. Иначе быть не может. Вот почему спасти Доминика, разбудить его способен только человек-феномен, непредсказуемый, не подвластный никаким определениям, никакой внешней силе и бесконечно превосходящий епископа интеллектом. «Во мне ты видишь человека. В них – нет. Я хочу, чтобы ты почувствовал... Нет никакой разницы» – вот чего добивается Изамбар!
А вот разница между Эстебаном и Домиником просто эпохальна. Эстебан мучает, потому что мучается сам. Его страдание, его любовь-ненависть так велики, что вырываются наружу, обрушиваясь на свой объект. Эстебан слишком живой, ему тесно в себе самом, где он чувствует двойственность человека внутреннего и внешнего; он раздираем их постоянной борьбой. Изамбар для него – камертон, но только он сам может изменить настройку; а мир внешний его сбивает, и внешний человек – на стороне этого мира. Конфликт Средневековья, прошедшего под знаком войны духа и плоти! Доминик в этом смысле опять-таки человек Нового Времени. Внутренний человек в нем побежден, связан, усыплен и не мешает человеку внешнему. Таков путь к псевдогармонии через ущербность, к мнимому единству через кастрацию. Прокрустово ложе прагматиков. Зато удобно! Жизнь без боли, без лишних треволнений... В отличие от слишком живого Эстебана, Доминик почти мертв. Живет в нем только ум, который все упорядочивает и заводит механизм существования. И необходимо огромное потрясение, чтобы обладатель этого ума ощутил и осознал свою ущербность, свою человеческую неполноту.
И Доминик, и Эстебан – предатели. Они не антиподы. И при известных обстоятельствах могли бы поменяться местами, как две планеты, вращающиеся вокруг одного светила. Но их объединяет стремление к Солнцу гармонии, вечный, всеобъемлющий Закон Божественной Природы. Изамбар стал для них этим солнцем, при встрече с ним закон вступил в действие.
Изамбар – Человек вне временных границ. Человек Вселенной. И как бы ни менялись представления людей о счастье, о мире, о любви, никогда не забудется: Мир – Тайна. Познать ее невозможно. Но познавать – счастье, которое «никогда не перестает».