Страница:
– Теперь, когда все подписали… Не посмеет! – негромко ответил регент и приподнялся с места, отдавая почтительный поклон принцу Антону, который, став у свободного конца стола, сперва поклонился герцогу, а затем отдал всем общий поклон.
Как волна подымается и падает у берега – поднялись два ряда голов, привстали все сидящие по обеим сторонам стола, откланялись принцу и снова уселись на свои места.
За широким пролетом раскрытой двери, в которую вошел принц, в соседнем покое виднелась знакомая всем фигура принцессы Анны, усевшейся в кресле недалеко от дверей, так что ей было видно и слышно все, что происходит за столом.
Юлия Менгден и еще две-три приближенные дамы стояли поодаль за креслом принцессы.
Печальный, смущенный, занял принц Антон свое место на свободном конце стола и, видя, что все молчат, ожидая от него первого слова, нерешительно, заикаясь сильнее обычного, заговорил так же по-немецки, как и Бирон, лишь более книжным, правильным языком:
– С… сс… свет… тлейший герцог-рр… регг… гёнт… и ггггосс-ппода мини… стры и ссе-ннат-тторы! Я-я яааавляяаа-юсь ссю-да по приглашению вввер-ховвного… сссоооввета… и…
Не зная, что сказать дальше, принц еще раз отрывисто отдал поклон одной головой и умолк, сидя навытяжку в своем кресле, необычно бледный и серьезный.
Тогда Бирон, еще при первом появлении у стола принца Антона принявший необыкновенно строгий и безучастный вид, повел речь, не обращаясь прямо ни к кому, а словно оглашая очередное постановление совета:
– Первее всего считаю долгом огласить, что мною подписан указ, – апробованный высоким собранием: о назначении ежегодно по двести тысяч рублей принцу и принцессе брауншвейгским, как высоким родителям его императорского величества, и по пятьдесят тысяч рублей цесаревне Елисавете.
Принц Антон счел нужным снова встать и с поклоном проговорил:
– Спешу изъявить бббб-благодар-ность… его ввеличеству… и праа-авитель-ству все-еему… особли-иво ваа-м, ввва-аше ввыс-сочесс-ство!..
– Разная бывает благодарность! – все так же не глядя ни на кого, желчно заговорил регент. – И то, что узнало ныне правительство со стороны вашего высочества, вряд ли благодарностью именоваться может.
Принц Антон, совершенно подавленный таким грубым укором, брошенным ему в лицо при всех, попытался все-таки подать голос.
– Я нне ппо-онимаю… Кажется, я… Я… нни-ичего такк-кого не сдее-лал… Я все-егда стаа-рался…
– Не извольте отрекаться столь поспешно, ваше высочество! – совсем резко перебил его Бирон. – Чтобы потом самому не сожалеть, когда дело объяснится. Наверное, ни я, никто на свете не посмел бы поднять голос против вашего высочества, не будь слишком явных доказательств для обвинения. И я позволю себе изложить оные во всеуслышание.
Взяв толстую тетрадь, лежащую перед ним, – сыскное дело о заговоре военной партии, Бирон раскрыл его на приготовленной закладке и стал медленно, но внятно читать по-русски отрывок, очевидно уже не раз читанный им и перед этим:
– «Далее из допроса конспирантов, подполковника Пустошкина, поручиков: Ханыкова с Аргамаковым и иных, достоверно объявилось, что готовился переворот в государстве именем принца Антона Брауншвейгского, как отца императора. Заговорщики были в сношении с самим принцем. Посредником явился Михайло Семенов, секретарь конторы принцессы, и, главное, адъютант принцев – Петр Грамматин. Последний, кроме того, показал, как и Семенов, что речи велись о завещании покойной государыни в той части оного, каковая касается регентства. Будто та часть и не была высочайше подписана. О том же речи велись принцем Антоном со многими иностранными резидентами, как барон Мардефельд, Линар, Кайзерлинг».
Невольно принц Антон поглядел на дверь, за которой Анна слышала все, что здесь происходило. Он был удивлен, что фаворит его супруги мог выдать план, ведущий к усилению Анны не меньше, чем к возвеличенью самого Антона.
А Бирон, передохнув, продолжал свое тягучее чтение:
– «И, мало того: речь шла о насильственном поступке. Принц Антон девятнадцатого числа сего октября месяца так говорил своему адъютанту: «Вот, думал я, завтра, как соберется человек тысяча в карауле, чтобы всех министров, которые будут в кабинете, взять да арестовать! И концы в воду…»
Общее движение показало Бирону, что стрела попала в цель. Дав успокоиться легкому говору возмущения и негодования, который прошелестел вокруг стола как веянье налетающей бури, Бирон докончил чтение особенно громко:
– «Только теперь того не сделаю!» – так объявил своему доверенному принц.
Эти слова, которые хитрый докладчик умышленно отделил от первой половины речи принца, произвели успокоительное действие на тех, кто еще был под влиянием угроз принца, обнаруженных следствием.
Пользуясь наступившей тишиной, поднявшись во весь рост, Бирон по-немецки, с особенной суровостью обратился к принцу:
– Замысел преступный, и только перст Божий не допустил сего до выполнения. Конечно, кровавая междоусобица могла возникнуть из сего дерзновенного покушения. Но… справедливость побуждает и то сказать: на другой же день принц Антон выразил твердо следующее мнение.
Глядя в бумаги, он прочел по-немецки, очевидно по готовой выписке:
– «Видно, на все есть воля Божия!.. что министры и правительство приняли определение на регентство ненавистного им самим Бирона. Принцесса, молчит. И я уж себя успокоил. Мы лучше с супругою моею хотим терпеть, нежели чрез нас государство целое обеспокоить распрею всеобщей…» Эти слова прошу помнить, господа министры и прочие, кто сюда собрался. По ним мы должны и все дело ценить, а не по более тяжким обстоятельствам, выясненным при дознании… А что меня касаемо…
Тяжелым взглядом обведя не только принца, но и всех окружающих, так что многие поежились невольно, Бирон с лицемерным смирением, в тоне которого скрывались и презрение и угроза, проговорил веско:
– Я на хулу, против меня извергаемую, забвеньем отвечаю.
Кончил и сел, неподвижный, громоздкий, держа обе руки со сжатыми пальцами на столе перед собой, как изваяние сфинкса, но с мужской, не с женской головою.
– Так вот уж как!.. – негромко проговорил Левенвольде, наклоняясь к соседу, Густаву Бирону.
– Да, это не шутка! – пробасил Бисмарк вполголоса на другом конце стола.
– Не ждали, право. Каков принц! – прозвучали еще голоса…
И разом умолкли, едва Бирон дал знак, что желает еще что-то сказать.
– Вы все слышали, что главнейшего явилось из дела о конспирации, ныне раскрытой и осужденной. Теперь остается допросить самого принца: так ли оно все, как тут изложено?
И, обратясь к Антону, Бирон в упор задал вопрос:
– Ваше высочество, признаете вы все сказанное или отрицаете? Хотя при допросе пытки не было, исключая, что троим заговорщикам дано было по семнадцать ударов. Но… ежели вы отрицаете… – Бирон угрожающе усилил голос: – Тогда их снова, и Грамматина, и Семенова, и других – крепко пытать станут о правде, пока оную не обнаружим!..
Сидящие против раскрытой двери судьи могли видеть, как заволновалась в соседнем покое принцесса Анна, поднялась с кресла, словно готова была броситься сюда… Потом, удержанная фрейлиной фон Менгден, снова опустилась назад, закрыв лицо руками, как бы от ужаса…
Принц Антон, еще больше побледневший, вскочил, весь дрожа, и срывающимся голосом забормотал, подняв опущенную до сих пор голову:
– Нннет… ннет!.. Проо-оошу вас… Ннне пыы-тайте… Нннет!..
– Так, значит, все, сказанное здесь, правда? – продолжал допытываться методично регент.
Принц Антон кивнул утвердительно опущенной снова на грудь головой.
– Вы видели, государи мои! – победоносно бросил всем Бирон, подымая свой сильный голос почти до крика. – Теперь второй вопрос, – уже более спокойно, снисходительно даже, обратился он к принцу. – Чего желали вы сами, ваше высочество, входя в подобные сношения, произнося столь непристойные вам речи? Питая тем несносную крамолу, подбивая к недовольству изменников, офицеров и нижних чинов гвардии его величества, императора нашего и государя?
Антон молчал.
– Отвечайте по доброй совести и правдиво, – продолжал настаивать регент. – Тем только уменьшите тяжкую вину свою, содеянную лишь по незнанию, по юности лет. Я только так и могу полагать, и верю этому… Говорите же, мы ждем!
Не поднимая головы, принц сделал было усилие, чтобы заговорить. Но стыд, обида, и страх, и жгучее негодование словно стальным кольцом сжали горло и грудь. И он, не говоря ни слова, порывисто отвернулся от стола, чтобы окружающие не видели редких, тяжелых слез, выжатых из глаз невыносимой нравственной пыткой, сейчас переживаемой под ударами жестокого человека. Быстрым движением отерев эти слезы, Антон снова обернулся к столу, с лицом, которое сразу как-то осунулось и постарело здесь, на глазах у всех.
Подавленный, уничтоженный окончательно, этот принц, и раньше мало кому внушавший опасение, теперь стал жалок почти всем сидящим вокруг него судьям.
Сочувственные взгляды, сдержанные вздохи, легкое перешептывание выдавало общее настроение, явно изменившееся в пользу принца, раздавленного тяжелой пятой диктатора, как давит копыто кабана жалкого червя, ползущего по лесной тропе.
Заметив это, Бирон понял, что зашел чересчур далеко.
И он снова заговорил, гораздо дружелюбнее, принуждая себя смягчить тон и выражение своего тупо-неподвижного лица.
– Зачем молчать, ваше высочество? Ответ не должен вам казаться столь трудным. Мы здесь пока не судьи. Правительство желает знать все дело вполне, чтобы принять меры, охранить спокойствие в государстве. Но против вас нет пока столь тяжких улик, как против закоренелых преступников, изловленных при сем заговоре. Правда, были попытки с вашей стороны войти в сношения и с членами правительства…
Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть свое волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.
Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.
Замечая все это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:
– Но… попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудренных годами и опытом управления государственного.
Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.
– Тем более мы ждем ответа! – звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. – Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или… – Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: – Или… оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..
Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:
– Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?
– Вы верно говорили! – слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. – Я еще молод… Я нне дуу-мал… Не судите строго. Вы видите, как я… Так уж вы… Я… я соззнааюсь… я все скажу… Правда, мне казалось: завещание неправильное… То ессть не таакооого я жда-ал… и друу-угие… мноо-огие… И говорил о тоом… В-все мне тоо-лковали… Я и заду-умал… Словом… Ну, хоте-ел произвести буу-унт… завладееть регентством… Ведь я – отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому… Но… я раздума-ал. Так уж вы… не так уж… Вы видите уж: я… Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына… Мы… Я уж боольше… Нет!.. Не судите ж строго…
Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.
Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.
– Вы слышали, государи мои! – только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.
Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.
– Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему… – по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. – Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае… – сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, – уж не взыщите… Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя… И уж тогда… не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но… ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я… хотя и с крайним прискорбием… но… обошелся бы с вами так же строго… как с последним подданным его величества… И…
Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.
Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:
– Прощения прошу… Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.
Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.
– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?
– Эту самую! – громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. – Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу… а сомнений быть не может.
– Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!
– Кхм… – на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: – Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но… в болезни будучи… порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.
– И вы… И вы! – передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. – Глядите хорошо… И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага… для оглашения всеобщего. Не мною – вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!
– Да, как же…
– Да как же иначе! Да вне сомнения! – раздались с разных сторон голоса.
– Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! – торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. – Теперь совсем иную речь поведу.
Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.
– Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.
Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, – не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?
И все молчали, напряженные, испуганные.
– Да, да! – видя общее недоумение, продолжал Бирон. – Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, – сию минуту передам всю власть по тестаменту!
Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?
Ушаков, Бестужев и Миних – первые, почти в одно и то же время, подали голоса:
– Да разве ж можно?! И помышлять нечего!
– Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли…
– Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..
– Просим… Всепокорно просим! – эхом понеслось со всех концов стола.
Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.
Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:
– Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество… Оставайтесь на своем трудном посту до конца… мира и спокойствия ради! Просим!..
Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий «оракул».
– Пусть так! – покрыл еще не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. – Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот все, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне – да будет все забыто! – с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.
Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.
– А чтобы закрепить это решение высокого собрания, – снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, – чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда… да изволят все присутствующие на сем тестаменте… вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!
Петр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.
Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.
Петр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошел.
Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул ее следующему…
– А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать еще следующее, – теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. – Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.
Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал ее сыну, снова стоящему наготове у кресла.
– Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе… Передай его высочеству! – обратился Бирон к сыну. – А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.
Догадываясь, какую бумагу поднес ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял ее в руки. Когда Петр положил перед ним лист и отошел, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясенный, он откинулся на спинку кресла, отер лоб, покрытый холодным потом, обвел взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.
Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечел и медленно поднялся с места.
– И… этто… я… я самм… дддол-жен поддпи-сать?! – взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.
Все продолжали молчать, не глядя на принца.
Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:
– Я… я – подд-писсал!..
– В добрый час!.. В добрый час! – неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. – Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!
Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.
– Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! – с поклоном провозгласил Бестужев.
– Благодарим!.. Благодарим! – кланяясь, откликнулись другие.
С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.
Бирон, выйдя из-за стола, заложив за спину руки, стоял и грелся в глубине у камина. Подозвав знаком сына, он шепнул ему, указывая глазами на принца, сидящего неподвижно на своем месте:
– Видел, как он не выносит тебя? Не может забыть, что ты был соперником его и соискателем руки принцессы Анны!.. Ха-ха!.. Ну, ступай. Я еще с ним маленько потолкую… Заодно и принцесса жалует, благо посторонние удалились… Ступай!
Поцеловав почтительно руку отца, протянутую ему, Петр ушел, отдавая по пути глубокий поклон принцессе Анне, которая, оставя за дверьми своих спутниц: фон Менгден, графиню Остерман и двух фрейлин, появилась в зале, теперь опустелом, затихшем и словно раздвинувшем свои стены, в которых тесно было за минуту перед этим от оживленной, шумной толпы.
Бирон, двинувшись навстречу принцессе, раскланялся с ней очень почтительно и любезно и первый задал вопрос:
– Вы, конечно, все слышали, ваше высочество? Дело окончилось благополучно, как я заранее и обещал.
– О да… я слышала! – трепеща от затаенного негодования и скорби, могла только ответить Анна. – Не знаю, что и сказать!..
Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в ее обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, – Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покоренный враг – женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы… И он решил пойти до конца.
Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошелся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:
– Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны… как и его высочество… Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Все это обнаружено, доказано с несомненной ясностью… И… ежели б мы только захотели… могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Петр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне…
Он не договорил, криво усмехнувшись.
Холод пробежал от этой усмешки у Анны.
– Молчите… молчите… я понимаю! – вырвалось с мольбою у напуганной женщины. – Я так вам благодарна!
И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.
– От души примите поцелуй, ваша светлость! – все еще обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. – Только прошу еще… Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть все тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить еще сильнее, если прознают… Я не хочу. Прошу вас.
– Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя… частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живем, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться… Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг… И не желает их даже!.. Обидно! – косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.
И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своем кресле.
Как волна подымается и падает у берега – поднялись два ряда голов, привстали все сидящие по обеим сторонам стола, откланялись принцу и снова уселись на свои места.
За широким пролетом раскрытой двери, в которую вошел принц, в соседнем покое виднелась знакомая всем фигура принцессы Анны, усевшейся в кресле недалеко от дверей, так что ей было видно и слышно все, что происходит за столом.
Юлия Менгден и еще две-три приближенные дамы стояли поодаль за креслом принцессы.
Печальный, смущенный, занял принц Антон свое место на свободном конце стола и, видя, что все молчат, ожидая от него первого слова, нерешительно, заикаясь сильнее обычного, заговорил так же по-немецки, как и Бирон, лишь более книжным, правильным языком:
– С… сс… свет… тлейший герцог-рр… регг… гёнт… и ггггосс-ппода мини… стры и ссе-ннат-тторы! Я-я яааавляяаа-юсь ссю-да по приглашению вввер-ховвного… сссоооввета… и…
Не зная, что сказать дальше, принц еще раз отрывисто отдал поклон одной головой и умолк, сидя навытяжку в своем кресле, необычно бледный и серьезный.
Тогда Бирон, еще при первом появлении у стола принца Антона принявший необыкновенно строгий и безучастный вид, повел речь, не обращаясь прямо ни к кому, а словно оглашая очередное постановление совета:
– Первее всего считаю долгом огласить, что мною подписан указ, – апробованный высоким собранием: о назначении ежегодно по двести тысяч рублей принцу и принцессе брауншвейгским, как высоким родителям его императорского величества, и по пятьдесят тысяч рублей цесаревне Елисавете.
Принц Антон счел нужным снова встать и с поклоном проговорил:
– Спешу изъявить бббб-благодар-ность… его ввеличеству… и праа-авитель-ству все-еему… особли-иво ваа-м, ввва-аше ввыс-сочесс-ство!..
– Разная бывает благодарность! – все так же не глядя ни на кого, желчно заговорил регент. – И то, что узнало ныне правительство со стороны вашего высочества, вряд ли благодарностью именоваться может.
Принц Антон, совершенно подавленный таким грубым укором, брошенным ему в лицо при всех, попытался все-таки подать голос.
– Я нне ппо-онимаю… Кажется, я… Я… нни-ичего такк-кого не сдее-лал… Я все-егда стаа-рался…
– Не извольте отрекаться столь поспешно, ваше высочество! – совсем резко перебил его Бирон. – Чтобы потом самому не сожалеть, когда дело объяснится. Наверное, ни я, никто на свете не посмел бы поднять голос против вашего высочества, не будь слишком явных доказательств для обвинения. И я позволю себе изложить оные во всеуслышание.
Взяв толстую тетрадь, лежащую перед ним, – сыскное дело о заговоре военной партии, Бирон раскрыл его на приготовленной закладке и стал медленно, но внятно читать по-русски отрывок, очевидно уже не раз читанный им и перед этим:
– «Далее из допроса конспирантов, подполковника Пустошкина, поручиков: Ханыкова с Аргамаковым и иных, достоверно объявилось, что готовился переворот в государстве именем принца Антона Брауншвейгского, как отца императора. Заговорщики были в сношении с самим принцем. Посредником явился Михайло Семенов, секретарь конторы принцессы, и, главное, адъютант принцев – Петр Грамматин. Последний, кроме того, показал, как и Семенов, что речи велись о завещании покойной государыни в той части оного, каковая касается регентства. Будто та часть и не была высочайше подписана. О том же речи велись принцем Антоном со многими иностранными резидентами, как барон Мардефельд, Линар, Кайзерлинг».
Невольно принц Антон поглядел на дверь, за которой Анна слышала все, что здесь происходило. Он был удивлен, что фаворит его супруги мог выдать план, ведущий к усилению Анны не меньше, чем к возвеличенью самого Антона.
А Бирон, передохнув, продолжал свое тягучее чтение:
– «И, мало того: речь шла о насильственном поступке. Принц Антон девятнадцатого числа сего октября месяца так говорил своему адъютанту: «Вот, думал я, завтра, как соберется человек тысяча в карауле, чтобы всех министров, которые будут в кабинете, взять да арестовать! И концы в воду…»
Общее движение показало Бирону, что стрела попала в цель. Дав успокоиться легкому говору возмущения и негодования, который прошелестел вокруг стола как веянье налетающей бури, Бирон докончил чтение особенно громко:
– «Только теперь того не сделаю!» – так объявил своему доверенному принц.
Эти слова, которые хитрый докладчик умышленно отделил от первой половины речи принца, произвели успокоительное действие на тех, кто еще был под влиянием угроз принца, обнаруженных следствием.
Пользуясь наступившей тишиной, поднявшись во весь рост, Бирон по-немецки, с особенной суровостью обратился к принцу:
– Замысел преступный, и только перст Божий не допустил сего до выполнения. Конечно, кровавая междоусобица могла возникнуть из сего дерзновенного покушения. Но… справедливость побуждает и то сказать: на другой же день принц Антон выразил твердо следующее мнение.
Глядя в бумаги, он прочел по-немецки, очевидно по готовой выписке:
– «Видно, на все есть воля Божия!.. что министры и правительство приняли определение на регентство ненавистного им самим Бирона. Принцесса, молчит. И я уж себя успокоил. Мы лучше с супругою моею хотим терпеть, нежели чрез нас государство целое обеспокоить распрею всеобщей…» Эти слова прошу помнить, господа министры и прочие, кто сюда собрался. По ним мы должны и все дело ценить, а не по более тяжким обстоятельствам, выясненным при дознании… А что меня касаемо…
Тяжелым взглядом обведя не только принца, но и всех окружающих, так что многие поежились невольно, Бирон с лицемерным смирением, в тоне которого скрывались и презрение и угроза, проговорил веско:
– Я на хулу, против меня извергаемую, забвеньем отвечаю.
Кончил и сел, неподвижный, громоздкий, держа обе руки со сжатыми пальцами на столе перед собой, как изваяние сфинкса, но с мужской, не с женской головою.
– Так вот уж как!.. – негромко проговорил Левенвольде, наклоняясь к соседу, Густаву Бирону.
– Да, это не шутка! – пробасил Бисмарк вполголоса на другом конце стола.
– Не ждали, право. Каков принц! – прозвучали еще голоса…
И разом умолкли, едва Бирон дал знак, что желает еще что-то сказать.
– Вы все слышали, что главнейшего явилось из дела о конспирации, ныне раскрытой и осужденной. Теперь остается допросить самого принца: так ли оно все, как тут изложено?
И, обратясь к Антону, Бирон в упор задал вопрос:
– Ваше высочество, признаете вы все сказанное или отрицаете? Хотя при допросе пытки не было, исключая, что троим заговорщикам дано было по семнадцать ударов. Но… ежели вы отрицаете… – Бирон угрожающе усилил голос: – Тогда их снова, и Грамматина, и Семенова, и других – крепко пытать станут о правде, пока оную не обнаружим!..
Сидящие против раскрытой двери судьи могли видеть, как заволновалась в соседнем покое принцесса Анна, поднялась с кресла, словно готова была броситься сюда… Потом, удержанная фрейлиной фон Менгден, снова опустилась назад, закрыв лицо руками, как бы от ужаса…
Принц Антон, еще больше побледневший, вскочил, весь дрожа, и срывающимся голосом забормотал, подняв опущенную до сих пор голову:
– Нннет… ннет!.. Проо-оошу вас… Ннне пыы-тайте… Нннет!..
– Так, значит, все, сказанное здесь, правда? – продолжал допытываться методично регент.
Принц Антон кивнул утвердительно опущенной снова на грудь головой.
– Вы видели, государи мои! – победоносно бросил всем Бирон, подымая свой сильный голос почти до крика. – Теперь второй вопрос, – уже более спокойно, снисходительно даже, обратился он к принцу. – Чего желали вы сами, ваше высочество, входя в подобные сношения, произнося столь непристойные вам речи? Питая тем несносную крамолу, подбивая к недовольству изменников, офицеров и нижних чинов гвардии его величества, императора нашего и государя?
Антон молчал.
– Отвечайте по доброй совести и правдиво, – продолжал настаивать регент. – Тем только уменьшите тяжкую вину свою, содеянную лишь по незнанию, по юности лет. Я только так и могу полагать, и верю этому… Говорите же, мы ждем!
Не поднимая головы, принц сделал было усилие, чтобы заговорить. Но стыд, обида, и страх, и жгучее негодование словно стальным кольцом сжали горло и грудь. И он, не говоря ни слова, порывисто отвернулся от стола, чтобы окружающие не видели редких, тяжелых слез, выжатых из глаз невыносимой нравственной пыткой, сейчас переживаемой под ударами жестокого человека. Быстрым движением отерев эти слезы, Антон снова обернулся к столу, с лицом, которое сразу как-то осунулось и постарело здесь, на глазах у всех.
Подавленный, уничтоженный окончательно, этот принц, и раньше мало кому внушавший опасение, теперь стал жалок почти всем сидящим вокруг него судьям.
Сочувственные взгляды, сдержанные вздохи, легкое перешептывание выдавало общее настроение, явно изменившееся в пользу принца, раздавленного тяжелой пятой диктатора, как давит копыто кабана жалкого червя, ползущего по лесной тропе.
Заметив это, Бирон понял, что зашел чересчур далеко.
И он снова заговорил, гораздо дружелюбнее, принуждая себя смягчить тон и выражение своего тупо-неподвижного лица.
– Зачем молчать, ваше высочество? Ответ не должен вам казаться столь трудным. Мы здесь пока не судьи. Правительство желает знать все дело вполне, чтобы принять меры, охранить спокойствие в государстве. Но против вас нет пока столь тяжких улик, как против закоренелых преступников, изловленных при сем заговоре. Правда, были попытки с вашей стороны войти в сношения и с членами правительства…
Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть свое волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.
Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.
Замечая все это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:
– Но… попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудренных годами и опытом управления государственного.
Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.
– Тем более мы ждем ответа! – звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. – Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или… – Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: – Или… оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..
Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:
– Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?
– Вы верно говорили! – слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. – Я еще молод… Я нне дуу-мал… Не судите строго. Вы видите, как я… Так уж вы… Я… я соззнааюсь… я все скажу… Правда, мне казалось: завещание неправильное… То ессть не таакооого я жда-ал… и друу-угие… мноо-огие… И говорил о тоом… В-все мне тоо-лковали… Я и заду-умал… Словом… Ну, хоте-ел произвести буу-унт… завладееть регентством… Ведь я – отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому… Но… я раздума-ал. Так уж вы… не так уж… Вы видите уж: я… Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына… Мы… Я уж боольше… Нет!.. Не судите ж строго…
Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.
Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.
– Вы слышали, государи мои! – только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.
Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.
– Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему… – по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. – Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае… – сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, – уж не взыщите… Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя… И уж тогда… не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но… ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я… хотя и с крайним прискорбием… но… обошелся бы с вами так же строго… как с последним подданным его величества… И…
Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.
Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:
– Прощения прошу… Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.
Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.
– И я таковой же, не больше! – воскликнул он, подымаясь с места. – Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?
– Эту самую! – громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. – Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу… а сомнений быть не может.
– Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!
– Кхм… – на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: – Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но… в болезни будучи… порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.
– И вы… И вы! – передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. – Глядите хорошо… И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага… для оглашения всеобщего. Не мною – вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!
– Да, как же…
– Да как же иначе! Да вне сомнения! – раздались с разных сторон голоса.
– Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! – торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. – Теперь совсем иную речь поведу.
Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.
– Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.
Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, – не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?
И все молчали, напряженные, испуганные.
– Да, да! – видя общее недоумение, продолжал Бирон. – Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, – сию минуту передам всю власть по тестаменту!
Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?
Ушаков, Бестужев и Миних – первые, почти в одно и то же время, подали голоса:
– Да разве ж можно?! И помышлять нечего!
– Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли…
– Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..
– Просим… Всепокорно просим! – эхом понеслось со всех концов стола.
Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.
Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:
– Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество… Оставайтесь на своем трудном посту до конца… мира и спокойствия ради! Просим!..
Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий «оракул».
– Пусть так! – покрыл еще не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. – Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот все, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне – да будет все забыто! – с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.
Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.
– А чтобы закрепить это решение высокого собрания, – снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, – чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда… да изволят все присутствующие на сем тестаменте… вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!
Петр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.
Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.
Петр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошел.
Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул ее следующему…
– А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать еще следующее, – теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. – Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.
Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал ее сыну, снова стоящему наготове у кресла.
– Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе… Передай его высочеству! – обратился Бирон к сыну. – А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.
Догадываясь, какую бумагу поднес ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял ее в руки. Когда Петр положил перед ним лист и отошел, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясенный, он откинулся на спинку кресла, отер лоб, покрытый холодным потом, обвел взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.
Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечел и медленно поднялся с места.
– И… этто… я… я самм… дддол-жен поддпи-сать?! – взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.
Все продолжали молчать, не глядя на принца.
Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:
– Я… я – подд-писсал!..
– В добрый час!.. В добрый час! – неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. – Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!
Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.
– Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! – с поклоном провозгласил Бестужев.
– Благодарим!.. Благодарим! – кланяясь, откликнулись другие.
С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.
Бирон, выйдя из-за стола, заложив за спину руки, стоял и грелся в глубине у камина. Подозвав знаком сына, он шепнул ему, указывая глазами на принца, сидящего неподвижно на своем месте:
– Видел, как он не выносит тебя? Не может забыть, что ты был соперником его и соискателем руки принцессы Анны!.. Ха-ха!.. Ну, ступай. Я еще с ним маленько потолкую… Заодно и принцесса жалует, благо посторонние удалились… Ступай!
Поцеловав почтительно руку отца, протянутую ему, Петр ушел, отдавая по пути глубокий поклон принцессе Анне, которая, оставя за дверьми своих спутниц: фон Менгден, графиню Остерман и двух фрейлин, появилась в зале, теперь опустелом, затихшем и словно раздвинувшем свои стены, в которых тесно было за минуту перед этим от оживленной, шумной толпы.
Бирон, двинувшись навстречу принцессе, раскланялся с ней очень почтительно и любезно и первый задал вопрос:
– Вы, конечно, все слышали, ваше высочество? Дело окончилось благополучно, как я заранее и обещал.
– О да… я слышала! – трепеща от затаенного негодования и скорби, могла только ответить Анна. – Не знаю, что и сказать!..
Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в ее обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, – Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покоренный враг – женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы… И он решил пойти до конца.
Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошелся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:
– Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны… как и его высочество… Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Все это обнаружено, доказано с несомненной ясностью… И… ежели б мы только захотели… могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Петр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне…
Он не договорил, криво усмехнувшись.
Холод пробежал от этой усмешки у Анны.
– Молчите… молчите… я понимаю! – вырвалось с мольбою у напуганной женщины. – Я так вам благодарна!
И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.
– От души примите поцелуй, ваша светлость! – все еще обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. – Только прошу еще… Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть все тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить еще сильнее, если прознают… Я не хочу. Прошу вас.
– Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя… частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живем, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться… Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг… И не желает их даже!.. Обидно! – косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.
И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своем кресле.