Страница:
Камынин, словно не имея силы усидеть на диване, поднялся и заходил в глубине комнаты, мимо входной двери, наблюдая за встревоженными товарищами.
– Што-то случилось там…
– Это, гляди, не за нами ль?! – раздались негромкие голоса.
– Нет! Дали бы знать наши! – успокаивал Бровцын.
– Добро… А ежели их подловили самих? Ежели убрали наших сторожей?
– Надо на всяк случай иметь оборону! – кидаясь к своим шпагам, решили многие из компании.
– Стойте! – загораживая дорогу, остановил их Аргамаков. – Али забыли наш уговор? Бросьте шпаги. Сядем, подождем. Видите: не к нам добираются пока…
– И то… На углу галдеж, с переулка! – объявил Бровцын, теперь прильнувший слухом и взором к одному из окон, выходящих в переулок. – Ссора, видно. Нет, не к нам, должно, по…
Он не договорил. Сильный удар прозвучал у входной двери, не то прикладом, не то чем-то другим, тяжелым и твердым.
Все мгновенно застыли.
Бровцын первый овладел собой и кинулся к Пустошкину, рядом с которым теперь стояли старец Афанасий, Семенов и князь Путятин.
– Слышьте! – шепнул он им. – Всем не поспеть, не уйти… А вам, подполковник… И вам, князь… И тебе, старче… Лучше не попадаться сейчас в эту кашу. В моем покойчике – вот эта дверь… Оконце на пустырь выходит. Спешите…
Все трое не заставили себе повторять приглашения и скрылись за указанной дверью. Семенов шмыгнул за ними. А Бровцын между тем кинулся к наружным дверям. Удары здесь участились. Чьи-то голоса звали хозяина.
– Хто там так поздно? Зачем вам хозяина? – громко подал голос Бровцын.
Остальная компания, приняв беспечный вид, уселась снова за стол, наливая и выпивая, как раньше.
– Пусти скорей, хозяин! – послышался чей-то голос с улицы. – Человека… камерада нашего ранили… Перевязать бы надо…
– Ранили кого-то? – вскакивая, переспросил Аргамаков. – Видно, и впрямь помочь надобно… Или отворить, как думаете, братцы?
Ответа он не успел получить. Денщик Бровцына вбежал со стороны кухни, задыхаясь от волнения.
– Как быть, капитан? – обратился он к Бровцыну. – Кажись, нас обошли. Драка тута затеялась на углу. И вдруг патрули набежали. Сам не видал я, а люди кричат: «Солдата зарезали!» Понесли кого-то к нашему крылечку, словно тело мертвое… Свет в ставни видно, вот и понесли… Я иду поглядеть: што будет? А от пустырей – прямо к забору к нашему еще патруль… Я живо во двор… двери все запер. Как быть?
– Ладно. Ступай! – махнул ему Бровцын. – Как же теперь быть, камерады? Отпирать ли?
– Пускай гостей нежданных! – стоя со стаканом в руке, решил Ханыков. – Это же не смерть еще. Да и той не страшно!..
– Ваша воля, товарищи!.. Господи, благослови! Входите… Несите, хто там есть! – отпирая входную дверь, обратился Бровцын к незваным гостям, стоящим на крыльце.
Сразу в сени, а потом в покой вошли около десятка дозорных с поручиком Гольмштремом, бироновцем, во главе.
– Идем… несем! – проговорил он своим плохим, не русским говором. – Пожалуйте! – обернувшись назад, в сторону крыльца, пригласил он кого-то.
Вошло еще человек пять солдат-пехотинцев, под командой Власьева, личного адъютанта Ушакова.
Тут лишь поняли гости Бровцына, что они попали в хитрую ловушку. Но никто не издал ни звука, и только презрительными взорами окидывали они Власьева.
Видя, что от него все ждут первого слова, Власьев, обычно наглый и беззастенчивый, опустил в смущении глаза, растерявшись, стыдясь от сознания, что* сейчас придется наложить руку на своих же товарищей, как на каких-нибудь преступников.
Все-таки кое-как овладев собою, он торопливо забормотал:
– Простите, государи мои… Я получил приказ… Именем его величества… вы… арестованы. Вот бумага… видите: подпись… печать…
Настало тяжелое молчание, снова нарушенное неуверенным, срывающимся голосом адъютанта:
– Извольте одеться… и следовать за мною.
Не говоря ни слова по-прежнему, стали надевать с помощью денщика свои шинели и головные уборы гости Бровцына и он сам.
В это время сильный треск послышался на кухне, и дверь, запертая денщиком, сорвалась с петель, грохнула на пол. Еще несколько солдат с капралом появились за порогом кухонной двери.
– Што, там никого не было? – спросил отрывисто Власьев.
– Так точно… Все выглядели. Пусто там, ваше скородие! – отрапортовал капрал.
– В таком случае… Вы готовы, государи мои? – обратился Власьев к заговорщикам. Увидя, что денщик собирается подать им шпаги, а они их не берут, – он крикнул резко:
– Эй ты… стой… Шпаги давай сюда!..
Гольмштрем, по знаку Власьева, принял шпаги у денщика, неловко сунув их себе под мышку.
– Видите, товарищи, хорошо, что шпаги наши не на нас! – с горькой улыбкой обратился Ханыков. – Вот еще оружие, господин адъютант!
И, достав из кармана небольшой пистолет, он протянул его Гольмштрему. Остальные тоже, кто имел, начали вынимать пистолеты, чтобы сдать оружие.
Две крупные фигуры военных внезапно появились в раскрытых дверях, ведущих на крыльцо: брат фаворита, Густав Бирон, и генерал-майор Бисмарк, креатура регента. Видя, что все обошлось благополучно, вошли в покой посмотреть, как происходит арест.
– Взяли всех… Обезоружили. И без шуму! Прекрасно! – похвалил своих ищеек Густав Бирон. – Никого больше нет? Тут все?
– Все, генерал! – начал было докладывать Власьев.
В то же время Камынин незаметно, стоя почти за спиной у Бисмарка, что-то шепнул ему.
Не меняя нисколько выражения своего грубого, словно из камня резанного лица, Бисмарк перебил Власьева вопросом:
– А вы посмотрели в той комнате?
И он концом тупого подбородка указал на комнату Бровцына, куда скрылись четыре человека из всей компании.
– Не успели? – переспросил уже нетерпеливо Бисмарк. – Осмотреть!
Гольмштрем и четыре дозорных двинулись туда.
Аргамаков, еще не успевший отдать своего пистолета, один только заметил движение Камынина, его перешептыванье с ненавистным немцем.
– А-а… Вот он, предатель! – хрипло вырвалось из груди у потрясенного юноши. – Пес! Змея…
Блеснуло поднятое дуло, резкий звук взведенного курка прорезал внезапно наступившую тишину. Грянул короткий выстрел.
– Ой! – инстинктивно сгибаясь и тем избавившись от пули, крикнул Камынин как-то глухо, коротко, словно настигнутый зверь.
Густав Бирон, как раз в эту минуту сделавший движение навстречу Бисмарку, схватился за плечо, задетое пулей, миновавшей Камынина.
– Что! Стрелять! – загремел он, испуганный и обозленный. – Ах, ты, русская собака! Взять их всех… В колодки… Обыскать хорошенько… Ну! – еще громче крикнул немец-генерал, видя, что его приказание не исполняется окружающими.
Гольмштрем и три-четыре дозорных, понукаемые начальником, сделали было движение по направлению к арестованным офицерам. Но внушенное им чинопочитание не позволяло сразу приступить к расправе, которой ждал Бирон.
– Не смейте нас трогать! – хватаясь за табуреты, за тяжелые бутылки, сразу подняли голоса заговорщики, видя, что солдаты решатся все-таки и приступят к исполнению отвратительного приказа, данного им генералом-немцем.
– Мы сдалися… Мы сами отдали оружие! – трепеща, заговорил Ханыков. – Вас мы не трогали… и не хотели… А это… это – предатель, иуда!.. Не позорьте нас, не доводите до последнего!.. Добром мы не позволим позорить себя…
В нерешительности стояли теперь и дозорные, и Гольмштрем, и Власьев, которому Бисмарк приказывал что-то.
Тогда Густав Бирон, наведя на дозорных два пистолета, шипящим голосом отчеканил:
– Я приказал вам, негодяи, связать всех бунтовщиков и обыскать! Вперед, собаки! Не то перестреляю ослушников!
Курки щелкнули при взводе.
Двое-трое дозорных потрусливее шатнулись вперед, к группе арестованных. Остальные дозорные гурьбой колыхнулись за первыми и навалились на стол, опрокидывая его.
Завязалась свалка…
Глава II
– Што-то случилось там…
– Это, гляди, не за нами ль?! – раздались негромкие голоса.
– Нет! Дали бы знать наши! – успокаивал Бровцын.
– Добро… А ежели их подловили самих? Ежели убрали наших сторожей?
– Надо на всяк случай иметь оборону! – кидаясь к своим шпагам, решили многие из компании.
– Стойте! – загораживая дорогу, остановил их Аргамаков. – Али забыли наш уговор? Бросьте шпаги. Сядем, подождем. Видите: не к нам добираются пока…
– И то… На углу галдеж, с переулка! – объявил Бровцын, теперь прильнувший слухом и взором к одному из окон, выходящих в переулок. – Ссора, видно. Нет, не к нам, должно, по…
Он не договорил. Сильный удар прозвучал у входной двери, не то прикладом, не то чем-то другим, тяжелым и твердым.
Все мгновенно застыли.
Бровцын первый овладел собой и кинулся к Пустошкину, рядом с которым теперь стояли старец Афанасий, Семенов и князь Путятин.
– Слышьте! – шепнул он им. – Всем не поспеть, не уйти… А вам, подполковник… И вам, князь… И тебе, старче… Лучше не попадаться сейчас в эту кашу. В моем покойчике – вот эта дверь… Оконце на пустырь выходит. Спешите…
Все трое не заставили себе повторять приглашения и скрылись за указанной дверью. Семенов шмыгнул за ними. А Бровцын между тем кинулся к наружным дверям. Удары здесь участились. Чьи-то голоса звали хозяина.
– Хто там так поздно? Зачем вам хозяина? – громко подал голос Бровцын.
Остальная компания, приняв беспечный вид, уселась снова за стол, наливая и выпивая, как раньше.
– Пусти скорей, хозяин! – послышался чей-то голос с улицы. – Человека… камерада нашего ранили… Перевязать бы надо…
– Ранили кого-то? – вскакивая, переспросил Аргамаков. – Видно, и впрямь помочь надобно… Или отворить, как думаете, братцы?
Ответа он не успел получить. Денщик Бровцына вбежал со стороны кухни, задыхаясь от волнения.
– Как быть, капитан? – обратился он к Бровцыну. – Кажись, нас обошли. Драка тута затеялась на углу. И вдруг патрули набежали. Сам не видал я, а люди кричат: «Солдата зарезали!» Понесли кого-то к нашему крылечку, словно тело мертвое… Свет в ставни видно, вот и понесли… Я иду поглядеть: што будет? А от пустырей – прямо к забору к нашему еще патруль… Я живо во двор… двери все запер. Как быть?
– Ладно. Ступай! – махнул ему Бровцын. – Как же теперь быть, камерады? Отпирать ли?
– Пускай гостей нежданных! – стоя со стаканом в руке, решил Ханыков. – Это же не смерть еще. Да и той не страшно!..
– Ваша воля, товарищи!.. Господи, благослови! Входите… Несите, хто там есть! – отпирая входную дверь, обратился Бровцын к незваным гостям, стоящим на крыльце.
Сразу в сени, а потом в покой вошли около десятка дозорных с поручиком Гольмштремом, бироновцем, во главе.
– Идем… несем! – проговорил он своим плохим, не русским говором. – Пожалуйте! – обернувшись назад, в сторону крыльца, пригласил он кого-то.
Вошло еще человек пять солдат-пехотинцев, под командой Власьева, личного адъютанта Ушакова.
Тут лишь поняли гости Бровцына, что они попали в хитрую ловушку. Но никто не издал ни звука, и только презрительными взорами окидывали они Власьева.
Видя, что от него все ждут первого слова, Власьев, обычно наглый и беззастенчивый, опустил в смущении глаза, растерявшись, стыдясь от сознания, что* сейчас придется наложить руку на своих же товарищей, как на каких-нибудь преступников.
Все-таки кое-как овладев собою, он торопливо забормотал:
– Простите, государи мои… Я получил приказ… Именем его величества… вы… арестованы. Вот бумага… видите: подпись… печать…
Настало тяжелое молчание, снова нарушенное неуверенным, срывающимся голосом адъютанта:
– Извольте одеться… и следовать за мною.
Не говоря ни слова по-прежнему, стали надевать с помощью денщика свои шинели и головные уборы гости Бровцына и он сам.
В это время сильный треск послышался на кухне, и дверь, запертая денщиком, сорвалась с петель, грохнула на пол. Еще несколько солдат с капралом появились за порогом кухонной двери.
– Што, там никого не было? – спросил отрывисто Власьев.
– Так точно… Все выглядели. Пусто там, ваше скородие! – отрапортовал капрал.
– В таком случае… Вы готовы, государи мои? – обратился Власьев к заговорщикам. Увидя, что денщик собирается подать им шпаги, а они их не берут, – он крикнул резко:
– Эй ты… стой… Шпаги давай сюда!..
Гольмштрем, по знаку Власьева, принял шпаги у денщика, неловко сунув их себе под мышку.
– Видите, товарищи, хорошо, что шпаги наши не на нас! – с горькой улыбкой обратился Ханыков. – Вот еще оружие, господин адъютант!
И, достав из кармана небольшой пистолет, он протянул его Гольмштрему. Остальные тоже, кто имел, начали вынимать пистолеты, чтобы сдать оружие.
Две крупные фигуры военных внезапно появились в раскрытых дверях, ведущих на крыльцо: брат фаворита, Густав Бирон, и генерал-майор Бисмарк, креатура регента. Видя, что все обошлось благополучно, вошли в покой посмотреть, как происходит арест.
– Взяли всех… Обезоружили. И без шуму! Прекрасно! – похвалил своих ищеек Густав Бирон. – Никого больше нет? Тут все?
– Все, генерал! – начал было докладывать Власьев.
В то же время Камынин незаметно, стоя почти за спиной у Бисмарка, что-то шепнул ему.
Не меняя нисколько выражения своего грубого, словно из камня резанного лица, Бисмарк перебил Власьева вопросом:
– А вы посмотрели в той комнате?
И он концом тупого подбородка указал на комнату Бровцына, куда скрылись четыре человека из всей компании.
– Не успели? – переспросил уже нетерпеливо Бисмарк. – Осмотреть!
Гольмштрем и четыре дозорных двинулись туда.
Аргамаков, еще не успевший отдать своего пистолета, один только заметил движение Камынина, его перешептыванье с ненавистным немцем.
– А-а… Вот он, предатель! – хрипло вырвалось из груди у потрясенного юноши. – Пес! Змея…
Блеснуло поднятое дуло, резкий звук взведенного курка прорезал внезапно наступившую тишину. Грянул короткий выстрел.
– Ой! – инстинктивно сгибаясь и тем избавившись от пули, крикнул Камынин как-то глухо, коротко, словно настигнутый зверь.
Густав Бирон, как раз в эту минуту сделавший движение навстречу Бисмарку, схватился за плечо, задетое пулей, миновавшей Камынина.
– Что! Стрелять! – загремел он, испуганный и обозленный. – Ах, ты, русская собака! Взять их всех… В колодки… Обыскать хорошенько… Ну! – еще громче крикнул немец-генерал, видя, что его приказание не исполняется окружающими.
Гольмштрем и три-четыре дозорных, понукаемые начальником, сделали было движение по направлению к арестованным офицерам. Но внушенное им чинопочитание не позволяло сразу приступить к расправе, которой ждал Бирон.
– Не смейте нас трогать! – хватаясь за табуреты, за тяжелые бутылки, сразу подняли голоса заговорщики, видя, что солдаты решатся все-таки и приступят к исполнению отвратительного приказа, данного им генералом-немцем.
– Мы сдалися… Мы сами отдали оружие! – трепеща, заговорил Ханыков. – Вас мы не трогали… и не хотели… А это… это – предатель, иуда!.. Не позорьте нас, не доводите до последнего!.. Добром мы не позволим позорить себя…
В нерешительности стояли теперь и дозорные, и Гольмштрем, и Власьев, которому Бисмарк приказывал что-то.
Тогда Густав Бирон, наведя на дозорных два пистолета, шипящим голосом отчеканил:
– Я приказал вам, негодяи, связать всех бунтовщиков и обыскать! Вперед, собаки! Не то перестреляю ослушников!
Курки щелкнули при взводе.
Двое-трое дозорных потрусливее шатнулись вперед, к группе арестованных. Остальные дозорные гурьбой колыхнулись за первыми и навалились на стол, опрокидывая его.
Завязалась свалка…
Глава II
ЧАША ПОЛНА
Прошло еще пять дней.
В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.
Большой стол, в виде буквы «П», был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина – гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола – для председателя, самого регента, – приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.
Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета – Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича – дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.
Сам Бирон в ожидании министров один шагал по залу, опустя на грудь свою тяжелую голову, заложив руки за спиной, видимо погруженный в глубокое раздумье.
Услышав движение за входной дверью, он поспешил навстречу и с протянутыми вперед руками встретил фельдмаршала Миниха, который своей легкой, еще молодой походкой вошел в покой.
– Ваша светлость! – отдавая почтительный поклон, приветствовал регента царедворец-воин, бережно принимая горячие руки Бирона в свои белые и холеные, как у женщины.
– Рад, рад, дорогой мой друг, что вы пожаловали сегодня немного раньше других господ министров!.. Ну что, как? Обдумали вы то, о чем мы с вами толковали? Мысль, вами высказанная, превосходна. Как только ее в исполнение привести?
– Да весьма просто, ваша светлость! Нынче же, после допроса, пусть и подпишет принц вот это! – протягивая Бирону сложенную бумагу, сказал Миних. – Если только остальные господа министры согласятся, что так необходимо. Главное – Остерман…
– Превосходно! Чудесно! – пробегая глазами бумагу, похвалил Бирон. – Коротко и вполне все выражено. Лакедемонский язык у вас, признаться надо, дорогой фельдмаршал. Наш «оракул», граф Андрей Иваныч нынче непременно пожалует. Я и покажу ему… А остальные министры…
Бирон, только презрительно махнув рукой, продолжал:
– Можно заранее и указ составить. Вот, кстати, и Маслов! – кивнул он в сторону обер-прокурора Маслова, который в сопровождении Ушакова появился в зале. – Он нынче секретарем. Я ему и прикажу.
Небрежно кивнув головой в ответ на поклон обоих вошедших, Бирон уже собирался подозвать Маслова, когда Миних снова заговорил, слегка удерживая регента:
– Ваша светлость… заодно бы… Пусть и этот лист он же перебелит поживее… Чтобы Остерман не увидел при чтении моей руки. Полагаю: так лучше будет.
– Вы всегда правы! – согласился Бирон и обернулся к Ушакову, который уже отдал не один поклон спине регента.
– Добрый день, мой милейший! Как поживаете? Все ли вы помните, что здесь придется вам говорить, а?
– Могу ли позабыть, ваше высочество? – с низкими поклонами заговорил сладеньким, почтительным голосом Ушаков. – Дело такое… ай-ай-ай!.. Подумать тяжко! Лишь милость и доброта вашей светлости чрезмерно велики. А то – не словами бы отделаться нашему принцу за все его… Помню… все досконально помню! – прервал сам себя угодник Бирона.
– Хорошо. Преизрядно. Маслов! – позвал негромко Бирон.
Тот быстро подошел.
– Возьми это, немедля перепиши и положи мне на стол! – протянул он обер-прокурору бумагу, полученную от Миниха. – Устав не забыл принести… подлинный, за подписом?
– Все готово, ваше высочество!
И Маслов почтительно указал на стол, где на председательском месте он за минуту перед тем положил устав о регентстве, извлекши его из своего объемистого, уже сильно потертого сафьянового портфеля.
– Больше ничего приказать не изволите? – принимая бумагу от Бирона, спросил он.
– Нет, еще указ заготовь… следующего содержания… Ну, как там вначале?.. А потом так: «Понеже его высочество любезный наш родитель желание свое объявил: имеющиеся у него… военные чины… снизложить… а мы ему в том отказать не могли…» Что, хорошо так будет? – обратился с вопросом он к Миниху, который внимательно слушал Бирона. – Как полагаете, генерал-фельдмаршал?
– Удивительно сильно и удачно сказано!
С самодовольной улыбкой кивнув головой, как бы в благодарность за похвалу, Бирон продолжал диктовать Маслову:
– «…Не могли… и того ради… чрез сие… военной коллегии нашей объявляем… для известия…» Ну, и подпись… «Именем его императорского величества… регент и герцог…» И подашь мне. Я подпишу, когда потребуется.
Пока Бирон диктовал, Маслов карандашом наносил себе в книжку каждое слово. С низким поклоном, пряча книжку, обер-прокурор проговорил:
– Все будет исполнено, ваше высочество. Можно бумагу переписать?
– Да. Поторопись, пока не собрался совет… – отпустил регент своего пособника, который направился к секретарскому столу и принялся переписывать там бумагу Миниха. А Бирон обратился к фельдмаршалу, самодовольно потирая руки:
– Вот, полдела, значит, и готово. Небо начинает проясняться над нами, не правда ли? Но вы, мой друг, как будто желаете мне что-либо сказать?.. Говорите. Вы знаете: для Миниха у Бирона нет отказу. Все, што только могу…
– Я взываю лишь к справедливости мудрого нашего правителя. Вам уже доложено о решении коллегии по нашему спору с генерал-интендантом, братом вашего высочества… И ныне я…
– Ах… вы про это дело! – невольно поморщился Бирон. – Но что же я тут могу, дорогой наш победитель?! Вы же видели: я умышленно отклонил всякое свое вмешательство… передал тяжбу вашу в коллегию. И она решила…
– Решила несправедливо, ваше высочество! – оживляясь, перехватил речь Миних. Его обычно мягкий голос принял металлический, звонкий оттенок, которого боялись и друзья и враги фельдмаршала. – Коллегия видела перед собою не простого генерала, а брата нашего правителя-регента! И я прошу вас: войдите в дело сами, герцог! Ежели я не прав – готов ответить самой жизнью моею. Но так оставить дело невозможно. Я и то унижен не мало. Лицо, мне подчиненное, столь нагло позволило себе…
– Позвольте и мне уж! – сразу, очень сухо перебил его Бирон. – Коллегия не один человек. Ужли все там настолько боятся задеть меня, поступая по правде? Я сам – раб справедливости и закона. И не считаю возможным слушать обвинения, возводимые на высший военный магистрат из уст… хотя бы и ваших, фельдмаршал! Кончимте лучше на том. Прошу прощенья… Видите: собираются… Мы еще потолкуем!
Придав своему неподвижному обычно лицу любезное выражение, он поклонился ласково Миниху и пошел навстречу министрам и другим сановникам, которые один за другим стали наполнять зал, появляясь из входных левых дверей.
– Пусть так… Мы еще потолкуем с тобою… «любезный друг»! – сквозь зубы пробормотал вслед временщику Миних и тоже двинулся в глубину покоя, где небольшими, отдельными кучками собирались входящие сановники.
Остерман, Бестужев, оба Левенвольде, Густав и Петр Бироны, Салтыков, фон Менгден, граф Черкасский, Бисмарк, Никита Трубецкой, как генерал-прокурор, Василий Стрешнев, Ромодановский, Неплюев, граф Чернышев, князь Шаховской и сын Миниха, член военного совета, – все были налицо.
Бирон, отдавая всем поклоны, приглашал вошедших занять места у стола. По сторонам его сели Остерман и фельдмаршал Миних. Министры, сенаторы и генералы, по старшинству, заняли остальные места.
Петр Бирон и Миних-сын с Яковом Шаховским в качестве обер-прокурора поместились на левом крыле стола. Три места напротив, за правым крылом, оставались незанятыми.
Камер-лакеи, закрыв дверь, в которую входили сановники, открыли другую, ведущую во внутренние покои, где сейчас находились принц Антон и принцесса Анна.
Маслов, переписав бумагу Миниха, положил ее под рукой у Бирона и стоял позади стула регента, ожидая дальнейших приказаний.
– Уже… готово? – кинув взгляд на стол, спросил Маслова Бирон. – Хорошо. Идите на свое место.
Маслов уселся за секретарским столом, а Бирон, подавая Остерману лист, переписанный Масловым, негромко проговорил:
– Не угодно ли, ваше высокопревосходительство, посмотреть сию бумагу. И скажите свое мнение. А я пока вот подписать здесь должен несколько указов.
И, исподлобья наблюдая за тем, какое впечатление произведет бумага на Остермана, Бирон привычной рукой стал выводить свою подпись на нескольких листах указов, сложенных у его места небольшою стопкою: «Иоганн… Иоганн…»
– Прочли? Что скажете? – не вытерпев, первый обратился он к Остерману, видя, что тот кончил и сложил лист.
– Я бы и сам лучше составить не мог декларации! – слегка пожимая плечами, отчетливо проговорил канцлер. – Благую меру избрали, герцог.
– Рад, что встречаю одобрение ваше, граф. Именно ваше! Я так и надеялся. Ведь старое все позабыто, не правда ли?
– Можете всегда надеяться, ваше высочество, на меня, как на всепреданнейшего слугу. Вы знаете: человек я смирный… Помню русскую пословицу: ласковый теленок… Хе-хе… А мои уж такие годы, что хочется спокойно молочка попить… И хвори мои тяжкие… Уж не до чего мне, герцог!
– Верю, верю… Однако и вы брыкаться умеете, ваше сиятельство! – стараясь в тон Остерману изобразить добродушную веселость, заметил Бирон.
– Ну, где уж мне брыкаться с моими ногами… И хожу не то что с палкой, а еще сына вожу, чтобы поддерживал безногого отца. А кстати… Глаза у меня тоже что-то плохи стали. Чей это почерк знакомый на бумаге? Неужто наш Маслов сочинял? Навострился русачок…
– Д-да… это он переписывал, – уклончиво ответил Бирон, не желая солгать, чтобы потом его Миних не пристыдил при случае. – Но, видите, ваше сиятельство: все уже на местах… Пора и к делам приступить.
Откашлявшись, поправив свой пышный парик и ленту орденскую, регент еще больше обычного приосанился и по-немецки же, как вел беседу с Остерманом и Минихом, заговорил, не считаясь с тем, что князь Черкасский и другие из русских сановников плохо понимали чужую речь.
– Господа министры, сенаторы и прочие генералы! Раней всего вам будет объявлен указ о содержании высочайших особ, каковое им приличествует в настоящее время получать из средств казны империи Российской. Но, конечно, вам ведомо, что не того лишь ради собралися мы в столь чрезвычайном и секретном совещании. Многие из вас лично производили дело, а другим сообщены протоколы допросов по раскрытию заговора, удача которого могла повергнуть все государство наше в прежестокую опасность. Карать тех, во имя кого зачиналось злодейское дело, касаться столь высоких особ – мы не пожелаем, конечно, хотя бы ради того, чтобы не нарушить спокойствие всенародное и не ввести соблазна и примера тяжелого, кои и в прошлом не мало смуты порождали в этой темной, полудикой стране. Помимо того, о милосердии памятовать должно. Первая вина – полвины! Да и любовь наша к тем высоким особам превосходит наши опасения, от них пробужденные. Но… пресечь дальнейшие шаги необходимо! – особенно громко, даже резко проговорил Бирон и остановился, желая видеть, какое впечатление произвела эта часть его заранее приготовленной речи.
Общее одобрение, выраженное отчасти легким говором, отчасти молчаливым покачиванием головы, сочувственной миной, успокоили регента, и он уже не так напряженно, как раньше, но все же стремительно повел дальнейшую речь.
– Принимая во внимание все вышеизложенное, по совещании с ближайшими к правлению лицами, составлена ныне декларация, которую мы немедля огласим. Ежели вы единодушно дадите одобрение оной, то, несомненно, таковая будет и подписана беспрекословно тем лицом, кому сие сделать надлежит.
Развернув лежащий наготове лист, переписанный Масловым, Бирон медленно, запинаясь на русской речи, ставя неправильные ударения, но громким голосом прочел:
– «Ваше величество!
Я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийский престол предков ваших, – желание имею: мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучно быть. Подполковник Семеновского полка, полковник Брауншвейгского кирасирского полка…»
– Тут будет надлежащая подпись. Чья – всем ясно? Кто, государи мои, желает эту подпись здесь видеть, путь апробует бумагу сию своеручно и немедля в настоящем высоком собрании. Ежели же кто-нибудь имеет против оной возражения – прошу таковые без замедления изложить. Мы обсуждать их станем, пока остальные руку прикладывать благоволят.
Хотя речь диктатора звучала решительно, сердце у него самого билось порывисто. Он опасался, что кто-нибудь, особенно из русской знати, хотя бы и осторожно, но может попытаться отклонить подписание такого важного документа без предварительного совещания, без возможности даже некоторое время обдумать свой ответ.
Не особенно чуткий, но хитрый и опытный в дворцовых и политических происках, Бирон понимал, что стоит одному подать голос не в пользу бумаги, начнутся споры. В худшем случае – проект лопнет, в лучшем – осуществление его отсрочится на неопределенное время. Все станет известно Анне Леопольдовне и ее принцу-супругу… И снова придется заводить тяжелые пружины.
Но отступать Бирон не любил, упрямый и наглый по природе. И сейчас он, едва кончил речь, повернулся вправо от себя и положил лист прямо для подписи Остерману, как самому влиятельному после себя лицу в тайном совете, как своему постоянному противнику, хотя и не явному.
Бирон как бы спешил использовать полусогласие канцлера, высказанное осторожным дипломатом в разговоре перед началом заседания.
Но и Остерман, хотя атакованный в лоб, держался наготове.
Сейчас у него начался, вдруг, сильнейший приступ его сухого, затяжного кашля, известного всем, особенно тем людям, которые иногда ставили старому политику вопросы, требующие прямого, откровенного, но для Остермана нежелательного ответа.
Этот «дипломатический» кашель, как его звали злые языки, положительно потрясал в этот миг сухую, длинную фигуру канцлера со впалой, старческой грудью.
– Пу… пусть там… – мог только он кое-как выдавить сквозь зубы, показывая налево от Бирона, где сидел Миних и другие, военные больше, сановники. – Пусть они… Сейчас и… я… потом… сейчас!..
И он закашлялся еще пуще, закрыв лицо и рот большим, цветным шелковым платком своим.
Бирон, стиснув до боли зубы от сдержанной досады, доходящей до ярости, натянул подобие улыбки на свое деревянное, грубо-красивое лицо и молча обернулся к Миниху, подавая ему лист.
Фельдмаршал, словно заранее ожидавший этого, взял бумагу, положил перед собою и, не торопясь, потянулся рукой к чернильнице, чтобы омакнуть в чернила гусиное перо, лежащее наготове.
Обмакнув, он осторожно потряс перо над чернильницей, чтобы сбросить излишек чернил, и, потянув обратно руку с пером, другой рукой поправил лист, назначенный к подписи, уложив его прямо перед собою, чтобы удобнее было писать.
Делал все это фельдмаршал особенно методично, не торопясь, словно выжидая чего-то. И когда рука уже лежала на листе, готовая писать, он быстрым взором исподлобья окинул, словно уколол или пересчитал молча тех трех-четырех генералов и сенаторов, – вельмож из русской партии, – которые могли бы воспользоваться предложением Бирона и начать обсуждение декларации. Но первый заговорить никто не решался, зная мстительный и неукротимый нрав временщика.
Тогда Миних, уж без дальнейшего промедления, быстро и четко, своим красивым почерком вывел чуть пониже текста: «Фельдмаршал фон Миних». И положил перо на край массивной, бронзовой чернильницы, поставленной здесь, перед местом регента.
Нетерпенье, опасение, злоба и страх, буря тяжелых ощущений, целый вихрь мыслей и дум – пронеслись в уме, в душе у Бирона, пока прошли эти страшные несколько мгновений, когда Миних дал свою подпись на бумаге, предложенной ему регентом.
Но едва первая буква подписи зачернела на синеватой поверхности толстого, почти пергаментного листа, Бирон безотчетно издал вздох облегчения, и настолько явственный, что Трубецкой, сидящий рядом с Остерманом, услышал его и выразительно переглянулся со своим соседом, графом Черкасским.
Сделав последний росчерк, Миних вопросительно взглянул на регента.
– Дальше прошу! – больше движением головы, чем звуком указал регент.
Бумага перешла к следующему, Салтыкову; тот, подписав, передал соседу, Бестужеву, и так далее, пока, обойдя левый край стола, лист не вернулся на середину и снова появился перед Остерманом.
Постепенно, по мере того как ряд подписей становился длиннее и гуще, кашель канцлера затихал, ослабевая, и наконец совсем прекратился к той минуте, когда бумага снова очутилась перед его глазами в ожидании подписи.
Покачивая с довольным видом головою, Остерман поправил очки и, протягивая руку за пером, предупредительно поданным ему Бироном, заговорил.
– Ну, как же иначе может быть: все желают!
Медленно, методично выведя свою подпись, он продвинул лист соседу справа, князю Трубецкому.
– Подписывайте, господин генеральс-прокурор!
– Пишу… пишу! – торопливо, привычной рукой подмахнув бумагу, отозвался тот. – Чудесная мера задумана его высочеством! Теперь исчезла всякая опасность для отечества…
– Это… с его стороны! – кивая на принца Антона, в эту минуту появившегося в зале, сказал шепотком Остерман. – Конечно, он теперь впредь будет безопасен. А вот интересно мне, как он станет подписывать сей документ? Не заупрямится ли? – обернувшись к Бирону, задал осторожный вопрос канцлер.
В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.
Большой стол, в виде буквы «П», был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина – гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола – для председателя, самого регента, – приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.
Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета – Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича – дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.
Сам Бирон в ожидании министров один шагал по залу, опустя на грудь свою тяжелую голову, заложив руки за спиной, видимо погруженный в глубокое раздумье.
Услышав движение за входной дверью, он поспешил навстречу и с протянутыми вперед руками встретил фельдмаршала Миниха, который своей легкой, еще молодой походкой вошел в покой.
– Ваша светлость! – отдавая почтительный поклон, приветствовал регента царедворец-воин, бережно принимая горячие руки Бирона в свои белые и холеные, как у женщины.
– Рад, рад, дорогой мой друг, что вы пожаловали сегодня немного раньше других господ министров!.. Ну что, как? Обдумали вы то, о чем мы с вами толковали? Мысль, вами высказанная, превосходна. Как только ее в исполнение привести?
– Да весьма просто, ваша светлость! Нынче же, после допроса, пусть и подпишет принц вот это! – протягивая Бирону сложенную бумагу, сказал Миних. – Если только остальные господа министры согласятся, что так необходимо. Главное – Остерман…
– Превосходно! Чудесно! – пробегая глазами бумагу, похвалил Бирон. – Коротко и вполне все выражено. Лакедемонский язык у вас, признаться надо, дорогой фельдмаршал. Наш «оракул», граф Андрей Иваныч нынче непременно пожалует. Я и покажу ему… А остальные министры…
Бирон, только презрительно махнув рукой, продолжал:
– Можно заранее и указ составить. Вот, кстати, и Маслов! – кивнул он в сторону обер-прокурора Маслова, который в сопровождении Ушакова появился в зале. – Он нынче секретарем. Я ему и прикажу.
Небрежно кивнув головой в ответ на поклон обоих вошедших, Бирон уже собирался подозвать Маслова, когда Миних снова заговорил, слегка удерживая регента:
– Ваша светлость… заодно бы… Пусть и этот лист он же перебелит поживее… Чтобы Остерман не увидел при чтении моей руки. Полагаю: так лучше будет.
– Вы всегда правы! – согласился Бирон и обернулся к Ушакову, который уже отдал не один поклон спине регента.
– Добрый день, мой милейший! Как поживаете? Все ли вы помните, что здесь придется вам говорить, а?
– Могу ли позабыть, ваше высочество? – с низкими поклонами заговорил сладеньким, почтительным голосом Ушаков. – Дело такое… ай-ай-ай!.. Подумать тяжко! Лишь милость и доброта вашей светлости чрезмерно велики. А то – не словами бы отделаться нашему принцу за все его… Помню… все досконально помню! – прервал сам себя угодник Бирона.
– Хорошо. Преизрядно. Маслов! – позвал негромко Бирон.
Тот быстро подошел.
– Возьми это, немедля перепиши и положи мне на стол! – протянул он обер-прокурору бумагу, полученную от Миниха. – Устав не забыл принести… подлинный, за подписом?
– Все готово, ваше высочество!
И Маслов почтительно указал на стол, где на председательском месте он за минуту перед тем положил устав о регентстве, извлекши его из своего объемистого, уже сильно потертого сафьянового портфеля.
– Больше ничего приказать не изволите? – принимая бумагу от Бирона, спросил он.
– Нет, еще указ заготовь… следующего содержания… Ну, как там вначале?.. А потом так: «Понеже его высочество любезный наш родитель желание свое объявил: имеющиеся у него… военные чины… снизложить… а мы ему в том отказать не могли…» Что, хорошо так будет? – обратился с вопросом он к Миниху, который внимательно слушал Бирона. – Как полагаете, генерал-фельдмаршал?
– Удивительно сильно и удачно сказано!
С самодовольной улыбкой кивнув головой, как бы в благодарность за похвалу, Бирон продолжал диктовать Маслову:
– «…Не могли… и того ради… чрез сие… военной коллегии нашей объявляем… для известия…» Ну, и подпись… «Именем его императорского величества… регент и герцог…» И подашь мне. Я подпишу, когда потребуется.
Пока Бирон диктовал, Маслов карандашом наносил себе в книжку каждое слово. С низким поклоном, пряча книжку, обер-прокурор проговорил:
– Все будет исполнено, ваше высочество. Можно бумагу переписать?
– Да. Поторопись, пока не собрался совет… – отпустил регент своего пособника, который направился к секретарскому столу и принялся переписывать там бумагу Миниха. А Бирон обратился к фельдмаршалу, самодовольно потирая руки:
– Вот, полдела, значит, и готово. Небо начинает проясняться над нами, не правда ли? Но вы, мой друг, как будто желаете мне что-либо сказать?.. Говорите. Вы знаете: для Миниха у Бирона нет отказу. Все, што только могу…
– Я взываю лишь к справедливости мудрого нашего правителя. Вам уже доложено о решении коллегии по нашему спору с генерал-интендантом, братом вашего высочества… И ныне я…
– Ах… вы про это дело! – невольно поморщился Бирон. – Но что же я тут могу, дорогой наш победитель?! Вы же видели: я умышленно отклонил всякое свое вмешательство… передал тяжбу вашу в коллегию. И она решила…
– Решила несправедливо, ваше высочество! – оживляясь, перехватил речь Миних. Его обычно мягкий голос принял металлический, звонкий оттенок, которого боялись и друзья и враги фельдмаршала. – Коллегия видела перед собою не простого генерала, а брата нашего правителя-регента! И я прошу вас: войдите в дело сами, герцог! Ежели я не прав – готов ответить самой жизнью моею. Но так оставить дело невозможно. Я и то унижен не мало. Лицо, мне подчиненное, столь нагло позволило себе…
– Позвольте и мне уж! – сразу, очень сухо перебил его Бирон. – Коллегия не один человек. Ужли все там настолько боятся задеть меня, поступая по правде? Я сам – раб справедливости и закона. И не считаю возможным слушать обвинения, возводимые на высший военный магистрат из уст… хотя бы и ваших, фельдмаршал! Кончимте лучше на том. Прошу прощенья… Видите: собираются… Мы еще потолкуем!
Придав своему неподвижному обычно лицу любезное выражение, он поклонился ласково Миниху и пошел навстречу министрам и другим сановникам, которые один за другим стали наполнять зал, появляясь из входных левых дверей.
– Пусть так… Мы еще потолкуем с тобою… «любезный друг»! – сквозь зубы пробормотал вслед временщику Миних и тоже двинулся в глубину покоя, где небольшими, отдельными кучками собирались входящие сановники.
Остерман, Бестужев, оба Левенвольде, Густав и Петр Бироны, Салтыков, фон Менгден, граф Черкасский, Бисмарк, Никита Трубецкой, как генерал-прокурор, Василий Стрешнев, Ромодановский, Неплюев, граф Чернышев, князь Шаховской и сын Миниха, член военного совета, – все были налицо.
Бирон, отдавая всем поклоны, приглашал вошедших занять места у стола. По сторонам его сели Остерман и фельдмаршал Миних. Министры, сенаторы и генералы, по старшинству, заняли остальные места.
Петр Бирон и Миних-сын с Яковом Шаховским в качестве обер-прокурора поместились на левом крыле стола. Три места напротив, за правым крылом, оставались незанятыми.
Камер-лакеи, закрыв дверь, в которую входили сановники, открыли другую, ведущую во внутренние покои, где сейчас находились принц Антон и принцесса Анна.
Маслов, переписав бумагу Миниха, положил ее под рукой у Бирона и стоял позади стула регента, ожидая дальнейших приказаний.
– Уже… готово? – кинув взгляд на стол, спросил Маслова Бирон. – Хорошо. Идите на свое место.
Маслов уселся за секретарским столом, а Бирон, подавая Остерману лист, переписанный Масловым, негромко проговорил:
– Не угодно ли, ваше высокопревосходительство, посмотреть сию бумагу. И скажите свое мнение. А я пока вот подписать здесь должен несколько указов.
И, исподлобья наблюдая за тем, какое впечатление произведет бумага на Остермана, Бирон привычной рукой стал выводить свою подпись на нескольких листах указов, сложенных у его места небольшою стопкою: «Иоганн… Иоганн…»
– Прочли? Что скажете? – не вытерпев, первый обратился он к Остерману, видя, что тот кончил и сложил лист.
– Я бы и сам лучше составить не мог декларации! – слегка пожимая плечами, отчетливо проговорил канцлер. – Благую меру избрали, герцог.
– Рад, что встречаю одобрение ваше, граф. Именно ваше! Я так и надеялся. Ведь старое все позабыто, не правда ли?
– Можете всегда надеяться, ваше высочество, на меня, как на всепреданнейшего слугу. Вы знаете: человек я смирный… Помню русскую пословицу: ласковый теленок… Хе-хе… А мои уж такие годы, что хочется спокойно молочка попить… И хвори мои тяжкие… Уж не до чего мне, герцог!
– Верю, верю… Однако и вы брыкаться умеете, ваше сиятельство! – стараясь в тон Остерману изобразить добродушную веселость, заметил Бирон.
– Ну, где уж мне брыкаться с моими ногами… И хожу не то что с палкой, а еще сына вожу, чтобы поддерживал безногого отца. А кстати… Глаза у меня тоже что-то плохи стали. Чей это почерк знакомый на бумаге? Неужто наш Маслов сочинял? Навострился русачок…
– Д-да… это он переписывал, – уклончиво ответил Бирон, не желая солгать, чтобы потом его Миних не пристыдил при случае. – Но, видите, ваше сиятельство: все уже на местах… Пора и к делам приступить.
Откашлявшись, поправив свой пышный парик и ленту орденскую, регент еще больше обычного приосанился и по-немецки же, как вел беседу с Остерманом и Минихом, заговорил, не считаясь с тем, что князь Черкасский и другие из русских сановников плохо понимали чужую речь.
– Господа министры, сенаторы и прочие генералы! Раней всего вам будет объявлен указ о содержании высочайших особ, каковое им приличествует в настоящее время получать из средств казны империи Российской. Но, конечно, вам ведомо, что не того лишь ради собралися мы в столь чрезвычайном и секретном совещании. Многие из вас лично производили дело, а другим сообщены протоколы допросов по раскрытию заговора, удача которого могла повергнуть все государство наше в прежестокую опасность. Карать тех, во имя кого зачиналось злодейское дело, касаться столь высоких особ – мы не пожелаем, конечно, хотя бы ради того, чтобы не нарушить спокойствие всенародное и не ввести соблазна и примера тяжелого, кои и в прошлом не мало смуты порождали в этой темной, полудикой стране. Помимо того, о милосердии памятовать должно. Первая вина – полвины! Да и любовь наша к тем высоким особам превосходит наши опасения, от них пробужденные. Но… пресечь дальнейшие шаги необходимо! – особенно громко, даже резко проговорил Бирон и остановился, желая видеть, какое впечатление произвела эта часть его заранее приготовленной речи.
Общее одобрение, выраженное отчасти легким говором, отчасти молчаливым покачиванием головы, сочувственной миной, успокоили регента, и он уже не так напряженно, как раньше, но все же стремительно повел дальнейшую речь.
– Принимая во внимание все вышеизложенное, по совещании с ближайшими к правлению лицами, составлена ныне декларация, которую мы немедля огласим. Ежели вы единодушно дадите одобрение оной, то, несомненно, таковая будет и подписана беспрекословно тем лицом, кому сие сделать надлежит.
Развернув лежащий наготове лист, переписанный Масловым, Бирон медленно, запинаясь на русской речи, ставя неправильные ударения, но громким голосом прочел:
– «Ваше величество!
Я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийский престол предков ваших, – желание имею: мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучно быть. Подполковник Семеновского полка, полковник Брауншвейгского кирасирского полка…»
– Тут будет надлежащая подпись. Чья – всем ясно? Кто, государи мои, желает эту подпись здесь видеть, путь апробует бумагу сию своеручно и немедля в настоящем высоком собрании. Ежели же кто-нибудь имеет против оной возражения – прошу таковые без замедления изложить. Мы обсуждать их станем, пока остальные руку прикладывать благоволят.
Хотя речь диктатора звучала решительно, сердце у него самого билось порывисто. Он опасался, что кто-нибудь, особенно из русской знати, хотя бы и осторожно, но может попытаться отклонить подписание такого важного документа без предварительного совещания, без возможности даже некоторое время обдумать свой ответ.
Не особенно чуткий, но хитрый и опытный в дворцовых и политических происках, Бирон понимал, что стоит одному подать голос не в пользу бумаги, начнутся споры. В худшем случае – проект лопнет, в лучшем – осуществление его отсрочится на неопределенное время. Все станет известно Анне Леопольдовне и ее принцу-супругу… И снова придется заводить тяжелые пружины.
Но отступать Бирон не любил, упрямый и наглый по природе. И сейчас он, едва кончил речь, повернулся вправо от себя и положил лист прямо для подписи Остерману, как самому влиятельному после себя лицу в тайном совете, как своему постоянному противнику, хотя и не явному.
Бирон как бы спешил использовать полусогласие канцлера, высказанное осторожным дипломатом в разговоре перед началом заседания.
Но и Остерман, хотя атакованный в лоб, держался наготове.
Сейчас у него начался, вдруг, сильнейший приступ его сухого, затяжного кашля, известного всем, особенно тем людям, которые иногда ставили старому политику вопросы, требующие прямого, откровенного, но для Остермана нежелательного ответа.
Этот «дипломатический» кашель, как его звали злые языки, положительно потрясал в этот миг сухую, длинную фигуру канцлера со впалой, старческой грудью.
– Пу… пусть там… – мог только он кое-как выдавить сквозь зубы, показывая налево от Бирона, где сидел Миних и другие, военные больше, сановники. – Пусть они… Сейчас и… я… потом… сейчас!..
И он закашлялся еще пуще, закрыв лицо и рот большим, цветным шелковым платком своим.
Бирон, стиснув до боли зубы от сдержанной досады, доходящей до ярости, натянул подобие улыбки на свое деревянное, грубо-красивое лицо и молча обернулся к Миниху, подавая ему лист.
Фельдмаршал, словно заранее ожидавший этого, взял бумагу, положил перед собою и, не торопясь, потянулся рукой к чернильнице, чтобы омакнуть в чернила гусиное перо, лежащее наготове.
Обмакнув, он осторожно потряс перо над чернильницей, чтобы сбросить излишек чернил, и, потянув обратно руку с пером, другой рукой поправил лист, назначенный к подписи, уложив его прямо перед собою, чтобы удобнее было писать.
Делал все это фельдмаршал особенно методично, не торопясь, словно выжидая чего-то. И когда рука уже лежала на листе, готовая писать, он быстрым взором исподлобья окинул, словно уколол или пересчитал молча тех трех-четырех генералов и сенаторов, – вельмож из русской партии, – которые могли бы воспользоваться предложением Бирона и начать обсуждение декларации. Но первый заговорить никто не решался, зная мстительный и неукротимый нрав временщика.
Тогда Миних, уж без дальнейшего промедления, быстро и четко, своим красивым почерком вывел чуть пониже текста: «Фельдмаршал фон Миних». И положил перо на край массивной, бронзовой чернильницы, поставленной здесь, перед местом регента.
Нетерпенье, опасение, злоба и страх, буря тяжелых ощущений, целый вихрь мыслей и дум – пронеслись в уме, в душе у Бирона, пока прошли эти страшные несколько мгновений, когда Миних дал свою подпись на бумаге, предложенной ему регентом.
Но едва первая буква подписи зачернела на синеватой поверхности толстого, почти пергаментного листа, Бирон безотчетно издал вздох облегчения, и настолько явственный, что Трубецкой, сидящий рядом с Остерманом, услышал его и выразительно переглянулся со своим соседом, графом Черкасским.
Сделав последний росчерк, Миних вопросительно взглянул на регента.
– Дальше прошу! – больше движением головы, чем звуком указал регент.
Бумага перешла к следующему, Салтыкову; тот, подписав, передал соседу, Бестужеву, и так далее, пока, обойдя левый край стола, лист не вернулся на середину и снова появился перед Остерманом.
Постепенно, по мере того как ряд подписей становился длиннее и гуще, кашель канцлера затихал, ослабевая, и наконец совсем прекратился к той минуте, когда бумага снова очутилась перед его глазами в ожидании подписи.
Покачивая с довольным видом головою, Остерман поправил очки и, протягивая руку за пером, предупредительно поданным ему Бироном, заговорил.
– Ну, как же иначе может быть: все желают!
Медленно, методично выведя свою подпись, он продвинул лист соседу справа, князю Трубецкому.
– Подписывайте, господин генеральс-прокурор!
– Пишу… пишу! – торопливо, привычной рукой подмахнув бумагу, отозвался тот. – Чудесная мера задумана его высочеством! Теперь исчезла всякая опасность для отечества…
– Это… с его стороны! – кивая на принца Антона, в эту минуту появившегося в зале, сказал шепотком Остерман. – Конечно, он теперь впредь будет безопасен. А вот интересно мне, как он станет подписывать сей документ? Не заупрямится ли? – обернувшись к Бирону, задал осторожный вопрос канцлер.