Жданов Лев Григорьевич. Под властью фаворита

   Трое, стоявшие в сенях, остановились, насторожив слух, почти затая дыхание.
   – Идут… У вас другого выхода нет ли? – шепнул хозяину Грамматин. И сам поспешно отступил к дверям горницы, откуда лился свет, озаряя и полутемное пространство сеней.
   Яковлев, последовавший за ним, ответил вместо Бровцына:
   – Выход есть… Вон там, через кухню… Да что толку, капитан? Ежели это те… так, поди, патрулями все кругом обложили. Всюду ходы-выходы стерегут. Еще хуже, што мы по черному ходу, словно бы убегать задумали…
   – Правда и то! – согласился Грамматин, досадливо покусывая усы. – Что делать! – обратился он к хозяину, который, несмотря на стук за дверью, все усиливавшийся, держал в руке дверной засов, не решаясь: как поступить? – Открывайте уж, камерад! Будь что будет… Авось…
   И сам, снова двинувшись в сени, в угол потемнее против дверей, закутался в шинель, скрыв лицо под ее воротником, поднятым до ушей.
   Яковлев, проделав то же самое, стоял за адъютантом, готовый следовать за ним.
   – Хто там стучит? Вот отомкну сейчас! – громко проговорил Бровцын, возясь шумно с запором, словно тот не поддавался под рукою хозяина.
   – Отворяй… Не зноби… Я это. Мы, хозяин дорогой! – послышался за дверью звонкий, знакомый голос.
   – Камынин!.. Свой это! – радостно вырвалось у Бровцына, и дверь широко распахнулась. Вместе с клубами пара, который хлынул наружу, навстречу морозному воздуху, льющемуся в раскрытую дверь, Грамматин и Яковлев шмыгнули на крыльцо и быстро сбежали с него, почти столкнувшись со входящим вахмистром конной гвардии Камыниным, огибая группу других гостей, уже подходящую к самому крыльцу. И через миг обоих не стало видно в морозной полумгле.
   – Здорово, дорогой хозяин! – целуясь с хозяином, приветствовал его вошедший. – С ангелом проздравляю, дорогой камерад!.. А что это, словно бы меня испугались да стрекача задали от тебя два гостя? Яковлев как будто один… Кабинет-секретарь. А второго не разглядел… Может, беглый дезертир какой, что ли? – понижая голос, задал вопрос любопытный гость.
   – Пустое что мелешь! – добродушно перебил Бровцын, уже успевший налить рюмку. – Грамматин сам это жаловать поизволил, да недосуг ему. Да еще тут… Ну, посля скажу, когда другие подойдут. – И он двинулся снова в сени, чтобы запереть на засов дверь, стоящую полураскрытой.
   – Грамматин… вот оно што! – протянул Камынин. – Да пождите напирать, капитан. Там еще идут, слышите? И вторично – с ангелом вас, государь мой!..
   – Идут? Ладно… Ваша правда! Яша! – крикнул он. – Где ты там запропал?
   – Бягу, ваше скородие! – входя с новым грузом жбанов и фляг, весело отозвался денщик, появляясь в покое.
   – Ставь скорее да встречать беги! – приказал Бровцын. – Слышишь… видишь: жалуют гости дорогие!..
   – Сюда, сюда вали, братцы! – слышались теперь голоса.
   Быстро, один за другим, совершенно наполняя тесные сени, появились новые гости. Первым ввалился и прошел в покой грузный, ожирелый подполковник Пустошкин, которому остальные, теснясь, дали дорогу ради его старшинства по чину. Другие семеновцы: майор, князь Путятин, капитаны Чичерин и Аргамаков – кучкой вошли за своим начальником. Преображенцы: поручик Ханыков, сержанты Алфимов и Акинфиев, появясь в покойчике Бровцына, после дружеских приветов, – тоже своим гнездом заняли места за общим столом, напротив семеновцев.
   Когда же на пороге появилась «штатская фигура» дворцового чиновника, секретаря конторы принцессы Анны, Михаила Семенова, – Пустошкин и его соседи весело приветствовали скромную штафирку.
   – Сюды, к нам, писуля! Ты ведь тоже семеновец… Семеновым тебя зовут недаром!
   Пока тот усаживался, вошли три капрала-семеновца, Хлопов и два его приятеля, на днях только завербованные в «партию».
   Ради чинопочитания они, отдав честь имениннику, поздравив его как водится, стали кучкой у печки, словно желая обогреться с морозу.
   – Рад, рад дорогим гостям! – суетился все время Бровцын, целуясь, пожимая руки, усаживая гостей. – Милости просим к столу, камерады… Греться станем с непогоды. Ишь, за окнами как хлещет! Просто ставни рвет… слышь, оно вот…
   – М-да! – основательно втиснувшись в кресло, приготовленное для него на переднем конце стола, отозвался Пустошкин, отирая заиндевелые усы и осматривая строй бутылок. – Меня и то при съезде мостовом чуть с экипажем в воду не снесло! Обогреться не мешает. Здоровье именинника!
   Опрокинув в рот стакан любимой тминной, он, крякнув, закусил грибком, поддел на вилку кусок балыку и добродушно обратился к капралам:
   – Садитесь-ка… без чинов, прошу, господа капралы. Тут не во фрунте. Все мы – дворяне, собрались у товарища. Для общего дела. Прошу…
   Те уселись на дальнем конце стола. Еще несколько мест осталось не занятыми.
   – Повторим по единой… Сразу теплее станет, слышь, оно вот! – обходя стол и наливая всем, предложил хозяин. – Пью здоровье дорогих гостей!..
   – За здоровье именинника!.. На многи лета!.. Ур-ра!..
   Даже маленькие оконца покоя зазвенели, давая отклик на дружное величанье.
   – Благодарен без меры… Вот как польщен! – кланяясь, весь красный от удовольствия повторял Бровцын. Затем, когда клики смолкли, продолжал:
   – А теперь прошу перекусить наскоро. Посошок на дорогу… И простимся до увиданья, братцы! Слышь, оно вот!..
   – Что!..
   – Что с тобою?! Здоров ли!..
   – Шутник-покойник!.. Али допился спозаранку до обалдения?
   – Что такое, капитан? Шутите вы, что ли?
   С этими восклицаниями почти все поднялись со своих мест, удивленно оглядывая Бровцына.
   Тот стоял спокойный на вид, только немного сумрачный, совсем не похожий сейчас на сияющего именинника.
   – Простите, бухнул я так… – заговорил он, когда умолкли голоса гостей. – Да, слышь, время не терпит. Тут люди были сейчас. Огорошили меня. Сказывают: облава на нас снаряжена. Может, сюда пожалуют, чтобы всех накрыть. Предатель среди нас объявился… слышь, оно вот… Недарма вот тринадцать нас тут собралося за стол. Вот уж вы сами и подумайте: как же мне тут? Не сказать – и вас в моем дому перехватают! Я хуже иуды выйти могу. «Положим, – говорю я Яковлеву, – гости у меня… Как же могут?» А он толкует: «Поверит тебе Ушаков! Держи карман…» И я подумываю: скорей што не поверит, собака проклятая! Слышь, оно вот… Ну, и…
   Он развел руками, умолк. Молчали и остальные, пока первым не заговорил порывистый Аргамаков:
   – Что ж нам теперь? Или, по регламенту воинскому, как на советах бывает? Младшим по чину, что ли, первое мнение подавать?
   – Ну, уж нет! Здесь мы все без чинов, сказано… – тоже поднявшийся было со своего места, решительно заговорил Пустошкин. – Там хто как себе хочет – а я остаюсь!
   И он снова опустился в кресло, налил еще стаканчик тминной, поддел второй кусок рыбы, выпил и стал смачно закусывать, подкладывая себе на тарелку, что получше стояло на столе.
   – Виват! Это вот по-нашенски! – прозвенел молодой, напряженный голос Ханыкова. – Что, в сам деле! Предали нас, ну, и ладно. Тогда всюду найдут, куда ни скроемся, право же, камерады. А ежели иуды еще не совсем разнюхали: какие замыслы у нас замыслены?.. Тогда бежать и вовсе не след. Шапка, сказывают, только на воре и горит. Побежал – и виноват выходишь. Да и бежать-то некуды.
   – Видимое дело! – поддержал товарища Путятин, сейчас особенно бледный и взволнованный на вид. – Не на Яик же ускакать. Разыщут, возьмут и в дому, кого им надобно… псам Бироновым… палачам немецким! А мы, коли заварили кашу, и хлебать ее же будем. Ежели уж нашелся такой христопродавец, что своих братьев Биронам окаянным продал! Э-эх, узнать бы: хто?! – стискивая кулаки и зубы, хрипло досказал князь и пошел к столу у печки, взял и раскуривать стал себе трубку.
   – Да!..
   – Вот бы уж тогда я…
   – Кабы знать, уж тот бы…
   Эти угрюмые недоговоренные угрозы в ответ на слова князя зарокотали со всех сторон.
   Камынин, бывший спокойнее остальных, теперь вдруг почему-то вспыхнул, но, сделав усилие, выступил на середину круга, образовавшегося у стола, и громко, нервно заговорил:
   – Да чево это, камерады, братья-товарищи, так уж мы и всполошились? Может, и нет ничего такого? Адъютантишка прынцев, может, такой же смельчак, как и сам наш Антоша? Али нас немцы треклятые столь уж запугали, што и попировать мы не смеем по душам?! Пусть придут, иуды! Мы им покажем кузькину мать!..
   И он до половины обнажил свою шпагу, приняв самый вызывающий вид.
   – Правда, Камыша!
   – Пускай сунутся!.. Нешто мы безоружные!
   – Мы им, собакам!..
   С этими возгласами многие из присутствующих, особенно помоложе, тоже ухватились за эфесы своих шпаг и палашей. Блеснули и дула карманных пистолетов, припасенных некоторыми из заговорщиков на всякий случай.
   – Буде шуметь! – покрывая общий гул, прозвучал снова голос Аргамакова. – Долой оружие! Не в нем наша сила!
   И он, отстегнув шпагу, бросил ее в угол, где денщик Бровцына ее подхватил и поставил на место.
   – Что еще, мудреный ты мой, придумал? – спросил Пустошкин, внимательно искоса поглядывая на капитана.
   – А то! Ежели решено, што пируем мы тут – так нараспашку! Штобы так оно и видно было. Придут, скажем… Ладно! Черт с ними! Да кто придет? Братья же наши, военные русские люди! Только такие, слышь, которыми могут еще немцы вертеть по своей волюшке… Так не станем же мы с в о и х стрелять да резать, хотя бы и с арестом пришли?
   – Нет, не станем!
   – Верно, Сеня! Правда твоя, не со своими же драться! – раздались дружные голоса.
   – Вот если бы Бирона какого?..
   И все, сняв оружие, отшвырнули его в угол на попечение денщика, а сами принялись за выпивку и закуску.
   – Ну, ежели так, так и так! – довольный заговорил Бровцын. – Я-то уж выше меры рад. А все же для опаски – стрему выставим. Яша! – обратился он к тезке-денщику. – Мы тута и без тебя справимся. Больше прийти, кажись, некому. А ты походи во дворе круг флигелечка… и в проулочек выгляни… на пустырь глазком закинь… Ежели што сметишь недоброе – песню заведи, словно пьяный. Либо иначе как. Посвистом там.
   – А уж ежели прямо видишь, что гости незваные, беги через кухню, упреди нас.
   – Слухаю, ваше скородие! – отрезал денщик и скрылся за боковой дверью.
   – Одному парню не углядеть, поди! – обратился ко всем Ханыков. Затем обернулся к самому молодому из капралов.
   – Вот что, Вася… и ты ступай дозором… На чем тут порешим, тебе скажут камерады.
   – Я и сам думал проситься! – живо подымаясь с места, взялся за палаш молодой капрал, накинул шинель и быстро ушел вслед за денщиком.
   – Стало быть, все по правилам и по артикулу. И летучий авангард с арьергардом выставлены. А теперь – не дозволите ли, государи милостивые, и духовное лицо одно в нашу компанию пригласить? Странник у меня тут один ночует. Весьма народом почтен. И Бирона любит не хуже, чем мы сами…
   – Зови… Проси…
   – Ежели надо, пусть идет! – раздались голоса.
   – Без этих долгогривых, без духовных дармоедов тоже не обойтися!..
   – Само собой! – подтвердил Бровцын. – Яковлев и то мне сказывал: злы простецы на Биронов. Да головы нет у черни, слышь, оно вот… А такой старец Афанасий – он дорогого стоит. Я сейчас вам ево…
   Скрывшись за дверью своей спаленки, хозяин быстро вернулся обратно в сопровождении благообразного старика в подряснике. Ноги его были босы, в руке белел простой посох, заканчивавшийся наверху резанным из дерева же крестом. На ходу что-то позвякивало под ветхим подрясником старца, как будто там были скрыты вериги, железные цепи и грузы.
   – Мир вам, чада Божии! – осенил крестом пирующих странник, остановясь у порога.
   – И над тобою Господь, старче! – дружелюбно отозвался Пустошкин. – Садись, потрапезуй с нами, коли обмирщиться не боишься…
   – Не то: трапезу делить с братьями по Христу – душу отдать за други свои заповедано! – с поясным поклоном отозвался старец, подойдя к столу поближе. – И погубивший себя спасен будет. Тако верую. Да воздаст мне Господь по вере, не по делам моим!..
   – Смышленый дедуган! – усмехнулся недружелюбно Камынин. – Знает, чем можно обелить себя… Ну, трапезуй да выпивай, коли ты такой покладистый! Хе-хе!..
   – Обелит меня паче снегу Господь и в виссон облечет ради смирения моего неложного! – ответил странник, пронизывая своими странными, словно незрячими глазами Камынина, так что тот даже потупил невольно свой взгляд. – А гордыня ангелова погасила на крылах его блеск, коему и солнца небесные равняться не могли!
   Усевшись против Камынина, старик отпил из стакана глоток вина, взял кусок хлеба, отломил от него часть, обмакнул в соль и протянул смущенному вахмистру.
   – Может, по-братски примешь кусок от меня? – спросил он, при этом все так же не сводя глаз с лица его.
   – Что за блажь! – вспыхнув, даже с места поднялся Камынин. – Стану я из твоих рук есть… Ты – не Учитель!..
   – А ты – не апостол… Верно. Так и вижу я, по лицу по твоему… Суетен лик твой… Греха в нем не мало. А ты иных осуждаешь… постарей себя… Неладно, чадо!
   – Кинь, старче! – вмешался Бровцын, видя, что гостей коробит вся сцена. – Никто не осуждает тебя. Потолкуем лучше, слышь, оно вот… Знаешь, чай, о чем речь будет…
   – О-ох, знаю!.. Плачет, рыдает землица-матушка православная… Обороны просит от чужеземных ворогов, черных воронов налетных… А боронить некому. О-хо-хо!..
   – Может, и найдется кому! Слышь, старина, сказывают, и чернь порадуется, и вся ваша братия, ежели не станет над нами неких наскоков иноземных. Правда ли?
   – Воистину, возликует земля. Настрадалися, истомилися люди православные! Силушки нету боле терпеть. Да без пастуха стадо – куда оно кинется? За весь мир хрестьянский челом вам бью, земно кланяюсь, начальники-господа, стратиги светлые! Ослобоните от ирода, от предтечи антихриста, коли сила-мочь ваша! Терпеть боле мочи нет. А народу знак подать лишь – весь за вами пойдет. Не оставьте, застойте, господа честные воины!.. Силушки нет боле!..
   И, выпрямясь всем своим исхудалым, старческим станом, он вдруг рухнул в ноги собеседникам, отдавая всем земной поклон.
   Ханыков, вместе с Аргамаковым подымая дрожащего старика, усаживая его, заговорил взволнованно:
   – Слышали, камерады? Вот где н а ш а сила. Народ весь ждет и молит прийти к нему на помочь, убрать ненавистных бироновцев. Пусть предадут нас, пусть возьмут, казнят!.. Другие станут на наше место. Сам народ, смиренный, кроткий и безоружный, он, как один человек, подымется. Его стрелять, колоть станут… Он будет все идти вперед. Штыки устанут, стволы ружейные, пушечные жерла умолкнут, накалясь докрасна… А народ все будет идти – и задавит под своими телами, живыми и мертвыми, всех, кто столь долго и жестоко угнетал его, глумился над душою народною!.. Что значит шпага, удар свинца, когда народ не сносит более!..
   – Верно, камерад! Истинно так, братцы! – сильно подхватил вдохновенную речь друга Аргамаков, ударяя по столу рукой. – Много терпела земля наша Русская. Знала и татарское, и польское засилье… Все пережила. Все сносила до поры. А стало народу невтерпеж – и нету насильников! Так и теперь будет с немцами. Верю я. И вы верьте! Беда не велика, ежели в ряду жертв мы первыми сложим наши буйны головы. Двум смертям, слышь, не бывать… За родину! За народ весь русский! Немцу на гибель!
   Высоко подняв стакан при этих словах, он осушил его и швырнул об пол так сильно, что толстое стекло с жалобным звоном разлетелось на мелкие куски.
   – За родину! За народ! – как один откликнулись все и осушили свои чарки.
   Выждав, пока смолкли клики, заговорил князь Путятин.
   – Спасибо тебе, братан, за сильное, святое слово. И тебе, Сеня. Все верно, что вы сказывали… Жаль одно: много бесплодных жертв. Не мало лишней крови прольется из-за насильника бездушного. Нешто нельзя Бирона просто в одиночку убрать? Мало ль где случай подвернется? И на параде… и так, у дворца… В караулах дворцовых бывают наши. Ну, и…
   – А на его место брат либо сват бироновский заберется… И то же сызнова пойдет, что было! – не дал другу докончить Аргамаков. – Нет! Дело надо по-сурьезному зачинать и кончать. Дабы все видели и знали: не прав был немец – и убрали его общею волею, а не пулею какого ни на есть случайника. Признали вот мы, что регентшею надо принцессе быть, государыне. Всех и склоним на это. Придем, арестуем жадного немца, судить его станем. Снимем позор с земли родной. Кому, за што на целых семнадцать лет она в неволю, в кабалу, на поток отдана?! От кого терпела долгих десять лет, пока жила заступница этого выжлятника, этого герцога из конюхов!.. Грабил землю, угнетал всех он, пройдоха, псарь… бабий… Тьфу! Язык не вымолвит, чем был подлизун, чем отличался в царстве, проходимец!.. И за это ему, глупому, бесчеловечному и жадному – весь народ в кабалу, на потеху достался еще на семнадцать годов!.. Вся земля, дети, жены наши… матери, сестры… Мы все!.. На поругание немцу?! Нет, не бывать тому больше… Живи так дальше, хто хочет, а я не могу!
   С удвоенной силой ударив по столу кулаком, Аргамаков опустился головой на стол и затих, сдерживая рыдания, подступающие к горлу.
   Взрыв криков послужил ему ответом.
   – И мы!..
   – И я не могу!..
   – Не хотим!.. Не станем!..
   – Гибель Биронам… Долой немецкую шайку!..
   Не скоро затихли крики. Друзья, довольные, что пришли к твердому решению, обнимались, чокались… Каждый хотел сказать свое.
   Сильный, хотя и грубоватый голос капрала Хлопова покрыл все остальные. Уважая твердый характер камерада и его ясный, здравый смысл, ту чисто русскую сметку, которой он отличался среди товарищей, все стали прислушиваться к его речи.
   – Все так… все верно, камерады! – говорил Хлопов. – И я верю, вижу сам: пробил последний час мучителю общему. Не нашими руками, так иными, но уберут лиходея прочь, кинут на кучу навозную, как ветошку поганую… Освободится от позора земля родная. Да надо бы теперь же и то еще рассудить: как бы из огня да в полымя не сунуться! Круг принца с принцессой – тоже чужаков не мало. Кайзерлинги, Шеллианы, Линары всякие… Те же Бироны, лих, на иную стать. Очком помельче. А все один черт на дьяволе выходит. Может, они не слаще, еще горше Биронов окажут себя… А есть у нас и своя, русская, прирожденная царевна: Лизавета-матушка. Чья она дочка, подумайте! Вот об чем нам не потолковать ли перво-наперво, ась?!
   Компания притихла, словно призадумалась.
   Семеновец, капитан Чичерин, близкий человек к Брауншвейгской фамилии, чувствуя опасность минуты, заговорил мягко, убедительно, но твердо, желая сразу сломить общее настроение.
   – Что за новости! О чем думать еще? Мы ли не знаем принца Антона? Душа-человек, Уж если регента выбирать нового – ему и быть. Отец императора, чего же лучше? И народу, и чужим потентатам это, полагаю, будет приятно. А… ежели грех там какой и случится – все лучше, когда у правителя фаворитка будет, ничем ежели снова у новой государыни свои дружки заведутся, как то бывало искони и вечно. Бабенка за силой не погонится, как фаворит-наложник. Она в правление империей мешаться не станет, мутить повсюду не сможет. Ума у бабы не хватит. Ежели деньгами нахватает, зато порядков наших не изменит, как фавориты всякие делали. Мучить народ метреска не посмеет. Руси не продаст врагам корысти ради. Не женское то дело. Будет тешить тело свое, свою душеньку. Вот и все. Видимое дело: принцу надлежит регентом быть. Не так ли, камерады?
   – Почему и не так! – поддержали его семеновцы. – Прямой регент!
   – Ну, нет! – подняли решительно голос преображенцы и Хлопов. – Лисавете и по роду ее, и по старшинству подобает…
   – Принц – чужой! Сызнова немцев накличет на нас! – упорно повторял свое Хлопов. – Старое ярмо напялим на русскую шею!..
   – Постойте, братцы! – врезался Ханыков в общий гул голосов. – Так дела не рассудим. Мы, словно поляки на ихнем сеймике: каждый свое, а дело – тпр-ру! Разве ж можно так. Дайте и мне сказать. Немцы нам не страшны. Вон и при Петре немцами всюду полно, почитай, было. Да они хоть учили нас, а знали: мы – хозяева, они – гости.
   – Беда, коли у себя на Руси мы станем кабальными для своих же гостей. Того не надо, и быть того не должно. Пусть жалуют к нам, хто хочет. Пускай выгоды имеют свои. Только – нам служи! А не прибирай нас к рукам, словно стадо какое беспастушное. Это первое. А сверх того: штой-то рано мы шкуру делить стали, бирюка еще не пришибивши. Вон, слышь, за нами допрежь всего облава устроена, а мы уж горланим: «Тому быть! Иному не быть!» Черт бы с ними, со спорами. Раней до дела дойдем, а там и станем грызться: кому кого над собою видеть охота? Выпьем, братцы-камерадцы, последний наш стакан – на гибель врагам! На гибель позорной шайке фаворитов! На гибель Биронам!
   Все с говором одобрения взялись за стаканы. Как из одной груди вырвался один ответ:
   – На ги…
   Слово так и не было докончено. Все сразу смолкли, оборвав крик, словно на воздухе обрубив его, загасив собственные голоса спазмом гортани.
   Головы всех повернулись к маленьким оконцам покоя, выходящим в переулок.
   Там, за ставнями, ясно слышались тяжелые шаги патруля, который звонко выбивал свой марш по мерзлой земле, все ближе и ближе надвигаясь к домику вдовы.
   – Што? Патруль! Ужли за нами? – отрывисто, негромко прозвучали встревоженные голоса.
   Камынин, словно ожидавший все это время чего-то, первый кинулся в сени, к наружным дверям и прислушивался напряженно, как шаги, поравнявшись с крылечком дома, продолжали мерно выбивать свою дробь по дороге и стали затем так же постепенно удаляться, как надвигались издали.
   – Нет… еще не за нами! – разрешил он тогда общее мучительное ожидание, возвращаясь к столу. – Прошли…
   И, бледный, с крупными каплями пота на лбу, взял дрожащей рукой сулею с водкой, налил полный большой стакан и выпил залпом. Закашлялся, но, ничем не закусывая, снова отошел в глубину, к дивану, словно не веря себе и выжидая опять чего-то.
   – Што вы, камерады, так уж! – попытался поднять настроение Бровцын, хотя у самого лицо было покрыто багровыми пятнами. – Тут патрули частенько гуляют: место у нас глухое.
   – Ну, и леший с ними! – выбранился Пустошкин. – Только переполошили зря. Выпьем по сему случаю для верной оказии! Здоровье всех!.. А правду сказал поручик Ханыков: давайте раней до дела дойдем. Немца – по шапке. А там уж… Чай, свои люди, сочтемся!
   – Конечно! Все пойдет своим чередом, – заговорил наконец и молчавший до сих пор Семенов, полагая, что теперь и ему пора сказать слово. – Законным порядком надобно… Манифест пропечатать: «Милостию Божией…» И – регент либо – регентша… Как уж там кабинет порешит! Без того невозможно. Бумагу надо. Это первое дело – бумага. Что мы здесь зря будем толковать? Вот, скажем, устав о Бироне. В моих он руках лежал. Человечек один у Востермана есть… Я и сказывал принцу Антону: «Угодно вашему высочеству – мы весь манифест так перепишем, что про Бирона тамо и помянуто не будет!» А принц наш робеет. Молод еще. Главное дело: бумага. Объявлено всенародно с подписом… Вот и конец!
   – Вздор ты городишь, государь мой! – оборвал приказного Пустошкин, уже совсем повеселевший от выпивки. – Что там бумага! Тьфу. Знаешь, на что бумага годится? Вот то-то и оно. Мало ли мы этих бумажек на веку видывали за всяким подписом? Дело идет, как сила велит. Наша будет сила – так мы все бумаги можем… вж-ж-ж! – он сделал жест, как рвут и кидают прочь лоскутки бумаги. – Понял либо нет, приказная строка?
   – Ну, уж это прошу прощения! – кровно задетый, тоже осмелевший от вина, решился возразить Семенов. – Без бумаги невозможно… В ей вся сила искони бе. Уж это – воинский барабан… Оно конечно, рацея сильнейшая… А все же бумага… Не обойтись!
   И, бормоча свой протест, он потянулся за флягой наливки, чтобы залить полученную обиду.
   – Ладно уж… Будет по-пустому слова да время терять! – кинул ему Аргамаков. – Столковаться бы лучше нам надо, как далей дело повести? У меня народу немало подговорено. Нам из больших персон кого-либо надо на подмогу. Без того точно что нельзя. Вы, подполковник, повидать хотели… Удалось ли? – задал он вопрос Пустошкину.
   – Побывал… побывал… И у Черкасского, и у князя Головкина. Да… – Он, не досказав, махнул рукою. – Сами они, видно, боятся, как бы им Бирон чего не сделал? Зажирели, вестимо… Дела им нет до родимой земли.
   – Головкина и то усылают в чужие края за вольные речи о регенте! – заметил Путятин. – А Черкасский? Кто его знает! Чтобы его карманов не вспороли, он и гнет жирную шею под немецким кулаком!
   – Миниха еще боятся многие! – таинственно объявил Семенов. – Тот за регента руку держит. Да Трубецкой… да Бестужев. А ежели бы не они!..
   – Бестужев, Алешка Козел… Дядюшка мой любезный! – издали подал голос Камынин. – Пьянчуга горький – и в министры попал!.. А за что? Сами знаете. Немцу и душу и тело продал.
   – Э! Кабы не заручка такая сильная у регента, так живо бы его можно! – с пьяной настойчивостью вел свою речь Семенов, почти не слушая других и не замечая, что его мало кто слушает. – Знаете, государи мои, што манифест о Бироне и подписан-то был не собственноручно… Да-с!.. Вот оно што! Я уж не зря сказываю… Я уж…
   Тут и его болтовня и общий говор снова стихли, как по мановению чьей-то властной руки. За окнами послышались голоса, шум, крики о помощи, топот людской толпы, набегающей с разных сторон.
   – Тише ты, строка приказная! – не стесняясь, прикрикнул на Семенова Пустошкин. – Плюнь со своими подписями! Слушать лучше дай: што там такое творится?