Страница:
В белых сермяжных шубах, привычные укрываться в снегах от зоркого зверя, они незаметно подкрадывались к врагу, внезапно обрушивались дождём метких стрел и, обнажив медвежьи ножи, смело мчались в смертельную рукопашную схватку… В быстроте они состязались с конницей, а там, где снег был глубоким, опережали коней, мчась как ветер… Опытные дозорные и разведчики, быстроногие вестники, не знающие страха в рукопашном бою, они были незаменимы в зимнее время.
Лыжники давно уже выследили обоз, приближавшийся к крепости.
Перед самым городом лыжные дозоры обогнали обоз и предупредили о нём свой отряд, и вот по лощине вдоль Сылвы охотники выбежали на добычу.
Предводитель лыжников Сары-Байсар, заслонив рукой глаза, вглядывался в крепость, переводил узкие, раскосые глаза на обоз и снова на крепость, определяя расстояние и взвешивая собственные силы и время.
Обоз ехал в сопровождении драгунского взвода. Сары-Байсар колебался.
— Можно поспеть теперь, — как бы отвечая на его мысль, сказал за его спиной юркий, малорослый, похожий на мальчика воин. — Наши лыжи не хуже аргамаков и уж, конечно, быстрей этих кляч.
— Ружья у них, — опасливо заметил Сары-Байсар, почёсывая скулу.
— Они из ружей будут мимо бить, а наши луки без обмана, — запальчиво возразил малыш. — Ты забыл, Сары-Байсар, мы привыкли бить зверя на бегу. Я ни разу ещё не промахнулся ни по лосю, ни по козе, а в позапрошлом году мне случилось перегнать оленя, да так, что он, прыгнув, увяз в снегу от прыжка, а я перепрыгнул через него с обрыва и тут же его убил.
Воины, слушавшие разговор, захохотали.
— Вахабка всегда так: и бегает быстрее оленя, и летает выше орла, даром что ростом с лапоть.
— Чем разговаривать, мы бы уже захватили обоз, — неодобрительно обернулся ко всем маленький Вахаб.
— И захватим, — поддержали из толпы.
— Опоздали. Из крепости помощь выйдет, — возразил осторожный Сары-Байсар.
— Успеем, агай, уйдём! — подбодрило несколько голосов.
— Ну, айда, коли так.
— Айда! — подхватили лыжники, и лёгкий ветерок, дувший им в спины, стал отставать.
Снег скрипел, лыжи свистели, люди ровно и часто дышали, выбрасывая палки. В обозе их заметили и, повернув задами возы, прикрывшись сеном и мешками хлеба, приготовились к бою.
На выстрел из лука лыжники остановились и спустили стрелы. Люди тотчас попрятались за сено. Не видно было, попала ли хоть одна стрела.
В ответ им грянул ружейный залп.
— Алла! — крикнул Сары-Байсар, и снова заскрипели лыжи, и ещё не успели драгуны приготовиться ко второму залпу, как лыжники были под возами сена.
Драгуны заняли ещё полдесятка возов, превратив их в бастион, и, сверху прикрытые сами от стрел сеном, били по нападавшим. Лыжники под пулями бросились обрубать постромки.
Завязалась свалка с возчиками, обывателями городка: дрались просто кулаками, обрубленными оглоблями, топорами, и вдруг среди шума сражения, треска и грома выстрелов послышался крик драгун:
— Держись, братцы! Из крепости помощь!
Из крепости действительно вышел драгунский отряд на помощь обозу. Но вдруг с заднего воза поднялся столб пламени с дымом. Как живой, покатился по снежному полю пламенный ком, мечась между возами и зажигая их. Столб пламени поднимался уже от пятого или шестого воза с краю и дальше. По ряду возов помчался огненный живой зверь, дико визжа и зажигая новые возы. Испуганные, опалённые кони рванулись к крепости, неся под её новые стены свой пылающий груз. Драгуны, залёгшие на возах, в ужасе прыгали из огня и рассыпались по полю. Лошади под драгунским отрядом, выехавшим из крепости, дыбились, испуганные и смятые бешеным огненным поездом. Они шарахались в стороны с дороги и вязли в снегу. На дороге пешими оставались хозяева обозных лошадей, человек сорок. Их лыжники захватили в плен и погнали обратно к реке. Тех, кто не хотел идти, убивали, иных связывали и волочили за собой по снегу, как салазки.
Маленького охотника Вахаба везли двое товарищей. Это он, вместо того чтобы тянуть бесплодную перестрелку из лука, засел под задним возом и упорно высекал огонь, пока не зажёг воз. Это он, как огненный зверь, метался от воза к возу с охапками горящего сена. Несмотря на страшные ожоги, он одержал победу и лишил крепость продовольствия и фуража.
Одежда на нём была вся сожжена. Грудь обожжена, лицо в багровых волдырях, брови и ресницы исчезли, вместо них были красные пятна, окаймлявшие воспалённые узкие глазки; он стонал:
— Снегу!.. Пить!..
Ему дали снегу.
— Улям… Хазер улям…[23] — простонал он. — Положите меня здесь… Умру…
Но его не положили. Его несли дальше.
— Сары-Байсар, — позвал умирающий.
— Я ведь правда тогда перегнал оленя… — прошептал умирающий юный герой.
— Знаю… вижу… — ответил Сары-Байсар и подумал: «Верно, ты уже не перегонишь сегодняшнего заката».
Пленники рассказали, что гарнизон в крепости сильный, пушки новые, солдат много и, кроме гарнизона, все кожевники города вооружены и будут сражаться.
Ни Салават, ни Кузнецов не приуныли, услыхав это. Они не поверили пленникам, подумали, что те обманывают, и даже хотели было повесить их всех за обман, однако рассудили, что лучше привлекут горожан, если обойдутся с пленниками добром.
Их накормили, отвели для них две избы и оставили под охраной, кроме двоих, которым вручили пугачёвские манифесты и пустили в город.
Вместе с бывшими ранее под Кунгуром силами пугачевцев их собралось тут теперь четыре тысячи воинов.
Батыркай уже испытал сильные и слабые стороны крепости.
Объехав и осмотрев её вместе, все начальники взялись готовить решительный приступ на кунгурские стены. Его готовили ночью.
В тишине подвезли и поставили пушки против крепостных батарей. Но только что их расположили, как крепость грянула пушечным залпом и несколько бомб ударилось возле самой артиллерийской площадки повстанцев. Пролетевшим ядром убило одного канонира.
В то же время послышались крики и стрельба с противоположной стороны — это начал приступ отряд Сары-Байсара.
Сары-Байсар мстил за умершего от ожогов маленького Вахаба.
— Пора, — сказал Салават, и фитили задымили, загрохотали удары пушек.
Пушки зарядили снова, когда часть отряда под командой Батыркая пошла на приступ. Почти одновременно выстрелы и крики послышались слева, где с пятью сотнями башкир были сотник Акжягет и Пётр Лохотин.
— Зажигай! — крикнул Салават и тотчас вслед за новым залпом пушек вынул саблю и помчался впереди своего отряда.
И когда они уже спешивались, чтобы лезть на стены, в городе разгорелся пожар: одно из ядер, пущенных Салаватом, зажгло какую-то постройку в крепости, и яркое пламя плескало в небе, озаряя все кругом красным блеском. Этот-то свет и погубил приступ: крепостные капониры при нём вернее навели пушки, грянул короткий картечный залп, раненые лошади взвились на дыбы, закричали люди, кое-кто повернул назад. Из крепости вылетели драгуны. Салават увидел, что он остался один, повернул коня и поскакал за бегущими, чтобы удержать их от бегства.
Это были юнцы, в первый раз покинувшие родные деревни. Ранее они выезжали из родных аулов лишь на кочевья. Многие из них никогда не слыхали порохового выстрела. Удары пушек, заряженных картечью, ядра, гром ружейной пальбы привели в ужас коней и заставили дрогнуть сердца всадников…
Окрики Салавата остановили их. Пересилив свой ужас перед огненным боем, они удержали коней и кто с чем попало — с саблями, пиками, топорами, — остановясь перед стремительным напором драгун, снова вступили в бой. Но со стороны защитников крепости это был лишь хитрый манёвр: завязавшийся бой преградил натоптанную, ровную дорогу на подходе к крепости и отрезал первую волну шедших на приступ людей от подкреплений, которые, поспешая под крепостные стены, теперь тонули в сугробах.
Защитники крепости расправлялись с теми немногочисленными повстанцами, которые успели прорваться под её стены. Они обливали их кипятком и растопленною смолой, сбрасывали им на головы камни и били в упор из ружей, пока те не отступили и не начали отходить, обессиленные потерями.
Казаки атамана Михаилы Мальцева рванулись к крепости в обход дороги, по целине, завязли в сугробах, бросили в снегу лошадей и пустились пешком, но и пешком было трудно одолевать снежную целину и наметённые сугробы. Казаки тонули по грудь и по пояс в снегу, и тут-то удар за ударом стали их бить картечные выстрелы с крепости…
После упорной схватки отряд Салавата стал теснить драгун к городу. Разгорячённые битвой юнцы с победными криками стремились за ними.
Как раз в это время должен был из засады подойти на помощь штурмующим Кузнецов. Салават оглянулся и увидал бурно мчавшихся конников, вот они почти подошли вплотную… и вдруг… залп за залпом ружейными выстрелами конница начала осыпать башкир. Защитники крепости, ободрённые помощью, ещё ожесточённее сбрасывали камни на головы идущих на приступ пугачевцев. В тылу Салавата, вместо Кузнецова, оказался отряд драгун, которые перехитрили повстанцев, выехав через северные ворота города.
По дороге они захватили обоз Кузнецова, а часть их, завязав перестрелку с Кузнецовым из леса, отвлекла его главные силы.
Сары-Байсар, также отбитый от стен крепости, со своими лыжниками мчался на помощь Салавату.
Поредевший отряд Салавата бился из последних сил, сжатый с двух сторон городской вылазкой.
Сам Салават криком бодрил товарищей, поспевая везде, где люди падали духом, где враг начинал осиливать. Вдруг Салават выронил саблю, пошатнулся и, бросив поводья, пополз с седла.
Толстый, грузный всадник, всё время как тень следовавший за Салаватом, подхватил его и перекинул, уже бесчувственного, к себе на седло. Схватив его коня под уздцы, отбиваясь ударами топора от драгун, он промчался сквозь их цепь. Драгуны погнались за ним, окружили, но в это время подоспели лыжники Сары-Байсара. Они подкатывались под самые ноги драгунских коней, хватались за холки, за стремена, за луки, короткими ножами сбивали с седла всадников и, превратившись в конников, топтали повергнутого врага. Они защищали Кинзю с безжизненным Салаватом на седле, но не могли уже сдержать бегства башкир, лишённых своего командира.
Ещё один штурм был отбит.
Лыжники давно уже выследили обоз, приближавшийся к крепости.
Перед самым городом лыжные дозоры обогнали обоз и предупредили о нём свой отряд, и вот по лощине вдоль Сылвы охотники выбежали на добычу.
Предводитель лыжников Сары-Байсар, заслонив рукой глаза, вглядывался в крепость, переводил узкие, раскосые глаза на обоз и снова на крепость, определяя расстояние и взвешивая собственные силы и время.
Обоз ехал в сопровождении драгунского взвода. Сары-Байсар колебался.
— Можно поспеть теперь, — как бы отвечая на его мысль, сказал за его спиной юркий, малорослый, похожий на мальчика воин. — Наши лыжи не хуже аргамаков и уж, конечно, быстрей этих кляч.
— Ружья у них, — опасливо заметил Сары-Байсар, почёсывая скулу.
— Они из ружей будут мимо бить, а наши луки без обмана, — запальчиво возразил малыш. — Ты забыл, Сары-Байсар, мы привыкли бить зверя на бегу. Я ни разу ещё не промахнулся ни по лосю, ни по козе, а в позапрошлом году мне случилось перегнать оленя, да так, что он, прыгнув, увяз в снегу от прыжка, а я перепрыгнул через него с обрыва и тут же его убил.
Воины, слушавшие разговор, захохотали.
— Вахабка всегда так: и бегает быстрее оленя, и летает выше орла, даром что ростом с лапоть.
— Чем разговаривать, мы бы уже захватили обоз, — неодобрительно обернулся ко всем маленький Вахаб.
— И захватим, — поддержали из толпы.
— Опоздали. Из крепости помощь выйдет, — возразил осторожный Сары-Байсар.
— Успеем, агай, уйдём! — подбодрило несколько голосов.
— Ну, айда, коли так.
— Айда! — подхватили лыжники, и лёгкий ветерок, дувший им в спины, стал отставать.
Снег скрипел, лыжи свистели, люди ровно и часто дышали, выбрасывая палки. В обозе их заметили и, повернув задами возы, прикрывшись сеном и мешками хлеба, приготовились к бою.
На выстрел из лука лыжники остановились и спустили стрелы. Люди тотчас попрятались за сено. Не видно было, попала ли хоть одна стрела.
В ответ им грянул ружейный залп.
— Алла! — крикнул Сары-Байсар, и снова заскрипели лыжи, и ещё не успели драгуны приготовиться ко второму залпу, как лыжники были под возами сена.
Драгуны заняли ещё полдесятка возов, превратив их в бастион, и, сверху прикрытые сами от стрел сеном, били по нападавшим. Лыжники под пулями бросились обрубать постромки.
Завязалась свалка с возчиками, обывателями городка: дрались просто кулаками, обрубленными оглоблями, топорами, и вдруг среди шума сражения, треска и грома выстрелов послышался крик драгун:
— Держись, братцы! Из крепости помощь!
Из крепости действительно вышел драгунский отряд на помощь обозу. Но вдруг с заднего воза поднялся столб пламени с дымом. Как живой, покатился по снежному полю пламенный ком, мечась между возами и зажигая их. Столб пламени поднимался уже от пятого или шестого воза с краю и дальше. По ряду возов помчался огненный живой зверь, дико визжа и зажигая новые возы. Испуганные, опалённые кони рванулись к крепости, неся под её новые стены свой пылающий груз. Драгуны, залёгшие на возах, в ужасе прыгали из огня и рассыпались по полю. Лошади под драгунским отрядом, выехавшим из крепости, дыбились, испуганные и смятые бешеным огненным поездом. Они шарахались в стороны с дороги и вязли в снегу. На дороге пешими оставались хозяева обозных лошадей, человек сорок. Их лыжники захватили в плен и погнали обратно к реке. Тех, кто не хотел идти, убивали, иных связывали и волочили за собой по снегу, как салазки.
Маленького охотника Вахаба везли двое товарищей. Это он, вместо того чтобы тянуть бесплодную перестрелку из лука, засел под задним возом и упорно высекал огонь, пока не зажёг воз. Это он, как огненный зверь, метался от воза к возу с охапками горящего сена. Несмотря на страшные ожоги, он одержал победу и лишил крепость продовольствия и фуража.
Одежда на нём была вся сожжена. Грудь обожжена, лицо в багровых волдырях, брови и ресницы исчезли, вместо них были красные пятна, окаймлявшие воспалённые узкие глазки; он стонал:
— Снегу!.. Пить!..
Ему дали снегу.
— Улям… Хазер улям…[23] — простонал он. — Положите меня здесь… Умру…
Но его не положили. Его несли дальше.
— Сары-Байсар, — позвал умирающий.
— Я ведь правда тогда перегнал оленя… — прошептал умирающий юный герой.
— Знаю… вижу… — ответил Сары-Байсар и подумал: «Верно, ты уже не перегонишь сегодняшнего заката».
Пленники рассказали, что гарнизон в крепости сильный, пушки новые, солдат много и, кроме гарнизона, все кожевники города вооружены и будут сражаться.
Ни Салават, ни Кузнецов не приуныли, услыхав это. Они не поверили пленникам, подумали, что те обманывают, и даже хотели было повесить их всех за обман, однако рассудили, что лучше привлекут горожан, если обойдутся с пленниками добром.
Их накормили, отвели для них две избы и оставили под охраной, кроме двоих, которым вручили пугачёвские манифесты и пустили в город.
Вместе с бывшими ранее под Кунгуром силами пугачевцев их собралось тут теперь четыре тысячи воинов.
Батыркай уже испытал сильные и слабые стороны крепости.
Объехав и осмотрев её вместе, все начальники взялись готовить решительный приступ на кунгурские стены. Его готовили ночью.
В тишине подвезли и поставили пушки против крепостных батарей. Но только что их расположили, как крепость грянула пушечным залпом и несколько бомб ударилось возле самой артиллерийской площадки повстанцев. Пролетевшим ядром убило одного канонира.
В то же время послышались крики и стрельба с противоположной стороны — это начал приступ отряд Сары-Байсара.
Сары-Байсар мстил за умершего от ожогов маленького Вахаба.
— Пора, — сказал Салават, и фитили задымили, загрохотали удары пушек.
Пушки зарядили снова, когда часть отряда под командой Батыркая пошла на приступ. Почти одновременно выстрелы и крики послышались слева, где с пятью сотнями башкир были сотник Акжягет и Пётр Лохотин.
— Зажигай! — крикнул Салават и тотчас вслед за новым залпом пушек вынул саблю и помчался впереди своего отряда.
И когда они уже спешивались, чтобы лезть на стены, в городе разгорелся пожар: одно из ядер, пущенных Салаватом, зажгло какую-то постройку в крепости, и яркое пламя плескало в небе, озаряя все кругом красным блеском. Этот-то свет и погубил приступ: крепостные капониры при нём вернее навели пушки, грянул короткий картечный залп, раненые лошади взвились на дыбы, закричали люди, кое-кто повернул назад. Из крепости вылетели драгуны. Салават увидел, что он остался один, повернул коня и поскакал за бегущими, чтобы удержать их от бегства.
Это были юнцы, в первый раз покинувшие родные деревни. Ранее они выезжали из родных аулов лишь на кочевья. Многие из них никогда не слыхали порохового выстрела. Удары пушек, заряженных картечью, ядра, гром ружейной пальбы привели в ужас коней и заставили дрогнуть сердца всадников…
Окрики Салавата остановили их. Пересилив свой ужас перед огненным боем, они удержали коней и кто с чем попало — с саблями, пиками, топорами, — остановясь перед стремительным напором драгун, снова вступили в бой. Но со стороны защитников крепости это был лишь хитрый манёвр: завязавшийся бой преградил натоптанную, ровную дорогу на подходе к крепости и отрезал первую волну шедших на приступ людей от подкреплений, которые, поспешая под крепостные стены, теперь тонули в сугробах.
Защитники крепости расправлялись с теми немногочисленными повстанцами, которые успели прорваться под её стены. Они обливали их кипятком и растопленною смолой, сбрасывали им на головы камни и били в упор из ружей, пока те не отступили и не начали отходить, обессиленные потерями.
Казаки атамана Михаилы Мальцева рванулись к крепости в обход дороги, по целине, завязли в сугробах, бросили в снегу лошадей и пустились пешком, но и пешком было трудно одолевать снежную целину и наметённые сугробы. Казаки тонули по грудь и по пояс в снегу, и тут-то удар за ударом стали их бить картечные выстрелы с крепости…
После упорной схватки отряд Салавата стал теснить драгун к городу. Разгорячённые битвой юнцы с победными криками стремились за ними.
Как раз в это время должен был из засады подойти на помощь штурмующим Кузнецов. Салават оглянулся и увидал бурно мчавшихся конников, вот они почти подошли вплотную… и вдруг… залп за залпом ружейными выстрелами конница начала осыпать башкир. Защитники крепости, ободрённые помощью, ещё ожесточённее сбрасывали камни на головы идущих на приступ пугачевцев. В тылу Салавата, вместо Кузнецова, оказался отряд драгун, которые перехитрили повстанцев, выехав через северные ворота города.
По дороге они захватили обоз Кузнецова, а часть их, завязав перестрелку с Кузнецовым из леса, отвлекла его главные силы.
Сары-Байсар, также отбитый от стен крепости, со своими лыжниками мчался на помощь Салавату.
Поредевший отряд Салавата бился из последних сил, сжатый с двух сторон городской вылазкой.
Сам Салават криком бодрил товарищей, поспевая везде, где люди падали духом, где враг начинал осиливать. Вдруг Салават выронил саблю, пошатнулся и, бросив поводья, пополз с седла.
Толстый, грузный всадник, всё время как тень следовавший за Салаватом, подхватил его и перекинул, уже бесчувственного, к себе на седло. Схватив его коня под уздцы, отбиваясь ударами топора от драгун, он промчался сквозь их цепь. Драгуны погнались за ним, окружили, но в это время подоспели лыжники Сары-Байсара. Они подкатывались под самые ноги драгунских коней, хватались за холки, за стремена, за луки, короткими ножами сбивали с седла всадников и, превратившись в конников, топтали повергнутого врага. Они защищали Кинзю с безжизненным Салаватом на седле, но не могли уже сдержать бегства башкир, лишённых своего командира.
Ещё один штурм был отбит.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Раненого Салавата бригадир Кузнецов, как старший чином, велел отвезти на родину для лечения.
В сопровождении сотни башкир везли его к родному аулу. За эти месяцы, что он провёл, не сходя с седла, в битвах, Салават много передумал. Даже обычная спутница в прежнее время — песня — реже навещала его; она любила тишину и задумчивость, а где было взять теперь тишины, когда каждый шаг надо обдумывать, когда каждый миг надо ожидать выстрела не в лоб, так в спину?
Лёжа в санях, на подушках, Салават думал теперь не о нападении или защите, не о сегодняшней неудаче. Он думал о всём большом деле, которое начал. Надо было неустанно раздувать пламя. Надо было всюду поспеть, подхватить каждую искру и разжечь ею горы и степи. Теперь, когда народ решился восстать, когда сотни русских, башкирских, татарских селений восстали, нельзя уже было терять времени, нельзя бездействовать, чтобы не ослаб жар, — и как раз в это время Салават выбыл из строя…
— Кинзя, сколько дней я лежу? — спросил Салават.
— Пятый день, агакай, — ответил Кинзя. — Лежи, лежи, не подымай головы…
— Чудак ты! Как же лежать?! Ты считай: если каждый день подымать по одной деревне, и то было бы пять деревень. Ай-ма?
— Верно, — нехотя пробурчал Кинзя.
— Ну, так вот, а я тут лежу… А ты, как баба, возле меня ходишь, башкиры спят… и огонь войны так потухнет… Раздувай огонь!..
— Тише ты, Салават, — уговаривал его друг. — Народ ведь и сам не отступится, что ты! Народ сам горит, а ты береги свои силы…
— Раздувай огонь! — не слушая, выкрикнул Салават и внезапно запел:
— Молчи! — огрызнулся на него Салават. — Ещё ты, мешок, учить меня будешь?! Вот твоя подушка. — И одним движением ножа Салават распорол подушку, широко размахнул перину и выпустил пух. — Вот твоя подушка, вот твоя перина, вот твой покой!.. Седло мне!
Старый друг уговаривал Салавата, как ребёнка, но тот кричал и требовал седло. Кинзя уступил. Салавату подвели осёдланного жеребца. Когда он садился в седло, рот его перекосился от боли.
— Вот видишь! — укоризненно сказал толстяк.
— Это ты видишь, а я не вижу. Оно и лучше, что не вижу, а то бы, верно, пожалел себя, как ты или как слезливая баба.
Кинзя промолчал. Салават ехал с ним рядом. Он побледнел от боли. Каждый толчок отдавался в ране.
Они въехали в деревню, и улица её мгновенно опустела. Жители боялись, что проезжие воины будут грабить. Отряд остановился возле мечети. Салават не сходил с седла, несмотря на уговоры друзей.
Прошло много времени, прежде чем собрали народ. Аульный старшина вышел вперёд.
— Что вы за люди? Чего хотите? — спросил он важно.
— Мы пришли звать всех жягетов на войну. Кто не с нами, тот изменник. Дом того будет предан огню, сам он должен погибнуть!.. Кто не с нами, тот не мужчина!.. Кто не с нами, тот не башкирин!.. Горит война! — отвечал Салават, с каждым громким словом бледнея и становясь слабей. Рана мучила его. — Я полковник царя. Царь зовёт против бояр… Вот, раненный в битве, я приехал звать вас…
И, побелев от слабости, Салават, вместо того чтобы говорить дальше, запел:
— На войну! — закричал в один голос народ.
Мулла, стоявший на крыльце своего дома как раз против мечети, громко сказал:
— Альхасл, жягеты! Вот человек, сказавший, что он не боится меча Азраила. Аллах тотчас поразил его. Глядите, правоверные… Жягани, масалян. Он хотел идти против аллаха. Несчастный карак, дерзнувший против Азраила! Безумные, не идите за ним!
— Он ранен, — крикнул в ответ Кинзя. — Надутый верблюд, он ранен — ты понимаешь? — И старый друг, поддерживая Салавата в седле, освободил его ногу из стремени.
— Кем же, кроме аллаха, ранен он? — спросил, усмехнувшись, мулла, — Вот чудо! Вот чудо перед вами! Альхасл, жягеты, невидимая стрела сразила разбойника и богохульца. Он умер, сказав неправедное слово! — Мулла неистовствовал от ликования.
— Он не умер, — громче крикнул, краснея от злости, толстяк. — Ты, старый болван, толстый «масалян», тупая свинья, слышишь ты, я вот тебя угощу свинцом, если не замолчишь! — Кинзя вынул из-за пояса Салавата пистолет и поднял его. Мулла скрылся в своём доме.
— Полковник ранен, — сказал Кинзя, обращаясь к народу, — Отведите ему дом. Это храбрый воин. Он взял пять крепостей, а теперь ранен, но, как настоящий воин, не хочет лежать и не сходит с седла.
Бесчувственного Салавата подхватили десятки рук, но он мгновенно очнулся.
— Пустите меня, я сам пойду, — сказал он, — Акжягет, пиши список, кто идёт с нами.
Акжягет кивнул головой.
— Хорошо, агай, иди ляг… Я напишу список, а тебе нужен отдых.
Салавата внесли в избу и уложили на постель. Рана его, только что закрывшаяся, побагровела, вздулась и снова готова была открыться.
В соседней избе Акжягет писал список добровольцев. Взволнованные песней Салавата не меньше, чем в других местах словами воззваний и манифестов, юноши почти поголовно уходили с отрядом, и старики одобряли их.
Сто двадцать имён этого села были вписаны в список Акжягета.
Салават ослабел. Лёжа в постели, тихим голосом он говорил Кинзе:
— В наших войсках не хватает людей. Двести человек не должны быть без дела из-за одного Салавата. Пусть все идут под Кунгур. Государь указал взять Кунгурскую крепость. Нельзя его обмануть. Я один поеду до дому. Ты поведёшь их.
— Хорошо, хорошо, Салават, я поведу их, — успокаивал его толстяк. — Спи, тебе надо подкрепиться.
Салават задремал.
Ночью, когда он, проснувшись, встал, он услышал за перегородкой шёпот Кинзи:
— Этого бешеного медведя можно только перехитрить. Ты уведи его аргамака и сделай вид, что ушёл. Стойте в соседней деревне, а когда мы поедем вперёд, вы следуйте за нами: без своего коня он снова согласится лечь на перину и будет думать, что я один его провожаю.
— Может быть, хватит половины воинов, а другую половину послать под Кунгур? — неуверенно прошептал Акжягет.
— А кто же будет сопровождать начальника? Что же ты думаешь, Салават-туря не стоит того, чтобы его сохранить от опасности? — обрушился Кинзя на собеседника. — Ты как думаешь?! — допрашивал он запальчиво, повышая голос.
— Зачем так? Совсем я так не думал… Ладно, пусть будет, как ты сказал.
Они заснули. Салават написал записку:
«Бешеный медведь сам добредёт в берлогу. Поезжайте все под Кунгур — таков мой приказ».
И в ночной тишине Салават выехал из деревни.
«Они будут догонять меня утром, значит, надо поехать другой дорогой… Пусть-ка поймают! — Салават засмеялся. — А то, вишь, почёт какой. Будто я не могу без двух сотен нянек».
Довольный своей хитростью, он свернул по ближайшей тропинке вправо и подхлестнул коня. Вместо того чтобы ехать по Юрузени, он пересёк её и поехал вдоль Каратау, переехал Сим, дальше хотел повернуть налево, мимо Усть-Катавского завода. Белизна снега резала до боли его глаза. Сильно заныла рана. Салават сунул руку к себе под одёжку и в липкой мокроте нащупал жёсткий предмет. «Пуля вышла!» — подумал он. В тот же миг жёлтые пятна пошли по снежной пустыне. Салават испугался, что вот он сейчас упадёт и погибнет… Он крепко схватился за шею коня и потерял силы…
Когда он очнулся, под головой его снова была подушка, а сверху прикрыт он был тем же овчинным тулупом. Салават открыл глаза. Теперь он лежал на лубке между двумя лошадьми, подвешенный на лямках. Лица всадников, вёзших его, были от него скрыты поднятыми овчинными воротниками.
Салават глядел на яркие звезды в небе.
«Как они меня нашли? — подумал он. — Хитрый толстяк! Неужели он всё время следил?»
Могучий всадник сидел на правой лошади. Салават был удивлён способом передвижения. Если бы ехали к дому, то можно было проехать и на санях, не было надобности везти верхом, — верно, пришлось поехать где-то стороной и притом проезжать через крутые, бездорожные горы.
«Странно, — думал он, — неужели приходится убегать от царицыных войск? Для чего они двинулись через горы?»
Салават хотел спросить Кинзю, но не хотелось нарушать ночной тишины. Он шевельнулся. От движения заболела рана. И, не в силах сдержаться, он застонал. Богатырь, обернувшись, склонился с седла. В блеклой мути рассвета Салават увидел чужое лицо… Это был не Кинзя. Салават овладел собой и сдержал готовый сорваться крик. Он даже закрыл глаза и притворился спящим, чтобы лучше обдумать своё положение. Он был в плену… Какая участь ждала его?! Знали ли эти люди, кого схватили? Кто они сами — сторонники Бухаира или солдаты царицы?
— Кто ты? — спросил Салават по-русски.
— Молчи, — сурово ответил грузный всадник.
— Куда ты меня везёшь?
— На Авзян-завод. К генералу Афанасу Ивановичу Соколову.
Салават закрыл глаза. Он сознавал своё бессилие перед судьбой: генерал так генерал, — может быть, удастся обмануть генерала!
Лошади остановились.
— Вставай. Я тебе помогу, — обратился к Салавату тот, кого он сначала принял за Кинзю.
— Спасибо. Сам встану, — сухо и гордо сказал Салават.
Салават поднялся с подушки, сошёл с луба и сам, стараясь ступать твёрже, взошёл на крыльцо.
Дверь пахнула навстречу тёплым паром. В доме, несмотря на раннюю пору, горел огонь и люди сидели за столом.
Салават перешагнул порог.
— Здравствуйте, — сказал сопровождающий воин, войдя вместе с ним.
— Здравствуй, здравствуй. Милости просим, — ответил от стола неожиданно знакомый Салавату голос.
У стола, в кругу рабочей семьи, сидел высокий, широкоплечий бородач с серо-стальными пристальными глазами, рябым лицом, отмеченным красными пятнами каторжного клейма на лбу, с повязкой на носу.
— Хлопуша! — радостно закричал Салават с порога и пошатнулся от слабости. Такой «генерал» был не страшен.
— Салават! — так же радостно вскрикнул Хлопуша. — Что с тобой, парень? Что ты белый? Рожа-то как извёстка.
— Ранен я, — ответил Салават, — пуля вышел в дороге. Совсем затянулся было, а тут взял да вышел…
— Иди, иди, садись скорей, — захлопотал Хлопуша, — иди. Это ладно, что пуля вышла. Бабку позовём. Справит тебе она примочки, и жив будешь… Ашать[24] хочешь?
— Какой там ашать! — махнув рукой, сказал Салават и опустился на лавку, бледнея от слабости и радостного волнения.
— Водки! — крикнул Хлопуша, поняв его состояние. — Лучший дружок мой, — пояснил он засуетившимся хозяевам и сам притащил Салавату подушку.
Страшной смесью из водки с луком и чесноком ожгло все внутренности Салавата, но Хлопуша был убеждён, что это самое целительное средство, и Салават покорился… Хлопуша не отходил от него до полудня, рассказывал о том, как он был схвачен и заключён в тюрьму, как оренбургские власти решили послать его к Пугачёву с «увещевательными» письмами, как он, вместо того чтобы письма разбрасывать, все их представил своему государю и как теперь государь его, генерала Соколова, послал по Уралу: «Лети, сокол, — сказал государь, — да бей чёрных воронов».
— Вот и летаю, голубь! Здесь, на Авзяне, пушки лью, — рассказывал Хлопуша, — с рабочим народом в миру да в ладу. Царским ослушникам гостинцы готовлю… Рабочих людей пособрал, что лопатками да кирками владают. Теперь хоть крепости свои строй… Дня через четыре выхожу опять под Оренбурх, к государю… А ты где воюешь, голубь?
— Сарапул взял, Красноуфимск покорил государю, мелкие крепости брал, которые сжёг, в которых солдат побил… Под Кунгуром дрались!.. Четырнадцать пушек брали в Красноуфимске… — слабым голосом перечислял Салават.
— А где же тебе бока наломали?
— Под Кунгуром бока ломал… Теперь много дней прошло… Новый полк собирать буду…
— Валяй, валяй, гляди, и генералом станешь не хуже меня, — подбадривал раненого Хлопуша. — Тут вот со мной из татар полковник, который тебя привёз. Храбрый парень… Оружия мало, вот чего худо. Кабы всей амуниции вволю — мы бы давно на Москве уже были… Вот сейчас я двенадцатую пушку дожидаю. Заводские-то мужики молодцы — с хлебом-солью приняли, всякую честь оказывают. Пушки без слова льют, кольчуги куют, говорят: «Для своего царя стараемся — свою волю добываем». А ты был у государя-то? Признал его?
— Как не признать… Калякал с ним кое о чём… Письма брал… — Салават начал дремать от хмеля.
В это время в избу вошёл казак.
— Афанас Иваныч, десятой пушки лафет готов, айда смотреть — зовёт мастер, — позвал он Хлопушу.
Хлопуша вышел, а Салават заснул.
Встреча со старым другом Хлопушей обрадовала Салавата. Ведь перед его глазами он предстал теперь уже не молодым мальчишкой, не знающим жизни, а опытным воином с опасной раной, которой гордился Салават больше, чем чином полковника. Салавату было радостно показать Хлопуше, что вот его, Хлопуши, ночные разговоры у костров, денные беседы в пути, в степях и в лесах, бродяжничество по умётам, разбой по дорогам, песни и сказки — всё не прошло даром.
В течение следующих трёх дней Салават, подчинясь Хлопуше, лежал, чтобы дать зажить ране. Ворожейка-лекарка, старуха Ипатишна, делала ему примочки, лечила настойками и наговорами, и кто знает, какое из этих лекарств больше помогало, вернее всего — молодая кровь.
Через три дня Хлопуша сказал ему, что выступает под Оренбург.
— Бог знает, уж свидимся ли? Прощай. Хорошо, что господь тебя послал ещё раз на моём пути, — увидал я, что не дермо из тебя выросло, а человек. Счастливо. Поправляйся — да снова на недругов. Пуще всего помни, что заводами нам владать надо, заводских искусников да выдумщиков на свою сторону склонять — тогда половина дела будет сделана; в заводе тебе и пушку выльют, и кинжал и саблю сделают, и картечи сготовят. И народ заводской дружней да смелей. Землероб за свою коровёнку, за скудельное добришко трясётся, а заводскому мужику — и хотел бы трястись, да не над чем. Вот он зато и смелее!
Хлопуша уехал. Салават остался в заводе ещё сутки. На вторые сутки его взяла тоска. Он не выдержал и выехал в путь.
Помня наказ Салавата всеми мерами удерживать Красноуфимск и его угрозу карать за оплошность смертною казнью, Матвей Чигвинцев исправно посылал донесения под Кунгур, а после отхода повстанческих войск от Кунгура сообщал под Екатеринбург, где начальствовал пугачёвский полковник Белобородов.
В сопровождении сотни башкир везли его к родному аулу. За эти месяцы, что он провёл, не сходя с седла, в битвах, Салават много передумал. Даже обычная спутница в прежнее время — песня — реже навещала его; она любила тишину и задумчивость, а где было взять теперь тишины, когда каждый шаг надо обдумывать, когда каждый миг надо ожидать выстрела не в лоб, так в спину?
Лёжа в санях, на подушках, Салават думал теперь не о нападении или защите, не о сегодняшней неудаче. Он думал о всём большом деле, которое начал. Надо было неустанно раздувать пламя. Надо было всюду поспеть, подхватить каждую искру и разжечь ею горы и степи. Теперь, когда народ решился восстать, когда сотни русских, башкирских, татарских селений восстали, нельзя уже было терять времени, нельзя бездействовать, чтобы не ослаб жар, — и как раз в это время Салават выбыл из строя…
— Кинзя, сколько дней я лежу? — спросил Салават.
— Пятый день, агакай, — ответил Кинзя. — Лежи, лежи, не подымай головы…
— Чудак ты! Как же лежать?! Ты считай: если каждый день подымать по одной деревне, и то было бы пять деревень. Ай-ма?
— Верно, — нехотя пробурчал Кинзя.
— Ну, так вот, а я тут лежу… А ты, как баба, возле меня ходишь, башкиры спят… и огонь войны так потухнет… Раздувай огонь!..
— Тише ты, Салават, — уговаривал его друг. — Народ ведь и сам не отступится, что ты! Народ сам горит, а ты береги свои силы…
— Раздувай огонь! — не слушая, выкрикнул Салават и внезапно запел:
— Тише, Салават-агай, тише! — умолял его толстяк. — Тебе снова будет хуже, ляг на подушку.
Люди, надуйте волосатые щеки,
Помогайте дуть холодному ветру.
Пусть пляшет по крышам боярским
Красный огонь, молодой огонь…
Пусть от натуги лопнет мясо,
Мясо и кожа ваших щёк.
Зато жарче огонь войны
Будет жечь наших врагов…
— Молчи! — огрызнулся на него Салават. — Ещё ты, мешок, учить меня будешь?! Вот твоя подушка. — И одним движением ножа Салават распорол подушку, широко размахнул перину и выпустил пух. — Вот твоя подушка, вот твоя перина, вот твой покой!.. Седло мне!
Старый друг уговаривал Салавата, как ребёнка, но тот кричал и требовал седло. Кинзя уступил. Салавату подвели осёдланного жеребца. Когда он садился в седло, рот его перекосился от боли.
— Вот видишь! — укоризненно сказал толстяк.
— Это ты видишь, а я не вижу. Оно и лучше, что не вижу, а то бы, верно, пожалел себя, как ты или как слезливая баба.
Кинзя промолчал. Салават ехал с ним рядом. Он побледнел от боли. Каждый толчок отдавался в ране.
Они въехали в деревню, и улица её мгновенно опустела. Жители боялись, что проезжие воины будут грабить. Отряд остановился возле мечети. Салават не сходил с седла, несмотря на уговоры друзей.
Прошло много времени, прежде чем собрали народ. Аульный старшина вышел вперёд.
— Что вы за люди? Чего хотите? — спросил он важно.
— Мы пришли звать всех жягетов на войну. Кто не с нами, тот изменник. Дом того будет предан огню, сам он должен погибнуть!.. Кто не с нами, тот не мужчина!.. Кто не с нами, тот не башкирин!.. Горит война! — отвечал Салават, с каждым громким словом бледнея и становясь слабей. Рана мучила его. — Я полковник царя. Царь зовёт против бояр… Вот, раненный в битве, я приехал звать вас…
И, побелев от слабости, Салават, вместо того чтобы говорить дальше, запел:
Салават покачнулся в седле, белый как снег. Сары-Байсар подхватил его, бесчувственного.
Что обещал Пугач-царь?
Что обещал казак-царь?
Он обещал реки и степи,
Он башкирам обещал возвратить лес,
Он даст порох и свинец.
Он пожаловал вольную волю.
Вот что обещал могучий казак-царь.
Поднимайтесь все на войну!
Пусть льётся кровь до последней капли.
Пусть откроются раны —
Их исцелит вольная воля.
Кто мужчина, тот не боится раны,
Тот не боится самого меча Азраила.
— На войну! — закричал в один голос народ.
Мулла, стоявший на крыльце своего дома как раз против мечети, громко сказал:
— Альхасл, жягеты! Вот человек, сказавший, что он не боится меча Азраила. Аллах тотчас поразил его. Глядите, правоверные… Жягани, масалян. Он хотел идти против аллаха. Несчастный карак, дерзнувший против Азраила! Безумные, не идите за ним!
— Он ранен, — крикнул в ответ Кинзя. — Надутый верблюд, он ранен — ты понимаешь? — И старый друг, поддерживая Салавата в седле, освободил его ногу из стремени.
— Кем же, кроме аллаха, ранен он? — спросил, усмехнувшись, мулла, — Вот чудо! Вот чудо перед вами! Альхасл, жягеты, невидимая стрела сразила разбойника и богохульца. Он умер, сказав неправедное слово! — Мулла неистовствовал от ликования.
— Он не умер, — громче крикнул, краснея от злости, толстяк. — Ты, старый болван, толстый «масалян», тупая свинья, слышишь ты, я вот тебя угощу свинцом, если не замолчишь! — Кинзя вынул из-за пояса Салавата пистолет и поднял его. Мулла скрылся в своём доме.
— Полковник ранен, — сказал Кинзя, обращаясь к народу, — Отведите ему дом. Это храбрый воин. Он взял пять крепостей, а теперь ранен, но, как настоящий воин, не хочет лежать и не сходит с седла.
Бесчувственного Салавата подхватили десятки рук, но он мгновенно очнулся.
— Пустите меня, я сам пойду, — сказал он, — Акжягет, пиши список, кто идёт с нами.
Акжягет кивнул головой.
— Хорошо, агай, иди ляг… Я напишу список, а тебе нужен отдых.
Салавата внесли в избу и уложили на постель. Рана его, только что закрывшаяся, побагровела, вздулась и снова готова была открыться.
В соседней избе Акжягет писал список добровольцев. Взволнованные песней Салавата не меньше, чем в других местах словами воззваний и манифестов, юноши почти поголовно уходили с отрядом, и старики одобряли их.
Сто двадцать имён этого села были вписаны в список Акжягета.
Салават ослабел. Лёжа в постели, тихим голосом он говорил Кинзе:
— В наших войсках не хватает людей. Двести человек не должны быть без дела из-за одного Салавата. Пусть все идут под Кунгур. Государь указал взять Кунгурскую крепость. Нельзя его обмануть. Я один поеду до дому. Ты поведёшь их.
— Хорошо, хорошо, Салават, я поведу их, — успокаивал его толстяк. — Спи, тебе надо подкрепиться.
Салават задремал.
Ночью, когда он, проснувшись, встал, он услышал за перегородкой шёпот Кинзи:
— Этого бешеного медведя можно только перехитрить. Ты уведи его аргамака и сделай вид, что ушёл. Стойте в соседней деревне, а когда мы поедем вперёд, вы следуйте за нами: без своего коня он снова согласится лечь на перину и будет думать, что я один его провожаю.
— Может быть, хватит половины воинов, а другую половину послать под Кунгур? — неуверенно прошептал Акжягет.
— А кто же будет сопровождать начальника? Что же ты думаешь, Салават-туря не стоит того, чтобы его сохранить от опасности? — обрушился Кинзя на собеседника. — Ты как думаешь?! — допрашивал он запальчиво, повышая голос.
— Зачем так? Совсем я так не думал… Ладно, пусть будет, как ты сказал.
Они заснули. Салават написал записку:
«Бешеный медведь сам добредёт в берлогу. Поезжайте все под Кунгур — таков мой приказ».
И в ночной тишине Салават выехал из деревни.
«Они будут догонять меня утром, значит, надо поехать другой дорогой… Пусть-ка поймают! — Салават засмеялся. — А то, вишь, почёт какой. Будто я не могу без двух сотен нянек».
Довольный своей хитростью, он свернул по ближайшей тропинке вправо и подхлестнул коня. Вместо того чтобы ехать по Юрузени, он пересёк её и поехал вдоль Каратау, переехал Сим, дальше хотел повернуть налево, мимо Усть-Катавского завода. Белизна снега резала до боли его глаза. Сильно заныла рана. Салават сунул руку к себе под одёжку и в липкой мокроте нащупал жёсткий предмет. «Пуля вышла!» — подумал он. В тот же миг жёлтые пятна пошли по снежной пустыне. Салават испугался, что вот он сейчас упадёт и погибнет… Он крепко схватился за шею коня и потерял силы…
Когда он очнулся, под головой его снова была подушка, а сверху прикрыт он был тем же овчинным тулупом. Салават открыл глаза. Теперь он лежал на лубке между двумя лошадьми, подвешенный на лямках. Лица всадников, вёзших его, были от него скрыты поднятыми овчинными воротниками.
Салават глядел на яркие звезды в небе.
«Как они меня нашли? — подумал он. — Хитрый толстяк! Неужели он всё время следил?»
Могучий всадник сидел на правой лошади. Салават был удивлён способом передвижения. Если бы ехали к дому, то можно было проехать и на санях, не было надобности везти верхом, — верно, пришлось поехать где-то стороной и притом проезжать через крутые, бездорожные горы.
«Странно, — думал он, — неужели приходится убегать от царицыных войск? Для чего они двинулись через горы?»
Салават хотел спросить Кинзю, но не хотелось нарушать ночной тишины. Он шевельнулся. От движения заболела рана. И, не в силах сдержаться, он застонал. Богатырь, обернувшись, склонился с седла. В блеклой мути рассвета Салават увидел чужое лицо… Это был не Кинзя. Салават овладел собой и сдержал готовый сорваться крик. Он даже закрыл глаза и притворился спящим, чтобы лучше обдумать своё положение. Он был в плену… Какая участь ждала его?! Знали ли эти люди, кого схватили? Кто они сами — сторонники Бухаира или солдаты царицы?
— Кто ты? — спросил Салават по-русски.
— Молчи, — сурово ответил грузный всадник.
— Куда ты меня везёшь?
— На Авзян-завод. К генералу Афанасу Ивановичу Соколову.
Салават закрыл глаза. Он сознавал своё бессилие перед судьбой: генерал так генерал, — может быть, удастся обмануть генерала!
Лошади остановились.
— Вставай. Я тебе помогу, — обратился к Салавату тот, кого он сначала принял за Кинзю.
— Спасибо. Сам встану, — сухо и гордо сказал Салават.
Салават поднялся с подушки, сошёл с луба и сам, стараясь ступать твёрже, взошёл на крыльцо.
Дверь пахнула навстречу тёплым паром. В доме, несмотря на раннюю пору, горел огонь и люди сидели за столом.
Салават перешагнул порог.
— Здравствуйте, — сказал сопровождающий воин, войдя вместе с ним.
— Здравствуй, здравствуй. Милости просим, — ответил от стола неожиданно знакомый Салавату голос.
У стола, в кругу рабочей семьи, сидел высокий, широкоплечий бородач с серо-стальными пристальными глазами, рябым лицом, отмеченным красными пятнами каторжного клейма на лбу, с повязкой на носу.
— Хлопуша! — радостно закричал Салават с порога и пошатнулся от слабости. Такой «генерал» был не страшен.
— Салават! — так же радостно вскрикнул Хлопуша. — Что с тобой, парень? Что ты белый? Рожа-то как извёстка.
— Ранен я, — ответил Салават, — пуля вышел в дороге. Совсем затянулся было, а тут взял да вышел…
— Иди, иди, садись скорей, — захлопотал Хлопуша, — иди. Это ладно, что пуля вышла. Бабку позовём. Справит тебе она примочки, и жив будешь… Ашать[24] хочешь?
— Какой там ашать! — махнув рукой, сказал Салават и опустился на лавку, бледнея от слабости и радостного волнения.
— Водки! — крикнул Хлопуша, поняв его состояние. — Лучший дружок мой, — пояснил он засуетившимся хозяевам и сам притащил Салавату подушку.
Страшной смесью из водки с луком и чесноком ожгло все внутренности Салавата, но Хлопуша был убеждён, что это самое целительное средство, и Салават покорился… Хлопуша не отходил от него до полудня, рассказывал о том, как он был схвачен и заключён в тюрьму, как оренбургские власти решили послать его к Пугачёву с «увещевательными» письмами, как он, вместо того чтобы письма разбрасывать, все их представил своему государю и как теперь государь его, генерала Соколова, послал по Уралу: «Лети, сокол, — сказал государь, — да бей чёрных воронов».
— Вот и летаю, голубь! Здесь, на Авзяне, пушки лью, — рассказывал Хлопуша, — с рабочим народом в миру да в ладу. Царским ослушникам гостинцы готовлю… Рабочих людей пособрал, что лопатками да кирками владают. Теперь хоть крепости свои строй… Дня через четыре выхожу опять под Оренбурх, к государю… А ты где воюешь, голубь?
— Сарапул взял, Красноуфимск покорил государю, мелкие крепости брал, которые сжёг, в которых солдат побил… Под Кунгуром дрались!.. Четырнадцать пушек брали в Красноуфимске… — слабым голосом перечислял Салават.
— А где же тебе бока наломали?
— Под Кунгуром бока ломал… Теперь много дней прошло… Новый полк собирать буду…
— Валяй, валяй, гляди, и генералом станешь не хуже меня, — подбадривал раненого Хлопуша. — Тут вот со мной из татар полковник, который тебя привёз. Храбрый парень… Оружия мало, вот чего худо. Кабы всей амуниции вволю — мы бы давно на Москве уже были… Вот сейчас я двенадцатую пушку дожидаю. Заводские-то мужики молодцы — с хлебом-солью приняли, всякую честь оказывают. Пушки без слова льют, кольчуги куют, говорят: «Для своего царя стараемся — свою волю добываем». А ты был у государя-то? Признал его?
— Как не признать… Калякал с ним кое о чём… Письма брал… — Салават начал дремать от хмеля.
В это время в избу вошёл казак.
— Афанас Иваныч, десятой пушки лафет готов, айда смотреть — зовёт мастер, — позвал он Хлопушу.
Хлопуша вышел, а Салават заснул.
Встреча со старым другом Хлопушей обрадовала Салавата. Ведь перед его глазами он предстал теперь уже не молодым мальчишкой, не знающим жизни, а опытным воином с опасной раной, которой гордился Салават больше, чем чином полковника. Салавату было радостно показать Хлопуше, что вот его, Хлопуши, ночные разговоры у костров, денные беседы в пути, в степях и в лесах, бродяжничество по умётам, разбой по дорогам, песни и сказки — всё не прошло даром.
В течение следующих трёх дней Салават, подчинясь Хлопуше, лежал, чтобы дать зажить ране. Ворожейка-лекарка, старуха Ипатишна, делала ему примочки, лечила настойками и наговорами, и кто знает, какое из этих лекарств больше помогало, вернее всего — молодая кровь.
Через три дня Хлопуша сказал ему, что выступает под Оренбург.
— Бог знает, уж свидимся ли? Прощай. Хорошо, что господь тебя послал ещё раз на моём пути, — увидал я, что не дермо из тебя выросло, а человек. Счастливо. Поправляйся — да снова на недругов. Пуще всего помни, что заводами нам владать надо, заводских искусников да выдумщиков на свою сторону склонять — тогда половина дела будет сделана; в заводе тебе и пушку выльют, и кинжал и саблю сделают, и картечи сготовят. И народ заводской дружней да смелей. Землероб за свою коровёнку, за скудельное добришко трясётся, а заводскому мужику — и хотел бы трястись, да не над чем. Вот он зато и смелее!
Хлопуша уехал. Салават остался в заводе ещё сутки. На вторые сутки его взяла тоска. Он не выдержал и выехал в путь.
* * *
Вскоре после ранения Салавата осада с Кунгура была снята. Михаила Мальцев отошёл со своими казаками под Красноуфимск, в пополнение к Матвею Чигвинцеву, оставленному Салаватом для обороны Красноуфимска.Помня наказ Салавата всеми мерами удерживать Красноуфимск и его угрозу карать за оплошность смертною казнью, Матвей Чигвинцев исправно посылал донесения под Кунгур, а после отхода повстанческих войск от Кунгура сообщал под Екатеринбург, где начальствовал пугачёвский полковник Белобородов.