Страница:
Они хохотали, бегали, как дети, пользуясь тем, что в кунацкой, где их устроила мать Салавата, никто их не слышал.
— Салават, ты жил с русскими… Ты не женился на русской? Русская не любила тебя? — спрашивала, ласкаясь к нему, Амина.
И Салават был счастлив, что может ей доказать свою нерастраченную любовь, нежность, верность и получить в обмен такие же доказательства…
Поутру на голубом аргамаке Салават подъехал к кочёвке Бухаира. Оставив коня, он вошёл к писарю.
Бухаир указал на подушку, прося сесть, но Салават остался стоять у порога.
— Отец послал меня отвести коня в подарок тебе, — сказал Салават. — Тебя все боятся здесь, писарь, а я не боюсь.
— Все знают, что ты никого не боишься, — сказал Бухаир то ли с насмешкой, то ли серьёзно.
— У меня есть ещё новые подковы на все четыре ноги этому жеребцу, — перебил Салават. — Но жеребец полюбился мне самому, а подковы вот…
Салават достал из-за пазухи пару подков.
— Вот, — сказал он, — вот я ломаю из них две, как чёрствую ржаную лепёшку. — Салават разломил подковы и бросил обломки к ногам Бухаира. — Теперь пиши донос русским, что я возвратился и возмущаю народ. Вот вторая пара. Возьми, чтобы подковать свои ноги: если захочешь предать меня русским, тебе придётся бежать далеко.
Писарь поднял подковы и весь напрягся, не желая уступить первенство Салавату, разломил одну, за ней и вторую, небрежно швырнул на землю, словно не придавая значения этому.
— Ты глупость сказал, Салават! Садись… — настойчиво указал Бухаир. — Ты вчера говорил про новый закон. Расскажи мне, — неожиданно попросил он.
Салават с недоверием взглянул на писаря.
— Бухаира никто не знает, — сказал писарь. — Русские верят мне, потому что меня не знают. Башкиры не верят и тоже лишь потому, что не знают… А ты? Ты много ходил, много видел. Ты тоже не можешь узнать человека, взглянув ему прямо в глаза?
— Ты можешь? — спросил Салават.
— Я увидел, что ты не сам меня заподозрил, — сказал писарь. — Старик испугался меня и послал тебя… Старшина стал трусом, боится вчерашнего дня и своей собственной тени… Не правда? — спросил Бухаир.
Салават опустил глаза, удивлённый проницательностью писаря.
— Садись, — сказал Бухаир в третий раз, хлопнув рукой по подушке.
И Салават сел с ним рядом…
Бухаир расспрашивал о русских, об их недовольствах и о готовности к бунту. Салават говорил охотно и горячо. Он привык, как и другие, к высокомерному пренебрежению писаря, всегда занятого своей, более важной мыслью, и, сам не сознавая того, подкупленный проявленным им вниманием, подпал под его власть. Он отвечал писарю просто и ясно, хотя и не говорил ему про царя.
— Ты ходил три года и не набрался ума, — заключил Бухаир, когда Салават выболтал ему все свои мысли. — Ты прав в одном — час настал: пора восстать. Пора напасть на неверных… Лучшего времени мы никогда не дождёмся: у царицы война с султаном, там все её главное войско. Мы восстанем и выгоним всех неверных с нашей земли, мы разорим заводы, сожжём деревни…
— Ты забыл, Бухаир, — возразил Салават, — Алдар и Кусюм, старшина Сеит, Святой Султан, Кара-Сакал, Батырша — все поднимали башкир. Почти все восставали, когда была война с турецким султаном, и солдаты нас побеждали… Ты сам слышал от стариков. Сам знаешь… А если русские встанут вместе с нами против заводчиков и бояр…
— И будут жар загребать твоими руками! — перебил Бухаир. — Ты ничего не знаешь, малай. Смотри, что я покажу.
Бухаир поднял кошму, отковырнул ножом куст дёрна из-под того места, где сидел, и вынул кожаный мешочек, лежавший в земле.
Салават был поколеблен: в словах писаря была своя правота, был свой здравый смысл. С любопытством и нетерпением ждал Салават доказательств правоты Бухаира.
С таинственным видом писарь развязал мешочек и торжественно встряхнул содержимое.
В руках Бухаира блеснуло богатым убранством великолепное зелёное знамя, расшитое золотом и серебром. На одной стороне его была вышита эмблема ислама — полумесяц и звезда, на другой — изречение из Корана.
— Султан прислал его нам в залог дружбы, — шёпотом пояснил Бухаир. — Ко мне приходил его посланный. Когда мы начнём войну против русских, султан пришлёт нам войско и денег.
— Кто же поведёт башкир? — спросил Салават.
— Нам надо выбрать хана среди себя, — зашептал Бухаир. — Так указал султан. Под этим знаменем поедет башкирский хан, и ты, Салават, будешь первым батыром хана и правой рукой его.
Салават пристально поглядел Бухаиру в глаза и вдруг понял честолюбивые намерения этого человека, и в тот же миг писарь над ним потерял всякую власть.
— Я? — спросил Салават. — Я — первым батыром? Правой рукой?!
— Ты. Кто видел больше тебя?! — польстил Бухаир, не моргнув.
— Султан обманет тебя. Он обещал свою помощь Святому Султану, обещал Кара-Сакалу и Батырше, но ещё ни разу по нашей земле не ступала нога турка, кроме проповедников да соглядатаев, — сказал Салават.
— Султан поклялся на этом знамени, — горячо возразил Бухаир. — Мне сказал посланец султана, что видал, как султан поцеловал его край…
— Султан далеко. Его клятва с ним за далёким морем. Я был у берега моря. Оно сливается с небом, и края его нельзя видеть. Если клятва султана как птица, то по пути, утомив свои крылья, она упадёт в море и там утонет…
— Султану не веришь?! — воскликнул писарь. — Не веришь султану, а веришь гяурам?
— Ты легковерен, писарь, — с усмешкой сказал Салават. — Ты веришь тому, что тешит твоё властолюбие. А я верю в то, что нужно башкирам.
— Ты мальчишка, а я говорил с тобою как с равным, — раздражённо сказал Бухаир. — Нам не о чём говорить.
Салават встал.
— У тебя много хлопот. Надо собрать все бумаги, прежде чем выехать на новое кочевье, — почтительно сказал он. — Не стану тебе мешать. Хош.
— Хош, — угрюмо отозвался писарь.
— Я скажу отцу, что ты не хочешь взять аргамака. Пусть лучше подарит его мне, — обернувшись в дверях, насмешливо добавил Салават. И он уже не видал взгляда Бухаира, посланного вдогонку, потому что, не оглядываясь, вскочил в седло и помчался к кочёвке отца.
Весенний солнечный день пьянил. Бескрайняя широта неба манила, и Салават был счастлив, что он снова на родине.
Уйти в горы после получения бумаги о лошадях, не выполнив губернаторского указа, скрыться — это начальство могло рассматривать как бунт, но, видно, терпение народа истощилось. К кошу, который Салават поставил себе в стороне от кочёвки отца, целый день ездили люди. Салавата расспрашивали о слухах про новый закон. Не говоря ещё ничего про воскресшего царя, Салават говорил, что новый закон скоро выйдет и нужно лишь выиграть время. Ведь если отдать лошадей, то никто их назад не вернёт. Надо пока уйти в горы, чтобы посланные начальства не нашли их кочевий, а когда выйдет новый закон, то уж будет не страшно вернуться.
К вечеру на кочевье шайтан-кудейцев прискакали двое башкир из Авзяна. Они рассказали о том, что два аула башкир начальники целиком приписали к заводу, мужчин забрали солдаты и погнали на рудник…
Эта весть прибавила всем решимости. Сам старшина Юлай согласился, что надо идти в горы до времени, пока выйдет новый закон.
На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь.
Арбы, гружённые скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих колёсами, мальчишки и взрослые мужчины верхами, с луками и колчанами, с пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном.
Охотник Юлдаш вёл на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней…
В голове шествия ехал покорённый народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в сёдлах, аксакалы деревни, за ними кучка весёлой вооружённой молодёжи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.
Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор.
И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пёстрый поход щедрым потоком золота.
— Пой, пой, Салават! — закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату.
Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.
И Салават запел:
Внезапно явившийся после трёх лет отлучки Салават для всех был героем.
Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками.
Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал.
Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.
— Вернулся домой Салават или нет — не знаю: всё равно не вижу его, — ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоём.
— Салават, ты жил с русскими… Ты не женился на русской? Русская не любила тебя? — спрашивала, ласкаясь к нему, Амина.
И Салават был счастлив, что может ей доказать свою нерастраченную любовь, нежность, верность и получить в обмен такие же доказательства…
Поутру на голубом аргамаке Салават подъехал к кочёвке Бухаира. Оставив коня, он вошёл к писарю.
Бухаир указал на подушку, прося сесть, но Салават остался стоять у порога.
— Отец послал меня отвести коня в подарок тебе, — сказал Салават. — Тебя все боятся здесь, писарь, а я не боюсь.
— Все знают, что ты никого не боишься, — сказал Бухаир то ли с насмешкой, то ли серьёзно.
— У меня есть ещё новые подковы на все четыре ноги этому жеребцу, — перебил Салават. — Но жеребец полюбился мне самому, а подковы вот…
Салават достал из-за пазухи пару подков.
— Вот, — сказал он, — вот я ломаю из них две, как чёрствую ржаную лепёшку. — Салават разломил подковы и бросил обломки к ногам Бухаира. — Теперь пиши донос русским, что я возвратился и возмущаю народ. Вот вторая пара. Возьми, чтобы подковать свои ноги: если захочешь предать меня русским, тебе придётся бежать далеко.
Писарь поднял подковы и весь напрягся, не желая уступить первенство Салавату, разломил одну, за ней и вторую, небрежно швырнул на землю, словно не придавая значения этому.
— Ты глупость сказал, Салават! Садись… — настойчиво указал Бухаир. — Ты вчера говорил про новый закон. Расскажи мне, — неожиданно попросил он.
Салават с недоверием взглянул на писаря.
— Бухаира никто не знает, — сказал писарь. — Русские верят мне, потому что меня не знают. Башкиры не верят и тоже лишь потому, что не знают… А ты? Ты много ходил, много видел. Ты тоже не можешь узнать человека, взглянув ему прямо в глаза?
— Ты можешь? — спросил Салават.
— Я увидел, что ты не сам меня заподозрил, — сказал писарь. — Старик испугался меня и послал тебя… Старшина стал трусом, боится вчерашнего дня и своей собственной тени… Не правда? — спросил Бухаир.
Салават опустил глаза, удивлённый проницательностью писаря.
— Садись, — сказал Бухаир в третий раз, хлопнув рукой по подушке.
И Салават сел с ним рядом…
Бухаир расспрашивал о русских, об их недовольствах и о готовности к бунту. Салават говорил охотно и горячо. Он привык, как и другие, к высокомерному пренебрежению писаря, всегда занятого своей, более важной мыслью, и, сам не сознавая того, подкупленный проявленным им вниманием, подпал под его власть. Он отвечал писарю просто и ясно, хотя и не говорил ему про царя.
— Ты ходил три года и не набрался ума, — заключил Бухаир, когда Салават выболтал ему все свои мысли. — Ты прав в одном — час настал: пора восстать. Пора напасть на неверных… Лучшего времени мы никогда не дождёмся: у царицы война с султаном, там все её главное войско. Мы восстанем и выгоним всех неверных с нашей земли, мы разорим заводы, сожжём деревни…
— Ты забыл, Бухаир, — возразил Салават, — Алдар и Кусюм, старшина Сеит, Святой Султан, Кара-Сакал, Батырша — все поднимали башкир. Почти все восставали, когда была война с турецким султаном, и солдаты нас побеждали… Ты сам слышал от стариков. Сам знаешь… А если русские встанут вместе с нами против заводчиков и бояр…
— И будут жар загребать твоими руками! — перебил Бухаир. — Ты ничего не знаешь, малай. Смотри, что я покажу.
Бухаир поднял кошму, отковырнул ножом куст дёрна из-под того места, где сидел, и вынул кожаный мешочек, лежавший в земле.
Салават был поколеблен: в словах писаря была своя правота, был свой здравый смысл. С любопытством и нетерпением ждал Салават доказательств правоты Бухаира.
С таинственным видом писарь развязал мешочек и торжественно встряхнул содержимое.
В руках Бухаира блеснуло богатым убранством великолепное зелёное знамя, расшитое золотом и серебром. На одной стороне его была вышита эмблема ислама — полумесяц и звезда, на другой — изречение из Корана.
— Султан прислал его нам в залог дружбы, — шёпотом пояснил Бухаир. — Ко мне приходил его посланный. Когда мы начнём войну против русских, султан пришлёт нам войско и денег.
— Кто же поведёт башкир? — спросил Салават.
— Нам надо выбрать хана среди себя, — зашептал Бухаир. — Так указал султан. Под этим знаменем поедет башкирский хан, и ты, Салават, будешь первым батыром хана и правой рукой его.
Салават пристально поглядел Бухаиру в глаза и вдруг понял честолюбивые намерения этого человека, и в тот же миг писарь над ним потерял всякую власть.
— Я? — спросил Салават. — Я — первым батыром? Правой рукой?!
— Ты. Кто видел больше тебя?! — польстил Бухаир, не моргнув.
— Султан обманет тебя. Он обещал свою помощь Святому Султану, обещал Кара-Сакалу и Батырше, но ещё ни разу по нашей земле не ступала нога турка, кроме проповедников да соглядатаев, — сказал Салават.
— Султан поклялся на этом знамени, — горячо возразил Бухаир. — Мне сказал посланец султана, что видал, как султан поцеловал его край…
— Султан далеко. Его клятва с ним за далёким морем. Я был у берега моря. Оно сливается с небом, и края его нельзя видеть. Если клятва султана как птица, то по пути, утомив свои крылья, она упадёт в море и там утонет…
— Султану не веришь?! — воскликнул писарь. — Не веришь султану, а веришь гяурам?
— Ты легковерен, писарь, — с усмешкой сказал Салават. — Ты веришь тому, что тешит твоё властолюбие. А я верю в то, что нужно башкирам.
— Ты мальчишка, а я говорил с тобою как с равным, — раздражённо сказал Бухаир. — Нам не о чём говорить.
Салават встал.
— У тебя много хлопот. Надо собрать все бумаги, прежде чем выехать на новое кочевье, — почтительно сказал он. — Не стану тебе мешать. Хош.
— Хош, — угрюмо отозвался писарь.
— Я скажу отцу, что ты не хочешь взять аргамака. Пусть лучше подарит его мне, — обернувшись в дверях, насмешливо добавил Салават. И он уже не видал взгляда Бухаира, посланного вдогонку, потому что, не оглядываясь, вскочил в седло и помчался к кочёвке отца.
Весенний солнечный день пьянил. Бескрайняя широта неба манила, и Салават был счастлив, что он снова на родине.
Уйти в горы после получения бумаги о лошадях, не выполнив губернаторского указа, скрыться — это начальство могло рассматривать как бунт, но, видно, терпение народа истощилось. К кошу, который Салават поставил себе в стороне от кочёвки отца, целый день ездили люди. Салавата расспрашивали о слухах про новый закон. Не говоря ещё ничего про воскресшего царя, Салават говорил, что новый закон скоро выйдет и нужно лишь выиграть время. Ведь если отдать лошадей, то никто их назад не вернёт. Надо пока уйти в горы, чтобы посланные начальства не нашли их кочевий, а когда выйдет новый закон, то уж будет не страшно вернуться.
К вечеру на кочевье шайтан-кудейцев прискакали двое башкир из Авзяна. Они рассказали о том, что два аула башкир начальники целиком приписали к заводу, мужчин забрали солдаты и погнали на рудник…
Эта весть прибавила всем решимости. Сам старшина Юлай согласился, что надо идти в горы до времени, пока выйдет новый закон.
На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь.
Арбы, гружённые скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих колёсами, мальчишки и взрослые мужчины верхами, с луками и колчанами, с пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном.
Охотник Юлдаш вёл на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней…
В голове шествия ехал покорённый народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в сёдлах, аксакалы деревни, за ними кучка весёлой вооружённой молодёжи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.
Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор.
И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пёстрый поход щедрым потоком золота.
— Пой, пой, Салават! — закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату.
Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.
И Салават запел:
В первую же ночь перехода к Салавату в кош ходили бесчисленные гости, так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным.
Будем жить среди полей…
Зиляйли, эй-гей лелей…
Сбережём свою свободу,
Не дадим людей заводу,
Ни людей, ни лошадей…
Внезапно явившийся после трёх лет отлучки Салават для всех был героем.
Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками.
Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал.
Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.
— Вернулся домой Салават или нет — не знаю: всё равно не вижу его, — ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоём.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Они теперь кочевали в горах, где их было не так легко разыскать начальству.
Все тут напоминало Салавату ставшее далёким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки… Иногда — соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.
Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звёздам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом…
Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на неё. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрёк послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.
Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве её глаз… Он даже придумал предлог пойти в гости к её отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.
— Готовиться к битве с неверными никогда не рано, — сказал Рустамбай, — для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.
Он ещё много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске…
По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.
Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось всё твёрже ногой на уступы уральских утёсов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение — семьи казнённых и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.
Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.
Шёл слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам.
Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров…
Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни.
Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведёт ли он всех башкир.
— Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдёшь впереди всех против неверных…
— Гульбазир говорит, что ты самый смелый…
— Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой…
Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая.
При перемене места кочёвки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал ещё засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без неё невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.
Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушённый голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски.
Салават подошёл ко входу и с приветствием тронул полог.
— Алек-салам! Кто там? — как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу.
Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел.
— А где же твои гости? — спросил он.
— Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ — ты не слушай! — залепетал старик и через миг позвал: — Душно тут. Идём посидим возле коша…
Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю.
— Кинзя, кто живёт у Рустама? — врасплох спросил он толстяка.
Кинзя растерялся.
— Почём я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! — сказал он, покраснев и надувшись.
Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал:
— А ты мне открыл свою тайну?!
— Я все тебе рассказал по правде.
— Все как есть?
— Все как есть.
— А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом…
— Кто сказал тебе?! — вспыхнул Салават.
— Все говорят… Бухаир говорит.
— Я писарем быть не хочу — что мне креститься! — огрызнулся Салават. — Ты веришь ему?
— Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всём как русский…
— Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! — накинулся Салават. — Иди к Бухаирке…
— Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, — возразил Кинзя. — А про турка что знаю?! Живёт турок, письмо повезёт султану… Чего ещё?! Ничего я не знаю, что ты пристал!..
Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.
Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся.
— Твою Гульбазир Рустамбай отдаёт за турка, — сказал он.
— Она не идёт за него! — откликнулась с живостью Амина. — Ехать через море боится, и страшный он — нос как крючок, глаза чёрные, зубы блестят, как у волка, а ноги кривые… Он едет один назад. Вот только ещё мулла Рахмангул приедет из Верхних Кигов, прочитает письмо к султану, подпишет — и турок поедет назад.
Салават в душе хохотал над самим собой: он ходил подслушивать и следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все…
— А за меня пойдёт Гульбазир? — смеясь, спросил Салават у Амины.
— Рустамбай не пустит. Он говорит — ты крестился… Она бы пошла, — был ответ. — А ты хочешь взять её в жёны? — ревниво спросила Амина, снизу заглядывая в глаза мужа. — Тебе не довольно меня одной?
— Я пошутил, — откликнулся Салават.
«Писарь говорит — ты крестился!..»
И только теперь Салават подумал о том, что в последние дни все меньше народу съезжалось к нему для беседы, уже не так охотно расспрашивали его о странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским; и писарь победил — от мнимого отступника мусульманской веры многие отшатнулись, хотя и не явно, но всё же так, что можно было заметить. Теперь он всё понял… Он решил не сдаваться писарю и готовить народ к битвам, которые вот-вот должны были грянуть…
Лук Ш'гали-Ш'кмана по праву принадлежал Салавату, но от дюжины стрел осталось всего семь штук. Захватив одну из них, Салават пошёл к лучнику Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу.
Лучник сидел не один — Бухаир был у него в гостях. С приходом Салавата он тотчас вскочил с паласа.
— Мне время идти, — сказал он и торопливо вышел.
— Ты был с ним в ссоре, — сказал Салават Бурнашу.
— Война одних ссорит, других мирит, — ответил старик.
Салават заметил у него множество готовых луков.
— Для кого делал? — спросил Салават.
— После дождя на глине видали пять волчьих следов. Пятиногий волк приходит всегда к войне, а на войне нужны луки и стрелы.
— Сделай мне полный колчан таких, — сказал Салават, протянув стрелу Ш'гали-Ш'кмана.
Выйдя от лучника, он не поехал домой, а пустился на гору в лес.
Одиночество, прежде бывшее для него незаметным, потому что он не знал о его причинах, сейчас показалось тяжёлым.
Салават ехал один, обуреваемый чувствами, не находившими выражения в песне, и потому вместо стройных мыслей, всегда рождаемых песней, в его голове теснились и кружились лишь их обрывки…
Лук и стрелы были при нём. Стрелы Салавата были всегда верны. Охотничья страсть не угасала в нём никогда, но сейчас он не следил за дичью. Птица летела над его головой, выводки вспархивали из-под самых копыт коня и разлетались с тревожным писком и шумным шорохом крыльев. Не раз мимо торопливым порыском пробежал мелкий зверёк… Салават не замечал ничего.
Уж вечерело. В лесу наступали сумерки, хотя верхушки высоких сосен ещё золотились от солнца. Салават пробирался дебрями, через которые конь проходил с трудом, и всаднику приходилось ежеминутно склоняться к самой луке, чтобы проехать под сучьями и ветвями.
Вдруг конь взвился на дыбы и шарахнулся прочь… Салават заметил почти рядом с собой качнувшийся куст.
— Тр-р-р! — осадил он коня.
Ему показалось, что за кустом притаился волк, и он вскинул свой лук на прицел.
Он не успел спустить тетиву, когда из куста поднялся человек.
— За что бьёшь? — спросил он по-русски.
Салават едва успел изменить положение лука, и сорвавшаяся стрела взвилась высоко в небо.
— Чаял, волк ведь!.. — пояснил Салават и сокрушённо добавил: — Ведь чуть-чуть не сгубил твою голову…
— Губи, не жалко! — отчаянно махнул рукой тот, и при этом звякнула железная цепь.
— А-а-а! — понимающе протянул Салават. — Я думал, чего схоронился. Заводской, что ли? — спросил он с сочувствием.
Беглец молча кивнул.
— Железку сымать надо, — сказал Салават. — В лесу жить — пропадёшь… Айда на мою кочёвку. Пила есть.
— Не обманешь? — спросил беглец.
— Какая корысть?! Эх, ты! — пристыдил его Салават.
Беглец был замучен голодом, холодом и бродяжничеством. Несколько ночей, проведённых в лесу, он старался не спать, опасаясь зверя и человека.
Салават, приведя его в кош, напоил, накормил, позаботился освободить от цепей с помощью обуха и пилы и наконец уложил спать.
Беглый заводской мужичонка, проснувшись, повеселел.
Семка, как сам назвался беглец, был из тех, с какими не раз уже приходилось встречаться Салавату в своих скитаниях, но он рассказал о таком, чего Салавату ещё не пришлось слышать.
Отданный барином за провинность в солдатчину, он бежал из солдат и пошёл искать лучшей доли на новых сибирских землях. Много вёрст лежало уже за спиной, сыск он считал отставшим, и вдруг на дороге верёвочная петля взвилась над его головой, на него напали, связали его и повезли в плен…
— Я думал — ваши, башкирцы, — рассказывал Семка. — Мало ли чего в далёкой земле про вашего брата услышишь!.. Ан нет, русаки! Да хуже всяких киргизцев: железы надели да в шахту!.. А знаешь ты, брат, шахту, а?!
Салават кивнул.
— Медные руды рубить… Да то не беда бы — человек, он не лошадь, не сдохнет, все одолеет! Ино гляди — туды-то впустили, а наверх никак. Где работаешь — там спать, там и жрать… Вонища — дохнуть нечем… Без света, без неба… Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут…
— От шайтан! — удивлённо качнул головой Салават.
— И шайтану такого не вздумать! Я чаял: работать не стану — прогонят. Упёрся — кайла не беру. Так что ты скажешь — меня на откачку воды посадили. Вода бежит. Её не откачивай — шахту зальёт. Меня посадили воду в ведро набирать да наверх верёвкой вздымать. Креплюсь — ведра не беру… Второй день гляжу — вода по колено стала. Как стали меня свои же лупить: «Сукин сын, барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено — ноги ломит от холоду…»
— Стал наливать? — спросил Салават.
Мужичонка крутнул головой.
— Где там! Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду — я потонул. Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся… три недели лежал, да снова окреп… живучий! Как сказали мне — завтра опять под землю, я побежал к реке да кинулся в воду. С железами вниз пошёл, ан коряга спасла… зацепился за пень плавучий… вишь — жив!..
Амина слушала, ничего не понимая.
Салават запретил ей говорить о своём госте, но Амина ли не утерпела или кто-то из женщин, зашедших к ней, видел случайно русского беглеца, однако дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец.
Юлай не застал врасплох Салавата. Семка и не жил в коше: он просто скрывался рядом с кочёвкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош.
— Все говорят — у тебя русский, — сказал он Салавату. — У нас довольно своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец…
— Я сам отвечаю за гостя, — резко сказал Салават.
— Тебя отведут в тюрьму и меня на старости лет из старшин пожалуют в каторгу…
Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь.
— Ищи, атай. Если его найдёшь — он уйдёт от меня. Но ты его не найдёшь, не найдут и солдаты, — пообещал Салават, утешая отца.
— Боюсь, Рысабай напишет донос, — пробормотал Юлай.
— Его сын у Рустама сам с турком спутался… Что лучше?! — спросил Салават.
— Турок уже далеко, он уехал три дня, — сказал старшина. — Салават, ты позоришь меня, — взмолился старик со слезами в голосе. — Все говорят, что ты окрестился. Я не верю писарю, но народ ему верит. Докажи всем, что ты не русский… Бухаир призывает народ камнями побить тебя…
— Как докажу? Зачем доказывать! Я верю словам пророка. Я не ищу у царицы милостей… Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры.
— Все знают, что у тебя скрывается русский. Если ты не крестился, то выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским.
— Он мой гость! — возмущённо сказал Салават. — Ты, отец, знаешь, чему ты меня учил? Гость есть гость!
— Тогда Бухаирка прав. Значит, ты русский! Прощай! Ты не сын мне! — воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался.
Возмущение кипело во всём существе Салавата. Он довольно был сам беглецом, скрывавшимся от властей, чтобы каждый беглец стал ему братом и другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как за родного… Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ на облаву за беглым, Салават убьёт шурина, но не выдаст гостя.
Все тут напоминало Салавату ставшее далёким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки… Иногда — соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.
Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звёздам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом…
Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на неё. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрёк послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.
Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве её глаз… Он даже придумал предлог пойти в гости к её отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.
— Готовиться к битве с неверными никогда не рано, — сказал Рустамбай, — для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.
Он ещё много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске…
По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.
Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось всё твёрже ногой на уступы уральских утёсов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение — семьи казнённых и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.
Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.
Шёл слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам.
Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров…
Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни.
Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведёт ли он всех башкир.
— Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдёшь впереди всех против неверных…
— Гульбазир говорит, что ты самый смелый…
— Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой…
Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая.
При перемене места кочёвки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал ещё засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без неё невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.
Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушённый голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски.
Салават подошёл ко входу и с приветствием тронул полог.
— Алек-салам! Кто там? — как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу.
Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел.
— А где же твои гости? — спросил он.
— Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ — ты не слушай! — залепетал старик и через миг позвал: — Душно тут. Идём посидим возле коша…
Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю.
— Кинзя, кто живёт у Рустама? — врасплох спросил он толстяка.
Кинзя растерялся.
— Почём я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! — сказал он, покраснев и надувшись.
Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал:
— А ты мне открыл свою тайну?!
— Я все тебе рассказал по правде.
— Все как есть?
— Все как есть.
— А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом…
— Кто сказал тебе?! — вспыхнул Салават.
— Все говорят… Бухаир говорит.
— Я писарем быть не хочу — что мне креститься! — огрызнулся Салават. — Ты веришь ему?
— Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всём как русский…
— Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! — накинулся Салават. — Иди к Бухаирке…
— Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, — возразил Кинзя. — А про турка что знаю?! Живёт турок, письмо повезёт султану… Чего ещё?! Ничего я не знаю, что ты пристал!..
Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.
Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся.
— Твою Гульбазир Рустамбай отдаёт за турка, — сказал он.
— Она не идёт за него! — откликнулась с живостью Амина. — Ехать через море боится, и страшный он — нос как крючок, глаза чёрные, зубы блестят, как у волка, а ноги кривые… Он едет один назад. Вот только ещё мулла Рахмангул приедет из Верхних Кигов, прочитает письмо к султану, подпишет — и турок поедет назад.
Салават в душе хохотал над самим собой: он ходил подслушивать и следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все…
— А за меня пойдёт Гульбазир? — смеясь, спросил Салават у Амины.
— Рустамбай не пустит. Он говорит — ты крестился… Она бы пошла, — был ответ. — А ты хочешь взять её в жёны? — ревниво спросила Амина, снизу заглядывая в глаза мужа. — Тебе не довольно меня одной?
— Я пошутил, — откликнулся Салават.
«Писарь говорит — ты крестился!..»
И только теперь Салават подумал о том, что в последние дни все меньше народу съезжалось к нему для беседы, уже не так охотно расспрашивали его о странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским; и писарь победил — от мнимого отступника мусульманской веры многие отшатнулись, хотя и не явно, но всё же так, что можно было заметить. Теперь он всё понял… Он решил не сдаваться писарю и готовить народ к битвам, которые вот-вот должны были грянуть…
Лук Ш'гали-Ш'кмана по праву принадлежал Салавату, но от дюжины стрел осталось всего семь штук. Захватив одну из них, Салават пошёл к лучнику Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу.
Лучник сидел не один — Бухаир был у него в гостях. С приходом Салавата он тотчас вскочил с паласа.
— Мне время идти, — сказал он и торопливо вышел.
— Ты был с ним в ссоре, — сказал Салават Бурнашу.
— Война одних ссорит, других мирит, — ответил старик.
Салават заметил у него множество готовых луков.
— Для кого делал? — спросил Салават.
— После дождя на глине видали пять волчьих следов. Пятиногий волк приходит всегда к войне, а на войне нужны луки и стрелы.
— Сделай мне полный колчан таких, — сказал Салават, протянув стрелу Ш'гали-Ш'кмана.
Выйдя от лучника, он не поехал домой, а пустился на гору в лес.
Одиночество, прежде бывшее для него незаметным, потому что он не знал о его причинах, сейчас показалось тяжёлым.
Салават ехал один, обуреваемый чувствами, не находившими выражения в песне, и потому вместо стройных мыслей, всегда рождаемых песней, в его голове теснились и кружились лишь их обрывки…
Лук и стрелы были при нём. Стрелы Салавата были всегда верны. Охотничья страсть не угасала в нём никогда, но сейчас он не следил за дичью. Птица летела над его головой, выводки вспархивали из-под самых копыт коня и разлетались с тревожным писком и шумным шорохом крыльев. Не раз мимо торопливым порыском пробежал мелкий зверёк… Салават не замечал ничего.
Уж вечерело. В лесу наступали сумерки, хотя верхушки высоких сосен ещё золотились от солнца. Салават пробирался дебрями, через которые конь проходил с трудом, и всаднику приходилось ежеминутно склоняться к самой луке, чтобы проехать под сучьями и ветвями.
Вдруг конь взвился на дыбы и шарахнулся прочь… Салават заметил почти рядом с собой качнувшийся куст.
— Тр-р-р! — осадил он коня.
Ему показалось, что за кустом притаился волк, и он вскинул свой лук на прицел.
Он не успел спустить тетиву, когда из куста поднялся человек.
— За что бьёшь? — спросил он по-русски.
Салават едва успел изменить положение лука, и сорвавшаяся стрела взвилась высоко в небо.
— Чаял, волк ведь!.. — пояснил Салават и сокрушённо добавил: — Ведь чуть-чуть не сгубил твою голову…
— Губи, не жалко! — отчаянно махнул рукой тот, и при этом звякнула железная цепь.
— А-а-а! — понимающе протянул Салават. — Я думал, чего схоронился. Заводской, что ли? — спросил он с сочувствием.
Беглец молча кивнул.
— Железку сымать надо, — сказал Салават. — В лесу жить — пропадёшь… Айда на мою кочёвку. Пила есть.
— Не обманешь? — спросил беглец.
— Какая корысть?! Эх, ты! — пристыдил его Салават.
Беглец был замучен голодом, холодом и бродяжничеством. Несколько ночей, проведённых в лесу, он старался не спать, опасаясь зверя и человека.
Салават, приведя его в кош, напоил, накормил, позаботился освободить от цепей с помощью обуха и пилы и наконец уложил спать.
Беглый заводской мужичонка, проснувшись, повеселел.
Семка, как сам назвался беглец, был из тех, с какими не раз уже приходилось встречаться Салавату в своих скитаниях, но он рассказал о таком, чего Салавату ещё не пришлось слышать.
Отданный барином за провинность в солдатчину, он бежал из солдат и пошёл искать лучшей доли на новых сибирских землях. Много вёрст лежало уже за спиной, сыск он считал отставшим, и вдруг на дороге верёвочная петля взвилась над его головой, на него напали, связали его и повезли в плен…
— Я думал — ваши, башкирцы, — рассказывал Семка. — Мало ли чего в далёкой земле про вашего брата услышишь!.. Ан нет, русаки! Да хуже всяких киргизцев: железы надели да в шахту!.. А знаешь ты, брат, шахту, а?!
Салават кивнул.
— Медные руды рубить… Да то не беда бы — человек, он не лошадь, не сдохнет, все одолеет! Ино гляди — туды-то впустили, а наверх никак. Где работаешь — там спать, там и жрать… Вонища — дохнуть нечем… Без света, без неба… Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут…
— От шайтан! — удивлённо качнул головой Салават.
— И шайтану такого не вздумать! Я чаял: работать не стану — прогонят. Упёрся — кайла не беру. Так что ты скажешь — меня на откачку воды посадили. Вода бежит. Её не откачивай — шахту зальёт. Меня посадили воду в ведро набирать да наверх верёвкой вздымать. Креплюсь — ведра не беру… Второй день гляжу — вода по колено стала. Как стали меня свои же лупить: «Сукин сын, барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено — ноги ломит от холоду…»
— Стал наливать? — спросил Салават.
Мужичонка крутнул головой.
— Где там! Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду — я потонул. Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся… три недели лежал, да снова окреп… живучий! Как сказали мне — завтра опять под землю, я побежал к реке да кинулся в воду. С железами вниз пошёл, ан коряга спасла… зацепился за пень плавучий… вишь — жив!..
Амина слушала, ничего не понимая.
Салават запретил ей говорить о своём госте, но Амина ли не утерпела или кто-то из женщин, зашедших к ней, видел случайно русского беглеца, однако дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец.
Юлай не застал врасплох Салавата. Семка и не жил в коше: он просто скрывался рядом с кочёвкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош.
— Все говорят — у тебя русский, — сказал он Салавату. — У нас довольно своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец…
— Я сам отвечаю за гостя, — резко сказал Салават.
— Тебя отведут в тюрьму и меня на старости лет из старшин пожалуют в каторгу…
Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь.
— Ищи, атай. Если его найдёшь — он уйдёт от меня. Но ты его не найдёшь, не найдут и солдаты, — пообещал Салават, утешая отца.
— Боюсь, Рысабай напишет донос, — пробормотал Юлай.
— Его сын у Рустама сам с турком спутался… Что лучше?! — спросил Салават.
— Турок уже далеко, он уехал три дня, — сказал старшина. — Салават, ты позоришь меня, — взмолился старик со слезами в голосе. — Все говорят, что ты окрестился. Я не верю писарю, но народ ему верит. Докажи всем, что ты не русский… Бухаир призывает народ камнями побить тебя…
— Как докажу? Зачем доказывать! Я верю словам пророка. Я не ищу у царицы милостей… Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры.
— Все знают, что у тебя скрывается русский. Если ты не крестился, то выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским.
— Он мой гость! — возмущённо сказал Салават. — Ты, отец, знаешь, чему ты меня учил? Гость есть гость!
— Тогда Бухаирка прав. Значит, ты русский! Прощай! Ты не сын мне! — воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался.
Возмущение кипело во всём существе Салавата. Он довольно был сам беглецом, скрывавшимся от властей, чтобы каждый беглец стал ему братом и другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как за родного… Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ на облаву за беглым, Салават убьёт шурина, но не выдаст гостя.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Наступила осень. По утрам в горах иней покрывал сединой травы, и хотя полуденное солнце пыталось им возвратить молодость, но бурый цвет смерти и разложения с каждым днём все больше сменял жизнерадостную зелень степей и лесов.
Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры ещё оттягивали время, оставаясь на горном кочевье.
Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить ещё раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство.
И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая.
Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры ещё оттягивали время, оставаясь на горном кочевье.
Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить ещё раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство.
И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая.