Страница:
Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, берёза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше её по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны.
Часть товаров — железа, меди и соли — приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путём, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки.
Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников — русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая «тёрла» из круглого леса доски для построения этих судов.
В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска.
Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казённые постройки.
В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломёнок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре.
Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчёл наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчёлами.
Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда — «работных людишек» — бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам.
В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе — асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании.
На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор «ясашных инородцев», высылаемых на службу против Пугачёва.
На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых ещё приходилось ждать не ранее санного первопутка.
В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мёд, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу… Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, — начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов.
Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра.
Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую «кислушку», и каждый вечер в другом доме все собирались «пробовать» её с вечера до утра — где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом…
Шли осенние дожди, стояла грязь.
Высланные для набора «инородцев» команды не возвращались.
Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приёме на пристань «инородческих» команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом.
«Милостивый государь, Пётр Степанович! — писал генерал асессору. — Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах ещё с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царём Иваном Васильевичем Грозным брали Казань.
Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорпписал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско — спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймёте, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!»
И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения.
На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска.
За городком по берегам Ашкадара, Стёрли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу.
С улицы в канцелярию доносилось всё время протяжное, назойливое татарское пение.
— Лейкин! — нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей.
Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней «пробы» кислушки у попадьи и после письма Кара.
— Насмерть ведь так изведут, окаянные! — страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. — Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать — по берегам места хватит.
— Нельзя их из улиц погнать, Пётр Степаныч, — возразил поручик, сидевший за соседним столом. — Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца.
— До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.
— Неуловимы-с! — воскликнул поручик. — Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.
— Что же они — как кузнечики скачут?! — насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. — Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома…
Писарь вышел.
— Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, — проворчал асессор.
В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.
— Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться… — асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, — сюда вот, в Биккулову, к Кару, — сказал он. — Нечего им тут проедаться. Поимённые списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить — не разбежались бы по дороге, не дай бог…
— Вашскородь, пугачёвский лазутчик! — выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.
Богданов живо вскочил.
— Где лазутчик? Откуда?
— Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?
— Давай, давай поскорее, давай! — нетерпеливо отозвался асессор.
— Прикажете ножик и вилочку-с, Пётр Степанович? — спросил поручик.
Богданов удивлённо взглянул на него.
— К чему это ножик и вилочку?
— Лазутчика — на кусочки-с! — зубоскаля, сказал поручик.
— Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!
В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.
— Иди, не кобенься, дура. Не к палачу — к господам офицерам, не бойся!
— А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!
— Молчи! — в угоду начальству прикрикнул солдат.
— А ты меня не учи. Я и сам учёный, на семи кирпичах точёный!
— А ну-ка, ближе сюды, «учёный»! Ответ веди по-учёному. Как зовут? — грозно спросил асессор.
— Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!
— Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, — проворчал Богданов.
Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.
— Что за грамота? — спросил тот.
— У лазутчика выняли, вашскобродь! — отрапортовал солдат.
— Что за бумага? — обратился Богданов к пленнику.
— Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то — прости господи!..
— Отколь же она у тебя?
— На дороге нашёл.
В допрос ввязался поручик:
— За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу — пошто при тебе бумага?
— Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!
— А подпис чей? Чья печать? — строго спросил поручик.
— Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! — сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.
— Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, — обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. — «Пётр»?! — воскликнул он. — Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! — взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. — Отколь взял бумагу, собака?!
— Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!
— Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?
— Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный…
Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.
За окном в это время опять раздалась громкая песня.
— Лейкин! Опять завыли там дьяволы! — гаркнул Богданов.
Писарь выскочил вон.
— Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..
— Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! — вздохнул Салават.
Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.
На остановках для ночлега Салават замечал у костров шёпот и оживлённые споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.
«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» — решил он про себя.
Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха.
Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца — привести свой отряд к царю.
На десятый — одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу.
Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно.
— Связать его… Продался русским! — услышал он тихий шёпот, заглушённый шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев.
Салават не мог понять, чей это голос, и остался недвижным.
Это были слова Бухаира. Но в отряде не было никого из явных друзей писаря. Кто мог сказать?!
— Погоди ещё день-другой. Минуем Стерлитамак да тогда и расспросим его. Не дадим нас продать, как баранов…
Рядом с Салаватом, сопя и кряхтя, заворочался Кинзя.
— Тсс-с! — пролетел свист, и оба голоса смолкли.
Салават поднял голову.
В сумерках коша чернели люди. Здесь спало кругом человек пятнадцать. Кто-то из них не спал, притворялся, но кто — Салават не мог разобрать.
Отряд тронулся дальше.
В этот день достигли они Стерлитамакской пристани, где должны были явиться к Богданову.
Салават подумал, что здесь тайные враги могут выдать его начальству; начальник схватит его и будет пытать. Чтобы казаться и быть беззаботней, при въезде в селение он запел песню…
Улица Стерлитамакской пристани, несмотря на вечерний час, кишела людьми. Составленные в козла пики, возы с задранными оглоблями, высокомерные верблюды, множество разноплемённого народа, с луками, стрелами и кинжалами у поясов, привязанные у заборов засёдланные кони с торбами, подвязанными к мордам…
Салават понял, что здесь собрались отряды башкир, тептярей, мещеряков и черемис, созванных с разных сторон по указу царицы.
Приземистый, крепкий тептярь в старшинской одежде указал Салавату дом, в который ему надлежало явиться.
Оставив отряд у ворот, Салават вошёл в дом и подал солдату бумагу.
Солдат скрылся в доме и, выйдя, позвал его за собой.
Его ввели в канцелярию.
Двое солдат, офицер и перед ними связанный мужичонка…
Салават не верил глазам — его Семка стоял перед офицерским столом… Взгляд его бегло скользнул по вошедшему Салавату, и он опустил глаза.
— Здорово, орёл башкирский! — ласково поздоровался с ним Богданов.
— Здра жла, вашбродь! — лихо и весело отозвался Салават, как учили его отец и капрал.
— Молодец, сотник! А что же ты молод? В сотниках указано быть старшине юртовому.
— Старшина, отец мой, — старик ведь совсем. Его куда воевать!..
— Как тебя звать?
— Башкирцев Шайтан-Кудейского юрта сотник Салават Юлай-углы, — по-прежнему браво выкрикнул Салават, войдя в роль молодца-сотника.
— Здорово рапортуешь. С песней ты пришёл?
— Я, вашбродь.
— И поешь тоже лихо, — одобрил начальник.
— Сандугачем дома зовут ведь, по-русски сказать — соловей…
— Соловей?! — Богданов засмеялся. — А скажи-ка мне, соловей, читать разумеешь?
— По-татарски совсем разумею. По-русски — так, мала-мала буквы смотреть разумею.
— Ну-ка, читай сей лист да на русский перекладай — что тут писано? — сказал Богданов, передавая ему бумагу.
Салават взглянул на неё и едва удержался от восклицания: это было то самое, что он мечтал получить в руки, — письмо царя!..
Салават подумал, что если он скажет вслух, что за письмо, начальник тотчас отнимет его, и с дрожащими руками, в волнении он читал про себя, стараясь сразу прочесть больше.
— «Я из далёкий места пришёл…» Как сказать то по-русски? Из тайный, что ли, места пришёл — вот так будет ладно, вашскородь. «Я из тайного места пришёл. Пётра Фёдорович Третий, царь!» — выговорил наконец Салават.
Он взглянул на Богданова, тот испытующе глядел на него.
Салават отшвырнул бумагу.
— Не знаю закон, как такой-то бумага читать? Мой отец старшина ведь! — в притворном испуге воскликнул он.
— Читай, читай дальше. Я командир. Коли велел, то читай! — настойчиво приказал асессор, сунув обратно в руки Салавата письмо.
— «Башкирский народ, здравствуй! — перевёл Салават. — Вам земля даём, лес, вода, трава, свинца, порох… Живи, башкирский народ…» — Салават запнулся. У него не хватало дыхания. Он узнал собственные слова, сказанные в доме Ерёминой Курицы: «…живи, как звери в степи, как рыбы в воде живут, как вольные птицы в небе!..»
«Волю даём так жить детям и внукам вашим», — успел глазами прочесть Салават, но Богданов на этот раз сам протянул руку к бумаге.
— Ну-ну! Врёшь! Довольно! — прервал асессор.
Салават спохватился. Чтобы скрыть волнение, он смял манифест и отшвырнул далеко в угол комнаты.
— Такой бумага нельзя читать, — сказал он, убеждая Богданова.
— Слыхал? — повернулся Богданов к Семке.
— Ваше благородьечко, барин, ей-богу, не знал, чего в ней, будь она проклята… сунул её мне какой-то…
— Молчать! — прикрикнул Богданов, и Семка умолк, словно его заткнули.
— Врака такая бумага! — сказал с убеждением Салават. — Казак хочет землю забирать у башкирских людей, затем воевать идёт… Нам начальник сказал.
— Какой начальник?
— Которого царица послала башкирские люди звать на войну…
— Верно сказал, — подтвердил Богданов, довольный своим посланцем капралом, который так ловко сумел убедить башкир в противоречии их интересов с восставшими казаками.
— Дорогу к Биккуловойзнаешь? — спросил он Салавата.
— На Салмышь-елга? Блям[15].
— Горами пройдёшь?
— Кажный дорожка знаю! — похвалился Салават.
— Молодец. Дам тебе ещё тысячу соловьёв, ты их поведёшь к генералу Кару… Воюй хорошо — и награда будет.
Салават выпятил грудь.
— Сам Пугач забирам, а твоя канцеляр таскам! — брякнул он.
— Сук-кин ты сын! — невольно вырвалось у Семки.
Салават бросился на него и схватил за горло.
— Ты сам сукин сын, изменщик! Какую бумагу таскал! Злодейску бумагу!..
— Стой! Стой, соловей! Постой! — бросился уговаривать офицер, испугавшись за участь пленника, который, как он считал, много может порассказать о пугачёвском лагере.
Салават, словно опомнившись, отошёл, вытер руки об одежду и скорчил гадливую рожу.
— Рука об него запащкал, — сказал он, с презрением глядя на Семку.
— Сукин сын! — повторил Семка, но в тоне его, несмотря на притворную злобу, была теплота. Он знал изумительную силу Салавата, и по тому, как Салават в кажущейся ярости сжал ему горло, он понял, что все поведение знакомца — сплошное притворство.
Офицер понял Салавата иначе. В нём увидел он неумного, но верного пособника.
— Твой отец тархан? — спросил он.
— Тархан, старшина Шайтан-Кудейского юрта, Юлай Азналихов.
— Здорово репортуешь!.. Ну, так ступай. Завтра чуть свет поедешь в Биккулову и всех соловьёв с моей шеи свалишь. Ехать без передышки, пока кони идут! За всё про всё с тебя спрос будет. Все хорошо исполнишь — награду дадут. Взял в толк?
— В толк, вашскородь!
— Ну, поди. Утром пакет тебе дам для генерала Кара.
Салават сел на берегу на большой камень. Он глядел в вечернюю воду. Туда упали уже несколько тусклых звёзд. Невдалеке от того места, где он сел, лежала груда камней, поросшая кустарником. Ветер донёс из кустарника голоса.
— Коли под Оренбурх пойдём, там по логам уйти можно… Не идти же к царице в плен… Одним боярам лишь от того добро, а ты что за боярин? — уговаривал хриповатый голос.
— Какое уж! Не боярин, да страшно. Две жены да трое ребят дома… Уйдёшь к казакам — последнюю овцу заберут у них.
— А как узнают?
— Да как не узнать? Сотник на что? Салавата затем послал отец, чтобы он выслужил перед царицей свою вину. Он теперь первый доносчик будет на всех беглецов.
Салават усмехнулся, слыша эти слова.
— А вот погоди, мы его попытаем. Если так, то потеряет он голову по дороге. Узнай поди, кто убил!
— Другого поставят, опять не слаще! Нет, боюсь я. Ты один на свете, тебе легче, а я детей пожалею.
— К царице пойдёшь? За заводчиков? — гневно спросил другой. И слышно было, как осыпался песок из-под его ног. — Коли так, прощай! Зря говорил я с тобой.
Салават притаился за камнем. Мимо него в сумерках быстро прошёл человек, другой нагонял его и бормотал что-то, оправдываясь. Всё стихло. Только река молча катила воды, слегка плеща в берег.
Салават никогда не умел думать молча.
Его дума всегда была мутной, пока не находила своей песни, и только тогда, как песня, ровная и могучая, текла из груди.
Салават сам не заметил, как начал петь:
Слова неизвестного за кустами взволновали Салавата. Надо было, однако, узнать, что думают те девяносто человек, которые пришли с ним, и что думает та тысяча с лишним людей, которые завтра пойдут вместе с ними. Многие ли согласны с теми, говорившими на берегу? Как узнать? Подслушивать самому? Велеть Кинзе тоже подслушивать и выспрашивать, а там…
— Где ты был, Салават? Куда скрылся? — окликнул его Кинзя.
— Мне надо сказать тебе, Кинзя, — прошептал Салават, обрадованный встречей.
— Что сказать?
— Мы не пойдём против Пугача, — сообщил ему Салават.
— А куда пойдём? — удивился Кинзя.
— Мы пойдём против царицы.
— Так велел русский начальник? — спросил Кинзя простодушно.
— Так велел аллах. И река то же сказала мне. И ветер с реки, и белый камень… Так сказала мне песня. Слушай, Кинзя! Царь обещал повесить заводчиков… А царица за них. Я не поведу народ за царицу! — Салават зашептал торопливо: — Нынче ночью ты говори со всеми… Спроси тихонько… Это бунт… Ты тише, смотри!.. Громко нельзя говорить. Завтра утром скажешь мне, что думает весь народ…
— Ладно. — Кинзя помолчал. — Тебе не страшно, Салават?
— Я разве баба? — вопросом ответил Салават. Но, несмотря на презрительность ответа, Кинзя признался:
— А мне страшно… Большое дело… Страшное дело!
Часть товаров — железа, меди и соли — приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путём, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки.
Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников — русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая «тёрла» из круглого леса доски для построения этих судов.
В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска.
Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казённые постройки.
В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломёнок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре.
Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчёл наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчёлами.
Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда — «работных людишек» — бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам.
В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе — асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании.
На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор «ясашных инородцев», высылаемых на службу против Пугачёва.
На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых ещё приходилось ждать не ранее санного первопутка.
В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мёд, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу… Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, — начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов.
Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра.
Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую «кислушку», и каждый вечер в другом доме все собирались «пробовать» её с вечера до утра — где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом…
Шли осенние дожди, стояла грязь.
Высланные для набора «инородцев» команды не возвращались.
Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приёме на пристань «инородческих» команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом.
«Милостивый государь, Пётр Степанович! — писал генерал асессору. — Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах ещё с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царём Иваном Васильевичем Грозным брали Казань.
Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорпписал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско — спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймёте, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!»
И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения.
На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска.
За городком по берегам Ашкадара, Стёрли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу.
С улицы в канцелярию доносилось всё время протяжное, назойливое татарское пение.
— Лейкин! — нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей.
Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней «пробы» кислушки у попадьи и после письма Кара.
— Насмерть ведь так изведут, окаянные! — страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. — Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать — по берегам места хватит.
— Нельзя их из улиц погнать, Пётр Степаныч, — возразил поручик, сидевший за соседним столом. — Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца.
— До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.
— Неуловимы-с! — воскликнул поручик. — Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.
— Что же они — как кузнечики скачут?! — насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. — Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома…
Писарь вышел.
— Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, — проворчал асессор.
В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.
— Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться… — асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, — сюда вот, в Биккулову, к Кару, — сказал он. — Нечего им тут проедаться. Поимённые списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить — не разбежались бы по дороге, не дай бог…
— Вашскородь, пугачёвский лазутчик! — выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.
Богданов живо вскочил.
— Где лазутчик? Откуда?
— Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?
— Давай, давай поскорее, давай! — нетерпеливо отозвался асессор.
— Прикажете ножик и вилочку-с, Пётр Степанович? — спросил поручик.
Богданов удивлённо взглянул на него.
— К чему это ножик и вилочку?
— Лазутчика — на кусочки-с! — зубоскаля, сказал поручик.
— Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!
В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.
— Иди, не кобенься, дура. Не к палачу — к господам офицерам, не бойся!
— А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!
— Молчи! — в угоду начальству прикрикнул солдат.
— А ты меня не учи. Я и сам учёный, на семи кирпичах точёный!
— А ну-ка, ближе сюды, «учёный»! Ответ веди по-учёному. Как зовут? — грозно спросил асессор.
— Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!
— Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, — проворчал Богданов.
Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.
— Что за грамота? — спросил тот.
— У лазутчика выняли, вашскобродь! — отрапортовал солдат.
— Что за бумага? — обратился Богданов к пленнику.
— Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то — прости господи!..
— Отколь же она у тебя?
— На дороге нашёл.
В допрос ввязался поручик:
— За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу — пошто при тебе бумага?
— Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!
— А подпис чей? Чья печать? — строго спросил поручик.
— Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! — сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.
— Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, — обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. — «Пётр»?! — воскликнул он. — Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! — взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. — Отколь взял бумагу, собака?!
— Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!
— Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?
— Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный…
Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.
За окном в это время опять раздалась громкая песня.
— Лейкин! Опять завыли там дьяволы! — гаркнул Богданов.
Писарь выскочил вон.
* * *
Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять — что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивлённо хлопал глазами.— Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..
— Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! — вздохнул Салават.
Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.
На остановках для ночлега Салават замечал у костров шёпот и оживлённые споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.
«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» — решил он про себя.
Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха.
Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца — привести свой отряд к царю.
На десятый — одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу.
Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно.
— Связать его… Продался русским! — услышал он тихий шёпот, заглушённый шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев.
Салават не мог понять, чей это голос, и остался недвижным.
Это были слова Бухаира. Но в отряде не было никого из явных друзей писаря. Кто мог сказать?!
— Погоди ещё день-другой. Минуем Стерлитамак да тогда и расспросим его. Не дадим нас продать, как баранов…
Рядом с Салаватом, сопя и кряхтя, заворочался Кинзя.
— Тсс-с! — пролетел свист, и оба голоса смолкли.
Салават поднял голову.
В сумерках коша чернели люди. Здесь спало кругом человек пятнадцать. Кто-то из них не спал, притворялся, но кто — Салават не мог разобрать.
Отряд тронулся дальше.
В этот день достигли они Стерлитамакской пристани, где должны были явиться к Богданову.
Салават подумал, что здесь тайные враги могут выдать его начальству; начальник схватит его и будет пытать. Чтобы казаться и быть беззаботней, при въезде в селение он запел песню…
Улица Стерлитамакской пристани, несмотря на вечерний час, кишела людьми. Составленные в козла пики, возы с задранными оглоблями, высокомерные верблюды, множество разноплемённого народа, с луками, стрелами и кинжалами у поясов, привязанные у заборов засёдланные кони с торбами, подвязанными к мордам…
Салават понял, что здесь собрались отряды башкир, тептярей, мещеряков и черемис, созванных с разных сторон по указу царицы.
Приземистый, крепкий тептярь в старшинской одежде указал Салавату дом, в который ему надлежало явиться.
Оставив отряд у ворот, Салават вошёл в дом и подал солдату бумагу.
Солдат скрылся в доме и, выйдя, позвал его за собой.
Его ввели в канцелярию.
Двое солдат, офицер и перед ними связанный мужичонка…
Салават не верил глазам — его Семка стоял перед офицерским столом… Взгляд его бегло скользнул по вошедшему Салавату, и он опустил глаза.
— Здорово, орёл башкирский! — ласково поздоровался с ним Богданов.
— Здра жла, вашбродь! — лихо и весело отозвался Салават, как учили его отец и капрал.
— Молодец, сотник! А что же ты молод? В сотниках указано быть старшине юртовому.
— Старшина, отец мой, — старик ведь совсем. Его куда воевать!..
— Как тебя звать?
— Башкирцев Шайтан-Кудейского юрта сотник Салават Юлай-углы, — по-прежнему браво выкрикнул Салават, войдя в роль молодца-сотника.
— Здорово рапортуешь. С песней ты пришёл?
— Я, вашбродь.
— И поешь тоже лихо, — одобрил начальник.
— Сандугачем дома зовут ведь, по-русски сказать — соловей…
— Соловей?! — Богданов засмеялся. — А скажи-ка мне, соловей, читать разумеешь?
— По-татарски совсем разумею. По-русски — так, мала-мала буквы смотреть разумею.
— Ну-ка, читай сей лист да на русский перекладай — что тут писано? — сказал Богданов, передавая ему бумагу.
Салават взглянул на неё и едва удержался от восклицания: это было то самое, что он мечтал получить в руки, — письмо царя!..
Салават подумал, что если он скажет вслух, что за письмо, начальник тотчас отнимет его, и с дрожащими руками, в волнении он читал про себя, стараясь сразу прочесть больше.
— «Я из далёкий места пришёл…» Как сказать то по-русски? Из тайный, что ли, места пришёл — вот так будет ладно, вашскородь. «Я из тайного места пришёл. Пётра Фёдорович Третий, царь!» — выговорил наконец Салават.
Он взглянул на Богданова, тот испытующе глядел на него.
Салават отшвырнул бумагу.
— Не знаю закон, как такой-то бумага читать? Мой отец старшина ведь! — в притворном испуге воскликнул он.
— Читай, читай дальше. Я командир. Коли велел, то читай! — настойчиво приказал асессор, сунув обратно в руки Салавата письмо.
— «Башкирский народ, здравствуй! — перевёл Салават. — Вам земля даём, лес, вода, трава, свинца, порох… Живи, башкирский народ…» — Салават запнулся. У него не хватало дыхания. Он узнал собственные слова, сказанные в доме Ерёминой Курицы: «…живи, как звери в степи, как рыбы в воде живут, как вольные птицы в небе!..»
«Волю даём так жить детям и внукам вашим», — успел глазами прочесть Салават, но Богданов на этот раз сам протянул руку к бумаге.
— Ну-ну! Врёшь! Довольно! — прервал асессор.
Салават спохватился. Чтобы скрыть волнение, он смял манифест и отшвырнул далеко в угол комнаты.
— Такой бумага нельзя читать, — сказал он, убеждая Богданова.
— Слыхал? — повернулся Богданов к Семке.
— Ваше благородьечко, барин, ей-богу, не знал, чего в ней, будь она проклята… сунул её мне какой-то…
— Молчать! — прикрикнул Богданов, и Семка умолк, словно его заткнули.
— Врака такая бумага! — сказал с убеждением Салават. — Казак хочет землю забирать у башкирских людей, затем воевать идёт… Нам начальник сказал.
— Какой начальник?
— Которого царица послала башкирские люди звать на войну…
— Верно сказал, — подтвердил Богданов, довольный своим посланцем капралом, который так ловко сумел убедить башкир в противоречии их интересов с восставшими казаками.
— Дорогу к Биккуловойзнаешь? — спросил он Салавата.
— На Салмышь-елга? Блям[15].
— Горами пройдёшь?
— Кажный дорожка знаю! — похвалился Салават.
— Молодец. Дам тебе ещё тысячу соловьёв, ты их поведёшь к генералу Кару… Воюй хорошо — и награда будет.
Салават выпятил грудь.
— Сам Пугач забирам, а твоя канцеляр таскам! — брякнул он.
— Сук-кин ты сын! — невольно вырвалось у Семки.
Салават бросился на него и схватил за горло.
— Ты сам сукин сын, изменщик! Какую бумагу таскал! Злодейску бумагу!..
— Стой! Стой, соловей! Постой! — бросился уговаривать офицер, испугавшись за участь пленника, который, как он считал, много может порассказать о пугачёвском лагере.
Салават, словно опомнившись, отошёл, вытер руки об одежду и скорчил гадливую рожу.
— Рука об него запащкал, — сказал он, с презрением глядя на Семку.
— Сукин сын! — повторил Семка, но в тоне его, несмотря на притворную злобу, была теплота. Он знал изумительную силу Салавата, и по тому, как Салават в кажущейся ярости сжал ему горло, он понял, что все поведение знакомца — сплошное притворство.
Офицер понял Салавата иначе. В нём увидел он неумного, но верного пособника.
— Твой отец тархан? — спросил он.
— Тархан, старшина Шайтан-Кудейского юрта, Юлай Азналихов.
— Здорово репортуешь!.. Ну, так ступай. Завтра чуть свет поедешь в Биккулову и всех соловьёв с моей шеи свалишь. Ехать без передышки, пока кони идут! За всё про всё с тебя спрос будет. Все хорошо исполнишь — награду дадут. Взял в толк?
— В толк, вашскородь!
— Ну, поди. Утром пакет тебе дам для генерала Кара.
* * *
Салават, выйдя из дома, где была канцелярия, спустился к реке. Холодная и быстрая, она спокойно стрёмила воды.Салават сел на берегу на большой камень. Он глядел в вечернюю воду. Туда упали уже несколько тусклых звёзд. Невдалеке от того места, где он сел, лежала груда камней, поросшая кустарником. Ветер донёс из кустарника голоса.
— Коли под Оренбурх пойдём, там по логам уйти можно… Не идти же к царице в плен… Одним боярам лишь от того добро, а ты что за боярин? — уговаривал хриповатый голос.
— Какое уж! Не боярин, да страшно. Две жены да трое ребят дома… Уйдёшь к казакам — последнюю овцу заберут у них.
— А как узнают?
— Да как не узнать? Сотник на что? Салавата затем послал отец, чтобы он выслужил перед царицей свою вину. Он теперь первый доносчик будет на всех беглецов.
Салават усмехнулся, слыша эти слова.
— А вот погоди, мы его попытаем. Если так, то потеряет он голову по дороге. Узнай поди, кто убил!
— Другого поставят, опять не слаще! Нет, боюсь я. Ты один на свете, тебе легче, а я детей пожалею.
— К царице пойдёшь? За заводчиков? — гневно спросил другой. И слышно было, как осыпался песок из-под его ног. — Коли так, прощай! Зря говорил я с тобой.
Салават притаился за камнем. Мимо него в сумерках быстро прошёл человек, другой нагонял его и бормотал что-то, оправдываясь. Всё стихло. Только река молча катила воды, слегка плеща в берег.
Салават никогда не умел думать молча.
Его дума всегда была мутной, пока не находила своей песни, и только тогда, как песня, ровная и могучая, текла из груди.
Салават сам не заметил, как начал петь:
С реки прилетел ветер и принёс холод. Салават вздрогнул и встал с камня.
Несёт Ак-Идель холодные воды,
Батыр сидит на белом камне,
Думает про царицу и царя,
Про золото и про дуб.
Если золото бросить в воду,
Золото пойдёт на песчаное дно.
Если дуб бросить, дуб поплывёт к морю…
Думай думу, молодой командир,
Думай думу, жягет!
Салават пел это почти громко, но, подходя к пристани, опомнился и замолчал. Теперь, когда из манифеста узнал он наверно, чего хочет царь, надо было скорее решить, как действовать.
Царь обещал повесить заводчиков,
Обещал царь казнить бояр…
Слова неизвестного за кустами взволновали Салавата. Надо было, однако, узнать, что думают те девяносто человек, которые пришли с ним, и что думает та тысяча с лишним людей, которые завтра пойдут вместе с ними. Многие ли согласны с теми, говорившими на берегу? Как узнать? Подслушивать самому? Велеть Кинзе тоже подслушивать и выспрашивать, а там…
— Где ты был, Салават? Куда скрылся? — окликнул его Кинзя.
— Мне надо сказать тебе, Кинзя, — прошептал Салават, обрадованный встречей.
— Что сказать?
— Мы не пойдём против Пугача, — сообщил ему Салават.
— А куда пойдём? — удивился Кинзя.
— Мы пойдём против царицы.
— Так велел русский начальник? — спросил Кинзя простодушно.
— Так велел аллах. И река то же сказала мне. И ветер с реки, и белый камень… Так сказала мне песня. Слушай, Кинзя! Царь обещал повесить заводчиков… А царица за них. Я не поведу народ за царицу! — Салават зашептал торопливо: — Нынче ночью ты говори со всеми… Спроси тихонько… Это бунт… Ты тише, смотри!.. Громко нельзя говорить. Завтра утром скажешь мне, что думает весь народ…
— Ладно. — Кинзя помолчал. — Тебе не страшно, Салават?
— Я разве баба? — вопросом ответил Салават. Но, несмотря на презрительность ответа, Кинзя признался:
— А мне страшно… Большое дело… Страшное дело!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Великий государь и над цари царь, достойный император…» «…Российского войска содержатель, всех меньших и больших уволитель и милосердой, сопротивников казнитель, больших почитатель, меньших почитатель же, скудных обогатитель, самодержавный Пётр Фёдорович Всероссийский и прочая и прочая» наконец явился к народу, волей которого поднят был на гребень восстания не он первый в истории, и стал повелителем и вождём из простого беглого казака…
Емельян Пугачёв, названный Петром Третьим, осаждал Оренбург. Ставка его была в Бердской крепости, под Оренбургом. Сюда со всех четырёх сторон стекался народ… По Москва, а Берда в те дни стала сердцем России.
Ещё не зная, что дальше делать, как быть и куда идти, только с верой в свою правду и силы народа, повстанцы копили мощь. Каждый день подходили сюда многосотенные подкрепления.
Уже тысячные толпы вооружённых чем попало людей сошлись под знамёна восстания, и перед ними пали крепости и городки: был взят Илецкий соляной городок, место каторги, где выпущены были колодники, взяты Нижне-Озёрная и Сакмарская крепости, терпели осаду твердыни Урала — Оренбург, Губерлинск и Уфа, были захвачены медеплавильные заводы, редуты, острожки и многое множество сел, деревень и казачьих станиц…
Смелый каторжник, многократный беглец, Афанасий Иванович Соколов, по прозванию Хлопуша, был одним из немногих, кто через сплочённый круг яицких казаков, окруживших «царя», пробился к нему, получил его доверие и по его поручению теперь завоевал крепости и заводы, поднимал людей на восстания. Заводские крепостные рабочие сотнями переходили на сторону «государя», стараясь помочь всеми средствами вооружению восставших.
Петербург выслал войска против мужицкого царя.
— Жена-то, жена — на мужа! — шептали в народе. — Ведь поп их венчал и читал из святого писания: «Жена да боится мужа»… Ну, баба!
Генерал-майор Кар, назначенный главнокомандующим правительственных войск, собрал всё, что мыслимо, по редутам и городкам Самарской линии, — орудия, ядра, порох, седых инвалидов, но, не надеясь на слабое войско, наскоро, несерьёзно состряпанное без настоящего внимания, он потребовал подкреплений со всех сторон: из Казани и из Москвы — солдат, казаков — с Дона и «инородцев» — с Урала…
Весть о том, что башкиры, собранные по приказу царицы, идут к генералу Кару, встревожила Пугачёва. Он, человек, бывалый в боях, видавший их в битвах с немцами, умел оценить башкир как отчаянный, безудержный народ и предпочёл их иметь на своей стороне, а не против себя.
Он приказал написать манифест к башкирам на татарском языке. Когда татарин Идоркасоставил его и перевёл Пугачёву, царь, подумав, добавил:
— Пиши ты, Идорка, к башкирцам ещё такие слова: жалую вас землями, травами и лесами, реками и горами, порохом и свинцом, и живите, как звери степные, как рыбы в воде, как птицы в небе — по всей вашей вольной воле…
— Доброй слова сказал, бачка! — воскликнул Идорка.
— Не я сказал — батыр один в Питербурхе, когда я ещё на престоле сидел, так мне молвил. Спросил я тогда его, чего ваш башкирский народ хочет, он мне так сказал, — пояснил Пугачёв.
— Доброй слова! — одобрил ещё раз Идорка и принялся строчить.
Ещё манифест к башкирам не был размножен, как в Берду примчался гонец из башкирских земель и стал требовать государя.
Когда привели его к Пугачёву, он рассказал, что он беглый солдат, а сейчас бежал с рудника, скрывался в башкирах и ускакал, когда по кочевкам явились солдаты собирать народ, по указу царицы, против царя.
— Слыхал, — сказал Пугачёв.
— Башкирцы, тебе не во гнев, государь, не любят твоей благоверной супруги. Их можно к тебе привести. Пошли им письмо за своей рукою навстречу.
Емельян Пугачёв, названный Петром Третьим, осаждал Оренбург. Ставка его была в Бердской крепости, под Оренбургом. Сюда со всех четырёх сторон стекался народ… По Москва, а Берда в те дни стала сердцем России.
Ещё не зная, что дальше делать, как быть и куда идти, только с верой в свою правду и силы народа, повстанцы копили мощь. Каждый день подходили сюда многосотенные подкрепления.
Уже тысячные толпы вооружённых чем попало людей сошлись под знамёна восстания, и перед ними пали крепости и городки: был взят Илецкий соляной городок, место каторги, где выпущены были колодники, взяты Нижне-Озёрная и Сакмарская крепости, терпели осаду твердыни Урала — Оренбург, Губерлинск и Уфа, были захвачены медеплавильные заводы, редуты, острожки и многое множество сел, деревень и казачьих станиц…
Смелый каторжник, многократный беглец, Афанасий Иванович Соколов, по прозванию Хлопуша, был одним из немногих, кто через сплочённый круг яицких казаков, окруживших «царя», пробился к нему, получил его доверие и по его поручению теперь завоевал крепости и заводы, поднимал людей на восстания. Заводские крепостные рабочие сотнями переходили на сторону «государя», стараясь помочь всеми средствами вооружению восставших.
Петербург выслал войска против мужицкого царя.
— Жена-то, жена — на мужа! — шептали в народе. — Ведь поп их венчал и читал из святого писания: «Жена да боится мужа»… Ну, баба!
Генерал-майор Кар, назначенный главнокомандующим правительственных войск, собрал всё, что мыслимо, по редутам и городкам Самарской линии, — орудия, ядра, порох, седых инвалидов, но, не надеясь на слабое войско, наскоро, несерьёзно состряпанное без настоящего внимания, он потребовал подкреплений со всех сторон: из Казани и из Москвы — солдат, казаков — с Дона и «инородцев» — с Урала…
Весть о том, что башкиры, собранные по приказу царицы, идут к генералу Кару, встревожила Пугачёва. Он, человек, бывалый в боях, видавший их в битвах с немцами, умел оценить башкир как отчаянный, безудержный народ и предпочёл их иметь на своей стороне, а не против себя.
Он приказал написать манифест к башкирам на татарском языке. Когда татарин Идоркасоставил его и перевёл Пугачёву, царь, подумав, добавил:
— Пиши ты, Идорка, к башкирцам ещё такие слова: жалую вас землями, травами и лесами, реками и горами, порохом и свинцом, и живите, как звери степные, как рыбы в воде, как птицы в небе — по всей вашей вольной воле…
— Доброй слова сказал, бачка! — воскликнул Идорка.
— Не я сказал — батыр один в Питербурхе, когда я ещё на престоле сидел, так мне молвил. Спросил я тогда его, чего ваш башкирский народ хочет, он мне так сказал, — пояснил Пугачёв.
— Доброй слова! — одобрил ещё раз Идорка и принялся строчить.
Ещё манифест к башкирам не был размножен, как в Берду примчался гонец из башкирских земель и стал требовать государя.
Когда привели его к Пугачёву, он рассказал, что он беглый солдат, а сейчас бежал с рудника, скрывался в башкирах и ускакал, когда по кочевкам явились солдаты собирать народ, по указу царицы, против царя.
— Слыхал, — сказал Пугачёв.
— Башкирцы, тебе не во гнев, государь, не любят твоей благоверной супруги. Их можно к тебе привести. Пошли им письмо за своей рукою навстречу.